Башкирцева Мария Константиновна - Дневник

вый молодой человек говорит о предметах серьезных и полезных! Он спросил, хорошая ли у меня горничная, потом заметил:

   - Это хорошо, что вы много учились, когда у вас будут дети...

   - Вот идея!

   - Что же, разве я не прав?

   - Да, вы правы.

   - Вот твой дядя Александр,- сказал мне отец.

   - Где?

   - Вон, напротив.

   Он в самом деле был тут, с женою. Дядя Александр пришел к нам, но в следующем антракте отец отослал его к тете Наде. Эта милая женщина рада мне, и я радуюсь также.

   В один из антрактов я пошла в сад с Полем, отец побежал за мною и повел меня под руку.

   - Видишь,- сказал он мне,- как я любезен с твоими родственниками. Это доказывает мое уменье жить.

   - Прекрасно, папа, кто хочет быть со мною в хороших отношениях, должен исполнять мои желания и служить мне.

   - Ну, нет!

   - Да! Как вам угодно! Но признайтесь, что вам приятно иметь такую дочь, как я - хорошенькую, хорошо сложенную, хорошо одевающуюся, умную, образованную... Признайтесь.

   - Признаюсь, это правда.

   - Вы молоды, и все удивлены видеть у вас таких больших детей...

   - Да, я еще очень молод.

   - Папа, давайте ужинать в саду!

   - Это не принято.

   - Но с отцом, с предводителем дворянства, которого здесь все знают, который стоит во главе полтавской золотой молодежи!

   - Но нас ждут лошади.

   - Я хотела просить вас, чтобы вы отослали их; мы вернемся на извозчике.

   - Ты - на извозчике? Никогда! А ужинать не принято.

   - Папа, когда я снисхожу до того, чтобы находить что-нибудь приличным, странно, что со мной не соглашаются.

   - Ну, хорошо, мы будем ужинать, но только для твоего удовольствия. Мне все это наскучило.

   Мы ужинали в отдельной зале, которую потребовали из уважения ко мне. Башкирцевы - отец и сын, дядя Александр с женою, Паша, Э., М. и я. Последний постоянно накидывал мне на плечи мой плащ, уверяя, что иначе я простужусь.

   Пили шампанское; Э. откупоривал бутылку за бутылкой и наливал мне последнюю каплю.

   Провозгласили несколько тостов, и друг моего детства взял свой бокал и, нагнувшись ко мне, тихо сказал: "За здоровье вашей матушки". Он смотрел мне прямо в глаза, и я отвечала ему также тихо, взглядом искренней благодарности и дружеской улыбкой.

   Через несколько минут я сказала громко:

   - За здоровье мамы!

   Все выпили. М. ловил мои малейшие движения и старался подделаться под мои мнения, мои вкусы, мои шутки. А я забавлялась тем, что изменяла их и конфузила его. Он все слушал меня и наконец воскликнул:

   - Но она прелестна!

   С такой искренностью, простотой и радостью, что мне самой это доставило удовольствие.

   Тетя Надя вернулась в коляске с папа; я поехала к ней, и мы вдоволь наболтались.

   - Милая Муся,- сказал дядя Александр,- ты меня восхищаешь, я в восторге от твоего достойного поведения с твоими родителями и особенно с твоим отцом. Я боялся за тебя, но если ты будешь так продолжать, все устроится хорошо, уверяю тебя!

   - Да,- сказал Поль,- в один месяц ты покоришь отца, а это было бы счастьем для всех.

   Отец взял комнату рядом со мною, направо, и в моей передней положил спать своего лакея.

   - Надеюсь, что она в сохранности,- сказал он дяде.- Я веселый человек, но когда мать поручает ее мне, я оправдаю ее доверие и свято исполню свой долг.

   Вчера я взяла у отца 25 рублей и сегодня имела удовольствие возвратить их ему.

   Мы уехали тем же порядком, как вчера.

   Как только мы выехали в поле, отец спросил меня:

   - Что же, мы будем еще сражаться сегодня?

   - Сколько угодно.

   Он обнял меня, завернул меня в свою шинель и положил мою голову к себе на плечо.

   А я закрыла глаза - я всегда так делаю, когда хочу быть ласковой.

   Мы сидели так несколько минут.

   - Теперь сядь прямо,- сказал он.

   - В таком случае дайте мне шинель, а то мне будет холодно.

   Он укутал меня в шинель, и я начала рассказывать о Риме, о заграничной жизни, о светских удовольствиях, старалась доказать, что нам было там хорошо, говорила о г-не Фаллу, о бароне Висконти, о папе. Я заговорила о полтавском обществе.

   - Проводить жизнь за картами... Разоряться в глуши провинции на шампанское в трактирах! Погрязнуть, заплесневеть!... Что бы ни было, всегда следует быть в хорошем обществе.

   - Ты, кажется, намекаешь на то, что я в дурном обществе,- сказал он, смеясь.

   - Я? Нисколько! Я говорю вообще, ни о ком особенно.

   Мы договорились до того, что он спросил, сколько может стоить в Ницце большое помещение, где можно было бы устраивать празднества.

   - Знаешь,- сказал он,- если бы я поехал туда на одну зиму, положение бы совсем изменилось.

   - Чье положение?

   - Птиц небесных,- сказал он, смеясь, как будто чем-то задетый.

   - Мое положение? Да, правда. Но Ницца неприятный город... Отчего бы вам не приехать на эту зиму в Рим?

   - Мне? Гм!.. Да... гм!

   Все равно - первое слово сказано и упало на добрую почву. Я боюсь только влияний. Мне надо приучить к себе этого человека, сделаться ему приятной, необходимой и воздвигнуть для моей тетки Т. стену между ее братом и ее злостью.

   Он рад, что я могу говорить обо всем. Перед обедом я говорила о химии с К., отставным гвардейским офицером, огрубевшим от жизни в провинции и от всеобщих насмешек. Это всегдашний посетитель.

   Отец сказал, вставая:

   - Не правда ли, Паша, она очень ученая?

   - Вы смеетесь, папа?

   - Нисколько, нисколько, но это очень хорошо, да. Очень хорошо, гм... очень хорошо!

   Среда, 23 августа. Я пишу maman почти столько же, сколько в мой дневник. Это будет ей полезнее всех лекарств в мире. Я кажусь вполне довольной, но я еще не довольна, я все рассказала, с точностью, но не уверена в успехе, пока не доведу дела до конца. Во всяком случае, увидим. Бог очень добр.

   Паша мне двоюродный брат, сын сестры моего отца. Этот человек меня интересует. Сегодня утром зашел разговор о моем отце, и я сказала что сыновья всегда критикуют поступки отцов, а, став на их место, поступают так же и вызывают такую же критику.

   - Это совершенно верно,- сказал Паша,- но мои сыновья не будут критиковать меня, так как я никогда не женюсь.

   - Еще не бывало молодых людей, которые не говорили бы этого,- сказала я после минутного молчания.

   - Да, но это другое дело.

   - Почему же?

   - Потому что мне двадцать два года, а я не был влюблен, и ни одна женщина не была мне привлекательна.

   - Это вполне естественно. До этих лет и не следует быть влюбленным.

   - Как? А все эти мальчики, которые влюблены с четырнадцати лет.

   - Все эти влюбленности не имеют никакого отношения к любви.

   - Может быть, но я не похож на других, я вспыльчив, горд, т. е. самолюбив, и потом...

   - Но все это качества, которые вы называете...

   - Хорошие?

   - Да, конечно.

   Потом, не знаю по какому поводу, он сказал мне, что сошел бы с ума, если бы умерла его мать.

   - Да, на год, а потом...

   - О, нет, я сошел бы с ума, я это знаю.

   - На год... все забывается, когда видишь новые лица..

   - Значит, вы отрицаете вечные чувства и добродетель.

   - Совершенно.

   - Странно, Муся,- сказал он,- как скоро сближаешься, когда нет натянутости. Третьего дня я говорил вам: "Марья Константиновна", вчера - "m-lle Муся", а сегодня...

   - Просто Муся, я вам это приказала.

   - Мне кажется, что мы всегда были вместе, так вы просты и привлекательны. Не правда ли?

   Я заговаривала с крестьянами, которые попадались нам на дороге и в лесу, и, вообразите, я очень недурно говорю по-малороссийски.

   Ворскла, протекающая в имении отца, летом так мелка, что ее переходят вброд, но весной это большая река. Мне вздумалось войти с лошадью в воду, я так и сделала, приподняв мою амазонку. Это приятное чувство и прелестное зрелище для других. Вода доходила до колен лошади.

   Я согрелась от жары и езды и попробовала мой голос, который понемногу возвращается. Я спела "Lacryimosa" - из заупокойной мессы, как пела в Риме.

   Отец ожидал нас под колоннадой - и осматривал нас с удовольствием.

   - Что же, обманула я вас, что плохо езжу верхом? Спросите Пашу, как я езжу. Хороша я так?

   - Это правда, да, гм!.. очень хорошо, право.

   Он разглядывал меня с удовольствием. Я нисколько не жалею, что привезла тридцать платьев; отца можно победить, действуя на его тщеславие.

   В эту минуту приехал М. с чемоданом и камердинером. Когда он поклонился мне, я ответила на обычные комплименты, ушла переменить платье, сказав: "Я сейчас вернусь".

   Я вернулась в платье из восточного газа со шлейфом длиною в два метра, в шелковом корсаже, открытом спереди, как во времена Людовика XV, и связанном большим белым бантом; юбка, конечно, вся гладкая и шлейф четырехугольный.

   М... говорил со мною о туалетах и восхищался моим платьем.

   Его считают глупым, но он говорит обо всем - о музыке, об искусстве, о науке. Правда, говорю я, а он только отвечает: "Вы правы, это верно".

   Я не говорила о моих занятиях, боясь его испугать. Но за обедом я была к этому вынуждена, я рассказала латинский стих, и у меня завязался с доктором разговор о классической литературе и современных подражаниях.

   Все воскликнули, что я удивительное существо, что нет ничего в мире, о чем бы я не могла говорить, нет такого предмета разговора, в котором бы я не чувствовала себя свободно.

   Папа делал усилия, достойные героя, чтобы не дать заметить своей гордости. Потом цыпленок с трюфелями вызвал разговор о кулинарном искусстве, и я выказала такие гастрономические познания, что М. еще больше раскрыл глаза и рот.

   Потом, переходя к "подделкам", я начала объяснять всю полезность хорошей кухни, доказывая, что хорошая кухня создает хороших людей.

   Я поднялась на первый этаж. Гостиные очень большие, особенно бальная зала; туда только вчера поставили фортепиано.

   Я начала играть. Бедный К. делал отчаянные жесты, чтобы заставить Поля прекратить его болтовню.

   - Боже мой,- восклицал этот добрый малый,- слушая вас, я забываю, что уже шесть лет ржавею и плесневею в провинции. Я оживаю.

   Я нехорошо играла сегодня, я часто мазала, но некоторые вещи я играла недурно; все равно я знала, что бедный К. говорит искренне, и удовольствие, которое я ему доставляла, доставляло удовольствие и мне.

   Капитаненко стоял налево от меня, Э. и Поль сзади, а Гриц смотрел на меня и слушал со сдерживаемым восторгом; других я не видела.

   Когда я кончила играть "Ручей", все они поцеловали мне руку.

   Папа подмигивал, полулежа на диване. Княгиня не говорила ни слова, но она добрая женщина.

   Я чувствую себя свободно у отца, одного из первых лиц губернии, я не боюсь ни недостатка уважения, ни легкомыслия.

   В десять часов папа подал знак, что пора расходиться, и поручил Полю молодых людей, которые разместились вместе с ним в красном доме.

   Я сказала отцу:

   - Вот как мы сделаем: когда я поеду за границу, вы поедете со мною.

   - Я подумаю об этом, да, может быть.

   Я была довольна; наступило молчание; потом мы заговорили о другом, и, когда он вышел, я отправилась к княгине, чтобы посидеть с нею четверть часа.

   Я просила отца пригласить сюда дядю Александра, и он написал ему очень любезное письмо. Что вы обо мне скажете?

   Я скажу, что я ангел, только бы Бог продолжал быть добрым.

   Не смейтесь над моею набожностью; только начните, и вы найдете все странным в моем дневнике. И если бы я стала критиковать себя, как писателя, я провела бы над этим всю жизнь.

   Четверг, 24 августа. В девять часов я пришла к отцу. Я застала его без сюртука, завязывающего с усилиями галстук. Я завязала ему галстук и поцеловала в лоб.

   Мужчины сошлись пить чай; пришел и Паша. Вчера вечером его не было, и лакей объявил, что он "лежит, как больной". Другие смеялись над его медвежьей предупредительностью по отношению ко мне, но он так глубоко чувствует малейшие намеки, что об этом не говорили ни слова сегодня утром.

   Э. выписал для моего удовольствия кегли, крокет и микроскоп с коллекцией блох.

   Произошло нечто вроде скандала. Впрочем, посудите сами. Поль вынул из своего альбома портрет актрисы, хорошо знакомой отцу, папа, заметив это, вынул и свой портрет.

   - Зачем ты это делаешь?- спросил Поль с удивлением.

   - Я боюсь, что ты бросишь и мои портреты. Я не обратила на это внимания, но сегодня Поль отвел меня в другую комнату и показал мне свой пустой альбом, с портретом одной только актрисы.

   - Я сделал это для отца, но я должен был вынуть все другие портреты; вот они все.

   - Покажи мне.

   Я отобрала все фотографии дедушки, бабушки, maman и мои и положила их в карман.

   - Что это значит?- вскричал Поль.

   - Это значит,- отвечала я спокойно, что я беру назад наши портреты, здесь они в слишком дурном обществе.

   Брат чуть не заплакал, разорвал альбом и вышел. Я сделала это в гостиной, при других, и отец это узнает.

   Мы долго гуляли по саду, были в часовне и склепе, где лежат останки дедушки и бабушки Башкирцевых. М. был моим кавалером и помогал мне подниматься и спускаться.

   Мишель следовал за мною, точно собака на задних лапках, и делал Грицу отчаянные жесты.

   Паша шел впереди и иногда смотрел на меня так злобно, что я отворачивалась.

   Если бы мама знала, что за ужином в Полтаве я выпила последнюю каплю шампанского и что, когда пили за мое здоровье, руки тети Нади, дяди Александра, мои и Грица скрестились, как для свадьбы!.. Бедная мама, как бы она была счастлива!

   Гриц, без сомнения, тает, но я в глубине души молюсь о том, чтобы он не делал мне предложения. Ограниченный, тщеславный, а мать - настоящая ведьма!

   Мы вспоминали наше детство, общественный сад в Одессе.

   - Я тогда ухаживал за вами.

   Я отвечаю самыми любезными улыбками, пока наш фат с умоляющим видом просит позволить ему нести мой шлейф. Он уже вчера нес его и получил звание пажа.

   Мы сели играть партию в крокет. Приятно возбужденная, я вернулась в китайскую гостиную (названную так по вазам и куклам) и, сев на пол, начала разбирать мои кисти и краски. Отец не доверяет моим талантам. Я усадила Мишеля в кресло, Грица в другое и, сидя на полу, в четверть часа сделала карикатуру Мишеля на доске, которую поддерживал Гриц, служа мне мольбертом. И пока я водила кистью направо и налево, я чувствовала, что меня пожирают глазами.

   Отец был доволен, а Мишель поцеловал мне руку.

   Я взошла наверх и села за рояль. Паша слушал меня издали. Скоро пришли другие и разместились, как вчера. Но когда перешли от музыки к разговору, Гриц и Мишель начали говорить о том, как они проведут зиму в Петербурге.

   - Воображаю, что вы там будете делать,- сказала я.- Хотите, я опишу вам вашу жизнь, а вы мне скажете, правда ли это?

   - Да, да!

   - Прежде всего, вы меблируете квартиру самой нелепой мебелью, купленной у ложных антиквариев, и украсите самыми обыкновенными картинами, выдаваемыми за оригиналы: ведь страсть к искусству и редкостям необходима. У вас будут лошади, кучер, который будет дозволять себе шутить с вами, вы будете советоваться с ним, и он будет вмешиваться в ваши сердечные дела. Вы будете выходить с моноклем на Невский и подойдете к группе друзей, чтобы узнать новости дня. Вы будете до слез смеяться над остротами одного из этих друзей, ремесло которого состоит в том, чтобы говорить остроумные вещи. Вы спросите, когда бенефис Жюдики и был ли кто-нибудь у m-lle Дамы. Вы посмеетесь над княжной Лизой и будете восторгаться молодой графиней Софи. Вы зайдете к Борелю, где будет непременно знакомый вам Франсуа, Батист или Дезире, который подбежит к вам с поклонами и расскажет вам, какие ужины были и каких не было; вы услышите от него о последнем скандале князя Пьера и о происшествии с Констанцией. Вы проглотите с ужасной гримасой рюмку чего-нибудь очень крепкого и спросите, лучше ли было приготовлено то, что подавалось на последнем ужине князя, чем ваш ужин. И Франсуа и Дезире ответит вам: "Князь, разве эти господа думают об этом?" Он скажет вам, что индейки выписаны из Японии, а трюфели - из Китая. Вы бросите ему два рубля, оглядываясь вокруг, и сядете в экипаж, чтобы следовать за женщинами, смело изгибаясь направо и налево и обмениваясь замечаниями с кучером, который толст, как слон, и известен вашим друзьям тем, что выпивает по три самовара чаю в день. Вы поедете в театр и, наступая на ноги тех, которые приехали раньше вас, и пожимая руки или, вернее, протягивая пальцы друзьям, которые говорят вам об успехах новой актрисы, вы будете лорнировать женщин с самым дерзким видом, надеясь произвести эффект.

   И как вы ошибаетесь! И как женщины видят вас насквозь!

   Вы готовы будете разориться, чтобы быть у ног парижской звезды, которая, погаснув там, приехала блистать у вас.

   Вы ужинаете и засыпаете на ковре, но лакеи ресторана не оставляют вас в покое: вам подкладывают подушку под голову и покрывают вас одеялом сверх вашего фрака, облитого вином, и сверх вашего помятого воротничка.

   Утром вы возвращаетесь домой, чтобы лечь спать, или, скорее, вас привозят домой. И какие вы тогда" бледные, некрасивые, все в морщинах! И как вы жалкий сами себе!

   А там, там... около тридцати пяти или сорока лет вы кончите тем, что влюбитесь в танцовщицу и женитесь... Она будет вас бить, а вы будете играть самую жалкую роль за кулисами, пока она танцует.

   Тут меня прервали: Гриц и Мишель падают на колени и просят позволения поцеловать мою руку, говоря, что это баснословно и что я говорю, как книга!

   - Только последнее...- сказал Гриц.- Все верно, кроме танцовщицы. Я женюсь только на светской женщине. У меня есть семейные наклонности: я буду счастлив, когда у меня будет свой дом, жена, толстые дети, которые кричат - я буду безумно любить их.

    

   Мы играли в крокет, папа наблюдал за нами. Он замечает ухаживание Грица. И как ему не ухаживать? Я здесь одна.

   Он должен был уехать в четыре часа, но в пять часов; просил у меня позволения остаться обедать, а после в обеда объявил, что ему было бы приятнее не пускаться в путь ночью.

   Я говорила о мебели, об экипажах, о ливреях, о порядке дома. И мне было приятно видеть, как отец ловил мои слова и задавал мне всевозможные вопросы, забывая свою сдержанность и гордость.

   Гриц говорил много, как человек не умный, но светский и знакомый со всеми.

   У меня были в руках все мои фотографии, и он просил меня дать ему одну. Я не умею отказывать, да к тому же это старый друг, и я дала ему.

   Но я не согласилась дать ему маленькую карточку, за которую он готов был отдать "два года своей жизни".

   О! Dio mio!

   Пятница, 25 августа. М. и Мишель уехали после завтрака.

   Отец предложил поехать в Павловск, другое свое имение.

   Ко мне он относится как нельзя лучше, но сегодня я нервна и говорила мало - малейшие разговоры могли бы вызвать у меня слезы.

   Но, думая о том, какое впечатление произведет на maman это полное отсутствие празднеств и блеска, я сказала отцу, что мне хочется видеть людей и иметь развлечения и что я нахожу мое положение странным.

   - Если ты этого желаешь,- ответил он,- твое желание будет исполнено! Хочешь, я повезу тебя к губернаторше?

   - Хочу.

   - Ну, хорошо.

   Успокоившись на этот счет, я спокойно побывала на работах, на хуторе, и даже входила в подробности того, что меня не занимало, но могло мне пригодиться, чтобы при случае сделать замечание знатока о хозяйстве и удивить кого-нибудь разговором о посеве ячменя или о качестве ржи рядом со стихом из Шекспира и тирадой из философии Платона.

   Вы видите, я извлекаю пользу из всего.

   Паша достал мне мольберт, и перед обедом мне прислали из Полтавы два больших холста через М.

   - Как ты находишь М.?- спросил папа. Я сказала, что думаю о нем.

   - Мне,- сказал Паша,- он в первый день не понравился, а потом я полюбил его.

   - А я понравилась вам с первого раза?- спросила я.

   - Вы? Зачем?

   - Скажите же.

   - Ну, хорошо, вы мне понравились. Я не ожидал, что вы такая, я думал, что вы не умеете говорить по-русски, что вы неестественны... и... и вот!

   - Хорошо.

   Я сказала ему, какое печальное впечатление производит на меня деревня и сжатые поля.

   - Да,- сказал Паша,- все желтеет. Как время летит! Мне кажется, что еще вчера была весна.

   - Всегда говорят одно и то же. Мы там гораздо счастливее, у нас не бывает таких заметных перемен.

   - Но зато вы не наслаждаетесь весною,- сказал Паша с увлечением.

   - Тем лучше для нас. Резкие перемены вредят ровности настроения, и жизнь гораздо лучше, когда мы спокойны.

   - Как вы говорите?

   - Я говорю, что весна в России - время, благоприятное для обманов и подлостей.

   - Как так?

   - Зимою, когда все вокруг нас холодно, мрачно, спокойно, мы сами мрачны, холодны, недоверчивы. Настают жаркие солнечные дни, и мы меняемся, так как погода сильно действует на характер, настроение и даже убеждения человека. Весною чувствуешь себя счастливее, и потому лучше; отсюда недоверие ко злу и к подлости людей. Каким образом, когда я так счастлив, так восторженно настроен к добру, каким образом может оставаться место для дурных помыслов в сердцах других? Вот что говорит себе каждый. А у нас не испытываешь этого опьянения или испытываешь гораздо слабее, я думаю, что это состояние более нормальное и почти всегда одинаково.

   Паша пришел в такой восторг, что просил дать ему мой портрет, обещая носить его в медальоне всю жизнь.

   - Потому, что я люблю и уважаю вас, как никого на свете.

   Княгиня широко раскрыла глаза, а я засмеялась и просила Пашу поцеловать мне руку.

   Он противился, краснел и, наконец, повиновался. Странный и дикий человек. Сегодня днем я говорила о моем презрении к человеческому роду.

   - А, так вы вот как!- воскликнул он.- Так я, значит, только жалкий подлец!

   И, весь красный и дрожащий, он выбежал из гостиной.

   Суббота, 26 августа. Можно умереть с тоски в деревне!

   С изумительной быстротой я сделала эскизы двух портретов - отца и Поля, в тридцать пять минут. Сколько женщин, которые не могли бы этого сделать!

   Отец, считавший мой талант тщеславным хвастовством, теперь признал его и остался очень доволен, я была в восторге, так как рисовать - значит приближаться к одной из моих целей. Каждый час, употребленный не на это или не на кокетство (так как кокетство ведет к любви, а любовь, может быть, к замужеству), падает мне на голову, как тяжесть. Читать? Нет! Действовать? Да!

   Сегодня утром отец вошел ко мне, и когда после нескольких незначительных фраз Поль вышел, водворилось молчание; я чувствовала, что отец хочет что-то сказать, и так как я хотела говорить с ним о том же, я нарочно молчала, сколько для того, чтобы не начинать первой, столько и для того, чтобы видеть колебание и затруднительное положение другого.

   - Гм... что ты сказала?- спросил он наконец.

   - Я, папа? Ничего.

   - Гм... ты сказала... гм... чтобы я поехал с тобой в Рим. Так как же?

   - Очень просто.

   - Но...

   Он колебался и перебирал мои щетки и гребни.

   - Но если я поеду с тобою... гм... и maman не приедет? Тогда... видишь ли, если она не приедет... гм... то как же быть?

   А! а! Милый папа! Наконец-то! Это вы колеблетесь... это чудесно! Это отлично!

   - Мама? Мама приедет.

   - Ты думаешь?

   - Мама сделает все, чего я хочу. Ее больше нет, существую только я.

   Тогда, видимо облегченный, он задал мне несколько вопросов относительно того, как мама проводит время, спросил и о многих других вещах.

   Отчего это мама предостерегала меня от злобного направления его ума, от его привычки смущать и унижать людей? Потому что это правда.

   Но почему же я не унижена, не сконфужена, между тем как это было всегда с мамой.

   Потому что отец умнее мамы, а я умнее его.

   Кроме того, он уважает меня, потому что я всегда его побеждаю, и разговор со мною полон интереса для человека, ржавеющего в России, но достаточно образованного для того, чтобы оценить познания других.

   Я напомнила ему о моем желании видеть полтавское общество, но по его ответам я видела, что он не хочет мне показывать людей, среди которых он блистает. Но когда я сказала, что желаю этого непременно, он ответил, что желание мое будет исполнено и вместе с княгиней принялся составлять список дам, к которым нужно поехать.

   - A m-me М., вы с ней знакомы?- спросила я.

   - Да, но я не езжу к ней; она живет очень уединенно.

   - Но мне нужно будет поехать к ней с вами; она знала меня ребенком, она дружна с maman и, когда она меня знала, я производила невыгодное впечатление в физическом отношении. Я бы желала изгладить это дурное впечатление.

   - Хорошо, поедем. Но я на твоем месте не поехал бы.

   - Почему?

   - Потому... гм... что может подумать...

   - Что?

   - Разные вещи.

   - Нет, скажите: я люблю, когда говорят прямо, и намеки меня раздражают.

   - Она подумает, что ты имеешь виды... Она подумает, что ты желаешь, чтобы ее сын сделал тебе предложение.

   - Гриц М.! О, нет, папа, она этого не подумает. М.- прекрасный молодой человек, друг детства, которого я очень люблю, но выйти за него замуж! Нет, папа, не такого мужа я желаю. Будьте покойны.

   Кардинал умирает.

   Ничтожный человек (я говорю о племяннике)! За обедом говорили о храбрости, и я сказала замечательно верную вещь: тот, кто боится и идет навстречу опасности, более храбрый, чем тот, кто не боится- чем больше страх, тем больше заслуга.

   Суббота, 27 августа. В первый раз в жизни я наказала кого-нибудь, именно Шоколада.

   Он написал своей матери, прося у нее позволения остаться в России на более выгодном месте, чем у меня.

   Эта неблагодарность огорчила меня, я позвала его, обличила его перед всеми и приказала ему стать на колени. Мальчик заплакал и не повиновался. Тогда я должна была взять его за плечи и скорее от стыда, чем от насилия, он стал на колени, пошатнув этажерку с севрским фарфором. А я, стоя среди гостиной, метала громы моего красноречия и кончила тем, что грозила отправить его во Францию в четвертом классе, вместе с быками и баранами, при посредстве консула негров.

   - Стыдно, стыдно. Шоколад! Ты будешь ничтожный человек. Встань и уйди.

   Я рассердилась не на шутку, а когда через пять минут эта обезьянка пришла просить прощения, я сказала, что, если он раскаивается по приказанию г. Поля, то мне не нужно его раскаяние.

   - Нет, я сам.

   - Так ты сам раскаиваешься? Он плакал, закрыв глаза кулаками.

   - Скажи, Шоколад, я не рассержусь.

   - Да...

   - Ну, хорошо, иди, я прощаю, но понимаешь ли ты, что все это для твоей же пользы?

   Шоколад будет или великим человеком или великим негодяем.

   Понедельник, 28 августа. Отец был в Полтаве по службе. Что же касается меня, то я пыталась рассуждать с княгиней, но скоро мы перешли на разговор о любви, о мужчинах и королях.

   Мишель привез дядю Александра, а позднее приехал Гриц.

   Есть дни, когда мне бывает не по себе. Сегодня такой день.

   М. привез букет княгине и, минуту спустя, начал говорить с дядей Александром о разведении баранов.

   - Я предпочитаю, чтобы вы говорили о букетах, чем о баранах, Гриц,- сказал отец.

   - Ах, папа,- заметила я,- ведь бараны дают букет.

   У меня не было никакой задней мысли, но все переглянулись, и я покраснела до ушей.

   А вечером мне очень хотелось, чтобы дядя видел, что Гриц ухаживает за мною, но не удалось. Этот глупый человек не отходил от Мишеля.

   Впрочем, он в самом деле глуп, и все здесь говорят это. Я хотела было вступиться за него, но сегодня вечером, вследствие дурного настроения или по убеждению, я согласна с другими.

   Когда все ушли в красный дом, я села за рояль и излила в звуках всю мою скуку и раздражение. А теперь я лягу спать, надеясь увидеть во сне великого князя - может быть, это меня развеселит.

   Здесь луна как-то безжизненна, я смотрела на нее, пока стреляли из пушки. Отец уехал на два дня в Харьков. Пушки составляют его гордость, у него их девять, и сегодня вечером стреляли, а я в это время смотрела на луну.

   Вторник. 29 августа. Вчера я слышала, как Поль говорил дяде Александру, указывая глазами на меня:

   - Если бы ты знал, милый дядя! Она все перевернула в Гавронцах! Она переделывает по-своему папа! Ей все повинуется.

   В самом деле, сделала ли я все это? Тем лучше.

   Мне хочется спать и скучно с утра. Я еще не допускаю для себя скуки от недостатка развлечений или удовольствий и, когда мне скучно, ищу этому причины: я убеждена в том, что это более или менее неприятное состояние происходит от чего-нибудь и не является следствием недостатка удовольствий или одиночества.

   Но здесь, в Гавронцах, я ничего не желаю, все идет согласно моему желанию, и все-таки мне скучно. Неужели я просто скучаю в деревне? Но к черту!

   Когда сели за карты, я осталась с Грипем и Мишелем в моей мастерской. Гриц решительно изменился со вчерашнего дня. В его движениях проглядывает смущение, которого я не могу себе объяснить.

   Завтрашняя поездка откладывается до четверга, и он хочет отправиться в далекое путешествие. Я задумалась, и это заметили другие. Впрочем, уже с некоторого времени я витаю между двух миров и не слышу, когда со мной говорят.

   Мужчины пошли купаться в реке, которая прелестна, глубока и осенена деревьями в том месте, где купаются; а я осталась с княгиней на большом балконе, который образует навес для экипажей.

   Княгиня, между прочим, рассказала мне любопытную историю. Вчера Мишель приходит к ней и говорит:

   - Maman, жените меня.

   - На ком?

   - На Мусе.

   - Глупец! Да тебе только восемнадцать лет!

   Он настаивал так серьезно, что она вынуждена была отправить его к черту.

   - Только не рассказывайте ему этого, милая Муся,- прибавила она,- а то он не даст мне покоя.

   Молодые люди застали нас на балконе изнемогающими от нестерпимой жары, о воздухе нечего и говорить, а вечером не было ни малейшего ветерка. Вид прелестный. Напротив - красный дом и разбросанные беседки, направо - гора со стоящей на ее склоне церковью, утонувшею в зелени, дальше - фамильный склеп. И подумать, что все принадлежит нам, что мы - полные хозяева всего этого, что все эти дома, церковь, двор, напоминающий маленький городок, все, все наше, и прислуга, почти шестьдесят человек, и все!

   Я с нетерпением ждала конца обеда, мне хотелось и к Полю, чтобы спросить у него объяснения нескольких слов, сказанных во время игры в крокет и неприятно меня поразивших.

   - Ты не заметила,- сказал мне Поль,-что Гриц изменился со вчерашнего дня?

   - Я? Нет, я ничего не заметила.

   - А я заметил, и все это благодаря Мишелю.

   - Как?

   - Мишель- хороший малый, но он встречался с женщинами только за ужином и не умеет держать себя, кроме того, у него злой язык, что доказывает эта история. Он сказал, что желает... словом, он безумно влюблен в тебя и способен на всякую подлость. Я говорил об этом с дядей Александром, и он сказал, что следовало мне выдрать его за уши. Тетя Наташа того же мнения... Постой, я думаю, что Грица уверили мать или знакомые, его ловят, чтобы женить, из-за его богатства. Ну, вот... до вчерашнего дня он превозносил тебя до небес, а вчера... Конечно, ты не хочешь выходить за него, я знаю, тебе до этого дела нет, но это нехорошо. Это Мишель всегда сплетничает.

   - Да, но что же делать?

   - Нужно... ты достаточно умна для этого... нужно сказать, дать понять, он глуп, но это он поймет. Словом, нужно... За обедом я тебе помогу, и ты расскажешь историю или что-нибудь.

   Это была и моя мысль.

   - Мы увидим, брат.

   Дядя Александр был в театре после нас и слышал, как говорили о приезде дочери Башкирцева, замечательной красавицы.

   В фойе он встретил Грица, который отвел его в сторону и говорил ему обо мне с увлечением. Я не могла лишить себя удовольствия порисоваться на большой лестнице. Я села посредине, молодые люди, которые шли наверх вместе со мною, сели ниже, на ступеньки, князь стал на колени. Видели вы гравюру, изображающую Элеонору Гете? Это было точно так же, даже мой костюм был таким же. Только я ни на кого не смотрела, я смотрела на лампы.

   Если бы Поль не потушил одной из них, я бы долго так просидела.

   Покойной ночи. Ах! Как мне скучно!

   Среда, 30 августа. Пока молодые люди преследовали экономку и бросали ей под ноги фейерверк, княгиня, дядя и я говорили о папе и о Риме.

   Я делала вид, что смерть кардинала меня тревожит.

   Я видела сон, будто Пьетро А. умер, я подошла к его гробу и надела ему на шею четки из топаза с золотым крестом. Как только я это сделала, я заметила, что мертвый человек совсем не Пьетро.

   Смерть во сне, кажется, означает брак. Вы поймете мое раздражение, а у меня раздражение всегда выражается неподвижностью и полным молчанием. Но берегись тот, кто меня дразнит!

   Говорили о полтавских нравах. Распущенность там большая; говорят, что ночью встретили M-me M., в пеньюаре, с M. Ж., на улице, как о вещи весьма обыкновенной. Барышни ведут себя с такой ветренностью... Но когда принялись говорить о поцелуях, я начала быстро шагать по комнате.

   Один молодой человек был влюблен в молодую девушку, и она любила, но через некоторое время он женился на другой. Когда его спросили о причине такой перемены, он отвечал:

   - Она поцеловала меня, следовательно, целовала или будет целовать других.

   - Это верно,- сказал дядя Александр.

   И все мужчины так рассуждают.

   Рассуждение в высшей степени ложное, но благодаря ему я сижу у себя, раздетая и вне себя от досады. Мне казалось, что говорили про меня. Так вот причина! Но дайте же, ради Бога, возможность забыть! О, Господи, разве я совершила преступление, что ты заставляешь меня так мучиться?

   Ты хорошо делаешь. Господи, и моя совесть, не давая мне ни минуты покоя, излечит меня.

   Чему не могли научить меня ни воспитание, ни книги, ни советы, тому научит меня опыт.

   Я благодарю за это Бога и советую молодым девушкам быть немного более подлыми в глубине души и опасаться всякого чувства. Их сначала компрометируют, а потом обращают в посмешище.

   Чем выше чувство, тем легче обратить его в смешное: чем оно выше, тем смешнее. И нет ничего на свете более смешного и унизительного, чем любовь, обращенная в смешное.

   Я поеду с отцом в Рим, буду выезжать, и тогда посмотрим.

   Очаровательная прогулка! Тройка князя, несмотря на тяжесть дяди Александра, летела как молния. Мишель правил. Я обожаю быструю езду, все три лошади понесли в карьер, и на несколько минут у меня захватило дыхание от удовольствия и волнения.

   Потом крокет задержал нас до обеда, к которому приехал M. Я уже думала о том, какую бы рассказать "историю", когда княгиня назвала молодых девиц Р.

   - Они очень милы, но очень несчастны,- сказал Гриц.

   - В чем же?

   - Они только и делают, что разъезжают в погоне за мужьями и не находят... Они даже меня хотели поймать!

   Тут все засмеялись.

   - Вас поймать?- спрашивали его.- Так вы им, значит, нравились?

   - Я думаю... но они видели, что я не желаю.

   - Знаете,- сказала я,- ведь это несчастье быть таким! Не говоря уже о том, что это несно