Башкирцева Мария Константиновна - Дневник

  - Как?

   - Вы вечно хотите, чтобы вам выкладывали все в подробностях, математически, а есть известные вещи, которые должны подразумеваться, не становясь от этого менее очевидными! И вы просто смеетесь надо мной.

   - Это неправда.

   - Вы меня не любите?

   - Да, и послушайте вот что. Я не имею привычки повторять два раза. Я хочу, чтоб мне верили сейчас же. Я еще никогда никому не говорила того, что сказала вам. Я очень оскорблена, потому что мои слова, вместо того, чтобы быть принятыми, как милость, приняты чрезвычайно легкомысленно и подвергаются каким-то толкованиям. И вы смеете сомневаться в том, что я говорю! Право, вы Бог знает до чего доведете меня.

   Он сконфузился и извинился, мы больше почти не говорили.

   - Вы мне напишете? - спросил он.

   - Нет, этого я не могу, но я позволяю вам написать мне.

   - А-а! Прекрасная любовь, нечего сказать!- воскликнул он.

   - Послушайте,- сказала я серьезно,- не просите слишком многого. Это ведь очень большое снисхождение, если молодая девушка позволяет написать себе. Если вы этого не знали, то примите к сведению. Но сейчас мы должны садиться в вагон, не будем тратить время на пустые споры. Вы мне напишите?

   - Да. И что бы вы ни говорили, я чувствую, что люблю вас, как никогда никого больше не буду любить. Вы любите меня?

   Я сделала утвердительный знак головой.

   - Вы всегда будете любить меня? Тот же знак.

   - Ну, до свидания же,- сказала я.

   - До каких пор?

   - До будущего года.

   - Нет!

   - Ну, прощайте же!

   И не подавая ему руки, я вскочила в вагон, где уже были все наши

   - Вы не пожали мне руку,- сказал А., подходя. Я протянула ему руку.

   - Я вас люблю,- сказал он, очень бледный.

   - До свидания,- говорю я тихонько.

   - Думайте иногда обо мне,- сказал он, бледнея еще больше,- а я только о вас и буду думать!

   - Да... До свидания!

   Поезд тронулся, и в течение нескольких мгновений я еще могла его видеть; он глядел на меня с таким умиленным видом, что мог показаться спокойным; потом он сделал несколько шагов к двери, но так как я была еще видна, он снова остановился, как вкопанный, потом надвинул шляпу на самые глаза, сделал еще шаг вперед; потом мы были уже слишком далеко, чтобы видеть.

   Я была бы в отчаянии, покидая Рим, к которому я так привыкла, если бы около четырех часов, при виде новолуния, мне не блеснула одна идея.

   - Видишь ты этот месяц? - спросила я у Дины.

   - Да,- ответила она.

   - Ну, так этот серп будет прекраснейшей луной через одиннадцать-двенадцать дней.

   - Конечно.

   - Видела ты Колизей при свете луны?

   - Да.

   - А я не видела.

   - Знаю.

   - Но ты, может быть, не знаешь, что я хочу его видеть.

   - Возможно.

   - Да. Отсюда следует, что через десять или двенадцать дней я снова буду в Риме, столько же для бегов, сколько для Колизея.

   - О!

   - Да. Я поеду с тетей. И это будет славно; без тебя, без мамы, а с тетей! Мы будем преспокойно прогуливаться, и я буду очень веселиться.

   - Хорошо,- говорит мама,- так это и будет, я тебе обещаю!

   И она поцеловала меня в обе щеки.

  

   Четверг, 4 мая. Настоящий сезон в Ницце начинается в мае. В это время здесь просто до безумия хорошо. Я вышла побродить по саду, при свете еще молодого месяца, пении лягушек и ропоте волн, тихо набегающих и плещущих о прибрежные камни. Божественная тишина и божественная гармония!

   Говорят о чудесах Неаполя; что до меня - я предпочитаю Ниццу. Здесь берег свободно купается в море, а там оно загорожено глупой стеной с перилами, и даже этот жалкий берег застроен лавками, бараками и всякой гадостью.

   "Думайте иногда обо мне, а я только о вас буду думать!"

   Прости ему. Господи, он сам не знал, что говорил. Я ему позволяю писать, а он не пользуется даже этим позволением! Пошлет ли он хоть обещанную маме телеграмму?

   Пятница, 5 мая. Итак, я говорила... что? - Да, что Пьетро ведет себя непростительно по отношению ко мне.

   Я не могу понять эту нерешительность, даже не любя его! Я читала в романах, что часто человек кажется забывчивым и равнодушным именно потому, что любит. Хотела бы я верить романам. Мне скучно и хочется спать, и в этом состоянии мне хочется видеть Пьетро и слышать его рассуждения о любви. Мне хотелось бы видеть во сне, что он тут, мне хотелось бы видеть хороший сон. Действительность опасна.

   Мне скучно, а когда мне скучно, я становлюсь очень нежна. Когда же, наконец, кончится эта жизнь тоски, разочарований, зависти и огорчений!

   Когда же, наконец, буду я жить, как бы мне хотелось! Замужем за человеком очень богатым, с громким именем и симпатичным, потому что я вовсе не так корыстолюбива, как вы думаете. Впрочем, если я и не корыстолюбива, то тоже из эгоизма.

   Это было бы ужасно жить с человеком, которого ненавидишь. Ни богатство, ни положение не могли бы удовлетворить меня. О, Боже мой. Святая Дева Мария, помоги мне!

   6 мая. Знаете, я безумно хотела бы видеть Пьетро. Сегодня вечером я даю праздник, каких уж много лет не видела rue de France. Вы, может быть, знаете, что в Ницце существует обычай встречать май, т. е., вешать венок и фонарь и плясать под ними в хороводе. С тех пор, как Ницца принадлежит Франции, обычай этот постепенно исчезает; во всем городе едва можно увидеть каких-нибудь три-четыре фонаря.

   И вот, я даю им rossigno, я называю это так потому, что Rossigno che vole - самая популярная и самая красивая песня в Ницце.

   Я велю приготовить заранее и повесить посреди улицы громадную махину из ветвей и цветов, украшенную венецианскими фонариками.

   У стены нашего сада Трифону (слуга дедушки) было поручено устроить фейерверк и освещать сцену время от времени бенгальскими огнями. Трифон не чувствует под собой ног от радости. Все это великолепие сопровождается музыкой арфы, флейты и скрипки и поливается вином в изобилии. Добрые женщины пришли пригласить нас на их террасу, потому что я и Ольга смотрели одни, со ступенек деревянной лестницы.

   Мы отправляемся на террасу соседей - я, Ольга, Мари и Дина, потом становимся посреди улицы, созываем танцующих и с успехом стараемся возбудить оживление.

   Я пела и кружилась с остальными к удовольствию добродушных горожан Ниццы, особенно - людей нашего квартала, которые все знают меня и называют "mademoiselle Marie".

   Не будучи в состоянии делать что-нибудь, я стараюсь быть популярной, и это льстит маме. Она не смотрит ни на какие издержки. Особенно понравилось всем, что я пела и сказала несколько слов на их наречии.

   Когда я стояла на лестнице с Ольгой, которая ежеминутно дергала меня за юбки, мне очень хотелось произнести речь, но я благоразумно удержалась,- на этот год... Я смотрела на пляску и слушала крики, совершенно замечтавшись, как это часто бывает со мной. Когда же фейерверк закончился великолепным "солнцем", мы вернулись домой под ропот удовлетворения.

   Воскресенье, 7 мая. Я нахожу известное удовлетворение в разумном презрении ко всему человеческому роду. По крайней мере - не поддаешься иллюзиям. Если Пьетро забыл меня - это кровное оскорбление, и вот еще одно имя на моих табличках ненависти и мщения...

   Нет, таков, каков он есть, род человеческий мне нравится, и я люблю его и составляю часть его, и живу со всеми этими людьми, и от них зависит все мое богатство и все мое счастье.

   Впрочем, все это глупо. Но в этом мире все, что не грустно - глупо, и все, что не глупо - грустно.

   Завтра в три часа я уезжаю в Рим, столько же для того, чтобы развлечься, сколько для того, чтобы презирать А., если он подаст к этому повод.

   Четверг, 11 мая. Я выехала вчера в два часа с тетей.

   Это ужасное доказательство любви, которое я, по-видимому, даю Пьетро.

   Что же! Тем хуже! Если он думает, что я люблю его, если он верит в такую невозможно-громадную вещь - он просто глуп.

   В два часа мы уже в Риме! Я бросаюсь к извозчику, тетя следует за мной и... и... я в Риме! Боже! Какая радость!

   Наши вещи придут только завтра. Чтобы идти смотреть на бега, мы вынуждены довольствоваться нашими дорожными платьями. Впрочем, это было очень мило - мой серый костюм и фетровая шляпа. Я веду тетю на Корсо (что за прелестная вещь опять увидеть Корсо после Ниццы). Я оглушила ее всякими глупостями и объяснениями: мне все казалось, что она ничего не видит.

   А вот и Caccia-Club; мой проход вызывает волнение; монах остается с разинутым ртом, потом снимает шляпу и улыбается до ушей.

   Мы идем на виллу Боргезе, где в настоящее время областной конкурс земледелия. Все очень удивлены, видя меня, появляющейся уже в третий раз. Я очень известна в Риме.

   Я делаю знак Пьетро подойти, он так и сияет и смотрит на меня глазами, говорящими, что он принимает все это всерьез.

   Он заставил нас очень много смеяться, описывая свое пребывание в монастыре. Он согласился, говорит он, отправиться туда всего на четыре дня, а как только он попал туда, его продержали целых семнадцать дней.

   - Зачем же вы лгали, говоря, что были в Террачине?

   - Да мне было стыдно сказать правду!

   - А друзья в клубе знают это?

   - Да. Сначала я говорил, что был в Террачине, потом со мной заговорили о монастыре, и я кончил тем, что все рассказал, и сам смеялся, и все смеялись. Торлониа был в бешенстве.

   - Почему?

   - Да потому что я не сказал ему всего сначала. Потому что я не имел к нему достаточно доверия.

   Затем он рассказал, как - чтобы понравиться отцу - он сделал вид, будто бы нечаянно уронил из кармана четки: чтобы тот вообразил, что он всегда носит их с собой. Я осыпала его насмешками и дерзостями, на которые он отвечал прекрасно, надо ему отдать справедливость.

   Суббота, 13 мая. Я не скрываю ни чувств, ни мыслей своих, и у меня не хватает даже силы вынести свои огорчения с достоинством: я плакала. И в то время, как я пишу, я слышу шорох слез, падающих на бумагу, крупных слез, свободно бегущих без всякой гримасы на лице. Я легла было на спину, чтобы вогнать их назад, но это не удалось.

   Вместо того, чтобы сказать, что заставило меня плакать, я рассказываю, как я плачу! Да и как сказать - почему? Я ни в чем не отдаю себе отчета. Как, говорила я себе, лежа с закинутой головой на диван,- как же это так? Так он забыл? Конечно, потому что он повел самую равнодушную беседу, перемешанную какими-то словами, произнесенными так тихо, что я даже не слыхала их; да наконец еще и повторил, что он любит меня только вблизи, что я - ледяная, что он уедет в Америку, что, видя меня вблизи, он меня любит, а как только я вдали - забывает.

   Я очень сухо попросила его больше не говорить об этом.

   Ах, я не могу писать, и вы сами видите, что я должна чувствовать и как я оскорблена!

   Я не могу писать. И однако что-то мне приказывает. Пока я не расскажу всего, что-то внутри мучит меня.

   Я болтала и преспокойно сидела за чаем до половины одиннадцатого. Тогда пришел Пьетро. С. скоро ушел, и мы остались втроем. Разговор зашел о моем дневнике, т. е. о разбираемых в нем вопросах, и А. попросил меня прочесть ему оттуда что-нибудь относительно Бога и души. Тогда я пошла в переднюю и, ставши на колени перед знаменитой белой шкатулкой, стала искать, а Пьетро держал свечу... Но, отыскивая, я натыкалась на разные интрижные места и зачитывала их, и это продолжалось около получаса.

   Потом, возвратившись в гостиную, он стал рассказывать различные анекдоты из своей жизни, начиная с восемнадцатилетнего возраста.

   Я слушала все, что он рассказывал, с некоторым страхом и некоторой долей ревности.

   Эта полная его зависимость леденит меня: запрети они ему любить меня, он послушается - я уверена.

   Его семья, эти священники, монахи пугают меня. Хотя он и говорил мне об их доброте, но меня охватывает ужас - при мысли об этих безобразиях и этой тирании. Да! Они внушают мне страх, и оба его брата - также, но дело не в этом, я всегда свободна согласиться или отказать.

   Я благодарю Бога за то, что он развязал мне перо; вчера - это была пытка, я ни в чем не могла отдать себе отчета.

   Все, что я слышала сегодня, все заключения, которые я отсюда вывела, и все предыдущее - как-то слишком тяжело для моей головы. И потом, это просто сожаление о том, что он ушел; до завтра - так долго! Я почувствовала желание плакать - от неизвестности, а может быть, и от любви.

   Среда, 17 мая. У меня накопилось много чего сказать, еще со вчерашнего дня, но все стушевывается перед сегодняшним вечером.

   Он опять заговорил со мной о своей любви; я уверяла его, что это бесполезно, потому что мои родители все равно бы никогда не согласились.

   - Они в своем роде правы,- говорил он мечтательно,- я не способен никому дать счастья. Я сказал это матери, я говорил с ней о вас, я сказал: "Она такая религиозная и добрая, а я ни во что не верю, я совершенно негодный человек". Подумайте сами: я пробыл семнадцать дней в монастыре, я молился, размышлял, и - не верю в Бога, и религия для меня не существует; я ни во что не верю.

   Я посмотрела на него испуганными, широко раскрытыми глазами.

   - Нужно верить,- говорю я, взяв его руку,- надо исправиться, надо быть добрым.

   - Это невозможно, никто не может меня любить таким, каков я есть, не правда ли?

   - Гм... гм...

   - Я очень несчастлив. Вы никогда не составите себе понятия о моем положении. Кажется, что я добр со своими, но это только кажется, я их всех ненавижу - отца, братьев, даже мать; я очень несчастлив. А спросят меня, почему? Я не знаю!.. О, эти священники!- воскликнул он, сжимая кулаки и зубы и поднимая к небу лицо, искаженное ненавистью.- Эти попы! О, если бы вы только знали, что это! Он едва пришел в себя.

   - И однако я люблю вас и вас одну. Когда я с вами, я счастлив.

   - А доказательство?

   - Приказывайте.

   - Приезжайте в Ниццу.

   - Вы выводите меня из себя, говоря это. Вы знаете, что я не могу.

   - Почему?

   - Потому что мой отец не хочет мне давать денег, потому что мой отец не хочет, чтоб я ехал в Ниццу.

   - Я понимаю, но если вы ему скажете, зачем вы туда едете?

   - Он не захочет. Я говорил матери, она мне не верит. Они все так привыкли к моему дурному поведению, что больше не верят мне.

   - Надо исправиться, надо приехать в Ниццу.

   - Да ведь вы говорите, что мне будет отказано.

   - Я не сказала, что будет отказано мною.

   - Это было бы слишком,- сказал он, близко глядя на меня,- это было бы... как сон.

   - Но хороший сон, не правда ли?

   - О, да!

   - Так вы спросите у вашего отца?

   - Конечно, да, но он не хочет, чтобы я женился. Нет, для этого надо заставить говорить духовника.

   - Ну что ж, заставьте его говорить.

   - Боже мой! И это вы говорите?

   - Да, вы понимаете, что я не держусь особенно за вас, но я просто хочу дать удовлетворение своей оскорбленной гордости.

   - Я несчастный, проклятый человек в этом мире! Бесполезно, да и невозможно передать все эти сотни фраз. Скажу только, что он повторял сто раз, что любит меня - таким нежным голосом и с такими умоляющими глазами, что я сама приблизилась к нему, и мы говорили как добрые друзья о множестве различных вещей. Я уверяла его, что существует Бог на небе и счастье на земле. Я хотела, чтобы он поверил в Бога, чтобы он увидел его моими глазами и молился ему моим голосом...

   - Ну, так и кончено,- говорю я, отодвигаясь,- прощайте!

   - Я вас люблю.

   - Я вам верю,- говорю я, сжимая обе его руки,- и мне вас жаль!

   - Вы никогда не полюбите меня?

   - Когда вы будете свободны.

   - Когда я умру.

   - Я не могу теперь, потому что я вас жалею и презираю. Вам скажут, чтобы вы не любили меня, и вы послушаетесь.

   - Может быть!

   - Это ужасно!

   - Я вас люблю,- говорил он в сотый раз. Он заплакал и вышел. Я приблизилась к столу, где сидела тетя, и сказала ей по-русски, что монах наговорил мне комплиментов, о которых я расскажу завтра. Он еще раз возвратился, и я простилась с ним.

   - Нет, нет, не прощайтесь.

   - Да, да, да. Прощайте. Я любила вас до этого разговора. [Приписка 1881. Я никогда не любила его; все это было только действие романтически-настроенного воображения, ищущего романа.]

   - Но...- начал он.

   - Прощайте.

   - Так вы больше не поедете верхом в Тиволи завтра?

   - Нет.

   - И вы отказываетесь не из-за усталости?

   - Нет! Усталость только предлог, я больше не хочу вас видеть.

   - Но нет! Это невозможно,- говорил А., держа мои руки.

   - До свиданья!

   - Вы сказали мне, чтобы я переговорил с отцом и приехал в Ниццу? - говорит А. на лестнице перед уходом.

   - Да.

   - Я это сделаю, клянусь вам. И он ушел.

   Три дня тому назад у меня явилась новая идея - что я скоро умру: я кашляю... Третьего дня я сидела в зале, было уже два часа утра; тетя торопила меня идти спать, а я не двигалась, говоря, что это доказательство тому, что я скоро умру.

   - Что ж,- говорит тетя,- при таких условиях я не сомневаюсь, что ты умрешь.

   - И тем лучше для вас: будет меньше расходов, не надо будет столько платить Лаферрьер!

   И в сильном припадке кашля я откинулась на диван, к великому испугу тети, которая выбежала из комнаты, делая вид, что сердится.

   Пятница, 19 мая. Тетя пошла в Ватикан, а я, не имея возможности быть с Пьетро, предпочитаю побыть одна. Он придет к пяти часам; я бы так хотела, чтобы тетя к тому времени еще не возвратилась. Я хотела бы остаться с ним наедине, но так, чтобы это казалось невольным, потому что я не могу больше показывать ему, что я ищу встречи с ним.

   Я только что пела и чувствую боль в груди. И вот вы уже видите, что я позирую как бы в роли мученицы! Как это глупо!

   Я причесана, как Венера Капитолийская, одета в белое, как Беатриче, с четками и перламутровым крестом на шее.

   Что ни говори, а есть в человеке известная потребность в идолопоклонстве, в материальных, физических ощущениях! Бога в простоте Его величия недостаточно. Нужны образа, чтобы глядеть на них, и кресты, чтобы к ним прикладываться.

   Вчера вечером я сосчитала буски своих четок: их шестьдесят, и я шестьдесят раз положила земной поклон, каждый раз прикасаясь лбом к самому полу. У меня наконец захватило дыхание от этого, и мне казалось, что такой поступок приятен Богу. Это, конечно, вздор, однако я имела искреннее желание угодить Ему.

   Придает ли Бог цену этому желанию?

   Ах да, у меня есть Новый Завет... Не находя святой книги, я читаю Дюма. Это далеко не одно и то же!

   Тетя возвратилась в четыре часа, а через двадцать пять минут я очень ловко возбудила в ней желание посмотреть церковь Santa Maria Maggiore. Теперь уже половина пятого. Я глупо сделала: нужен было услать ее в пять часов; а то боюсь, как бы она все-таки не пришла слишком рано.

   Когда доложили о приходе графа А., я была еще одна, потому что тете пришла мысль осмотреть Пантеон, кроме Santa Maria Maggiore. Сердце мое стучало так сильно, что я боялась, как бы этого не было слышно, как говорят в романах.

   Он сел возле меня и хотел взять мою руку, которую я тотчас же высвободила.

   Тогда он сказал, что любит меня. Я отвечала вежливой улыбкой.

   - Тетя сейчас возвратится,- сказала я,- будьте терпеливы.

   - Мне столько надо вам сказать!

   - Правда?

   - Но ваша тетя сейчас возвратится!

   - Ну, так поторопитесь.

   - Это серьезные вещи.

   - Посмотрим.

   - Во-первых, вы дурно сделали, что писали обо мне все эти вещи.

   - Нечего говорить об этом. Я вас предупреждаю, я очень нервна, так что вы лучше сделаете, если будете говорить попроще или уж лучше совсем не говорите.

   - Послушайте, я говорил с матерью, а мать сказала отцу.

   - Ну, и что же?

   - Я хорошо сделал, не правда ли?

   - Это меня не касается, то, что вы сделали, вы сделали для себя.

   - Вы меня не любите?

   - Нет.

   - А я люблю вас, как безумный.

   - Тем хуже для вас,- говорю я, улыбаясь и оставляя в его руках свои руки.

   - Нет, послушайте, будем говорить серьезно; вы никогда не хотите быть серьезной... Я вас люблю! Я говорил с матерью. Будьте моей женой,- говорил он.

   - Наконец-то!- воскликнула я внутренне, но ничего не ответила ему.

   - Ну, что же? - спросил он.

   - Хорошо,- ответила я, улыбаясь.

   - Знаете,- сказал он, ободрившись,- надо будет кого-нибудь посвятить во все это.

   - Как?

   - Да; я сам не могу устроить все это, нужно, чтобы кто-нибудь взял это на себя; какой-нибудь почтенный, серьезный человек - который поговорил бы с отцом, словом, устроил все это. Кто бы, например?

   - Висконти,- говорю я, смеясь.

   - Да,- отвечает он совершенно серьезно.- Я и сам думал о Висконти, это именно тот человек, который нужно. Он так стар, что только и пригоден для роли Меркурия... Только,- сказал он,- я не богат, вовсе не богат. О, я согласился бы стать горбатым, чтобы только обладать миллионами.

   - Вы этим ничего не выиграли бы в моих глазах.

   - О! О! О!

   - Мне кажется, что это, наконец, обидно,- говорю я, поднимаясь с места.

   - Да нет, я не говорю о вас, вы - вы исключение.

   - Ну, так и не говорите мне о деньгах.

   - Боже мой! Какая вы, право... никогда нельзя понять, чего вы хотите... Согласитесь, согласитесь быть моей женой!

   Он хотел поцеловать мою руку, но я подставила ему крест моих четок, который он поцеловал; потом поднял голову.

   - Как вы религиозны,- сказал он, глядя на меня.

   - А вы, вы ни во что не верите?

   - Я, я вас люблю. Любите вы меня?

   - Я не говорю таких вещей.

   - Ну, ради Бога, дайте это как-нибудь понять мне, по крайней мере.

   После минутного колебания я протянула ему руку.

   - Вы согласны?

   - Отчасти,- говорю я, вставая.- Вы знаете, ведь у меня еще есть дедушка и отец, которые будут иметь очень много против католического брака.

   - Ах! Еще это!

   - Да, еще это!

   Он взял меня за руку и посадил рядом с собой, против зеркала. Мы были очень хороши таким образом.

   - Мы поручим это Висконти,- сказал А.

   - Да.

   - Это именно тот человек, который нужен. Но так как мы еще очень молоды для брака, думаете ли вы, что мы будем счастливы?

   - Прежде всего еще нужно мое согласие.

   - Разумеется. Но, предположим, если вы согласитесь, будем ли мы счастливы?

   - Если я соглашусь, могу поклясться своей головой, что не будет никого в мире счастливее вас.

   - Ну, так мы женимся. Будьте моей женой.

   Я улыбнулась.

   - О!- воскликнул он, прыгая по комнате,- как я буду счастлив, как это будет смешно, когда у нас будут дети!

   - Вы с ума сошли!

   - Да, от любви!

   В эту минуту послышались голоса на лестнице: я спокойно села и стала ждать тетю, которая очень скоро вошла.

   У меня точно большая тяжесть отлегла от сердца, я развеселилась, а А. был просто вне себя.

   Я была спокойна, счастлива, но мне хотелось очень много высказать и выслушать.

   За исключением нашего помещения, весь нижний этаж отеля пустой. Вечером мы берем свечу и обходим все громадные покои, еще дышащие прежним величием итальянских дворцов; но тетя была с нами. Я не знала, как быть.

   Мы останавливаемся более чем на полчаса в большой желтой зале, и Пьетро изображает кардинала, своего отца и своих братьев.

   Тетя забавляется тем, что пишет А. разные глупости по-русски.

   - Спишите это,- говорю я, взяв книгу и написав несколько слов на первой странице.

   - Что?

   - Читайте.

   Я написала ему в восьми словах следующее:

   "Уходите в двенадцать часов, поговорю с вами внизу".

   - Поняли? - спрашиваю я, стирая.

   - Да.

   С этой минуты я почувствовала облегчение и была как-то странно возбуждена. А. каждую минуту оборачивался на часы; так что я боялась, как бы не поняли, наконец, причину этого. Как будто можно было отгадать! Только нечистая совесть способна мучить себя этими страхами. В двенадцать часов он встал и простился, крепко сжимая мне руку.

   - Прощайте,- сказала я ему. Глаза наши встретились, и я не сумею описать, как между нами пробежала искра.

   - Итак, тетя, завтра утром мы уезжаем, идите к себе, я вас там запру, а то вы будете мне здесь мешать писать: я скоро лягу.

   - Ты обещаешь?

   - Конечно.

   Я заперла тетю, и, бросив взгляд в зеркало, спустилась по лестнице, куда Пьетро уже раньше проскользнул, как тень.

   - Когда любишь, столько говорится друг другу даже молча! По крайней мере, я вас люблю!- прошептал он.

   Я забавлялась, разыгрывая сцену из романа и невольно думая о Дюма.

   - Я завтра уеду. И нам надо серьезно переговорить, я чуть было не забыла!..

   - Да, просто ничего в голову не идет...

   - Пойдемте,- говорю я, притворяя дверь так, чтобы сквозь щель падал слабый луч света.

   И я села на последней ступени маленькой лесенки, в глубине коридора. Он стал на колени.

   Каждую минуту мне казалось, что кто-то идет, я неподвижно застывала, содрогаясь от каждой капли дождя, ударявшей в стекла.

   - Да это ничего,- говорил мой нетерпеливый обожатель.

   - Вам хорошо говорить! Если кто-нибудь придет, вы будете польщены, а я пропаду!

   Закинув голову, я смотрела на него сквозь ресницы.

   - Я слишком люблю вас, вы можете быть вполне спокойны.

   Я протянула ему руку, услышав эти благородные слова.

   - Разве я не был всегда приличен и почтителен?

   - О, нет, не всегда. Раз вы даже хотели меня обнять.

   - Не говорите об этом, прошу вас. Ведь я так просил вас простить меня. Будьте добрая, простите меня.

   - Я простила вас,- сказала я потихоньку. Мне было так хорошо! Так ли это бывает, думала я, когда любят? Серьезно ли это? Мне все казалось, что он сейчас рассмеется,- так он был сосредоточен и нежен.

   Я опустила глаза перед этим необычайным блеском его глаз.

   - Ну, видите, мы опять не говорили о делах, будем серьезны и поговорим.

   - Да, поговорим.

   - Во-первых, как быть, если вы уезжаете завтра? Не уезжайте, прошу вас, не уезжайте!

   - Это невозможно. Тетя...

   - Она такая добрая! Останьтесь.

   - Она добрая, но она не согласится... И поэтому - прощайте... может быть, навсегда!

   - Нет, нет же, ведь вы согласились быть моей женой.

   - Когда?

   - В конце этого месяца я буду в Ницце. Если вы согласитесь на то, чтобы я удрал, взяв в долг, я поеду завтра же.

   - Нет, я этого не хочу; в таком случае я вас больше не увижу.

   - Но вы не можете помешать мне ехать безумствовать в Ниццу.

   - Нет, нет, нет, я вам это запрещаю!

   - Ну, так надо ждать, чтобы мой отец дал мне денег.

   - Послушайте, я надеюсь, что он будет рассудителен.

   - Да он ничего не имеет против, мать говорила' с ним, но если он не даст мне денег? Вы знаете, как я зависим, как я несчастлив!

   - Потребуйте.

   - Дайте мне совет, вы, рассуждающая как книга, вы, говорящая о душе, о Боге; дайте мне совет!

   - Молитесь Богу,- говорю я, подавая ему мой крест, и готовая рассмеяться, если он примет это в шутку, и соблюсти строгий вид, если он примет это серьезно.

   Он увидел мой невозмутимый вид, приложил крест ко лбу, и опустил голову в молитве.

   - Я помолился,- сказал он.

   - Правда?

   - Правда. Но дальше... Итак, мы поручим это барону Висконти.

   - Хорошо.

   Я говорила "хорошо", а думала: "это мы еще посмотрим".

   - Но это нельзя сделать так скоро,- сказала я.

   - Через два месяца.

   - Вы смеетесь? - спросила я, как будто это было совершенно невозможно.

   - Через шесть.

   - Нет.

   - Через год?

   - Да, через год. Вы подождете?

   - Если нужно, только бы я мог видеть вас каждый день.

   - Приезжайте в Ниццу, потому что через месяц я уезжаю в Россию!

   - Я поеду за вами.

   - Это невозможно.

   - Почему?

   - Мать моя не захочет.

   - Никто не может помешать мне путешествовать.

   - Не говорите глупостей.

   - Но ведь я вас люблю!

   Я нагнулась к нему, чтобы не потерять ни одного его слова.

   - Я всегда буду любить вас,- сказал он.- Будьте моей женой.

   Мы входим в банальности влюбленных, банальности, которые становятся божественными, когда люди действительно полюбили навсегда.

   - Да, право,- говорил он,- это было бы так хорошо, прожить жизнь вместе, у ваших ног... обожая вас... Мы оба будем стары, так стары, что будем нюхать табак, и все-таки всегда будем любить друг друга. Да, да, да... милая!..

   Он не находил других слов, и эти слова, такие обыкновенные, становились в его устах величайшей лаской.

   Он смотрел на меня, сложив руки. Потом мы рассуждали, потом он бросился к моим ногам, крича задыхающимся голосом, что я не могу его любить, как он меня любит, что это невозможно. Потом он захотел, чтобы мы признались друг другу в своем прошлом.

   - Ваше прошлое, милостивый государь, меня не интересует.

   - О! Скажите мне, сколько раз вы любили?

   - Раз.

   - Кого?

   - Человека, которого я не знаю, которого я видела десять или двенадцать раз на улице, который не знает о моем существовании. Мне тогда было двенадцать лет, и я никогда с ним не говорила.

   - Это сказка!

   - Это правда!

   - Но ведь этот роман - фантазия; это невозможно, это тень какая-то!

   - Да, но я чувствую, что не стыжусь этой любви: он стал для меня чем-то вроде божества. Я ни с кем его не сравниваю, не находя для этого никого достойного.

   - Где же он?

   - Да я не знаю. Очень далеко, он женат.

   - Вот безумие!

   И мой чудак Пьетро имел весьма недоверчивый и пренебрежительный вид.

   - Да, это правда. И вот, я люблю вас, но это уже не то.

   - Я вам даю все мое сердце, а вы мне даете только половину своего,- говорил он.

   - Не просите слишком многого и постарайтесь удовлетвориться.

   - Но это ведь не все? Есть еще что-нибудь?

   - Это все.

   - Простите меня, но позвольте мне на этот раз вам не поверить. (Как вам понравится такая испорченность!)

   - Нужно верить правде.

   - Не могу.

   - Ну, тем хуже!- воскликнула я, рассердившись.

   - Это превосходит мое понимание,- сказал он.

   - Это потому, что вы очень испорчены.

   - Может быть.

   - Вы не верите тому, что я еще никогда не позволяла поцеловать себе руку?

   - Простите, но я не верю.

   - Сядьте подле меня,- говорю я,- поговорим, и расскажите мне все.

   И он рассказывает мне все, что ему говорили и что он говорил.

   - Вы не рассердитесь? - говорит он.

   - Я рассержусь только в том случае, если вы что-нибудь скроете от меня.

   - Ну, так вот что! Вы понимаете - наша семья здесь очень известна...

   - Да.

   - А вы иностранцы в Риме.

   - Что же из этого?

   - Ну, так моя мать написала в Париж разным лицам.

   - Это вполне естественно; что же обо мне говорят?

   - Пока ничего. Но, что бы там ни говорили, я буду вечно любить вас.

   - Я не нуждаюсь в снисхождении...

   - Теперь,- говорит он,- затруднение в религии.

   - Да, в религии.

   - О!- протянул он со спокойнейшим видом.- Сделайтесь католичкой.

   Я остановила его очень резко.

   - Хотите, чтобы я переменил религию? - воскликнул А.

   - Нет, если бы вы это сделали, я бы стала вас презирать.

   В действительности я сердилась бы только из-за кардинала.

   - Как я вас люблю! Как вы прекрасны! Как мы будем счастливы!

   Вместо всякого ответа я взяла его голову в свои руки и стала целовать в лоб, в глаза, в волосы. Я сделала это больше для него, чем для себя.

   - Мари! Мари!- закричала тетя наверху.

   - Что такое? - спросила я спокойным голосом, просунув голову в дверь, чтобы казалось, что голос раздается из моей комнаты.

   - Два часа, пора спать...

   - Я сплю.

   - Ты раздета?

   - Да, не мешайте мне писать.

   - Ложись.

   - Да, да.

   Я спустилась и нашла пустое место: несчастный спрятался под лестницу.

   - Теперь,- сказал он, возвращаясь на свое место,- поговорим о будущем. .- Поговорим.

   - Где мы будем жить? Любите вы Рим?

   - Да.

   - Ну, так будем жить в Риме, только отдельно от моей семьи, совсем одни!

   - Еще бы, да мама никогда бы и не позволила мне жить в семье моего мужа.

   - Она была бы совершенно права. И к тому же у моей семьи такие странные принципы! Это была бы пытка. Мы купим маленький д