Бунин Иван Алексеевич - Устами Буниных. Том 2

p;   Милюков написал о нем, что он "общепризнанный наследник Пушкина". Пушкин и Блок? [...]

   Вчера вечером мы с Яном расспрашивали З. Н. о Блоке, об его личной жизни. Она была хорошо с ним знакома. Сойтись с Блоком было очень трудно. Говорить с ним надо было намеками. [...] З. Н. стихи Блока любит, но не все, а пьесы ей не нравятся. "Розу и Крест" считает даже слабой. "Балаганчик" тоже никогда не находила хорошим. Она показала свое стихотворение, переписанное рукой Блока. Почерк у него хороший. Я спросила о последней ее встрече с ним. Она была в трамвае. Блок поклонился ей и спросил: "Вы подадите мне руку?" - "Лично, да, но общественно между нами все кончено". Он спросил: "Вы собираетесь уезжать?" Она: "Да, ведь выбора нет: или нужно идти туда, где вы бываете, или умирать". Блок: "Ну, умереть везде можно".

   - Да, Горький не мог спасти его от цынги, а ведь они были очень близки, - заметила З. Н.

  

   2/15 августа

   День рождения Дм. Серг. В честь этого пили дорогие вина. [...]

   Вечером опять говорили о Блоке. Мережковский ставит Блока высоко, за то, что он "ощущал женское начало". Далее он говорил: "Мы считаем Бога мужским началом. А ранее, во времена Атлантиды, Богом считали женское начало. И вот Блок ощущал это. Он знал тайну. Когда он входил, то я чувствовал за ним Прекрасную Даму".

   Ян возразил: - Ну, да, вы это чувствовали, когда видели его. Но я его не видал, а по стихам я не чувствую этого.

   Дмитрий Сергеевич стал смеяться, по-волчьи оскаляться, зеленый огонек блеснул в глазах: - Мертвых нужно любить, ласкать.

   - А Ленина? - спросила я.

   - Ленина? Нет, - ответил Дм. С.

   - Но ведь это не по-христиански, - заметила я.

   - Нет, и в христианстве говорят о тьме кромешной и геенне огненной, - объяснил Дм. С.

   З. Н. все сводила разговор на мирный тон. И все добивалась, как Ян относится к Соловьеву²² и признает ли его?

   - Соловьева признаю, у него есть стройность. Хотя вы сами согласитесь, что у него есть и слабые стихи.

   Они согласились. Мы посидели еще немного. [...]

   Ян пришел ко мне и сказал возмущенно:

   - Я хочу судить произведения, а мне суют, что когда он входит, за ним чувствуется "Прекрасная дама" или "Великий инквизитор". Да это совсем другое и ничего общего с искусством не имеет.

  

   4/17 августа.

   [...] Дм. С. развивал мысль, что в Германии нужно начать антибольшевицкую пропаганду, что здесь это гораздо легче, чем во Франции. Ян согласился с ним.

   З. Н. никогда не говорит о женщинах, точно они не существуют. О мужчинах известных любит рассказывать.

   [...] Мережковский считает, что скептицизм - слабость ума.

   - А Вольтер? Соломон?

   - Они тоже ограничены.

   [...] З. Н. сказала: - Я умнее тебя. Ты талантлив, у тебя бывают гениальные прозрения, но я умнее. [...]

  

   7/20 августа.

   [...] Вечером мы час сидели в ее [Зин. Ник. - М. Г.] комнате. Д. С. уходит всегда вечером к себе, читать, Злобин тоже. Вот ей и скучно. Говорили о революции. [...] З. Н. сказала, что она приемлет революцию даже после того, что она за собой принесла, что февральская революция - счастье!

  

   [С этого дня возобновляются и записи Ивана Алексеевича (Висбаденские записи рукописные):]

  

   7/20 авг. 1921, Нероберг, над Висбаденом.

   Юра Маклаков²³. Его рассказы. [...]

  

   8/21 авг.

   Прогулка с Мережковскими по лесу, "курятник". Лунная ночь. Пение в судомойне - чисто немецкое, - как Зина и Саша когда-то в Глотове. Звезда, играющая над лесом направо, - смиренная, прелестная. Клеська, Глотово - все без возврата. Лесные долины вдали. Думал о Кавказе, - как там они полны тайны! Давно, давно не видал лунных ночей. - Луна за домом (нашим)), Капелла налево, над самой дальней и высокой горой. Как непередаваема туманность над дальними долинами! Как странно, - я в Германии!

  

   9/22 Авг.

   Были с Верой в Майнце. Есть очаров[ательные] улицы. Четыре церкви (католич.) - в двух из них натолкнулись на покойников. Двери открыты - входи кто хочешь и когда хочешь. И ни души. В последней церкви посидели. Тишина такая, что вздохнешь поглубже - отзывается во всем верху. Сзади, справа вечернее солнце в окна. И гроб, покрытый черным сукном. Кто в нем, тот, кого я во веки не видел и не увижу? Послал из Майнца стихи в "Огни"²⁴.

  

   [Запись Веры Николаевны:]

  

   11/24 августа.

   Вечером сидели у З. Н. Она расспрашивала Яна об его первой любви. О том, какой он бывал, когда влюблен. [...] Ян прочел стихотворение - дочь невеста и отношение отца. З. Н. никогда не читала его, спросила: "Оно напечатано?" - "Нет". - "Почему?" - "Таких стихов я не печатаю". - "Вы хотели бы иметь дочь?" - "Да, - помните, я рисовал идеал жизни: лесничий, у него две дочери с толстыми косами". - "Да, я начинаю понимать Ваше отношение. Оно очень тонкое, ничего общего не имеет со старческим чувством к девочкам". - "Конечно, терпеть не могу ничего противоестественного. Во мне только аполлоновское начало". - "Во мне тоже", - сказалa З. Н.

  

   [Запись PL А. Бунина:]

  

   12/25 авг.

   Получил "Жар-Птицу". Пошлейшая статья Алешки Толстого о Судейкине. Были Кривошеины и интервьюер голландец. После обеда, как всегда, у Гиппиус, говорили о поэтах. Ей все-таки можно прочистить мозги да и вообще вкус у нее ничего себе.

  

   [ Из записей Веры Николаевны:]

  

   12/25 августа.

   [...] Сидели в комнате З. Н. Она вела разговор о революции. Восхваляла февральскую. Кривошеий молчал при всех рискованных местах. А за обедом З. Н. заявила, что - "Кривошеий наших убеждений. Он на все смотрит, как мы". [...]

  

   13/26 августа.

   Ох, устала я от знаменитостей. Скучно с ними, каждый занят собой и разговаривают они почти всегда лишь с равными. А ты сиди и слушай все, что бы они ни несли, а возразишь - так даже не удостоят ответом. [...]

  

   14/27 августа.

   [...] Ян долго и подробно рассказывал мне, о чем они так страстно говорили.

   - Нет, с ней говорить можно, а с Мережковским нельзя, с Бальмонтом нельзя, с Куприным нельзя. Она много думает и многим интересуется.

   Интереснее всего на мой взгляд у них был разговор: какая нужна любовь - плотская или духовная? Нужен ли даже самый род? В Мережковских есть какая-то необычность, а поэтому и интерес к этим вопросам. Поэтому он был спокоен ко всем ее влюбленностям. Он сам до сих пор влюблен, именно влюблен в нее, а она рассудочна с ним, у нее нет восхищения жены перед ним, у Володи больше.

  

   16/29 августа.

   Посылаю в редакцию "Огней" призыв матерей, гибнущих в России, призыв только что дошедший до нас.

   Переписываю его, ничего не видя от слез, ужаса, скорби, - за всю жизнь не читала ничего более потрясающего и великого.

   Вместо подписей под этим призывом 44 креста, начертанных углем, карандашом, копотью, два - чернилами, десять - кровью.

   Это письмо получил Мережковский от какой-то сестры милосердия Дьяковой для распространения. На всех оно произвело потрясающее впечатление.

   "Во имя Отца и Сына и Святого Духа, да поможет Мир детям России. Мы, матери, обреченные на смерть этой зимою от голода, холода, от болезней, которые не сможем уже перенести в силу нашего истощения, которых не выдержат переполненные мукой сердца, мы просим людей всего Мира взять наших детей, дабы не разделили они, ни в чем неповинные, нашей страшной участи, дабы могли мы хотя бы этой ценой - добровольной и вечной разлукой с ними на земле - искупить вину нашу перед ними, которым мы дали жизнь горше смерти.

   - Все, кто имел детей и потерял их! Все, кто их имеет и боится потерять! Памятью, именем ваших детей призываем вас, да не останьтесь глухи к нам, умоляющим вас за своих детей! Избавьте нас от ужаса, от безумия видеть их погибающими и быть бессильными - уже не помочь, а только облегчить их страдания!

   - Мир! Возьми наших детей! Возьми за пределы нашего ада, пока еще есть в них сила расти и жить, быть, как все дети, которые могут громко говорить об отцах, матерях и братьях, не боясь быть замученными за то, что они - не дети палачей. Сжальтесь над ними, не знающими ни единой радости, доступной ребенку последнего бедняка счастливых стран.

   Что будет с ними, если мы, матери, погибнем раньше их, оставив их здесь одних...

   О нас не думайте! Нам для самих себя - все все равно. Для нас спасения нет. Мы уже не мечтаем вырваться отсюда, но мы будем счастливы единственным счастьем матерей, знающих, что детям их - хорошо. Мы будем сыты каждым куском хлеба, который мысленными очами увидим в руках наших детей, когда они будут далеко отсюда!

   Мы будем согреты, зная, что они в тепле. Мы уже ничего не будем бояться здесь, зная, что они в безопасности. И сама смерть будет нам радостна, ибо мы верим, что души наши будут видеть, как они растут честными людьми, любящими Родину. Вам, люди всего мира, завещаем мы нашу последнюю и единственную мольбу: придти за нашими детьми! Возьмите их отсюда скорее! Каждый час отнимает силы. Голодные, раздетые, мы не вынесем холода. Дети, счастливые дети счастливых стран! Просите вы за наших детей. Мы не смеем подписать наших имен. Мы не смеем даже написать, в какой части несчастной России влачим мы наши дни, чтобы не навлечь гнева палачей. Но когда мы услышим, что мир послал за нашими детьми, мы приведем их вам, и никакая сила не удержит нас и не помешает нам. Услышьте нас!"

  

   [И. А. Бунин:]

  

   21. VIII. (3.IX.) 21 Висбаден.

   Прогулка в лес. Мережковский читал свою статью по поводу письма 44 матерей. Сквозь лес воздушно-сизая гора на легком золоте заката.

  

   [Вера Николаевна:]

  

   22 авг./4 сентября

   [...] Во время прогулки Дм. Серг. поминутно присаживается и читает о Египте, что производит впечатление гимназическое. За обедом он сказал: что он ничего больше не желает иметь, что имеет теперь: Египет - книги, какие угодно, лес, кормят хорошо. Так он прожил бы до ноября, но боится, что З. Н. соскучится.

  

   Вечером Ян и З. H. долго спорили о Толстом и Достоевском. Они спорили хорошо, давали друг другу говорить_; Ян доказывал, что у Толстого такие-же глубины, как у Достоевского, и что он тоже всего касался. З. Н. утверждала, что Толстой гармоничен, а Достоевский нет и поэтому Достоевский сумел коснуться тех темных сторон человека, которых Толстой не касался, и привела пример шигалевщины. Ян говорил, что Толстой всегда думал о смерти, а Достоевский нигде не писал о ней. З. Н. возразила на это, что Достоевский как бы перешагнул смерть и думал о том, что дальше, пример: Зосима. Затем З. Н. доказывала, что Толстой, отрицая государство, не дал форму, тогда как Достоевский дал, сказав, что государство должно превратиться в церковь. Ян временами очень хорошо говорил, он возражал и на гармоничность Толстого, приводя в пример отношение его к половому вопросу (Дьявол, Крейцерова Соната и т. д.). Наконец, вошел Дм. С. и прервал спор.

  

   23 августа/5 сентября.

   З. H. очень хорошо сохранилась, несмотря на сильную близорукость и некоторую глухоту. Одевается со вкусом, очень молодо, но ей это идет. Живет умственной жизнью. Человек с характером и определенно знает, чего хочет. Женщин не любит, вернее презирает, как вообще большинство людей. Живет и общается лишь с избранными. Все у нее распределено по полочкам, она и характеры, и людей любит расставлять по своим местам - склонность к систематике большая. Обладает логикой и гордится этим. Гордится и тем, что "знает себе цену" и "не переоценивает себя". Будто бы? Любит рассказывать о людях, но они всегда мужчины и знаменитости. О женщинах говорит, что они или животное или божество, а не люди. Очень сдержанна. Если не захочет, она не поссорится. Но жизни и людей не знает, ибо прожила всю жизнь в оранжерее, и подлинная жизнь ей неизвестна. Литературу любит, писателей оценивает приблизительно правильно. Но все же на первом месте у нее - какой вопрос поставлен в произведении, а уже на втором качество произведения.

   Жизнью избалована, друзьями тоже. По натуре эгоистка, но культурная, а потому не вызывает раздражения.

   Несмотря на трезвый ум, она проникнута философией мужа, что с ней не вяжется, как с типом.

   Спорить любит, но спорит хорошо, выслушивает противника. Если же противник ей кажется недостоин ее высокой темы, она просто не отвечает ему, делает вид, что не слышит.

  

   25 авг./7 сентября.

   Вечером пришел Кривошеин с сыновьями. Сидели у З. Н., вели "умные" разговоры, о текущем моменте, о Савинкове, о Филоненке²⁵.

   Кривошеий считает Савинкова аморальным. [...] Он должен был в момент Корниловского движения устранить Керенского и соединиться с Корниловым, это могло быть его искуплением.

   Мережковский говорил, что Савинков должен был убить Керенского и направить пушки на собачьих депутатов, [...] "[...] нужно было сделать выбор между Корниловым и большевиками, а Савинков не смог. Я мог бы быть тайным советником".

   З. Н.: "Мы ими и были. Мы все были сумасшедшими в то время".

   Кривошеин: "Но [...] Савинков не должен был быть сумасшедшим. Ведь с вас никто не спрашивает, а ему непростительно". [...]

   Филоненко пришел летом 1918 г. к Кривошеину, [...] спросил, кто он? Кривошеин ответил: "Я был, есть и буду монархистом, т. к. думаю, что это единственная форма правления, при которой Россия может быть Великой и развиваться в культурном отношении". Филоненко сказал: "И я так думаю, но мне кажется, что сначала нужно что-нибудь другое. [...]"

   З. Н. сказала, что считает Филоненко совершенно аморальным человеком, но еще более храбрым, чем Савинков. Это он устроил убийства Урицкого и Володарского. [...]

  

   26авг./8 сент.

   Мережковский говорил мне, что при Кривошеине ему был неприятен разговор о Савинкове, т. к. они его любят, он вырос под их влиянием. "Конь Бледный" написан тоже с их благословения. Кроме того он, Мережковский, считает свою судьбу похожей на судьбу Савинкова, ибо в жизни они оба неудачники. Я что-то плохо понимаю это сходство.

  

   [В тот же день Иван Алексеевич записал:]

  

   Вчера был особенно чудесный день. Спал накануне мало, а бодрость, бойкость и уверенность ума. Прошли утром с Верой в город полем за санаторий. Город в долине грифельный, местами розоватый блеск крыш - и все в изумит. синеве, тонкой, блестящей, эфирной.

   Вечером в лесу. Готические просеки. Вдали поют дети - растут в почтении к красоте и законам мира. Листва в лесу цвета гречневой шелухи.

   В России едят грязь, нечистоты, топят голодных детей в речках. И опять литераторы в роли кормителей! Эти прокормят! "Горький при смерти" - как всегда, конечно. [...]

  

   [Из записей Веры Николаевны:]

  

   27 авг./9 сент.

   [...] Часто Мережковские ссорятся и, невзирая на присутствие нас, бранят друг друга резкими словами. А как-то З. Н. сказала Дм. С: "Твоя хлестаковская слава продолжает всех обманывать". Она в дурном настроении, потому что она здесь почти не пишет, а Мережковскому омажи, особенно со стороны немцев. Ей это, видимо, неприятно. [...]

  

   29 августа/11 сентября.

   Мы долго с Яном вдвоем гуляли в лесу. [...] много говорили о большевизме, о сходстве революционеров всех стран и всех эпох. Говорили о том, что Злобин так все хорошо знает, что будет после смерти, "за миром явлений". Что у Дм. С. тоже все решено. Вспомнили, как на днях мы вели разговор на эту тему и Дм. С. сказал, что он знает, что его душа будет вместе с Лермонтовым. А Ян, улыбнувшись, сказал: "У него плохой характер". [...]

   Вечером мы с Яном выходили в сад, слушали пение, вероятно, пели горничные из отеля, празднуя воскресенье. Ян, восхищаясь, говорил: "Нет, французы так петь не могут, не умеют, немцы человечнее. Потом, как у них воспитывается почтение перед миром, Богом, старшими, природой. Послушай, какая стройность в пении, какая ритмичность в движениях. Нет, это замечательный народ! Он не может быть побежденным".

  

   1/14 сентября.

   [...] Д. С. очень волнуется за будущее. У него почему-то не покупают сочинений на русском языке. И он нервничает, кричит, что они умрут с голода. [...]

   Вечером было чудесно в лесу, мы с Яном гуляли, он говорил:

   - Нет, раньше все меня волновало, хотелось написать, а теперь душа придавлена.

   [...] Вспоминали лица молодых мужиков, уже ставших говорить на языке, которого они сами не понимают, ввертывая городские словечки без всякого смысла. И мы вспомнили высокого худого малого на глотовской ярмарке, в лакированных сапогах и в синем картузе, который все что-то пытался объяснить Яну, но его язык был так набит "не деревенскими словами", что даже Ян с трудом улавливал, что он говорит. [...]

  

   [Запись Ивана Алексеевича:]

  

   15 сент. н. с. 21 г.

   Нынче в 3 уезжаем из Висбадена. А какая погода! Дрозды в лесу, в тишине - как в России.

   Быстрая начальственная походка начальников станций.

  

   [Из записей Веры Николаевны:]

  

   2/15 сентября.

   [...] Обед, прощанье, проводы, и мы в автомобиле летим на вокзал. Провожает нас Злобин. [...]

   Ехать приятно. Часто путь идет вдоль Рейна, мимо городков, иногда вырастают горы. Но таможни отравили все. [...] тащут всех на вокзал в таможенное отделение, теснота, давка, все нервничают, волнуются. [...]

  

   3/16 сентября. [Страсбург. - М. Г.]

   Комната тихая [...] Встали рано. Отправились в собор, слушали орган. [...] Проехали к открытому мосту, немного видели город. Есть старинные утолки. [...] Ян так устал, что решил на последние деньги ехать в первом классе. [...]

  

   10/23 сентября.

   Были у Куприных. [...]

  

   11/24 сентября.

   [...] Вечером у Аргутинских. [...] Позднее пришли Дягилев с Бакстом. [...] Дягилев - барин. Он, так же, как и Бакст, не страдает от беженства, а потому очень свободен, уверен в себе и не раздражен.

   Говорили о Мережковских. По-видимому, эта компания их не очень жалует, особенно раздражен на них Дягилев. [...]

  

   21 сент./4 окт.

   Письмо от Федорова, где он сообщает о кончине Юл. Ал. [Бунина. - М. Г.]. Яну письма не передала. Очень тяжело. Бесконечно жаль Юлия Алексеевича. Страшно подумать, как Ян переживет это известие. [...]

  

   22сент./5 окт.

   Ландау уже давно знал от Толстого о смерти Юл. Ал.

  

   24 сен./7 октября.

   Когда я вошла в семью Буниных, Юлию было 48 лет. Он был в то время еще совсем молодым человеком, очень жизнерадостным, но быстро теряющимся при всяком несчастьи. [...]

   По наружности Юлий Алексеевич был в то время довольно полным и казался еще полнее, благодаря его маленькому росту. Фигурой он напоминал Герцена на памятнике в Ницце. Лицо было тоже несколько велико по росту, но освещалось оно умными иногда печальными глазами. Волосы были в то время каштановые, без малейшей седины. Голос был резкий, напоминающий коростеля. Ум несколько скептический, по-бунински горестный, но объективный. Математик по образованию, он обладал тем, чем редко обладают общественные деятели - это широтой ума и ясностью мысли. Он умел быстро ориентироваться в самых запутанных вопросах, конечно, отвлеченного характера.

   Общественная деятельность, журнал, газетная работа - все это было как бы служение долгу, но тяга душевная у него была к литературе. Я думаю, что мало найдется русских, кто бы так хорошо знал всю русскую литературу. [...] Он обладал необыкновенно правильным литературным чутьем. Сам никогда ничего не писавший из художественных вещей, он превосходно разбирался во всех вопросах, касавшихся сферы этого творчества. Это свойство его ценили и понимали все знавшие его писатели, а потому он был бессменным председателем "Старой Среды", так же и председателем "Молодой Среды". Был он и председателем вторичной комиссии в Литературно-Художественном кружке, а в последние годы он был одним из редакторов в "Книгоиздательстве Писателей в Москве".

   В нем было редкое сочетание пессимистически настроенного ума с необыкновенно жизнерадостной натурой. Он был добр, умел возбуждать к себе добрые чувства людей. К нему шли за советом, за помощью, с просьбой выручить из беды. [...] В практической жизни он был до странности беспомощен. [...] Он стал редактировать вместе с др. Михайловым педагогический журнал, потому что ему было вместе с жалованием предложена квартира с отоплением, освещением, и полный пансион. [...] Юлий Алексеевич был барин, да именно барин. [...] Делаю потому, что хочу, что считаю нужным. [...]

  

   27 ок./9 ноября.

   [...] Ян все еще ничего не знает, хотя удивляется, что он (Юлий Алексеевич. - М. Г.) нам ничего не пишет. [...]

  

   [Следующие записи Бунина сделаны на вырванных из тетради листах, впечатление такое, что они остались в первоначальном виде и переписаны не были.]

  

   27 Окт. - 9 Ноября 1921 г.

   Все дни, как и раньше часто и особенно эти последн. проклятые годы, м. б., уже погубившие меня, - мучения, порою отчаяние - бесплодные поиски в воображении, попытки выдумать рассказ, - хотя зачем это? - и попытки пренебречь этим, а сделать что-то новое, давным-давно желанное и ни на что не хватает смелости, что-ли, умения, силы (а м. б. и законных художеств. оснований?) - начать книгу, о которой мечтал Флобер, "Книгу ни о чем", без всякой внешней связи где бы излить свою душу, рассказать свою жизнь, то что довелось видеть в этом мире, чувствовать, думать, любить, ненавидеть. Дни все чудесные, солнечные, хотя уже оч. холодные, куда-то зовущие, а все сижу безвыходно дома. 17-го ноября (н. ст.) - мой вечер (с целью заработка) у Цетлиных, необходимо читать что-нибудь новое, а что? Решаюсь в крайности "Емелю" и "Безумн. художника". Нынче неожиданно начал "Косцов", хотя, пописав, после обеда, вдруг опять потух, опять показалось, что и это ничтожно, слабо, что не скажешь того, что чувствуешь, и выйдет патока да еще не в меру интимная, что уже спета моя песенка. Утешаю себя только тем, что и прежде это бывало, особенно перед "Госп[одином] из С. Фр[анциско]", хотя можно-ли сравнить мои теперешн. силы, и душевн. и физич. с силами того времени? Разве та теперь свежесть чувств, волнений! Как я страшно притупился, постарел даже с Одессы, с первой нашей осени у Буковецкого! Сколько я мог пить почти безнаказанно по вечерам (с ним и с Петром [П. А. Нилус. - М. Г.]), как вино переполняло, раскрывало душу, как говорилось, как все восхищало - и дружба, и осень, и обстановка чудесного дома!

  

   [...] Вышел пройтись, внезапно зашел в кинематограф. Опять бандиты, похищение ребенка, погоня, бешенство автомобиля, несущийся и нарастающий поезд. Потом "Три мушк[етера]", король, королева... Публика задыхается от восторга, глядя на все это (королевское, знатное) - нет, никакие революции никогда не истребят этого! Возвращался почти бегом от холода - на синем небе луна точно 3/4 маски с мертвого, белая, светящаяся, совсем почти лежащая на левое плечо.

  

   [Из записей Веры Николаевны:]

  

   4/17 ноября.

   Сегодня вечер. Ян прочел мне то, что решил читать: 1) "Безумный художник". 2) Сказка "Как Емеля на печи к царю ездил", 3) "Косцы".

  

   5/18 ноября.

   Народу было много. Он имел большой успех. Все слушали с вниманием; Даже М. С. [Цетлина. - М. Г.] осталась довольна, она, видимо, не ожидала такого успеха. [...] было всего 200 человек, часть была безбилетных.

   Сказка вызвала гомерический хохот. А во время чтения "Косцов" многие плакали. [...]

  

   25 н./8 дек.

   [...] Мережковские устраивают вечер с какой-то маленькой танцовщицей, которая будет исполнять египетские танцы. Дм. С. будет читать "Тайна трех", З. Н. - стихи. [...]

  

   27 н./10 декабря.

   [...] Я поняла одну черту З. Н. Она до крайности самолюбива. Из этой черты вытекает ее подчас резкое отношение к Дм. С. [...]

   У Мережковских говорили еще о бессмертии. Они все верят в индивидуальное бессмертие, в воскресение. Вечно будешь с теми, кого любишь. [...]

  

   [Вторая рукописная запись Ивана Алексеевича:]

  

   28 ноября.

   В тысячный раз пришло в голову: да, да, все это только комедия - большевицкие деяния. Ни разу за все четыре года не потрудились даже видимости сделать серьезности - все с такой цинической топорностью, которая совершенно неправдоподобна [...]

  

   [Записи Веры Николаевны:]

  

   30н./13 декабря.

   [...] Встретила на улице А. Она получила письмо от Щепкиной-Куперник. Татьяна Львовна очень довольна, сидит за своим столом. Перевела две пьесы, которые будут ставить в каком-то театре. Она счастлива, что не в эмиграции [...] Одно желание у нее - это признание Европой Советской России. [...]

  

   7/20 декабря.

   Ян из газеты узнал о смерти Юлия Алексеевича. [...] После завтрака он пошел отдохнуть, развернул газету и прочел, как он потом рассказывал, "Концерт Юл. Бунина". Перечел, секунду подумал, и решил, что концерт в пользу Юл. Бунина. Подумал: кто такой Юл. Бунин? Наконец, понял то, чего он так боялся. Сильно вскрикнул. Стал ходить по комнате и говорить: "зачем уехал, если бы я там был, то спас бы его".

   [...] Он говорит, что не хочет знать подробностей. Он сразу же похудел. Дома сидеть не может. Побежал к Ландау. Я его не оставляю. Старается все говорить о постороннем. Разнеслось. Заходили Мережковские. З. Н. была очень нежна. Ян очень растерян. [...] Он говорил вечером, что вся его жизнь кончилась: ни писать, ни вообще что-либо делать он уже не будет в состоянии.

  

   9/22 декабря.

   Некролог в "Общем Деле" Потресова-Яблоновского. Написан хорошо, умно, с большим чувством к Юлию Алексеевичу. [...] Он хорошо сказал, что деятельность Ю. А. есть деревья, за которыми не видно было его самого. [...] Упомянул об исключительной любви и дружбе его к Яну. Но не развил, скольким ему обязан Ян. [...] эти вечные разговоры, обсуждение всего, что появлялось в литературе и в общественной жизни, с самых ранних лет принесли Яну большую пользу. Помогли не надорвать таланта. С юности ему указывалось, что действительно хорошо, а что от лукавого. [...]

  

   12/25 декабря.

   [...] Елизавета Маврикиевна тайная и единственная любовь Юлия Алексеевича. Он полюбил ее, когда был еще студентом. Она уже была замужем и имела дочь, поэтому считала невозможным разрушить семью. Но всю жизнь они любили друг друга. Юлий Алексеевич втайне держал свои к ней отношения, даже меня с ней не познакомил, а видался с ней чуть ли не ежедневно. Ян говорит, что она благородная, деликатная маленькая женщина, идеалистка. [...]

   - А как он тебя любил, - сказал неожиданно Ян, - как часто заступался за тебя. - "Что ты все нападаешь на нее", и начнет тебя хвалить. [...]

  

   13/26 декабря.

   Вечер, я одна. Ян ушел к Ландау. Он бежит от одиночества на люди. [...]

   После обеда он рассказывал мне о вчерашнем споре его с Фондаминским. Ян доказывал, что ни один класс не сделал так много бескорыстного, большого, как дворяне. Фондаминский утверждал, что когда дворянин делает что-нибудь большое, то он больше не дворянин, а интеллигент. - Ну, прекрасно, - согласился Ян, - скажем тогда, что лучшее, что было и есть в интеллигенции, дано дворянским классом. [...]

   За обедом Ян сказал:

   - Какой талантливый Андреев, и в то же время чего-то у него недостает. [...] свою моторную лодку он хотел назвать "Заратустра". Как же это он не понимает, что это пошлость. [...]

  

   16/29 декабря.

   Вечером у нас Ландау. [...] Ян говорит, что он не знает, не разобрался, испортил ли Короленко свой талант или же в нем изъян. Его рассказ "Сон Макара" очень хорош, автор все видит, что описывает, а затем масса рассказов на одну и ту же тему: и еврей - человек, и мужик - человек, и вотяк - человек и т. д. А в то же время есть во многих местах очень волнующее, что-то мутное, что означает уже настоящее в писателе. [...]

  

   17/30 декабря.

   [...] Эти дни часто видались с Бальмонтами. Почему в этом году его богатые друзья так к нему пренебрежительны? [...] Он никому не нужен, новизна утеряна, пьянство его всем надоело, а помогать бескорыстно никому не хочется.

   Вчера были у Куприных. Было приятно. Но и у них я прочла полное равнодушие ко всему миру. И у Бальмонта тоже, [...] живет только собой, наслаждается исключительно собой.

   - Скучаете ли вы на океане? - спросил его Ландау.

   - Нет, почему? Нас четверо, а потому естественная потребность говорить удовлетворена. Я там больше, гораздо больше принадлежу самому себе, чем в Париже, а это самое интересное для меня...

  

   18/31 декабря

   В Париже был Савинков проездом в Лондон. [...] Несет, по словам Мережковских, чепуху: "Народ - все, он верный слуга Его Величества Народа".

   - Без "Величеств" демократы не обходятся, - заметил Ян. [...]

   Горький написал Манухину, что он разочаровался в русском народе и в коммунистах. В Россию он больше не вернется. Хочет написать книгу о русском народе. "Теперь, - пишет он, - я узнал его досконально и почувствовал презрение к нему".

  

  

   [Из записей Веры Николаевны:]

  

   1 янв. нового стиля, 1922.

   Встречали "Новый год" у журналистов. [...]

  

   7 января (25 декабря).

   Никогда не бывает так тоскливо, как в наши русские праздники или в дни рождения и именины близких. [...]

  

   8 января (26 декабря).

   [...] Ян пришел домой очень взволнованный. Стал говорить об Юлии. - "Если бы верить в личное бессмертие, то ведь настолько было бы легче, а то невыносимо. Стал сегодня читать Толстого [...] и вспомнилась наша жизнь - Юлий, Евгений, и стало невыносимо тяжело. Я мучаюсь страшно, все время представляю себе, как он в последний раз лег на постель, знал ли он, что это последний раз? Что он был жалок, что умирал среди лишений. А затем - тяжело, что с ним ушла вся прежняя жизнь. Он вывел меня в жизнь, и теперь мне кажется, что это все-таки ошибка, что он жив". [...]

  

   [Из записей Бунина:]

  

   1/14 Янв. 1922 г.

   Grand Hotel - получение билетов на мольеровские празднества. Знакомство с Бласко Ибаньесом. Купил и занес ему свою книгу.

   Вечером у Алек. Вас. Голштейн. Кто-то военный, в погонах, трогательно бедно одет. Как мало ценятся такие святые редкие люди!

   Мальчик из России у Третьяковых. Никогда не видел масла, не знает слова фрукты.

   Со страхом начал эти записи. Все страх своей непрочности. Проживешь ли этот год?

   Новый год встречали у Ландау.

   Да, вот мы и освободились от всего - от родины, дома, имущества... Как нельзя более идет это нам и мне в частности!

  

   2/15

   Вечером снег, вышли пройтись - как в России.

   Вчера, когда возвращались из города, толпы и фотографы у Hotel Grillon - ждут выхода Ллойд Джоржа. Что б его разорвало! Солнце было как королек в легкой сероватой мгле над закатом.

  

   3/16

   Легкое повышение температ. Все-таки были на завтраке в Кларидже. Какая дешевая роскошь по сравн. с тем, что было у нас в знаменитых ресторанах! Видел Марселя Прево. Молодец еще на удивление. Мережковский так и не дождался своей очереди говорить. Даже финн говорил, а Мережк., как представитель России, все должен был ждать. Я скрипел зубами от обиды и боли.

  

   4/17

   Визит ко мне Пуанкарэ - оставил карточку.

   Поздно засыпаю, - оч. волнуюсь, что не пишу, что, может, кончено мое писание, и от мыслей о своей промелькнувшей жизни.

  

   5/18

   Ездил с Мережковск. на мольеровский банкет [...] Все во фраках, только мы нет, хуже всех. Речь Мережк. была лучше всех других, но не к месту серьезна. И плохо слушали, - что им мы, несчастн. русские!¹

  

   6/19 января.

   Письмо от Магеровского - зовут меня в Прагу читать лекции русским студентам или поселиться в Тшебове так, на иждивении правительства. Да, нищие мы!

  

   7/20 января.

   Вечер Мережковск. и Гиппиус у Цетлиной. Девять десятых, взявших билеты, не пришли. Чуть не все бесплатные, да и то почти все женщины, еврейки. И опять он им о Египте, о религии! И все сплошь цитаты - плоско и элементарно до нельзя. [...]

  

   [Вера Николаевна об этом вечере, между прочим, записывает:]

  

   20 Января.

   [...] Я второй раз с большим интересом слушала Дмитрия Сергеевича. Но публика, видимо, скучала. [...] Стихи З. Н. слушались охотнее, но для нее почти не осталось времени. [...] После вечера Мария Самойловна пригласила [...] друзей к ужину. Говорились речи. [...] В конце ужина вспомнили, что это день свадьбы Мережковских - 33 года! И ни на один день они не расставались!

  

   [Из дневника Бунина:]

  

   8/21 Января.

   Кровь. Нельзя мне пить ни капли! Выпил вчера два стаканчика и все таки болен, слаб. И все мысли о Юлии, о том, как когда-то приезжал он, молодой, начинающий жизнь, в Озерки... И все как-то не верится, что больше я никогда его не увижу. Четыре года тому назад, прощаясь со мной на вокзале, он заплакал (конец мая 1918 г.). Вспомнить этого не могу.

   Люди спасаются только слабостью своих способностей, - слабостью воображения, недуманием, недодумыванием.

  

   9/22 Января.

   "Я как-то физически чувствую людей" (Толстой). Я всё физически чувствую. Я настоящего художественного естества. Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду - и как остро, Боже мой, до чего остро, даже больно!

   В газетах вся та же грязь, мерзость, лукавство политиков, общая ложь, наглость, обманы, все те же вести о большевицком воровстве, хищничестве, подлости, цинизме... "Цинизм, доходящий до грации", пишут своим гнусным жаргоном газеты. Царица Небесная! Как я устал!

  

   10/23 Января.

   Ночью вдруг думаю: исповедаться бы у какого-нибудь простого, жалкого монаха где-нибудь в глухом монастыре, под Вологдой! Затрепетать от власти его, унизиться перед ним, как перед Богом... почувствовать его как отца...

   По ночам читаю биограф. Толстого, долго не засыпаю. Эти часы тяжелы и жутки.

   Все мысль: "А я вот пропадаю, ничего не делаю". И потом: "А зачем? Все равно - смерть всех любимых и одиночество великое - и моя смерть!" Каждый день по 100 раз мысль вроде такой: "Вот я написал 3 новых рассказа, но теперь Юлий уже никогда не узнает их - он, знавший всегда каждую мою новую строчку, начиная с самых первых озерских!"

  

   11/24 Января.

   Я не страдаю о Юлии так отчаянно и сильно, как следовало бы, м. б. потому, что не додумываю значения этой смерти, не могу, боюсь... Ужасающая мысль о нем часто какая [как? - М. Г.] далекая, потрясающая молния... Да можно ли додумывать? Ведь это сказать себе уже совсем твердо: всему конец.

  

  

   И весна, и соловьи, и Глотово - как все это далеко и навеки кончено! Если даже опять там буду, то какой это ужас! Могила всего прошлого! А первая весна с Юлием - Круглое, срловьи, вечера, прогулки по большой дороге! Первая зима с ним в Озерках, морозы, лунные ночи... Первые Святки, Каменка, Эмилия Васильевна и это "ровно десять нас числом", что пел Юлий... А впрочем - зачем я пишу все это? Чему это помогает? Все обман, обман.

  

   12/25 Января.

   Христианство погибло и язычество восстановилось уже давным-давно, с Возрождения. И снова мир погибнет - и опять будет Средневековье, ужас, покаяние, отчаяние...

  

   14/27 января.