Феоктистов Евгений Михайлович - Письма к И. С. Тургеневу

етами в этой роли..." (Драматический альбом с портретами русских актеров и снимками с рукописей / Изд. П. Н. Арапова и Августа Роппольта. М, 1850. С. 231). 30 апреля 1853 г. этим спектаклем завершилось пребывание Матиас в России, откуда она уехала в Париж, а затем на гастроли в Америку. См.: Красовская В. С. Русский балет от возникновения до середины XIX века. Л.; М., 1958. С. 284; Чернова Н. Ирка Матиас в Москве//Советский балет. 1991. No 2. С. 48-50.

   ⁹ Реакция на строки из письма Тургенева от 16 февраля 1851 г.: "...вчера мы страшно много пили - Зиновьев, Корш, Якушкин, Маслов, Тютчев и я - у Дюссо. Пили новое превосходное шампанское, Лелегар и Дельбек - гораздо лучше Редерера" (Т. Письма (2-е изд.). Т. 2. С. 92).

  

  

   Драгоценный Иван Сергеевич, - посылаю это письмо со страхом, что его не примут на почту, потому что графиня прежде еще меня написала Вам около 500 страниц, да если я еще напишу хоть четверть того, - то едва ли Почтамт видал когда-либо (Вместо: когда-либо - было: каки<е-либо>.) послания такого объема. Пишу к Вам под влиянием самого превосходного впечатления: вчера пел Марио в Благород<ном> Собрании.¹ Я и не подозревал, чтобы мог существовать такой голос. Я слышал Рубини,² когда уже он сходил со сцены, - и он вдвое не произвел на меня такого впечатления, как Марио. Боткин уверял, что во время пения Марио у многих дам указательные персты находились в действии. Этого я не видал, но не ручаюсь, чтобы этого не было по приезде их домой, когда они ложились спать. Марио действительно очень хорош, гораздо лучше Чиабатты,³ который не больше, как статный и дебелый итальянский мужик. Послезавтра - другой концерт.⁴

   Но поговорим о другом. В продолжении всего этого времени в литературных кружках только и говорили об Вашем последнем рассказе.⁵ - Действительно, он так хорош, что его можно перечитывать по несколько раз. Тут, как Вам известно, трубят о повести Станкевича,⁶ он читал ее мне. Повесть написана хорошо, но не более, и вообще для русской литературы нельзя ожидать от Станкевича решительно ничего. - Дело в том, что лицо, которое он вывел в этой повести, - это тот же "Ипохондрик" (повесть, которую он напечатал в "Совр<еменнике>"),⁷ - а ипохондрик и главное лицо его новой повести - он сам, Станкевич. Повесть его - результат всей его жизни, оттого она хороша, оттого в ней много верного анализу, много что идет прямо от сердца - но кроме этого Станкевич едва ли что-нибудь напишет, потому что у него нет решительно никакого знания действительности, она его пугает и оттого из-под его пера не выйдет ничего живого. Не знаю, прав ли я, но это мнение родилось в моей голове в то время, как он читал повесть. Она написана вроде кудрявцевских повестей, которых я терпеть не могу.

   Об Драшусове я Вам уже писал. Необходимо, чтобы Вы дали ему знать, сколько он Вам должен.⁸

   Очень, очень рад, драгоценный Иван Сергеевич, что Вы нашли себе домино. - Вы пишете, что барыня, скрывающаяся под ним, очень умна, - это хорошо. Ум - великое дело, и ничего не может быть приятнее, как встретиться, наконец, с умною женщиною. Но видите ли что? - умные женщины хороши в гостиных, садах, кабинетах и т. д., но в маскарадах - ум становится вещицей очень маленькою.⁹ Конечно, приятно, если домино - не бессмысленный столб, приятно, если оно остроумно, разговорчиво, любезно, - но все это только аксессуары. А главное - лицо, грудь, ляжки или ляшки - (не знаю, как пишется по грамматике Греча) - в них-то только скрывается "рай мучений и ад блаженства". А Вы пишете, что Ваша барыня - некрасива. Нет, - я не сильно завидую Вам, может быть, потому, что до сих пор нахожусь в каком-то состоянии бреда, приятном и вместе тяжелом. Вчера концерт Марио доставил мне все возможные удовольствия. - Стою я и слушаю этот дивный, симпатичный голос,- он кончает, я опускаю глаза и вижу- сидит предо мною Ирка, (После: предо мною Ирка - слово заретушировано.) - в платье с открытою шеею. Груди рвутся буквально наружу, она смотрит на Марио и на губах ее какая-то белая оболочка, до того они пересохли от внутреннего жара, в глазах какое-то моление к Марио и предчувствие "рая мучений и ада блаженства". Вся она, всеми своими членами, кажется, говорила, что теперь смеющий лечь с ней на постель захлебнется от блаженства, что она замучает восторгом. Никогда я не видывал такой физиономии. Это было воплощение чувственности и вызов на наслаждения, в своем роде стоящий вызова Клеопатры!!!... Вот это женщина! Это жизнь! А Вы, драгоценный Иван Сергеевич, требуете прежде всего ума, - Вам нужно только побаловать душу, а не предаться истинному блаженству.¹⁰ Но уж об этом мы не раз говорили.

   Новостей тут решительно нет никаких - ни литературных, ни... ни других, если, кроме литературы, может быть что-нибудь нового. Графине теперь гораздо лучше. Я чувствую, что я не очень еще благодарил Вас за Драшусова. Но зачем слова, - Вы поймете, как я Вам благодарен. Я думаю Вас ужасает получение таких огромных писем, как находящееся сию минуту в Ваших руках. Но ничего, не ленитесь только писать Вы. Пишите ответы, а мы Вас очень любим, и не забудем передавать все, чем богаты.

  

   ¹ Mapuo (Mario) Джованни (наст. имя и фам. Джованни Маттео Де Кандиа, De Candiu) (1810-1883) - итальянский певец (тенор). В 1838 г. дебютировал в "Гранд-Опера" в Париже, затем пел в парижском "Театр Итальен", исполняя главные партии в операх Г. Доницетти, Дж. Россини, В. Беллини. Здесь Тургенев слышал его в конце 1847 г. (см. отзыв в письме П. Виардо от 30 декабря 1847 (11 января 1848) г., а позже упоминания как ее партнера в опере Мейербера "Пророк" на сцене лондонского Ковент-Гардена в письме от 11, 12 (23, 24) июля 1849 и музыкального фестиваля в Ливерпуле летом 1849 г. с участием Марио - в письме к Луи Виардо от 11(23) августа 1849 г.). В 1849-1853 гг. Марио вместе с женой Джулией Гризи - на сцене петербургского Большого театра. Они приехали в Россию, когда, по словам Валериана Панаева, имя певца "гремело по всей Европе, и Петербург приходил в неистовый восторг от этого соловья, но, кажется, более от его красоты..." (Воспоминания Валериана Александровича Панаева//Русская старина. 1901. No 10. С. 587). "С приездом Гризи и Марио возвратились блаженные времена Виардо и Рубини, - вспоминал А. И. Вольф о театральном сезоне 1849-1850 гг. - Зала Большого театра снова стала наполняться beaumond'oм, снова меломаны, как истинные, так и притворные стремились туда..." (Вольф. Т. 1, ч. 1. С. 139). Ср.: "Оперный сезон 1849-1850 г. был эпохою возрождения лучшего золотого времени итальянской оперы в Петербурге: мы услышали, наконец, Гризи и Марио. Говорить о них можно много или ничего, а потому замечу только, что в лице Гризи осуществился идеал Нормы Беллини и что в "Гугенотах" появление Гризи и Марио составило событие..." (Яхонтов А. Н. Петербургская итальянская опера в 1840-х годах//Русская старина. 1886. Т. 52, No 12. С. 746). Анализ гастролей Гризи и Марио см. в статье Боткина "Итальянская опера" (Боткин В. П. Литературная критика. Публицистика. Письма. М., 1984. С. 170-172; впервые: Современник. 1850. No 3). В Москве, открыв концертный сезон 1851 г., Марио дал четыре концерта - 28 февраля, 3, 5 и 6 марта. Первый из них предварялся объявлением: "В зале Благородного Собрания в среду, 28 февраля, г. Марио будет иметь честь дать концерт, в коем будут участвовать г-жа Жерве Нейрейтер и г. Чабатта <Чиабатта>..." (Ведомости московской городской полиции. 1851. 27 февр., No 45. С. 2). Со страниц этой же газеты читатели узнали о большом успехе первого концерта гастролеров: "Наши слова оправдались, когда мы несколько дней тому назад сказали, что концертная пора в нынешнем году начинается самым блестящим образом. В среду, 28 февраля, при чрезвычайно многочисленном стечении публики - так, что тесно было в огромном зале Московского Благородного собрания, дан был первый концерт г. Марио" (там же. 1851. 3 марта, No 49). Автор фельетона, подводившего итог гастролям, сообщал о первой встрече певца с москвичами: "Публика на этом концерте была чрезвычайно многочисленна, и 1-й концерт в Москве этого первого тенора Европы увенчался полным успехом. Большая часть слушателей, бывших 28 февраля в Благородном собрании, не имела еще случая прежде слышать Марио: но имя его было уже знакомо ей по его огромной европейской славе; поэтому эта часть публики ожидала от Марио очень многого, отнюдь не менее, если еще не более того, чего ожидали от него уже знакомые с прекрасным голосом этого певца, и г. Марио вполне удовлетворил этим ожиданиям" (там же. 1851. 8 марта, No 53. С. 1. Без подписи). См. ниже 2-е и 4-е примечания.

   ² Знаменитый итальянский тенор Джованни Баттиста Рубини (Rubini) (1795-1854), один из лучших исполнителей заглавных теноровых партий в операх Дж. Россини, В. Беллини, Г. Доницетти. В Россию приехал в 1843 г. и привез группу певцов из Италии, положив начало постоянной итальянской оперной труппе в Петербурге. Дуэт Рубини с Мишель Полиной Виардо-Гарсиа (1821-1910) стал самым ярким впечатлением русской театральной публики сороковых годов. Прослушав Рубини в опере Доницетти "Ламермурская невеста" весной 1843 г., Никитенко записал в дневнике: "Играл и пел знаменитый Рубини. Музыка оперы прелестна, легка, нежна, грациозна. Рубини - великий мастер. Главное в его исполнении: ясность, непринужденность и страсть" (Никитенко. Т. 1. С. 266. Запись от 10 мая 1843 г.; ср. эту оценку с гораздо более сложным отношением М. Глинки к Рубини и так называемой итальянщине, см.: Глинка М. Записки. Л., 1953. С. 172, 174). Массовый же слушатель пятидесятых годов отдавал явное предпочтение Марио. Не случайно сопоставление Марио с Рубини - общее место газетных статей. Фельетонист "Ведомостей московской городской полиции" в канун прибытия итальянского певца писал: "В Москву приезжает новый знаменитый гость, первый европейский тенор, с тех пор, как сошел со сцены Рубини, - г. Марио. / Г. Марио, наследник славы Рубини, которую приобрел еще в молодых летах..." (1851. 27 февр., No 45). Однако, по мнению знатоков, унаследовав репертуар Рубини, обладая голосом и внешностью редкой красоты, Марио уступал ему в технике, выносливости и главное, как отмечалось современниками, - в той мере сценического такта, которая отличала его предшественника. На это противоречие обратил внимание Вольф: "Марио вышел в "Пуританах" вместе с Фреццолини и, едва замерли последние звуки его выходной каватины (a te о cara), как поднялся в зале гвалт, какого не было при Виардо и Рубини. После первого акта овация была еще шумнее; мужчины махали шляпами, дамы платками, неистовые браво раздавались и в партере и на верхах. Короче сказать, энтузиазм дошел до крайних пределов. И было впрочем от чего! Такого чудного органа, с таким чистым металлическим тембром, нам не приходилось еще слышать между мужскими голосами. К тому же, сколько неподдельного увлечения, какая осмысленная игра, полная огня и страсти, и в довершение - пленительная наружность. По искусству пения, Марио, конечно, был ниже Рубини, не было у него той необычайной отделки малейших оттенков и не умел он так рассчитывать свои силы. После чудно сказанной фразы многие места проходили незаметными от утомления, и от того, конечно, эффект всей сцены не всегда был полный. Такие неровности, вероятно, замечались только немногими, а масса довольствовалась тем, что ей давали, и приходила в неистовый восторг" (Вольф. Т. 1, ч. 1. С. 140). Валериан Панаев воспринимал Марио как поверхностного певца и, не разделяя безудержно восторженного отношения публики, противопоставлял ему Рубини. Ср.: "Когда же я прослушал его <Марио> в трех, четырех операх, то не только не испытал наслаждения, или хоть бы удовлетворения, но, наоборот, испытал несколько раз досадное раздражение нервов. Не подлежит сомнению, что это был сладко-певучий соловей, но в его голосе не было и признака драматизма. Был ли у него драматизм в голосе в прежнее время, - я не знаю; я говорю о Марио, явившемся в Петербург в 1851 г. Он раздражал мои нервы именно тогда, когда ухо требует сильного драматического звука, и вдруг, вместо того, он услышит высокую, тончайшую фистулу. Самые переходы в эти горловые ноты были у Марио неприятно резки, тогда как Рубини переходил в эти ноты совершенно незаметно. Зная, что Петербург пленяется его красотой, Марио очень любил рисоваться на сцене. И вот он ставит в свой бенефис какую-то несчастную оперу - "Сарданапал", в которой изображает негу в очень нескромном костюме. После этой оперы мне казалось, что это было как бы некоторое оскорбление великому драматическому искусству, и я решительно перестал ходить слушать Марио..." (Воспоминания Валериана Александровича Панаева//Русская старина. 1901. No 10. С. 587-588). Ср. с фразой из письма Феоктистова от 17-18 марта 1851 г.: "Странно, - но Марио в Москве далеко не понравился, многим даже знатокам музыки и пения. На меня он произвел сильное впечатление. Вообще же, хвалят очень его голос, но сильно нападают на манеру и отсутствие выразительности в пении. Я - профан - этого не заметил".

   ³ О Чиабатте - 1-е и 4-е примечания.

   ⁴ То есть 3 марта. Третий концерт Марио последовал 5 марта в том же составе в зале Большого театра. О втором концерте, 3 марта, автор фельетона в "Ведомостях московской городской полиции" сообщал: "Ни одного места не было пустого, все было занято, и все-таки огромная зала Большого театра, со всеми ее ложами, креслами и галереями оказалась мала для огромного числа желавших присутствовать при втором концерте Марио: многие не нашли в ней себе места. / Второй концерт Марио увенчался успехом, может быть еще большим, чем первый. Более отдохнувший от дороги, певец был еще более в голосе, чем в первый концерт, и восторг, возбужденный им, был чрезвычайно велик, вызовов было несчетное множество и знаменитому певцу, как дань восторга, было брошено несколько букетов. / Особенно произвело эффект чудное трио Россини из "Вильгельма Телля", в котором голос Марио заливался дивными, сердечными слезами./Это трио (исполненное гг. Марио, Чиабатта и Куровым), равно, как и две арии, пропетые в этом концерте г. Марио, были повторены по единодушному желанию публики" (1851. 8 марта, No 53). Об исполнении этого трио вспоминал Бестужев-Рюмин: "В театре я бывал очень редко и потому наперечет помню, что видел: видел "Горе от ума" с Самариным - Чацким, Верой Самойловой - Софией, видел Фанни Эльслер в "Эсмеральде", слышал "Elesir d'amore" с буфом Росси (в роли Дулькамара), да Марио в концерте, где с ним пел бас Куров. Мы с Лохвицким были в райке; ему пришла в голову забавная мысль вызвать Курова вместе с Марио; его крик подхватили в райке, и Марио вывел Курова за руку" (Бестужев-Рюмин. С. 35-36). 6 марта Марио последний раз выступил в Благородном собрании уже в другом составе - со Шмитом и аккомпаниатором Иоганнисом (см.: Ведомости московской городской полиции. 1851. 6 марта, No 51. С. 4)

   ⁵ О "Бежином луге". См. 5-е примечание к письму Феоктистова от 21 февраля 1851 г.

   ⁶ Станкевич Александр Владимирович (1821-1912, по другим данным 1909) - младший брат Н. В. Станкевича, беллетрист, мемуарист, биограф Грановского, Кетчера. Портрет Станкевича см.: Чичерин. С. 139-140; также: 7-е примечание к публикуемому письму от 30-31 марта 1851 г. Феоктистов имеет в виду повесть Станкевича "Идеалист" в учено-литературном альманахе Николая Щепкина "Комета" (М., 1851. С. 495-609) с посвящением Н. Г. Фролову (о составе альманаха см. 15-е примечание к письму Феоктистова от 17-18 марта 1851 г.). Оценку Феоктистова ср. с отзывами об "Идеалисте" братьев Афанасьевых, письма которых передают и характер споров вокруг этой повести. "Что ты скажешь об альманахе Щепкина "Комета"?", - спрашивал А. Н. Афанасьев. И далее: "В нем напечатана глубокая до неприятности и возвышенная до нелепости в художественном отношении повесть А. В. Станкевича, герой которой только и делает, что спит и рассуждает с бездушными вещами: портретами, переплетами книг etc., - повесть, в которую автор перенес все свои семейные бредни, "Идеалист"". Из ответного письма брата: "Александра Станкевича я не видел, братья его и кузины были весьма поражены, когда я объяснился, что в "Идеалисте" не вижу ничего великого, и только ясно мне одно желание автора выставить свое я в великолепном свете. <...> Споров было много, даже выходивших из пределов спора, а переходивших в чистую брань <...>. Не можешь представить себе, как я доволен разбором этой повести в "Современнике"" (Лазутин С. Г. К истории создания романа "Тонкий человек" и поэмы "Саша" Н. А. Некрасова // Вопросы литературы и фольклора. Воронеж, 1972. С. 22-23, см. также в этой статье анализ идейно-полемических и текстуальных перекличек с повестью "Идеалист" произведений Некрасова пятидесятых годов).

   ⁷ "Ипохондрик" появился в 1848 г. в 3-м номере "Современника". Об автобиографически-исповедальническом характере этой повести Станкевича, о типе главного героя и соответствии его героям повестей Кудрявцева, Герцена, Салтыкова-Щедрина, а также Тургенева см.: Русская повесть XIX века. История и проблематика жанра. Л., 1973. С. 275-278, 281-282. Исповедальная форма, характерный психологический облик героя с его разочарованностью и скептицизмом открыли путь к анализу повестей Станкевича в соотнесении с лермонтовской традицией (см.: Назарова Л. Н. Станкевич Александр Владимирович // Лермонтовская энциклопедия/Гл. ред В. А. Мануйлов. М., 1981. С. 526).

   ⁸ См. 1-е примечание к письму Феоктистова от 21 февраля и 5-е - к письму от 24 февраля 1851 г.

   ⁹ На эти строки Тургенев в письме от 4, 12, 13 марта ответил: "А - конечно- Вы правы - ум на маскараде - последнее дело. Лучшим тому доказательством служит то обстоятельство, что вот я не вернулся к моей маске - даром что она умна как бес и даром, что я, по Вашим словам, желаю только баловать свою душу" (Т. Письма (2-е изд.). Т. 2. С. 95).

   ¹⁰ Об Ирке Матиас - см. 8-е примечание к письму Феоктистова от 24 февраля 1851 г. В ответном письме от 4, 12, 13 марта 1851 г. Тургенев пошутил: "Козлоногому сатиру, одетому студентом и прикидывающемуся добродетельным человеком, - Евгению Феоктистову мой усердный поклон. Не без умиленья читал я Ваше добела раскаленное описание Ирки на концерте Марио. "Господи, господи, - думал я,- есть же такие волканические темпераменты! Господи! - продолжал я, - не дай этой Этне изныть в тоске одиночества; но пошли ей, чего она жаждет с такой неслыханной энергией!". Надеюсь, что моя бескорыстная мольба будет услышана" (Т. Письма (2-е изд.). Т. 2. С. 94).

  

  

   "Уж сколько раз твердили миру,

   Что...

   хитрость вредна, бесполезна¹ и между хорошими приятелями не употребляется, но Иван Сергеевич, несмотря на это, без зазрения совести предлагает прочесть в новом "Современнике" еще его одно произведение.² Как будто великолепная статья о Познякове³ могла обмануть кого-нибудь! Как будто достаточно не подписать своего имени, чтобы публика не увидала руки мастера! Вот как было дело: опять в прошедший четверг собрались те же лица, "так называемые умные люди" у Галахова. Опять разговор касался "науки и жизни"⁴ - как вдруг кто-то взял "Современник" и стал читать статью о гениальном Познякове. На 5-ой строке у всех вырвалось восклицание: "это он!" Дальнейшее чтение не обмануло нас. Статья произвела фурор. Сам Кудрявцев⁵ подпрыгивал от восторга на своем стуле. Право, никто не ожидал, чтобы можно было по поводу Познякова написать статью с таким тонким остроумием, живостью и, как выразился Кудрявцев, с таким "отличным умом". Но так как в этой же статье говорится неуважительно об гр. Ростопчиной,⁶ то положено было не говорить никому, что статья принадлежит Вам,- об этом знают немногие из кружка. Признаюсь Вам, я подумал, слушая эту статью, что бы Вам написать несколько страниц об школе Островского. Она теперь высказывается мало-помалу в "Москвитян<ине>". Так, например, если Вы читаете его, то могли заметить, что Григорьев при разборе "Пантеона" откровенно признался, что он и К° не слишком высоко ставят Мольера. Да и мало ли таких черт, разбирать которые было бы истинное наслаждение. Подобная статья, написанная с остроумием статьи о Познякове,⁷ - да ведь это монумент в потомстве!..

   Другая Ваша статья о Касьяне - прелесть!⁸ Это, бесспорно, один из лучших Ваших рассказов, - и таково общее здесь мнение. Кроме характера - который вышел очень рельефен и понятен, (После: и понятен - было: подконец.) самое описание деревни, пустой в жаркий летний день, наконец, описание самого этого дня, - все это как будто сейчас видишь, как будто сам только что выехал из этой деревни. Вообще весь рассказ - истинно превосходен. Очень хороша тоже - девочка. Право, кроме этого восхищения, я не могу Вам передать ничего более, да и едва ли, думаю, и можно что-нибудь критиковать в этом рассказе.

   Не знаю, как благодарить Вас, почтеннейший Иван Сергеевич, за Ваше письмо к Драшусову.⁹ Вы так любезны и предупредительны, что мне даже становится совестно. Зная так Ваш характер, можно войти с человеком в такие отношения.

   Теперь еще одно поручение к Вам, или назовите, как угодно. Недавно я встретил в театре Шумского. Разумеется, он рассыпался в похвалах Вам и Вашим высоким качествам, а кончил просьбою написать Вам, что, кажется, Дирекция намерена дать ему после Святой, то есть в мае или конце апреля, бенефис. В таком случае он спрашивает, не намерены ли Вы написать теперь свою комедию "Шарф",¹⁰ о которой Вы говорили и нам, и ему. Он говорит, что эта пиеса, данная в его бенефис, значительно поднимет его денежные обстоятельства, в чем, разумеется, нет сомнения. Я передаю Вам его слова, а Вы поступайте как хотите. Не худо бы Вам было написать к нему.

   В Москве много нового. Ростопчина, хотя башмаков не носит, но не менее того, пишет постыдные по глупости фельетоны об Эльслер.¹¹ Грановский при истинном восторге публики читает публичные лекции.¹² Странно, - но Марио в Москве далеко не понравился, многим даже знатокам музыки и пения. На меня он произвел сильное впечатление. Вообще же, хвалят очень его голос, но сильно нападают на манеру и отсутствие выразительности в пении. Я - профан - этого не заметил.

   Видел я наконец даму Боткина, и Вашу - смею сказать, - ну! урод порядочный. Понимаю, что Вы бежали от нее. Грубые черты, и лицо похоже на подсолнечник. Жалею, что мое описание Ирки не произвело в Вас другого чувства, кроме удивления ко мне, (Так в автографе.) и что грудь Ваша не согрелась благодатным огнем! Кобра-Капелла все тот же. Недавно только я убедился, что у этого человека нет не только никакого постоянного образа мыслей, но даже и того художественного чутья, о котором, кажется, и Вы говорили. Жалею, что некогда теперь представлять примеры этому.

   Напишите ко мне поскорее, драгоценный Иван Сергеевич. Я иду обедать к Грановскому и, если услышу там что-нибудь об Вашем рассказе, прибавлю к этому письму.

   18 марта. Вчера у Грановских видел я Кетчера и передал ему Вашу записку.¹³ Он сам будет отвечать Вам, но мне сказал, что напрасно Вы так беспокоитесь о "Записках <охотника>". В настоящее время их решительно невозможно отдавать в цензуру. Надо будет подождать. - Статья Ваша (?) о Познякове была вчера прочитана 2 раза у гр<афини> и всем ужасно понравилась.¹⁴ Все хохотали от души. Мне было очень приятно, что Грановский повторил вчера мою мысль, сказавши, что Вам только предназначено небом написать статью об новой школе Словесности. - Альманах Щепкина¹⁵ непременно выходит к праздникам, а недавно тут вышел сборник Леонтьева: "Пропилеи".¹⁶ Советую Вам запастись им, почтеннейший Иван Сергеевич, - много статей превосходных. - Вчера же вышел тут "Москвитян<нин>", а в нем статья Григорьева об Вашем "Бежином луге".¹⁷ Не нравится! Главное нападение - отсутствие фантастического колорита, - и Бог знает к чему, кажется, для сравнения, приводится пиеса (Вместо: пиеса - было: статья.) Гете - "Лесной царь".¹⁸ Вот свиная голова-то!..

   Прощайте, драгоценный Иван Сергеевич. До следующего письма. Будьте здоровы, веселы и пейте поболее шампанского.

   Адрес Вы пишете верно.

  

   ¹ Парафраз строк из басни И. А. Крылова "Ворона и лисица":

  

   "Уж сколько раз твердили миру,

   Что лесть гнусна, вредна..."

  

   ² Феоктистов обыгрывает слова Тургенева: "В No "Современника", отправленного третьего дня в Москву - есть еще одна моя статейка..." (письмо от 12 марта 1851 г., входит в состав письма от 4, 12, 13 марта указ. года; см.: Т. Письма (2-е изд.). Т. 2. С. 95). См. следующее примечание.

   ³ В 3-м No "Современника" за 1851 г. Тургенев поместил рассказ "Касьян с Красивой Мечи" (за подписью "Ив. Тургенев") и рецензию "Поэтические эскизы. Альманах стихотворений, изданный Я. М. Позняковым и А. П. Пономаревым. Москва: В типографии "Ведомостей Московской городской полиции", 1850" (без подписи). См. о ней: Измайлов Н. Затерянная критическая статья // Тургенев и круг "Современника". С. 453-459; Назарова. С. 163; Т. Сочинения (2-е изд.). Т. 4. С. 653-656.

   ⁴ С Алексеем Дмитриевичем Галаховым (1807-1892), историком литературы, критиком, писателем, педагогом, автором ряда учебников, Феоктистова свел дом Салиас. "В маленькой ее квартире, - вспоминал он, - можно было постоянно встретить Грановского, Кудрявцева, И. С. Тургенева, В. П. Боткина, А. Д. Галахова и многих других" (Феоктистов. С. 366). Широкие журнальные связи Галахова определяли характер его "четвергов", собиравших довольно большой круг литераторов, артистов (свод сведений о нем и его связях см.: Кийко Е. И. Галахов Алексей Дмитриевич//Русские писатели. 1800-1917: Биогр. словарь. М., 1989. Т. 1. С. 513- 515; Бокова В. Воспоминания московского западника//Галахов А. Д. Записки человека. М., 1999. С. 5-14, о салоне Салиас в этой же книге см. с. 253). Указанный "четверг" в доме Галахова состоялся 15 марта 1851 г. (Летопись (1818-1858). С. 182). Строки письма Феоктистова ("...опять в прошедший четверг собрались те же лица, "так называемые умные люди" у Галахова. Опять разговор касался "науки и жизни"...") -парафраз, с буквальными повторениями характерных тургеневских выражений из начальной части рецензии на сборник Познякова, ср.: "Недели две тому назад, любезные читатели, собралось нас несколько так называемых умных людей у одного тоже умного, да еще и ученого человека. Начали мы разговаривать. С самых первых слов разговор наш принял весьма почтенное направление: он вознесся чрезвычайно высоко..." и т. д. (Т. Сочинения (2-е изд.). Т. 4. С. 460). Спроецированная Феоктистовым на конкретную ситуацию ("четверг" Галахова), тургеневская ирония - с легким оттенком пародии - сообщила приведенным строкам письма интонационную неоднозначность.

   ⁵ Кудрявцев Петр Николаевич (1816-1858) - историк, прозаик, критик, сотрудник "Отечественных записок" и "Современника". Ученик Грановского, после двухлетней зарубежной командировки (1845-1847) назначен преподавателем, а через месяц - исправляющим должность адъюнкта по кафедре всеобщей истории Московского университета (Грановский постоянно читал древнюю историю, курсы же истории средних веков и новой чередовал с Кудрявцевым). В 1850 г. защитил диссертацию (см. о ней в примечании к письму Феоктистова от 30-31 марта 1851 г.). В апреле 1851 г. утвержден магистром всеобщей истории и исправляющим должность экстраординарного профессора. С декабря 1855 г. - профессор всеобщей истории (Мостовская H. H., Осповат А. Л. Кудрявцев Петр Николаевич // Русские писатели. 1800-1917: Биогр. словарь. М., 1994. Т. 3. С. 199). Феоктистов и его университетские товарищи были не только ревностными учениками Кудрявцева (см. сравнительный анализ лекций Грановского и Кудрявцева в воспоминаниях Бестужева-Рюмина, с. 23-24), но, по свидетельству Салиас, и частыми гостями в доме Кудрявцева. "Кроме профессоров-товарищей, - вспоминала она, - П. Н. ввел в свой семейный круг некоторых студентов, особенно им любимых. Там (в квартире на Кисловке. - Э. Г.) почти всегда можно было встретить Ешевского, Бестужева-Рюмина, Феоктистова, В. Корша, Лохвицкого и других" (Евг. Тур. Профессор П. Н. Кудрявцев. Воспоминания//Полярная звезда. 1881. Март. С. 17). По признанию Феоктистова, в доме Кудрявцева он сблизился с Катковым (Феоктистов. С. 84, подробнее: С. 79- 84 и по указ.).

   ⁶ Поставив Ростопчину в ряд с Н. В. Сушковым, Н. В. Бергом, Ф. Б. Миллером, С. П. Соловьевым и пр., Тургенев дал ей уничтожающую характеристику: "...не все стихотворения, заключающиеся в "Поэтических эскизах", заслуживают такие громкие слова; многие только просто плохи; они плохи потому, что бесцветны и безвкусны, как пресная вода, потому что и претензия-то в них не оригинальная претензия. <...>; плохи стихи г-жи Растопчиной "Ты не люби его", в которых этот вечный, таинственный и поистине достойный сожаления он на пространстве осьмнадцати строчек проходит опять несколько раз через все свои падежи..." (Т. Сочинения (2-е изд.). Т. 4. С. 461-462; также см. с. 655-656).

   ⁷ Статья, призванная уравновесить "неумеренные" восторги Ап. Григорьева по поводу пьес Островского, была написана Тургеневым позже, в двадцатых числах февраля 1852 г.: "Несколько слов о новой комедии г. Островского "Бедная невеста"" (см. о ней: Т. Сочинения (2-е изд.). Т. 4. С. 663-667). Далее см. примечание к письму Феоктистова от 7 марта 1852 г.

   ⁸ 12 марта 1851 г. Тургенев, продолжая начатое ранее (4 марта) письмо к Феоктистову, просил сообщить ему впечатление от рассказа "Касьян с Красивой Мечи": "В No "Современника", отправленного третьего дня в Москву - есть еще одна моя статейка, о которой также прошу сказать Ваше мнение. В главном характере много поневоле недосказанного - хочется мне знать, можно ли понять, в чем дело?" (Т. Письма (2-е изд.). Т. 2. С. 95, 447).

   ⁹ Записка Тургенева к Драшусову, которую Феоктистов называет письмом, неизвестна (Летопись (1818-1858). С. 182). Содержание ее отчасти пересказано Тургеневым в письме к Феоктистову от 12 марта 1851 г. (начато 4 марта). См. также 1-е примечание к письму Феоктистова от 21 февраля этого же года.

   ¹⁰ Ответ Тургенева: "Комедию - "Шарф" - я не продолжал, да и вряд ли кончу. Сообщите это как-нибудь Щепкину и Шумскому...." (письмо от 2 апреля 1851 г.; см.: Т. Письма(2-е изд.). Т. 2. С. 97). "Шарф" - не дошедшая до нас или, скорее всего, неосуществленная комедия Тургенева (см.: Тургенев и круг Современника. С. 145-146 - примечание Н. Измайлова; Т. Письма (2-е изд.). Т. 2. С. 449 - примечание Назаровой). Далее упоминания о "Шарфе" - в письмах от 30-31 марта 1851 г., от 18 февраля, 7-8 и 24 марта 1852 г.

   ¹¹ Известная танцовщица и балетмейстер родом из Вены - Фанни Эльслер (Е1ssler) (1810-1884). Высокая хореографическая культура сочетались в ней с редкой красотой и актерской выразительностью. Первый крупный успех - в Берлине (1830). Затем танцевала в Париже. В России гастролировала в 1848-1851 гг. (см: Каратыгин П. А. Записки. Л., 1929. С. 29-34). В Москве выступала весной 1850 г. и зимой 1850/1851 гг. (о прощании с ней см.: Московские ведомости. 1851. 1 февр., No 4; там же. 22 февр., No 23). Подробнее: Красовская В. С. Русский балетный театр от возникновения до середины XIX века. Л.; М., 1958. С. 227-231. Перу Ростопчиной принадлежит фельетон в "Ведомостях московской городской полиции", посвященный прощальному спектаклю Эльслер в Москве (1851. 23 февр., No 42. С. 1-2. Подпись: Графиня Ростопчина). Неумеренная восторженность, с подробным описанием аплодисментов публики, преподнесенных подарков, букетов и слез танцовщицы, сочетается в нем с выспренной патриотической риторикой.

   ¹² В течение января-марта 1851 г. Московский университет проводил платные публичные лекции (курс состоял из 18 лекций) своих профессоров (С. М. Соловьева, С. П. Шевырева, Т. Н. Грановского и др.), доход от которых шел на нужды бедных студентов. "Московские ведомости" оповещали: "Сегодня, 20 января, в 2 1/2 пополудни в зале химической лаборатории открываются публичные лекции в Московском университете и будут продолжаться до 31 марта" (1851. 20 янв., No 9). Чтения должны были проходить по вторникам и субботам от половины третьего до половины четвертого пополудни. Грановскому предстояло прочесть четыре лекции (6, 10, 13, 17 марта) на предложенные им темы (характеристики Тамерлана, Александра Великого (Македонского), Людовика IX и Бэкона Веруламского). Первая лекция, на которой присутствовала высшая администрация города, носила оттенок официального события. Автор анонимного отзыва сообщал: "Аудитория была полна. Профессор был окружен избранным обществом Столицы. Градоначальник Москвы Его Сиятельство Граф А. А. Закревский удостоил также своим посещением эту лекцию" (там же. 15 марта, No 32). В следующем отзыве лекция об Александре Македонском была названа "блистательной" (см.: там же. 17 марта, No 33. Без подписи). В день, когда Феоктистов писал Тургеневу, историк, прочитав лекцию о Бэконе, завершил свой цикл. Общий итог выступлениям Грановского подвел проф. Соловьев в статье "О публичных лекциях проф. Грановского", высоко оценивший эти события (там же. 29 марта, No 38). Позже А. В. Станкевич, характеризуя общий смысл и пафос лекций Грановского, отмечал их актуальный характер: "В марте того же года московское общество в последний раз слышало его публичные чтения. Он прочел четыре исторические характеристики <...>. Грановский начал свои чтения вопросом: какое призвание в истории людей, означенных именем великих? Этот вопрос не был лишен современности. С 1848 года в европейской литературе поднимались голоса, отрицавшие необходимость великих людей в истории, утверждавших, что роль их кончена, что народы сами, без их посредства могут исполнять свое историческое назначение. Все равно сказать бы, говорил Грановский о таких мнениях, что одна из сил, действующих в природе, утратила свое значение, что один из органов человеческого тела теперь стал не нужен. "Народ есть нечто собирательное, - говорил он в своей лекции. - Его собирательная мысль, его собирательная воля должны для обнаружения себя претвориться в мысль и волю одного, одаренного особенно чутким нравственным слухом, особенно зорким умственным взглядом лица. При внимательном созерцании великих личностей, ни являются ли они нам откровениями целого народа и целой эпохи. Для чего бы они ни были призваны на землю, для блага ли, для зла ли, во всяком случае они стоят не отдельно, но тесно и крепко связаны с землею, на которой выросли, и с временем, в котором действуют". Указание этой тесной связи давало единство беседам профессора о четырех великих исторических деятелях разных и отдаленных одна от другой эпох истории" (Т. Н. Грановский и его переписка: В 2 т. М., 1897. Т. 1. С. 238-239). Прочитанные курсы составили книгу: Публичные лекции о<рдинарных> профессоров Геймана, Рулье, Соловьева, Грановского и Шевырева. Читаны в 1851 году в Императорском Московском университете. М., 1852. См. разд. IV. Четыре исторические характеристики. Публичные лекции, читанные ордин<арным> проф. Т. Грановским в 1851 году; то же см: Грановский Т. Н. Поли. собр. соч. СПб., 1905. Т. 1. О печатном отклике Феоктистова на лекции Грановского см. 11-е примечание к письму от 14 января 1852 г.

   ¹³ 12 марта 1851 г. Тургенев просил Феоктистова узнать, почему Кетчер не ответил на его письмо (неизв.) и что он намерен делать с "Записками охотника". По предположению комментатора, в письме "шла речь о первом отдельном издании "Записок охотника"", которое собирался подготовить Кетчер (Т. Письма (2-е изд.). Т. 2. С. 448). С этим замыслом тургеневеды связывают список опечаток и пропусков в журнальных публикациях охотничьих рассказов, который Тургенев приложил к письму Феоктистову для передачи Кетчеру (не сохранился). См.: Т. Письма (2-е изд.). Т. 2. С. 96, 448; Летопись (1818-1858). С. 182.

   ¹⁴ Из письма Тургенева от 2 апреля 1851 г.: "Я очень рад, что статейка моя о Познякове понравилась в Москве (здесь она прошла незамеченной). Ценсура ее сильно изуродовала - а в иных местах опечатки страшные... В одном месте пропущена целая строка и т. д." (Т. Письма (2-е изд.). Т. 2. С. 96). По мнению Л. Н. Назаровой, текст этой статьи в доцензурном виде не может быть восстановлен, так как автограф не сохранился (там же. С. 449).

   ¹⁵ Учено-литературный альманах "Комета", изданный Николаем Щепкиным (М., 1851). В нем, за подписью "И. Тургенев": "Разговор на большой дороге. Сцена. (Посвящено П. М. Садовскому)". Здесь же: Евгения Тур. Первое апреля. Сцены из светской жизни; ее же: Антонина. Эпизод из романа; Афанасьев А. Н. Ведун и ведьма; Щепкин М. С. Два отрывка из записок артиста; Грановский Т. Н. Песни Эдды о Нибелунгах. (Посвящено гр. Е. В. Сальяс); Соловьев С. М. О торговых княжеских отношениях у западных славян; Островский А. Н. Неожиданный случай (Драматический этюд); Забелин И. Е. Сыскные дела о ворожеях и колдуньях при царе Михаиле Федоровиче; Станкевич А. В. Идеалист. (Посвящается Николаю Григорьевичу Фролову). Сообщение о продаже альманаха появилось 3 апреля 1851 г. (см.: Московские ведомости. 1851. 3 апр., No 40).

   ¹⁶ Речь идет о первом сборнике предпринятой П. М. Леонтьевым серии из пяти книг, посвященной классической древности: Пропилеи. Сб. статей по классической древности, издаваемый П. Леонтьевым. М: В университетской типографии, 1851. Кн. 1; последняя книга вышла в 1856 г. Цель издания сформулирована в предваряющей статье: "Наши "Пропилеи" должны вводить в храм классической, т. е. греческой и римской древности, в тот изящный и стройный мир. в котором человек впервые начинает жить по-человечески и наслаждаться жизнью, в котором впервые начинало являться миросозерцание собственно-человеческое и являлось со всею обаятельною свежестью первой цветущей молодости. В эту многозначительную и вечно привлекательную область "Пропилеи" должны вводить по пути широкому и легкому..." (Там же. С. 34). Далее см. 4-е примечание к письму от 30 марта 1851 г.

   ¹⁷ В мартовском номере "Москвитянина" за 1851 г. в разд. "Критика и библиография", рассматривая второй (февр.) номер "Современника", А. Григорьев писал о помещенных на его страницах рассказах Тургенева: "Сказать, что ожидания наши были совершенно обмануты - было бы слишком сильно, - но зато, должно сознаться, что они были удовлетворены менее, чем вполовину - одним словом, так же мало, как и тогда, когда мы читали "Певцов" и "Свидание". Не доверяя первому впечатлению и боясь быть несправедливыми в отношении к такому истинному и блестящему дарованию, каково дарование г. Тургенева, - мы перечли вторично "Бежин луг" (так называется новый рассказ охотника) и вторично остались также мало удовлетворены. <...>/Такою же живописью - изящною, добросовестною, тонкою - начинается и "Бежин луг", и между тем - в целом, эта живопись, не давая на себе сосредоточиться взгляду, не представляя ему, так сказать, никаких точек отдохновения, разливаясь в утонченных чертах - утомляет вас. Разберите картину по чертам, по оттенкам, все будет в ней изящно и верно действительности <...>, но странно как-то, что все эти черты сливаются во что-то неопределенно-пестрое, - странно, что, несмотря на всю свою верность природе, живопись поражает вас довольно неприятно изысканностью, отсутствием того непосредственного наития, которое одним взмахом кисти творит целый, полный образ <...> дело в том только, что черты самые верные становятся у него иногда изысканными, что сравнения самые меткие кажутся вычурными. <...> По нашему мнению, два недостатка вредят в особенности новому произведению г. Тургенева: во-первых, - ложное идеализирование характеров, - в особенности характера Павлуши, с его ничем необъясненными скептицизмом и фатализмом, - во-вторых, - разорванность впечатления. Все как будто двоится в "Бежине луге"" (С. 279-283).

   ¹⁸ А. Григорьев, анализируя природу двойственного ("разорванного") впечатления, которое, по его мнению, возбуждает "Бежин луг", писал, в частности, о характере фантастического в этом рассказе: "Иногда как будто кажется, что автору хочется держать нас под обаянием фантастического - но едва лишь он успел сам поддаться этому обаянию и ввести нас в очарованный круг, - неуместное дидактическое толкование тотчас разрушает впечатление - и тщетно усиливается он потом связать им самим порванную нить. Одним словом - искусственное вредит здесь на каждом шагу непосредственному, холодное рассуждение убивает поэзию. / С фантастическим вообще мудрено ладить, но во всяком случае, лучше вовсе не приступаться к нему, нежели приступаться с заднею мыслию - иначе как раз выйдет или сухая аллегория или дидактическое резонерство. В пример истинно художественного такта в обращении с сказочным и с суевериями - мы укажем на "Сон Обломова" г. Гончарова, который с спокойствием мастера и с любовью артиста развертывает длинную вереницу сказочных преданий, не мудрствуя лукаво, не толкуя их явлениями природы, а придавая им только разумный смысл намеками на их нравственное влияние. Пример другого способа употребления фантастического элемента - в балладах Гете - у которого в "Рыбаке", в "Лесном царе" сквозит некоторая ирония, не имеющая в себе ничего сухого и дидактического - ирония, скорее содействующая впечатлению, чем нарушающая его: Mein Sohn, mein Sohn - ich seh' es genau, / Es scheinen die alten Weiden so grau, - говорит отец в успокоение дрожащего от страха ребенка, но вы не имеете ни малейшего повода подозревать в этих словах толкование видений мальчика" (Москвитянин. 1851. No 3. С. 283).

  

  

   Время теперь так прекрасно, и я, несмотря на приближение к экзамену, чувствую себя в таком превосходном расположении духа, что намереваюсь еще поговорить с Вами, почтеннейший Иван Сергеевич, об том, как мы здесь живем и что творим. Знаете ли, отчего мне теперь так приятно? У меня всегда как-то лучше становится на душе, когда я прочту умную и дельную статью или книгу, - а я сейчас прочел в каком-то старом No "От<ечественных> Зап<исок>" критику на перевод "Фауста" - Вронченко.¹ Говорили мне, что статья эта принадлежит Вам; статья прекрасная. Я все еще не могу надивиться разнообразию Вашего таланта, о чем, впрочем, уже давно и много говорил Белинский. Повести, комедии, критики - все у Вас выходит хорошо. Кстати, поговорим уже теперь об Ваших последних "рассказах охотника". "Касьян" всем понравился, "Бежин луг" тоже, хотя менее "Касьяна", - но сказать ли Вам общий голос об нем в известных московских кружках? Все говорят: "довольно". Рассказы очень хороши, последний всем ужасно понравился, но все находят, что Вы уже слишком часто выпускаете их и что пора бы Вам переменить род. По правде Вам сказать, я сам не очень стою против этого мнения, потому что мне ужасно хочется прочесть какую-нибудь большую повесть, написанную Вами. Мне чувствуется, я уверен, - что, кроме этих отрывочных, хотя и превосходных рассказов, Вы можете сделать что-нибудь прекрасное, цельное, (После: что-нибудь прекрасное, цельное - было: то есть я думаю, что.) Вы понимаете, в каком смысле употребляю я последнее слово.² В бытность свою в Москве Вы рассказывали столько отличных планов, идей для романа и для повести, что напрасно Вы держите их так долго в голове. Впрочем, и Вы сами имели, кажется, мысль оставить на время "рассказы".³

   Все это время я очень много читал по вечерам, и занимался к экзамену - днем. Прочел я "Пропилеи". Есть там великолепная статья Каткова об греческой философии до Сократа, - есть статья Кудрявцева об Тацитовских женщинах, - которую можно прочесть с великим удовольствием. Странный человек Кудрявцев! - можно ли писать таким варварским языком диссертации тогда, как он владеет им превосходно. Прочтите, напр<имер>, его статью в "Пропилеях". Кроме мастерского изображения описываемых им женщин (Агриппина и Мессалина) - и отчасти римского общества, - посмотрите на язык. По-моему, язык, как переводный - достоин Тацита. Какая сжатость, какое искусство сказать все, что нужно, не сказав ничего лишнего... Но вместе с этими статьями Вы прочтете ряд убийственных статей Леонтьева об греческом искусстве, из которых можно только выучиться ненавидеть это искусство всеми силами своей души! Вот гениальная-то бездарность в связи с европейскою ученостью!⁴

   Поговорим об Вашем друге и о моем приятеле В. П. Боткине. Известно Вам, что этот господин, кажется, уже с давнего времени отказался от убеждений и прежнего образа мыслей в пользу какого-то мнимого сибаритства и утонченнейших манер французского маркиза XVIII столетия. Я уже давно убедился, что сибаритом он никогда не был, оставалось за ним только утонченное обращение. Недавно он выказал его в полном блеске. У Гран<овского> был вечер. Графиня завела разговор с Соловьевым,⁵ Забелиным⁶ и другими господами, вовсе ей незнакомыми. Говорили об Франции. Передавать Вам разговор было бы слишком долго, да и не в нем дело. Графиня между прочим сказала, что во Фр<анции> она видела все слои общества. Боткин возразил ей, что она не видала некоторые общества и не могла их видеть. Графиня поддерживала свое мнение, тогда Боткин делал ей возражения самым непр