Горький Максим - Переписка М. Горького с А. Чеховым

  

   М. Горький и А. Чехов. Переписка. Статьи высказывания

   М., ГИХЛ, 1951

   Подготовка текста и комментарии Н. И. Гитович.

   Вступительная статья И. В. Сергиевского

   OCR Ловецкая Т. Ю.

  

  

   От Архива А. М. Горького

  

   И. В. Сергиевский. Горький и Чехов

  

  

   1. Горький - Чехову, октябрь - начало ноября 1898 г.

   2. Чехов - Горькому, 16 ноября 1898 г.

   3. Горький - Чехову, вторая половина ноября 1898 г.

   4. Чехов - Горькому, 3 декабря 1898 г.

   5. Горький - Чехову, декабрь 1898 г.

   6. Горький - Чехову, конец декабря 1898 г.

   7. Чехов - Горькому, 3 января 1899 г.

   8. Горький - Чехову, первая половина января 1899 г.

   9. Чехов - Горькому, 18 января 1899 г.

   10. Горький - Чехову, конец января или февраль 1899 г.

   11. Горький - Чехову, 22-23 апреля 1899 г.

   12. Чехов - Горькому, 25 апреля 1899 г.

   13. Чехов - Горькому, 25 апреля 1899 г.

   14. Горький - Чехову, конец апреля 1899 г.

   15. Горький - Чехову, конец апреля 1899 г.

   16. Горький - Чехову, 5 мая 1899 г.

   17. Чехов - Горькому, 9 мая 1899 г.

   18. Горький - Чехову, май 1899 г.

   19. Горький - Чехову, июнь 1899 г.

   20. Чехов - Горькому, 22 июня 1899 г.

   21. Горький - Чехову, конец июня 1899 г.

   22. Чехов - Горькому, 27 июня 1899 г.

   23. Горький - Чехову, начало июля 1899 г.

   24. Горький - Чехову, август 1899 г.

   25. Чехов - Горькому, 24 августа 1899 г.

   26. Чехов - Горькому, 29 августа 1899 г.

   27. Горький - Чехову, конец августа 1899 г.

   28. Чехов - Горькому, 3 сентября 1899 г.

   29. Горький - Чехову, сентябрь 1899 г.

   30. Горький - Чехову, октябрь 1899 г.

   31. Чехов - Горькому, 25 ноября 1899 г.

   32. Горький - Чехову, конец ноября 1899 г.

   33. Горький - Чехову, начало декабря 1899 г.

   34. Чехов - Горькому, 2 января 1900 г.

   35. Горький - Чехову, начало января 1900 г.

   36. Горький - Чехову, 21-22 января 1900 г.

   37. Чехов - Горькому, 3 февраля 1900 г.

   38. Горький - Чехову, начало февраля 1900 г.

   39. Горький - Чехову, первая половина февраля 1900 г.

   40. Чехов - Горькому, 15 февраля 1900 г.

   41. Чехов - Горькому, 6 марта 1900 г.

   42. Горький - Чехову, 7 марта 1900 г.

   43. Горький - Чехову, начало июня 1900 г.

   44. Чехов - Горькому, 7 июля 1900 г.

   45. Горький - Чехову, начало июля 1900 г.

   46. Горький - Чехову, первая половина июля 1900 г.

   47. Чехов - Горькому, 12 июля 1900 г.

   48. Горький - Чехову, вторая половина августа 1900 г.

   49. Горький - Чехову, 4 сентября 1900 г.

   50. Чехов - Горькому, 8 сентября 1900 г.

   51. Горький - Чехову, первая половина сентября 1900 г.

   52. Чехов - Горькому, 28 сентября 1900 г.

   53. Горький - Чехову, начало октября 1900 г.

   54. Горький - Чехову, октябрь 1900 г.

   55. Чехов - Горькому, 16 октября 1900 г.

   56. Чехов - Горькому, 18 марта 1901 г.

   57. Горький - Чехову, конец марта 1901 г.

   58. Чехов - Горькому, 28 мая 1901 г.

   59. Чехов - Горькому, 8 июня 1901 г.

   60. Чехов - Горькому, 18 июня 1901 г.

   61. Горький - Чехову, 27 июня 1901 г.

   62. Чехов - Горькому, 24 июля 1901 г.

   63. Горький - Чехову, начало августа 1901 г.

   64. Чехов - Горькому, 10 сентября 1901 г.

   65. Горький - Чехову, середина сентября 1901 г.

   66. Чехов - Горькому, 24 сентября 1901 г.

   67. Горький - Чехову, конец сентября 1901 г.

   68. Чехов - Горькому, 22 октября 1901 г.

   69. Горький - Чехову, конец октября 1901 г.

   70. Горький - Чехову, конец ноября 1901 г.

   71. Горький - Чехову, конец декабря 1901 г.

   72. Горький - Чехову, январь 1902 г.

   73. Горький - Чехову, февраль 1902 г.

   74. Горький - Чехову, май 1902 г.

   75. Чехов - Горькому, 2 июня 1902 г.

   76. Горький - Чехову, июнь 1902 г.

   77. Чехов - Горькому, 11 июня 1902 г.

   78. Чехов - Горькому, 24 июня 1902 г.

   79. Чехов - Горькому, 26 июня 1902 г.

   80. Чехов - Горькому, 17 июля 1902 г.

   81. Горький - Чехову, вторая половина июля 1902 г.

   82. Чехов - Горькому, 29 июля 1902 г.

   83. Горький - Чехову, начало августа 1902 г.

   84. Горький - Чехову, 19 декабря 1902 г.

   85. Чехов - Горькому, 26 декабря 1902 г.

   86. Горький - Чехову, первые числа октября 1903 г.

   87. Чехов - Горькому, 6 октября 1903 г.

   88. Горький - Чехову, 16 октября 1903 г.

   89. Чехов - Горькому, . 17 октября 1903 г.

   90. Горький - Чехову, октябрь 1903 г.

   91. Горький - Чехову, 14 ноября 1903 г.

   92. Горький - Чехову, декабрь 1903 г.

   93. Горький - Чехову, 2 июня 1904 г.

  

   Комментарии к переписке М. Горького с А. Чеховым

   Именной указатель

  

  

   В настоящем сборнике объединены переписка Горького и Чехова, статьи Горького о Чехове и высказывания их друг о друге.

   Переписка двух великих русских писателей представляет громадный интерес. Она дает исследователям богатый материал для решения задач, насущно важных для литературной науки и литературной практики наших дней.

   Письма, вошедшие в настоящий сборник, полностью сверены с автографами. Все письма Горького и письма Чехова 1900-1903 гг. печатаются по автографам Архива А. М. Горького, письма Чехова 1898-1899 гг. - по автографам Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. Сборник заключает в себе 54 письма Горького к Чехову и 39 писем Чехова к Горькому. Письма 87 и 89 публикуются впервые.

   Выдержки из неопубликованных писем, приведенные в комментариях, взяты из Архива А. М. Горького (обозн. Арх. Г.) и из Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина (обозн. ЛБ). Воспроизводятся письма по новой орфографии, с сохранением особенностей правописания и пунктуации авторов. Авторские даты сохраняются в тех местах писем, где они стоят в автографах. Полная редакторская дата дается курсивом с правой стороны, над текстом письма.

   Тексты раздела второго "Горький о Чехове" печатаются по автографам, хранящимся в Архиве А. М. Горького, и печатным источникам; многие высказывания Горького о Чехове публикуются впервые.

   Раздел третий "Чехов о Горьком" по сравнению с прежней публикацией ("М. Горький и А. Чехов. Переписка, статьи и высказывания", М.-Л. 1937) также дополнен высказываниями Чехова о Горьком из писем Чехова и мемуаров о Чехове.

  

   История отношений Горького и Чехова - тема не только биографическая. Материал, сосредоточенный в переписке обоих писателей и в их взаимооценках, вводит нас в самую сердцевину тех сложных процессов, которые развивались в русской литературе конца прошлого века и начала нынешнего.

   Множество фактов свидетельствует о том, что к творчеству Чехова Горький с самых ранних лет испытывает постоянный, пристальный интерес.

   Имеются смутные указания, что какие-то произведения Чехова он читал еще на заре своей юности. Один из мемуаристов, некто Евреинов, тот самый, который упоминается в "Моих университетах" как инициатор переезда будущего писателя из Нижнего в Казань, сообщает: "В один из... наших разговоров Пешков показал мне рассказ Антона Чехова в каком-то юмористическом журнале, попавшемся ему под руку, восхищался этим рассказом и высказал желание научиться самому так писать". Разговор этот, если он действительно имел место, может быть отнесен к 1883-1884 гг.

   В письме к гражданам города Таганрога, связанном с проведением семидесятипятилетия со дня рождения Чехова, Горький пиcал: "Я хорошо помню начало литературной деятельности А. П. Чехова, помню кисленькие улыбочки дореволюционных обывателей, когда они почувствовали, что человек, казавшийся им только веселым забавником, начал мягкой рукой, но безжалостно обнажать пошлость и глупость их жизни". Здесь имеется в виду, очевидно, не "начало литературной деятельности" Чехова, в точней смысле этого слова, а ранний период его писательской зрелости, когда от юношеских юморесок он переходил к рассказам "серьезного" содержания. Таким образом, речь идет о второй половине 80-х годов.

   К 1889 г. относится еще одно высказывание Горького о Чехове:

   "Мне почти больно, когда о Чехове говорят слишком громко, неуважительно, - пишет он в одном из автобиографических очерков, вспоминая переживания и раздумья тех лет. - После "Припадка" я считаю Чехова писателем, который в совершенстве обладает "талантом человеческим, тонким, великолепным чутьем к боли" и обиде на людей". Из сказанного со всей очевидностью следует, что Горький не только читал Чехова и до "Припадка", но что к этому времени у "его сложилось уже какое-то определенное представление о творчестве старшего писателя.

   Наконец в своем первом письме к Чехову, положившем начало личному общению обоих писателей, Горький писал: "Собственно говоря - я хотел бы объясниться вам в искреннейшей горячей любви, кою безответно питаю к вам со времен младых ногтей моих, я хотел бы выразить мой восторг пред удивительным талантом вашим, тоскливым и за душу хватающим, трагическим и нежным, всегда таким красивым, тонким... Сколько дивных минут прожил я над вашими книгами, сколько раз плакал над ними и злился, как волк в капкане, и грустно смеялся подолгу".

   Картина, таким образом, получается достаточно полная. Среди писателей старшего поколения молодой Горький был связан с немногими и к большинству их не испытывал особого влечения. Когда Чехов убеждал его: "Короленко, Потапенко, Мамин, Эртель - это превосходные люди; в первое время, быть может, Вам покажется скучновато с ними, но потом через год-два привыкнете и оцените их по достоинству", - Горький отвечал довольно односложно: "Короленко я знаю, остальные, право, неинтересны".

   Короленко был первым "настоящим" писателем, с которым судьба столкнула Горького. Ему Горький считал себя обязанным тем, что попал в "большую литературу". "Он очень многое сделал для меня, многое указал, многому научил". Навсегда Короленко оставался для него "идеальным типом русского писателя". В произведениях Короленко Горького привлекала их высокая гражданственность, последовательный, хотя и несколько аморфный, короленковский гуманизм. Тем не менее ни интимной личной дружбы, ни особенно близкого творческого родства Горького с Короленко не было.

   Начиная с 1900 г. Горький встречался с Толстым и вспоминал о своем знакомстве с ним как о "колоссальной чести" для себя. Однако его отношение к Толстому было чрезвычайно сложным. Беспредельная смелость и беспощадная острота, с какой Толстой ставил коренные вопросы бытия, страстность и напряженность, с какой добивался он правды жизни, смысла человеческого существования, не могли не привлечь внимания Горького. В то же время многое в Толстом было чуждо, даже враждебно Горькому, многое прямо отталкивало его, вызывало его возмущенный протест. Тяготил Горького догматизм Толстого, резко выступающие в его облике черты холодного моралиста, проповедника, "человека решенных вопросов". "Разрушая одни правила, он строит другие, столь же суровые для людей, столь же тяжелые - это не анархизм, а губернаторство какое-то", - писал Горький о Толстом. Религиозно-этическая догма Толстого, его учение последовательно встречает со стороны Горького непримиримо отрицательное отношение, независимо от того, выражается ли оно в чистой, "проповеднической" форме, воплощается ли в системе художественных образов.

   Такой устойчивой и активной заинтересованности, какая проявляется в отношении Горького к Чехову - и как к человеку, и как к художнику, - он не проявлял ни к кому из писателей старшего поколения.

   Что же привлекало его в жизненном и творческом облике Чехова?

   Вопрос о творческих связях, соединявших обоих писателей, вопрос не новый в историко-литературной науке. Некоторые выкристаллизовавшиеся в процессе разработки этой темы положения заняли прочное место в нашем историко-литературном обиходе, например, положение о Горьком, как ближайшем преемнике и продолжателе Чехова в его борьбе с народнической идеализацией деревни; тем более прочное, что сам Горький неоднократно подчеркивал исторические заслуги Чехова в этой области.

   В прошлом либеральная и особенно либерально-народническая критика многократно обвиняла молодого Горького в отрицательном и едва ли даже не во враждебном отношении к крестьянству, якобы проповедуемом в его произведениях. Обвинения эти, особенно в той форме, в какую они часто облекались, голословны, носят вульгаризаторский характер и не соответствуют реальному положению вещей. Враждебно относился Горький не к крестьянству, а к той фетишизации патриархальных начал крестьянской жизни, к тому преднамеренному замалчиванию ее противоречий, которые лежат в основе социально-политической доктрины народничества и составляют самую слабую сторону народнической беллетристики.

   В этом плане Горькому безусловно были близки чеховские образы русской деревни конца века, разоблачавшие фальшь народнической идиллии с огромной беспощадной последовательностью и художественной силой.

   Но преемственность антинароднических настроений - лишь один из эпизодов творческого общения обоих писателей, частность, которая не должна заслонять от нас целого. К тому же выступали оба писателя против народнической идеализации деревни далеко не с одних и тех же позиций. Чехову крестьянская жизнь в целом рисуется в беспросветно-мрачных тонах. Горький уже в свои молодые годы видит в крестьянстве какие-то свежие силы, способные к активному вмешательству в действительность. Придет время, и он ярко покажет эти силы в крестьянских персонажах повести "Мать" и в ряде других произведений.

   Уже на склоне жизни, в одном из самых зрелых своих творений, Горький дал предельно выразительную характеристику того исторического отрезка времени, в условиях которого протекали его юношеские годы, формировалось его человеческое "я".

   "Когда герои были уничтожены, они, - как это всегда бывает, - оказались виновными в том, что, возбудив надежды, не могли осуществить их, - писал Горький. - Люди, которые благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих перед осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только скомпрометировать.

   Постепенно начиналась скептическая критика "значения личности в процессе творчества истории". Люди быстро умнели и, соглашаясь со Спенсером, что "из свинцовых инстинктов не выработаешь золотого поведения", сосредотачивали свои силы и таланты на "самопознании", на вопросах индивидуального бытия. Быстро подвигались к приятию лозунга "наше время - не время широких задач".

   Суровым критиком этой страшной в своей томительной пустоте действительности, беспощадным разоблачителем мещанства, пронизывающего все поры общественной жизни, - вот чем прежде всего был для Горького Чехов. "Огромное вы делаете дело вашими маленькими рассказиками - возбуждая в людях отвращение к этой сонной, полумертвой жизни - чорт бы ее побрал", - писал он самому Чехову.

   Это мимоходом высказанное суждение он широко развернул в своих воспоминаниях о Чехове: "Антон Чехов уже в первых рассказах своих умел открыть в тусклом мире пошлости ее трагически-мрачные шутки: стоит только внимательно прочитать его "юмористические" рассказы, чтобы убедиться, как много за смешными словами и положениями жестокого и противного скорбно видел и стыдливо открывал автор... В каждом из юмористических рассказов Антона Павловича я слышу тихий, глубокий вздох чистого, истинно-человеческого сердца, безнадежный вздох сострадания к людям, которые не умеют уважать свое человеческое достоинство и, без сопротивления подчиняясь грубой силе, живут, как рабы, ни во что не верят, кроме необходимости каждый день хлебать возможно более жирные щи, и ничего не чувствуют, кроме страха, как бы кто-нибудь сильный и наглый не побил их. Никто не понимал так ясно и тонко, как Антон Чехов, трагизм мелочей жизни, никто до него не умел так беспощадно правдиво нарисовать людям позорную и тоскливую картину их жизни в тусклом хаосе мещанской обыденщины. Его врагом была пошлость: он всю жизнь боролся с ней, ее он осмеивал и ее изображал бесстрашным острым пером, умея найти плесень пошлости даже там, где с первого взгляда, казалось, все устроено очень хорошо, удобно, даже - с блеском".

   Если Чехов видел основную историческую заслугу Горького в том, что он "первый в России и вообще на свете заговорил с презрением и отвращением о мещанстве и заговорил именно как раз в то время, когда общество было подготовлено к этому протесту", то Горький в полной мере воздавал должное Чехову как художнику, занимающему едва ли не первое место в ряду тех, на чей художественный опыт опирался он, осуществляя эту задачу.

   Никому из русских писателей до Чехова - за исключением, конечно, Салтыкова-Щедрина - не удалось так ясно разглядеть мещанскую ограниченность русской либеральной интеллигенции, уловить за излюбленными ею красивыми фразами и красивыми жестами бездонную внутреннюю пустоту. И этим он был особенно близок Горькому.

   "Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, которая никак не может придумать для себя приличного образца кредитных бумажек, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая пьянеет от одной рюмки вина и посещает пятидесятикопеечный..., которая брюзжит и охотно отрицает все, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать, которая не женится и отказывается воспитывать детей и т. д. Вялая душа, вялые мысли, отсутствие движений, неустойчивость в мыслях" - эти слова Чехова воспринимаются как эскиз того самого собирательного героя, образ которого с такой замечательной художественной силой был запечатлен в "Жизни Клима Самгина". Конечно, Горький пошел здесь дальше Чехова. Он сумел показать, как политическая вялость, апатичность русской буржуазной интеллигенции приводит ее к прямому ренегатству, отступничеству, к прямой измене лучшим традициям освободительного движения. Но чеховская критика буржуазной интеллигенции явилась необходимым подготовительным этапом к той критике ее, которая была так широко и полно развернута Горьким.

   И все же ограничивать роль Чехова в творческой жизни Горького одними только его заслугами как критика мещанства, как _о_т_р_и_ц_а_т_е_л_я_ значило бы сужать рамки их творческого общения, обеднять его содержание.

   Письма Горького к Чехову ценны, помимо всего прочего, тем, что в них чрезвычайно ярко раскрываются литературные позиции самого Горького в пору его творческой молодости, его борьба за новое искусство, противостоящее натуралистически бескрылой "бытовой" и развлекательной беллетристике конца века, - искусство целеустремленное, мужественное, бодрое.

   "Знаете, что вы делаете? - обращается он к Чехову. - Убиваете реализм... Я этому чрезвычайно рад. Будет уж! Ну его к чорту! Право же - настало время нужды в героическом: все хотят - возбуждающего, яркого, такого, знаете, чтобы не было похоже на жизнь, а было выше ее, лучше, красивее. Обязательно нужно, чтобы теперешняя литература немножко начала прикрашивать жизнь, и как только она это начнет - жизнь прикрасится, т. е. люди заживут быстрее, ярче".

   Та форма, в какой выражены высказываемые здесь Горьким мысли, не должна вводить нас в заблуждение: прокламируя необходимость "прикрашивания" жизненной действительности, он, конечно, говорит не об отходе от нее или искажении ее, а совсем о другом - о повышении общего тонуса искусства, что должно послужить необходимой предпосылкой к усилению его социальной действенности.

   Когда он высказывает сожаление о том, что "в могучей литературе нет символизма, нет этого стремления трактовать вопросы коренные, вопросы духа", - за наивно идеалистической фразеологией здесь ясно различимо то же здоровое и прогрессивное, в основе своей, стремление к большому искусству, искусству идейного накала и широких философских обобщений. К символизму как реакционному направлению буржуазной художественной культуры Горький относился безоговорочно отрицательно на всех этапах своего идейного и художественного развития, хотя и не отрицал личной одаренности отдельных представителей этого направления.

   Впрочем, в эстетических воззрениях Горького того периода вообще, конечно, наивно было бы искать той четкости, которую приобрели они позднее, после того как писатель испытал мощное и плодотворное воздействие коммунистического мировоззрения, идей партии Ленина-Сталина. Еще один из лучших представителей большевистской критики Боровский справедливо отмечал в свое время, что "художественное творчество, носящее определенные классовые черты, складывается лишь тогда, когда сам класс уже значительно оформился и сознал свою самостоятельность. На заре движения, когда только начинают формироваться первые кадры будущего боевого класса и умы охватывает еще неясная, расплывчатая, хаотическая идея борьбы, эстетическая идеология проникнута лишь неоформленными, радостными предчувствиями и чаяниями, преисполнена сознания избытка накопляющихся сил и жажды дать исход этим силам". В эстетических представлениях молодого Горького много смутного, незрелого, наносного, - вплоть до апелляций к "боженьке" и комплиментов по адресу спиритуалиста и мистика Владимира Соловьева. Но при всем том его творческая мечта неизменно обращена вперед, основное направление его художественных исканий отражает самые прогрессивные тенденции современного исторического процесса.

   И вот в Чехове Горький хочет видеть своего соратника не только в борьбе с отрицательными сторонами действительности, но также в борьбе за новые жизненные идеалы, и прежде всего за новое искусство - жизнеутверждающее, оптимистическое, как средство воплощения этих идеалов. Уже пройдя большую половину своего жизненного пути, Горький, задаваясь вопросом о том, почему он начал писать, отвечал на этот вопрос так: "По силе давления на меня "томительно бедной жизни" и потому, что "не писать я не мог". Первая причина заставила меня попытаться внести в "бедную" жизнь такие вымыслы, "выдумки", как "Сказка о соколе и уже", "Легенда о горящем сердце", "Буревестник", а по силе второй причины я стал писать рассказы "реалистического" характера - "Двадцать шесть и одна", "Супруги Орловы", "Озорник".

   Высоко оценивая заслуги Чехова как врага и разоблачителя мещанства, Горький вместе с тем старательно ищет в произведениях старшего писателя такие черты, которые были бы близки ему и как автору "Песни 6 соколе", "Легенды о горящем сердце", "Буревестника".

   "Хотя читают вас так много, как, кажется, еще никого не читали - говорю об обилии изданий, - но понимают вас все же плохо, - писал Горький своему корреспонденту. - Было некогда брошено в публику авторитетное слово о Чехове, который "с холодной кровью пописывает", и наша публика, которая всегда ленива думать и не могла сама установить правильного к вам отношения, - приняла это слово на веру и очень была рада, что ей подсказали взгляд на вас. Поэтому она недостаточно внимательно читает ваши рассказы и, воздавая должное их внешности, - мало понимает их сердце и его голос. Выйдет полное собрание - и вызовет иную оценку ваших работ".

   Борьба за эту "иную оценку", о которой говорит здесь Горький, красной нитью проходит сквозь всю историю его творческого общения с Чеховым. Сквозь коросту суждений либерально-народнической критики о Чехове как писателе, может быть, и талантливом, но поверхностном, безидейном, коллекционере забавных анекдотов, равнодушном ко всему на свете, Горький упорно пробивается к подлинному Чехову - художнику, все творчество которого было пронизано неутомимой жаждой жизни и верой в жизнь, любовью к человеку и верой в человека.

   "Каждый новый рассказ Чехова, - утверждает он, - все усиливает одну глубоко ценную и нужную для нас ноту - ноту бодрости и любви к жизни". "Чехов... один из лучших друзей России, друг умный, беспристрастный, правдивый - друг, любящий ее, сострадающий ей во всем". Горький потому и не стеснялся так густо подчеркивать болезненно обостренное отношение Чехова к безобразиям русской жизни того времени, ко всем недугам русского общества, что твердо знал: за совершенно пессимистическими по видимости чеховскими оценками русской действительности кроется горячая любовь к своей стране и своему народу.

   Надо знать, как беспощадно и жестоко мстила Чехову либерально-народническая критика за его равнодушие к догме либерального народничества, какие глубокие корни пустила идущая от Михайловского и Скабичевского легенда о безидейности, духовной опустошенности Чехова, чтобы в полной мере оценить заслуги Горького в деле разрушения этой легенды. Именно Горьким впервые был раскрыт подлинный Чехов, занимающий в истории русской литературы совсем иное место, чем то, которое готовили ему творцы вульгарной и пошлой выдумки о "жертве безвременья", "певце сумерек", "скорбном созерцателе".

   Трудно гадать о том, как сложились бы творческие связи обоих писателей в дальнейшем, если бы общение их не было прервано смертью Чехова. Несомненно, в глазах Чехова Горький с самого начала был чем-то большим, нежели просто талантливым, обещающим новичком.

   Мечта о настоящем, большом искусстве владела Чеховым неотступно, и, подходя с точки зрения идейных и художественных норм этого большого искусства к современной литературной обстановке, он испытывал чувство острой неудовлетворенности. "Скажите по совести, - читаем в одном из его писем начала 90-х годов, - кто из моих сверстников, т. е. людей в возрасте 30-45 лет, дал миру хоть одну каплю алкоголя... Мило, талантливо, Вы восхищаетесь и в то же время никак не можете забыть, что Вам хочется курить... Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же! Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение... Лучшие из них реальны и пишут жизнь такой, какая она есть, но от того, что каждая страница пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас. А мы? Мы! Мы пишем жизнь такой, какая она есть, а дальше - ни тпрру, ни ну... дальше хоть плетями нас стегайте... У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, бога нет, привидений не боимся... Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником. Болезнь это или нет - дело не в названии, но сознаться надо, что положение наше хуже губернаторского. Не знаю, что будет с нами через 10-20 лет - тогда, быть может, изменятся обстоятельства, но пока было бы опрометчиво ожидать от нас чего-то действительно нужного, независимо от того, талантливы мы или нет. Пишем мы машинально, только подчиняясь тому давно заведенному порядку, по которому одни служат, другие торгуют, третьи пишут".

   Конечно, было бы грубейшей ошибкой рисовать положение таким образом, будто бы художественные принципы Горького были бы полностью приемлемы для Чехова. Преувеличивать их творческое родство так же неразумно, как отрицать его. В частности, сетования Чехова по поводу "несдержанности" Горького как художника, по поводу отсутствия в горьковских рассказах необходимой "грации" - все это было вызвано действительными различиями между ними как писателями.

   Прежде всего литературная манера обоих писателей качественно разнородна. Известно, что сам Чехов прокламировал в качестве одного из основных принципов своей эстетики именно принцип художественной сдержанности. "Когда изображаете горемык и бесталанных и хотите разжалобить читателя, то старайтесь быть холоднее - это дает чужому горю как бы фон, на котором оно вырисуется рельефнее", - учит Чехов. "Над рассказами можно и плакать и стонать, можно страдать заодно со своим" героями, но, полагаю, нужно это делать так, чтобы читатель не заметил. Чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление". "Чем чувствительнее положение, тем холоднее следует писать, и тем чувствительнее выйдет. Не следует обсахаривать". "Широко и легко можно писать не только о барышнях, блинах и фортепьянах, но даже о слезах и нужде". В свете этих суждений легко понять неприязнь Чехова ко всякого рода патетике и его оценки горьковского таланта как "большого", "настоящего", "несомненного", но в то же время "грубого, рудиментарного", "не выдержанного, залихватского".

   При всем том романтическая стихия ранних рассказов и повестей Горького отнюдь не была совсем чужда Чехову. В его собственном творчестве романтические элементы присутствуют вполне осязательно. Он знал, что жизнь бедна и томительна, но знал в другое: что жизнь "страшна и чудесна". Ему ведома была не только обыденность и пошлость мира, но и красота его, которая "не терпит обыденного и пошлого".

   "Едешь час-другой... Попадается по пути молчаливый старик-курган или каменная баба, поставленная бог ведает кем и когда, бесшумно пролетит над землею ночная птица, и мало-помалу на память приходят степные легенды, рассказы встречных, сказки няньки-степнячки и все то, что сам сумел увидать и постичь душою. И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в голубом небе, в лунном свете, в полете ночной птицы - во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодости, расцвет сил и страстная жажда жизни, душа дает отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей". Это - почти прямое предвосхищение горьковского пейзажа.

   Больше того: есть у Чехова целые произведения, целиком проникнутые тем высоким романтическим пафосом, который так характерен для молодого Горького. Таков, например, рассказ "Мечты" - о том, как двое сотских крестьян конвоируют в уездный город бродягу, не помнящего родства. На привале он начинает рассказывать своим конвоирам об ожидающей его Сибири: "...такая же Россия, такой же бог и царь, что и тут, так же там говорят по-православному, как и я с тобой. Только там приволья больше и люди богаче живут. Все там лучше... А реки там широкие, быстрые, берега крутые - страсть! По берегу всё леса дремучие. Деревья такие, что взглянешь на маковку - и голова кружится... Сотские молчат. Они задумались и поникли головами. В осеннюю тишину, когда холодный, суровый туман с земли ложится на душу, когда он тюремной стеной стоит перед глазами и свидетельствует человеку об ограниченности его воли, сладко бывает думать о широких, быстрых реках, с привольными, крутыми берегами, о непроходимых лесах, безграничных степях. Медленно и покойно рисует воображение, как ранним утром, когда с неба не сошел еще румянец зари, по безлюдному крутому берегу маленьким пятном пробирается человек; вековые мачтовые сосны, громоздящиеся террасами по обе стороны потока, сурово глядят на вольного человека и угрюмо ворчат; корни, громадные камни и колючий кустарник заграждают ему путь, но он силен плотью и бодр духом, не боится ни сосен, ни камней, ни своего одиночества, ни раскатистого эха, повторяющего каждый его шаг. Сотские рисуют себе картины вольной жизни, какою они никогда не жили; смутно ли припоминают они образы давно слышанного, или же представления о вольной жизни достались им в наследство вместе с плотью и кровью от далеких вольных предков, бог знает!"

   Неугасима была ненависть Чехова к мещанству во всех его разновидностях, но неугасима была также его уверенность в том, что мещанство не обязательный атрибут человечества на всех стадиях его существования, а злокачественная короста, распространенная по поверхности его здорового организма.

   "Чувство красоты в человеке не имеет границ и рамок". "Какое наслаждение уважать людей! Когда я вижу книги, мне нет дела до того, как авторы любили, играли в карты, я вижу только их изумительные дела".

   "Человеку нужно только три аршина земли. - Не человеку, а трупу. Человеку нужен весь земной шар".

   "Тогда человек станет лучше, когда вы покажете ему, каков он есть".

   Когда Чехов, за несколько месяцев до смерти, читал горьковского "Человека", он остался недоволен, увидел в этом произведении что-то очень напоминающее "проповедь молодого попа, безбородого, говорящего басом на о". Но автором всех только что процитированных афоризмов был не Горький, а Чехов. Конечно, романтическая струя в творчестве Чехова это совсем не то же самое, что романтизм молодого Горького. Прежде всего чеховская мечта о прекрасном в жизни лишена той действенности, целеустремленности, которыми проникнуты романтические порывы автора "Песни о соколе" и "Буревестника".

   Легенда о Чехове как художнике, лишенном какого бы то ни было мировоззрения, проповеднике "чистого" искусства, свободного от всякого идейного содержания, есть легенда в самом точном значении этого слова, то есть вымысел. Сам Чехов высказывался по этому вопросу совершенно недвусмысленно. "Я иногда проповедую ересь, но до абсолютного отрицания вопросов в художестве еще не доходил ни разу, - писал он. - Художник наблюдает, выбирает, догадывается, комбинирует, уж одни эти действия предполагают в своем начале вопрос; если с самого начала не задал себе вопроса, то не о чем догадываться и нечего выбирать. Чтобы быть покороче, закончу психиатрией: если отрицать в творчестве вопрос и намерение, то нужно признать, что художник творит непреднамеренно, без умысла, под влиянием аффекта; поэтому если бы какой-нибудь автор похвастал ,мне, что он написал повесть без заранее обдуманного намерения, то я назвал бы его сумасшедшим".

   Упреки по адресу Чехова в отсутствии у него мировоззрения еще Горький справедливо назвал "нелепыми упреками". Чехову принадлежат замечательные слова о том, что "воспретить человеку материалистическое направление равносильно запрещению искать истину. Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит нет и истины". Эти слова могли быть сказаны только человеком с очень высоким, очень развитым мировоззрением.

   Реальная, а не мнимая слабость Чехова, действительно характеризующая его как художника того исторического периода, когда революционное народничество вырождалось и агонизировало, а идеология пролетариата - революционный марксизм - еще не овладела сознанием масс, проявлялась в другом: в добровольном самоустранении писателя от политической борьбы, не раз декларированном Чеховым. Спора нет, трудно представить себе нечто более чуждое по духу Горькому, нежели политическая пассивность Чехова.

   Необходимо учитывать, однако, что та "политика", которая выражалась в форме либеральных словопрений, и со стороны Горького встречала достаточно враждебное отношение. Впечатления, вынесенные им из общения с деятелями казанских, борисоглебских и нижегородских радикальных кружков, с которыми сталкивала его судьба до этого, носили весьма скептический характер и отложились очень тяжелым грузом в его памяти. Только поэтому понятие партийности в этот период смешивается у него иногда с понятием кружковщины; так было, например, когда он мотивировал свой отказ от участия в юбилейном сборнике, посвященном Н. К. Михайловскому, тем, что "в предприятиях партийного характера участвовать не склонен".

   Соприкосновение с легально-марксистскими кругами и подавно не поколебало его скепсиса.

   Еще в 1899 г., сообщая Чехову, что "Жизнь" имела в виду слить народничество и марксизм в одно гармоническое целое и что марксисты (легальные) якобы помешали этому намерению, основав свой журнал "Начало", Горький так комментировал это сообщение: "Я всех этих дел не понимаю. Скажу откровенно, что не лестно думаю я о питерских журналистах, думаю, что все эти их партии - дело маложизненное, в котором бьется гораздо больше личного самолюбия не очень талантливых людей, чем душ, воспламененных желанием строить новую, свободную для человека жизнь на обломках старой, тесной". Это ироническое замечание относится к догматическому, струвианскому "марксизму". После сближения с революционной социал-демократией он изменил свой взгляд на партийность. Известно его признание: "Подлинную революционность я почувствовал... в большевиках, в статьях Ленина, в речах и работе интеллигентов, которые шли за ними".

   С другой стороны, Чехов, так брезгливо относившийся к "политике", пока она оставалась в его глазах синонимом либерального словоблудия, начинал относиться к ней совсем иначе, когда она выражала революционное движение масс.

   Один из современников Чехова - беллетрист Елпатьевский - оставил более чем красноречивую характеристику тех настроений, которыми Чехов был охвачен в преддверии событий 1905 года: "Он, отвертывавшийся от политики, весь ушел в политику, по-другому и не то стал читать в газетах, как и что читал раньше. Пессимистически и во всяком случае скептически настроенный Чехов стал верующим. Верующим не в то, что будет хорошая жизнь через двести лет, как говорили персонажи его произведений, а что эта хорошая жизнь для России придвинулась вплотную, что вот-вот сейчас перестроится вся Россия по-новому, светлому, радостному. И весь он другой стал - оживленный возбужденный, другие жесты явились у него, новая интонация послышалась в голосе. Помню, когда я вернулся из Петербурга в период оживления Петербурга перед революцией 1905 года, он а тот же день звонил нетерпеливо по телефону, чтобы я как можно поскорее, немедленно сейчас же приехал к нему, что у него важнейшее, безотлагательное дело ко мне. Оказалось, что это важнейшее, безотлагательное дело заключалось в том, что он волновался, что ему безотлагательно, сейчас же нужно было знать, что делается в Москве и в Петербурге, и не в литературных кругах, о которых он раньше исключительно расспрашивал меня, а в политическом мире, в подымающемся революционном движении... И когда мне, не чрезмерно обольщавшемуся всем, что происходило тогда, приходилось вносить некоторый скептицизм, он волновался и нападал на меня с резкими, несомневающимися, нечеховскими репликами. "Как вы можете говорить так! - кипятился он. - Разве вы не видите, что все сдвинулось сверху донизу! И общество, и рабочие. И как это все перевернулось в нем".

   Свидетельство это не единично. "Теперь это был совсем другой человек, - пишет о Чехове в последние годы его жизни другой мемуарист, - видимо, революционное электричество, которым в то время был перезаряжен воздух, встряхнуло и Чехова. Глаза его загорались суровым негодованием, когда он говорил о неистовствах Плеве, о жестокости и глупости Николая II".

   Эти записи вполне гармонируют с содержанием произведений Чехова последних лет его жизни, сквозь всю образную ткань которых проходит предчувствие того часа, когда "все полетит вверх дном, все изменится точно по волшебству. И будут тогда здесь громадные, великолепнейшие дома, чудесные сады, фонтаны необыкновенные, замечательные люди".

   Было бы, однако, ошибочным отождествлять политические и литературные позиции Горького и Чехова в период исторической подготовки революции 1905 года. При всей несомненности роста политической активности Чехова в этот период он и теперь оказывается неспособным подняться до правильного понимания исторической роли рабочего класса, правильного понимания революционной перспективы.

   У Горького была органическая связь с революционным движением пролетариата, которой не было у Чехова. Уже в самом начале 900-х годов, создавая в пьесе "Мещане" образ Нила, Горький делает первые шаги по тому пути, который приводит его позднее к созданию повести "Мать" - произведения всемирно-исторического значения, первого произведения подлинно социалистического искусства, озаренного светом самого передового, самого революционного мировоззрения нашей эпохи и опирающегося на опыт массовой революционной борьбы рабочего класса.

   Чехов был последним великим представителем того художественного течения, которое вошло в историю мировой литературы под именем критического реализма и которое явилось высшим достижением художественной культуры прошлого, выросшей и созревшей в условиях классово-антагонистического общества. Но его пути, как завершителя целого большого периода исторического развития литературы, не могли не соприкоснуться с путями Горького, явившегося наследником лучших традиций реалистической литературы прошлого и создателем нового искусства эпохи социализма.

  

  

  

   В. С. Миролюбов сообщил мне, что вы выразили желание получить мои книжки. Посылаю их и, пользуясь случаем, х