Горький Максим - Переписка М. Горького с А. Чеховым

симович, спасибо Вам за письмо, за строки о Толстом и "Дяде Ване", которого я не видел на сцене, спасибо вообще, что не забываете. Здесь, в благословенной Ялте, без писем можно было бы околеть. Праздность, дурацкая зима с постоянной температурой выше ноля, совершенное отсутствие интересных женщин, свиные рыла на набережной - все это может изгадить и износить человека в самое короткое время. Я устал, мне кажется, что зима тянется уже десять лет.

   У Вас плеврит? Если так, то зачем Вы сидите в Нижнем? Зачем? Что Вам нужно в этом Нижнем, кстати сказать? Какая смола приклеила Вас к этому городу? Если Вам, как Вы пишете, нравится Москва, то отчего Вы не живете в Москве? В Москве театры и проч. и проч., а главное - из Москвы рукой подать за границу, а живя в Нижнем, Вы так и застрянете в Нижнем и дальше Васильсурска не поедете. Вам надо больше видеть, больше знать, шире знать. Воображение у Вас цепкое, ухватистое, но оно у Вас как большая печка, которой не дают достаточно дров. Это чувствуется вообще, да и в отдельности в рассказах: в рассказе Вы даете две-три фигуры, но эти фигуры стоят особнячком, вне массы; видно, что фигуры сии живут в Вашем воображении, но только фигуры, масса же не схвачена. Исключаю из сего Ваши крымские вещи (напр. "Мой спутник"), где кроме фигур чувствуется и человеческая масса, из которой они вышли, и воздух, и дальний план, одним словом - все. Видите, сколько я наговорил Вам - и это, чтоб Вы не сидели в Нижнем. Вы человек молодой, сильный, выносливый, я бы на Вашем месте в Индию укатил, чорт знает куда, я бы еще два факультета прошел. Я бы, да я бы - Вы смеетесь, а мне так обидно, что мне уже 40, что у меня одышка и всякая дрянь, мешающая жить свободно. Как бы ни было, будьте добрым человеком и товарищем, не сердитесь, что я в письмах читаю Вам наставления, как протопоп.

   Напишите мне. Жду "Фому Горд[еева]", которого я еще до сих пор не прочел как следует.

   Нового ничего нет. Будьте здоровы, крепко жму руку.

  

  

   Читали вы статью Жуковского о вас в "СПБург[ских] ведомостях]", No 34 от 4 февраля? Мне нравится эта статья, я давно ее знаю и безусловно согласен с тем, что "самосознание - паразит чувства". Согрешил и я заметкой по поводу "Оврага", но ее у меня испортил сначала редактор, а потом цензор. Знаете - "В овраге" - удивительно хорошо вышло. Это будет одна из лучших ваших вещей. И вы все лучше пишете, все сильнее, все красивее. Уж как хотите, - не сказать вам этого - не могу.

   В Индию я не поеду, хотя очень бы это хорошо. И за границу не поеду. А вот пешечком по России собираюсь с одним приятелем. С конца апреля думаем двинуть себя в южные страны, на Дунай пойдем, к Черному морю и т. д. В Нижнем меня ничто не держит, я одинаково нелепо везде могу устроиться. Поэтому и живу в Нижнем. Впрочем, недавно чуть-чуть не переехал на жительство в Чернигов. Почему? Знакомых там нет ни души.

   Мне ужасно нравится, что вы в письмах ко мне - "как протопоп" "читаете наставления", - я уже говорил вам, что это очень хорошо. Вы относитесь ко мне лучше всех "собратий по перу" - это факт.

   Ужасно я удивился, когда прочитал, что Толстой нашел в "Дяде Ване" какой-то "нравственный недочет". Думаю, что Энгельгардт что-то спутал. Сейчас эту пьесу здесь репетируют любители. Очень хороша будет Соня и весьма недурен Астров. Пишете вы еще что-нибудь?

   Знаете - ужасно неприятно читать в ваших письмах, что вы скучаете. Вам это, видите ли, совершенно не подобает и решительно не нужно. Вы пишете "мне уже 40 лет". Вам только еще 40 лет! А между тем, какую уйму вы написали и как написали. Вот оно что! Это ужасно трагично, что все русские люди ценят себя ниже действительной стоимости. Вы тоже, кажется, очень повинны в этом. "Фому" вам вышлет "Жизнь", она хочет переплести его как-то особенно, слышал я. А вы, Антон Павлович, пришлите мне ваш первый том. Пожалуйста. Там, судя по отзывам, есть масса рассказов, коих я не читал.

   Сейчас отправил в Питер на утверждение "Устав нижегород. о-ва любителей художеств". Устраиваем "о-во дешевых квартир". Все это - заплаты на трещину души, желающей жить. До свидания вам!

   Крепко жму руку и желаю написать драму.

  

   Сегодня Толстой прислал мне письмо, в котором говорит: "Как хорош рассказ Чехова в "Жизни". Я чрезвычайно рад ему".

   Знаете, эта чрезвычайная радость, вызванная рассказом вашим, ужасно мне нравится. Я так и представляю старика - тычет он пальцем в колыбельную песню Липы и, может быть, со слезами на глазах, - очень вероятно, что со слезами, я, будучи у него, видел это,- говорит что-нибудь эдакое глубокое и милое. Обязательно пойду к нему, когда поеду к вам. А поеду я к вам, когда кончу повесть для "Жизни".

   Кстати - огромное и горячее спасибо вам за "Жизнь". Ее хоть и замалчивают, но ваш рассказ свое дело сделает. Вы здорово поддержали ее, и какой вещью! Это, знаете, чертовски хорошо с вашей стороны.

   Как ликует этот чудачина Поссе. С него дерут десять шкур, его все рвут, щиплют, кусают. Его ужасно не любят в Питере - верный знак, что человек хороший. В сущности - что ему редакторство? 200 р. в месяц? Он мог бы заработать вдвое больше. Честолюбие? Совершенно отсутствует. Ему, видите, хочется создать хороший журнал, литературный журнал. Я очень сочувствую этому, мне тоже этого хочется. Мне, признаться сказать, порой довольно-таки тяжко приходится от "Жизни", да ладно. А вдруг действительно удастся создать журнал, да и хороший, чуткий? Надежды очень питают, хотя я и не юноша. Я, знаете, еще буду просить Вас за "Жизнь", не оставьте вниманием! Дайте и еще рассказ, пожалуйста, дайте! Но, бога ради, не думайте, что я материально заинтересован в успехе "Жизни". Нет, я получаю 150 р. за лист и - все. Был у меня пай, но я от него отказался, ну их к чорту! Это был какой-то дурацкий пай, мне его подарили "за трудолюбие" в виде поощрения. Но я поссорился с двумя из пайщиков и возвратил им подарок.

   Пишу повесть довольно нелепую.

   Кончу - поеду в Ялту не надолго. И Поссе поедет со мной. Вот вы увидите, какой он славный. И тоже нелепый. У него ужасно смешной нос и тонкий, бабий голос. Он вообще похож на Юлию Петровну. Но это ничего. Есть у меня к вам просьба: не можете ли вы указать статей о вас до 94 года? Газетных статей? Я посылал в "бюро газетных справок", отказали. Говорят, что дают только современные, из текущей жизни. А мне крайне нужно. Не знает ли Иван Павлович или ваша сестра? Пожалуйста, если можно, спросите их.

   Крепко жму вам руку и желаю от души всего доброго и славного.

  

   15 февр.

   Дорогой Алексей Максимович, Ваш фельетон в "Нижегор[одском] листке" был бальзамом для моей души. Какой Вы талантливый! Я не умею писать ничего, кроме беллетристики. Вы же вполне владеете и пером журнального человека. Я думал сначала, что фельетон мне очень нравится, потому что Вы меня хвалите, потом же оказалось, что и Средин, и его семья, и Ярцев - все от него в восторге. Значит валяйте и публицистику, господь Вас благословит!

   Что же мне не шлют "Фомы Гордеева"? Я читал его только урывками, а надо бы прочесть все сразу, в один присест, как я недавно прочел "Воскресенье". Все, кроме отношений Нехлюдова к Катюше, довольно неясных и сочиненных, - все поразило меня в этом романе силой, и богатством, и широтой, и неискренностью человека, который боится смерти, не хочет сознаться в этом и цепляется за тексты из свящ[енного] писания.

   Напишите же, чтобы мне прислали Фому.

   "Двадцать шесть и одна" - хороший рассказ, лучшее из того, что вообще печатается в "Жизни", в сем дилетантском журнале. В рассказе сильно чувствуется место, пахнет бубликами.

   "Жизнь" напечатала мой рассказ с грубыми опечатками (* Например "табельные" вместо "заговенье".), не взирая на то, что я читал корректуру. Раздражают меня в "Жизни" и провинц[иальные] картинки Чирикова, и картина "С новым годом!", и рассказ Гуревич.

   Только что принесли Ваше письмо. Так не хотите в Индию? Напрасно. Когда в прошлом есть Индия, долгое плавание, то во время бессонницы есть о чем вспомнить. А поездка за границу отнимает мало времени, она не может помешать вам ходить пешком по России.

   Мне скучно не в смысле Weiltschmerz {мировой скорби. - Ред.} не в смысле тоски существования, а просто скучно без людей, без музыки, которую я люблю, и без женщин, которых в Ялте нет. Скучно без икры и без кислой капусты.

   Очень жаль, что Вы, по-видимому, раздумали приехать в Ялту. А здесь в мае будет Художественный театр из Москвы. Даст 5 спектаклей и потом останется репетировать. Вот приезжайте, на репетициях изучите условия сцены и потом в 5-8 дней напишете пьесу, которую я приветствовал бы радостно, от всей души.

   Да, я теперь имею право выставлять на вид, что мне 40 лет, что я человек уже не молодой. Я был самым молодым беллетристом, но явились Вы - и я сразу посолиднел, и уже никто не называет меня самым молодым. Крепко жму руку. Будьте здоровы.

   Только что получил фельетон Жуковского.

  

  

   6 март

   Милый Алексей Максимович, Художественный театр с 10-го апреля по 15 будет играть в Севастополе, с 16 по 21 - в Ялте. Даны будут: "Дядя Ваня", "Чайка", "Одинокие" Гауптмана и "Эдда Габлер" Ибсена. Непременно приезжайте. Вам надо поближе подойти к этому театру и присмотреться, чтобы написать пьесу. А вот если бы Вы побывали на репетициях, то Вы бы еще более навострились. Ничто так не знакомит с условиями сцены, как бестолковщина, происходящая на репетициях.

   По Ялте пошел слух, будто Средин получил письмо от Вас. Вы приедете в начале апреля. Правда ли? Надо бы проверить этот слух, да итти к Средину нельзя, так как вот уже 5-й день валят дождь и снег. Нового ничего нет. Будьте здоровы и счастливы, скорее пишите "Мужика". Крепко жму руку.

   Худож[ественный] театр приедет со своей обстановкой

  

  

   Через неделю приеду. Пешков.

  

  

   Захотелось написать вам несколько слов. Я уже в Мануйловке, и адрес мой таков:

   Почтовая станция Хорошки, Кобелякского уезда, Полтавской губернии, в село Мануйловку.

   Хорошо в этой Мануйловке, очень хорошо. Тихо, мирно, немножко грустно. И немножко неловко, странно видеть кучи людей, которые совсем не говорят о литературе, театре и о всем "прекрасном и высоком", до чего им совсем нет дела. Все-таки хохлы - славный народ,- мягкий, вежливый, я очень их люблю. Устроились мы недурно. Среди огромного, старого парка стоит красный каменный дом, в нем семь крошечных нелепых комнат с узкими и низенькими дверями, а в этих комнатах - мы. А рядом с нами на большой липе живет семейство сычей. В пруде - лягушки, - а у малорусских лягушек такие мелодичные голоса. Неподалеку от нас церковь; сторож на колокольне бьет часы. Собаки лают. Настоящая украинская луна смотрит в окно. Думается о боге и еще о чем-то таинственном и хорошем. Хочется сидеть неподвижно и только думать.

   Приезжайте-ка сюда. Мы поместим вас в школе, в том же парке, неподалеку от нас. Комната у вас будет большая, никто не помешает вам. Тихо будет. Я начал купаться в милой реке Псле, где ходят огромные щуки. Красивая река. Отсюда, из деревни, при лунном свете и под жалостное пенье лягушек ялтинское бытие кажется мне еще более отвратительным, выдуманным, ненужным. С завтрашнего дня работаю.

   Вам желаю того же и доброго здоровья желаю и всего хорошего. Крепко жму руку - и до свидания, пока.

   Напишите, едете ли в Париж и, пожалуйста, высылайте мне корректуры, как обещали. Ну, до свидания, Антон Павлович! Поклон вашей маме и сестре. Жена тоже кланяется вам, просит напомнить о каком-то вашем портрете, обещанном ей, просит передать ее поклоны вашей семье.

  

  

   7 июль 1900

   Милый Алексей Максимович, сегодня я получил письмо от Капитолины Валериановны Назарьевой (Вашей поклонницы, пишущей под псевдонимом "Н. Левин" в "Биржевых вед[омостях]"). Она спрашивает, где Вы, и просит Ваш портрет, чтобы поместить его в "Сочинениях" - журнале Иеронима Ясинского. То есть не у меня просит, а у Вас. Ее адрес: Петербург, Надеждинская, 11, кв. 11. Два раза одиннадцать. Вот!

   Затем получил я в ответ на свой отказ длинное письмо от Мельшина. Письмо длинное и неубедительное, но я все же не знаю, как мне быть - писать ему еще раз письмо или не писать.

   Ну, как Вы живете? Ваше письмо я получил вскорости после Вашего отбытия из Ялты, нового у Вас еще ничего не было, а теперь полагаю, есть куча всякого рода новостей, самых интересных. Был сенокос? Написали пьесу? Пишите, пишите и пишите, пишите обыкновенно, по-простецки - и да будет Вам хвала велия! Как обещано было, пришлите мне; я прочту и напишу свое мнение весьма откровенно, и слова, для сцены неудобные, подчеркну карандашом. Все исполню, только пишите, пожалуйста, не теряйте времени и настроения.

   Сейчас нижегородская барыня Анна Иноземцева привезла мне первый том своих сочинений ("Собрание сочинений", том первый) - и уехала, не повидавшись со мной. С портретом. Книга напечатана в Нижнем-Новгороде, а потому я называю ее нижегородской.

   К Вам - увы! - приехать не могу, потому что мне нужно в Париж, нужно в Москву делать операцию (геморрой), нужно оставаться в Ялте, чтобы писать, нужно уехать куда-нибудь далеко, далеко и надолго... Нового в Ялте ничего нет. Жарко, но не очень. Мои - в Гурзуфе, я живу в Ялте один. Средин здоров, но был болен и довольно серьезно. Мы два дня очень беспокоились, хотели выписывать от Вас Анатолия, но потом все обошлось, все стало, как было.

   Черкните мне о том, о сем, как живете, как пишется. Если меня не будет в Ялте, то ваше письмо, равно как и пьесу мне вышлют туда, где я буду. Об этом не беспокойтесь, все будет цело и невредимо. Вернее же всего, что до 5-10 августа я буду сидеть дома.

   Екатерине Павловне мой привет и нижайший поклон, а Вашего Максимку благословляю обеими руками и целую его. У нас все благополучно. Когда Вас провожали, я был немножко нездоров, а теперь ничего.

   Ну, будьте здоровы, счастливы и богом хранимы.

  

  

   Дорогой Антон Павлович!

   Поедемте в Китай? Как-то раз, в Ялте, вы сказали, что поехали бы. Поедемте! Мне ужасно хочется попасть туда, и я думаю предложить себя кому-нибудь в корреспонденты. Жена не очень охотно отпускает меня одного, но говорит, что была бы совершенно спокойна за меня, если б и вы ехали. Едемте, дорогой Антон Павлович! Там - интересно, здесь серо.

   Жду ответа. Скорого ответа.

   Хорошки, Кобелякского уезда, Полтавской губ., в Мануйловку.

  

  

   С драмой тихо, дорогой Антон Павлович. Никак не могу понять, зачем существует 3-й акт? По размышлению моему выходит так: акт первый - завязка, второй - канитель, третий - развязка. Однако все же я сочиняю, хотя держу в уме совет Щеглова: прежде всего напиши пятиактную трагедию, через год перестрой ее в 3-актную драму, сию, еще через год, в одноактный водевиль, засим, тоже через год, водевиль сожги, а сам женись на богатой бабе и - дело будет в шляпе. Впрочем, это кажется не Щеглов рекомендует, а кто-то другой.

   Одолевают меня китайские мысли. Очень хочется в Китай! Давно уж ничего не хотелось с такой силой. Вам тоже хочется ехать далеко - поедемте! Право! Хорошо бы!..

   А про Якубовича я и забыл, так что если б вы не написали, - я б и не ответил ему на письмо. Сейчас написал отказ в категорической форме, сославшись на недостаток времени, хотя следовало прямо сказать, что в предприятиях партийного характера участвовать не склонен. Но - жаль обижать их, ибо на такую формулировку они всенепременно обидятся.

   Хорошо здесь жить, знаете. По праздникам я с компанией мужиков отправляюсь с утра в лес на Псел и там провожу с ними целый день. Поем песни, варим кашу, выпиваем понемногу и разговариваем о разных разностях. Мужики здесь хорошие, грамотные, с чувством собственного достоинства, крепостного права не знали, и к панам относятся хорошо, по-человечески. Просто. В пятницу вечером еду с ними ловить рыбу волоком, и ночуем в лесу на сене. Субботу и воскресенье будем жить в лесу. И пить будем, и гулять будем, а смерть придет - умирать будем! Хорошо! А все ж таки - что-то грустное есть в мужиках, в деревне, в хохлацкой песне.

   Я очень ревностно забочусь о том, чтобы мне не сосало сердца - а сосет. Бог знает отчего, не пойму.

   Читал я мужикам "В овраге". Если б вы видели, как это хорошо вышло! Заплакали хохлы, и я заплакал с ними. Костыль понравился им - чорт знает до чего! Так что один мужик, Петро Дерид, даже выразил сожаление, что мало про того Костыля написано. Липа понравилась, старик, который говорит "велика матушка Россия". Да, славно все это вышло, должен я сказать. Всех простили мужики - и старого Цыбукина и Аксинью, всех! Чудесный вы человек, Ан[тон] Пав[лович], и огромный вы талантище.

   Купаюсь я каждый день, играю в городки, очень поздоровел. Желаю этого вам от всего сердца. Жму руку.

   До свидания!

   Отвечайте про Китай.

   Хорошки, Полтавской, Кобелякского уезда, в Мануйловку.

  

  

   12 июль

   Милый Алексей Максимович, Ваше приглашение в Китай удивило меня. А пьеса? Как же пьеса? Вы кончили, стало быть? Как бы ни было, в Китай ехать уже поздно, так как, по-видимому, война приходит к концу. Да и поехать туда я могу только врачом. Военным врачом. Если война затянется, то поеду, а пока вот сижу и пишу помаленьку.

   Получили мое письмо? Ответили Назарьевой?

   У нас ничего нового, только жарища и духота почти невыносимые.

   Екатерине Павловне и Максиму поклон нижайший и привет. Будьте здоровы и счастливы.

  

  

   Сим извещаю вас, дорогой Антон Павлович, что драма М. Горького, довезенная им, в поте лица, до третьего акта, благополучно скончалась. Ее разорвало со скуки и от обилия ремарок. Разорвав ее в мелкие клочочки, я вздохнул от удовольствия и в данное время сочиняю из нее повесть.

   Говоря серьезно - мне очень неприятна эта неудача. И не столько сама по себе, сколько при мысли о там, с какой рожей я встречу Алексеева и Данченко. Пред вами я - оправдаюсь, т. е. драму все-таки напишу. Непременно! Это, знаете, очень любопытно как дисциплина, очень учит дорожить словами. Хочется сказать "он с усмешкой посмотрел на шкаф", - а нельзя. Сначала я чувствовал себя так, как будто кто-то неотступно торчит за моей спиной и готов крикнуть - "не смей!" Думаю, что это письмо не застанет вас в Ялте. Но надеюсь, что его перешлют вам. Через несколько дней я уезжаю отсюда в Нижний и буду в Москве. Если вы там, я вас найду. Но если вы где-то в ином месте, - напишите, пожалуйста, в Нижний, когда вы будете в Москве? Я буду там около 20 сентября, непременно. Приеду уже из Нижнего. Очень хочется увидать вас.

   В Нижний пишите на "Нижегор[одский] листок".

   Я очень поздоровел здесь. Жена вам кланяется.

   Крепко жму руку. Желаю всего доброго.

  

  

   Любим вас и шлем привет. Пешков, Поссе, Бунин, Сулержицкий, Пятницкий.

  

  

   8 сентябрь 1900

   Ну-c, дорогой Алексей Максимович, посылаю Вам письмо, полученное мной вчера; по-видимому, оно относится к Вам и посылалось главным образом для Вас.

   Только что прочитал в газете, что Вы пишете пьесу. Пишите, пишите, пишите! Это нужно. Если провалится, то не беда. Неуспех скоро забудется, зато успех, хотя бы и незначительный, может принести театру превеликую пользу.

   Если напишете мне, то я еще успею получить здесь Ваше письмо. Выеду я отсюда, из Ялты, не ранее 22-го сент[ября]. Выеду в Москву, а если там будет очень холодно, то за границу.

   Телеграмму получил, merci.

   Смотрите же, как только приеду в Москву, буду телеграфировать Вам, приезжайте тогда, поболтаемся вместе, покатаемся поперек Москвы.

   Поклонитесь Вашей жене и скажите, что фотографию свою, хорошую, пришлю ей из Москвы или заграницы.

  

  

   Барынино письмо прочитал внимательно, - храбрая барыня и ловко меня распатронила! А впрочем - ну ее к мужу!

   Газеты зря кричат. Драму я не написал и не пишу пока. Пишу повесть и скоро ее кончу, а как только кончу, - начну драму. Начну сначала и в новом роде. Неуспеха - не боюсь, был хвален со всех сторон, и хоть силен был звон, а я не оглушен. Прекрасно чувствую, что скоро начнут лаять столь же неосновательно и громко, как и хвалили.

   Но все это - не интересно, дорогой и уважаемый Антон Павлович. А вот "Снегурочка" - это событие! Огромное событие - поверьте! Я хоть и плохо понимаю, но почти всегда безошибочно чувствую красивое и важное в области искусства. Чудно, великолепно ставят художники эту пьесу, изумительно хорошо! Я был на репетиции без костюмов и декораций, но ушел из Ромэновской залы очарованный и обрадованный до слез. Как играют Москвин, Качалов, Грибунин, Ол. Леон., Савицкая! Все хороши, один другого лучше, и, - ей-богу, они как ангелы, посланные с неба рассказывать людям глубины красоты и поэзии.

   20-го еду в Москву на первое представление, еду во что бы то ни стало. Я нездоров, уже в Москве схватил плеврит сухой в правом легком. Но это пустяки. Вам, по-моему, не следует ехать в Москву, - захвораете. Но ради "Снегурочки" - стоит поехать хоть на северный полюс, право. И если бы вы приехали к 20-му, - то-то хорошо было бы!

   Будучи в Москве, был я у Марии Павловны, был и у Книпперов. Понравились мне все они - ужасно! Дядя офицер - такая прелесть. Просто восторг, ей-богу. И мать тоже, и студент. Ночевал также у артиста Асафа Тихомирова - милейший парень! Видел писательницу Крандиевскую - хороша. Скромная, о себе много не думает, видимо хорошая мать, дети - славные, держится просто, вас любит до безумия и хорошо понимает. Жаль ее - она глуховата немного, и, говоря с ней, приходится кричать. Должно быть, ей ужасно обидно быть глухой. Хорошая бабочка. Сижу я на репетиции в театре, вдруг являются Поссе, Пятницкий, Бунин и Сулержицкий.....

   Вся эта публика в восторге от "Снегурочки". Поссе и Пятницкий приедут из Питера к 20-му. Это - законно. Видели бы вы, как хорош бобыль - Москвин, царь - Качалов и Лель - Ольга Леонардовна! Она будет иметь дьявольский успех - это факт. Его разделят с нею и все другие, но она - ошарашит публику пением, кроме красивой и умной игры. Музыка в "Снегурочке" - колоритна до умопомрачения, даром что ее кривой Гречанинов писал. Милый он человек! Любит народную песню, знает ее и прекрасно чувствует.

   Художественный театр - это так же хорошо и значительно, как Третьяковская галлерея, Василий Блаженный и все самое лучшее в Москве. Не любить его - невозможно, не работать для него - преступление - ей-богу!

   Я, знаете, преисполнен какой-то радостью от "Снегурочки" и хотя видел в Москве вещи ужасно грустные - но уехал из нее - точно в живой воде выкупался. Видел я, например, женщину редкой духовной и телесной красоты, давно я ее знаю - дивная женщина! И вот она уже девятый месяц лежит в постели полумертвая и полуумная, от того что жизнь - грязна, лжива и нет в ней места для хороших людей. Женщина эта - заболела от того, что огромная масса других женщин сносит легко - от несоответствия мечты с действительностью. Жалко мне ее так - что если б надо было убить человека для ее здоровья и счастья - я бы убил.

   Больше писать не буду, ибо хочется ругаться и стало грустно. Жена кланяется вам и благодарит за портрет.

   Будьте здоровы! Крепко жму руку. Просить вас приехать в М[оскву] к 20-му - не смею.

   Но хочется мне этого ужасно. Нет, уж поезжайте за границу. Пьесу кончили?

   Купил ваш 2-й том. Сколько там нового для меня! Если бы вы выслали мне корректуры следующих томов! Это облегчило бы мне мою задачу.

   Всего доброго!

  

  

   28 сент. 1900

   Милый Алексей Максимович, купите в Нижнем, если есть, или выпишите книжку некоего Данилова И. А. "В тихой пристани" и прочтите там средний рассказ, написанный в форме дневника. Непременно прочтите - и напишите мне, в самом ли деле эта вещь добропорядочная, как мне показалось.

   Если в октябре буду в Москве, то напишу Вам.

   Сегодня получил я от Меньшикова письмо, приглашает Вас очень работать в "Неделе". Там, кстати сказать, хорошо платят.

   Что новенького? Черкните мне, пожалуйста. Не дайте околеть со скуки.

   Вашей жене и сынишке мой поклон и сердечный привет.

   "В тихой пристани" умная вещь. Только не следовало бы ее в виде дневника писать. Впечатление оставляет крупное. Во всяком случае, не стану забегать, прочтите сами.

  

  

   Дорогой Антон Павлович!

   Я только что воротился из Москвы, где бегал целую неделю, наслаждаясь лицезрением всяческих диковин вроде Снегурочки и Васнецова, Смерти Грозного и Шаляпина, Мамонтова Саввы и Крандиевской. Очень устал, обалдел и - рад, что воротился в свой Нижний. Снегурочкой - очарован. Ол[ьга] Леон[ардовна] - идеальный Лель. Недурна в этой роли и Андреева, но Ол[ьга] Леон[ардовна] - восторг! Милая, солнечная, сказочная и - как она хорошо поет! Музыка в Снегурочке до слез хороша - простая, наивная, настоящая русская. Господи, как все это было славно! Как сон, как сказка! Великолепен царь Берендей - Качалов, молодой парень, обладающий редкостным голосом по красоте и гибкости. Хороши обе Снегурки, и Лилина и Мундт. Ох, я много мог бы написать о этом славном театре, в котором даже плотники любят искусство больше и бескорыстнее, чем многие из русских "известных литераторов". Для меня театр, Васнецов и сумасшедшая семья Книппер - дали ужасно много радости, но я боюсь, что вам, мой хороший, любимый вы мой человек, от моей радости будет еще грустнее в этой чортовой пустынной и тесной Ялте. А хотелось бы мне, чтоб и вас жизнь осыпала целой кучей искр радости. Уезжайте куда-нибудь!

   Хорошо побывать в Мос[кве], но быть в ней неделю - утомительно. Видел я Мамонтова - оригинальная фигура! Мне совсем не кажется, что он жулик по существу своему, а просто он слишком любит красивое и в любви своей - увлекся. Впрочем - разве можно любить красивое - слишком? Искусство - как бог, ему мало всей любви, какая есть в сердце человека, ему - божеские почести. И когда я вижу Морозова за кулисами театра, в пыли и в трепете за успех пьесы - я ему готов простить все его фабрики, - в чем он, впрочем, не нуждается, - я его люблю, ибо он - бескорыстно любит искусство, что я почти осязаю в его мужицкой, купеческой, стяжательной душе.

   Васнецов - кланяется вам. Все больше я люблю и уважаю этого огромного поэта. Его Баян - грандиозная вещь. А сколько у него еще живых, красивых, мощных сюжетов для картин! Желаю ему бессмертия.

   Крандиевская. Простая, милая женщина, глухая. Любит вас - безумно и хорошо понимает. Славная баба, совсем непохожая на "интеллигентку". Говоря с ней, приходится кричать, но это ничего; она тоже многое любит, и со страстью. А мне это дорого. Шаляпин - простой парень, большущий, неуклюжий, с грубым умным лицом. В каждом суждении его чувствуется артист. Но я провел с ним полчаса, не больше.

   Очень мне понравился в этот приезд умница Данченко. Я прямо рад, что знаком с ним. Я рассказал ему мою пьесу, и он сразу, двумя-тремя замечаниями, меткими, верными, привел мою пьесу в себя. Все исправил, переставил, и я удивился сам, как все вышло ловко и стройно. Вот молодчина!

   У Книппер я обедал с женой. Анна Ивановна пела вместе с дочерью и одна - хорошо! Тут же была мать Средина - прекрасная старуха. Удивительно, что все хорошие старухи, которых я знаю, обладают безобразными физиономиями. Хорошо у Книппер - просто и чертовски весело.

   В неделю эту я пережил чорт знает как много! Я поехал в М[оскву] под таким впечатлением: за два дня до отъезда вхожу в квартиру Чешихина-Ветринского - может, знаете его книги о Грановском и сороковых годах? - вхожу и - вижу: на пороге его квартиры лежит брат его жены, 17-летний мальчик, а голова у него сорвана и вдребезги разбита, так что на шее висит одна нижняя челюсть. Неподалеку лежит часть лба и кусок щеки, а между ними - открытый глаз. На потолке, стенах - мозг и кровь. В руках мальчика двустволка. Он выстрелил себе в рот из обоих стволов дробью. От любви и от недостатка правды в жизни.

   В тот же день получил телеграмму из Мос[квы] "Зина скончалась". Зина - это чудная женщина, мать четверых детей, дочь той барыни Позерн, которой я посвятил одну свою книжку. Это был человек кристально чистой души. Она однажды увидала, как ее муж расстегивал кофточку на груди швейки, жившей в их доме, и, увидав это, - упала на пол. С этой ночи она прохворала девять месяцев и семь дней. Все время она лежала в постели и ее перекладывали на простынях. У ней было воспаление всей нервной системы, что-то произошло с ганглиями - это возможно? - Болело у нее все - кости, кожа, мускулы, ногти, волосы. За семь минут до смерти она сказала: "Я скоро умру - слава богу! Не говорите детям о том, что я умерла, в продолжение года, умоляю вас". И умерла. Я ее любил. Пять лет тому назад я думал, что без нее не сумею жить. А теперь - но приезде в Москву я проводил ее тело от Смоленского рынка до Курского вокзала и - поехал в театр смотреть "Снегурочку". Это - кощунство, это безобразно. Я - какое-то жадное животное или я туп и черств? Теперь, когда я рассказываю это вам, - мне совестно, но вообще я об этом даже не думаю. И то, что я не думаю,- возмущает меня. Теперь...

   Третьего дня, проснувшись рано утром, я увидал, что на моей постели сидит девушка в ночном костюме. Она спрашивает меня - верую ли я в бога? Я думал, это во сне и говорил с нею о боге и многом другом. Потом она встала и ушла в другие комнаты, и вдруг там раздался дикий вой тещи, жены, кормилицы. Оказалось, что девушка - не сон. Это сошла с ума сестра нашего соседа по квартире, учителя Ильинского. Теперь у нас все испуганы и держат дверь на запоре, хотя больную уже увезли в больницу. Но из моей памяти ее никто не увезет.

   Вы видите, что я живу жизнью фантастической, нелепой. У меня мутится в голове, и я завидую вашему покою. К вам, мне кажется, жизнь относится как к святыне, она не трогает вас в вашем уединении, она знает вашу тихую любовь к людям и не желает нарушать ее, грубо вторгаясь к вам. Может быть, все это не так. Может быть, она не щадит вас, задевая ваше наиболее чуткое. Я завидую вам потому, что мне начинает казаться - не слишком ли много заботится жизнь о том, чтобы насытить меня впечатлениями? Порою, знаете, в голове у меня вертится все, все путается, и я чувствую себя не особенно ладно.

   А еще я чувствую, что люди глупы. Им нужен бог, чтобы жить было легче. А они отвергают его и смеются над теми, которые утверждают. Соловьев! Я теперь читаю его. Какой умный и тонкий! Читаю Анунцио - красиво! Но непонятно. Нужен бог, Антон Павлович, как вы думаете? Но оставим это. И вы простите меня за это грубое, бессвязное письмо, которое ворвется к вам потоком мутной воды, как я представляю. Простите. Я груб, как бык.

   Книгу Данилина завтра же куплю, прочитаю и расскажу вам впечатление. Спокойно расскажу. В Москве познакомился я с Брюсовым. Очень он понравился мне, - скромный, умный, искренний. Книгоиздательство "Скорпион" - Брюсов и прочие декаденты - затевают издать альманах. Просят у меня рассказ. Я - дам. Непременно. Будут ругать меня, потому и дам. А то слишком уж много популярности. Кстати - как прав Меньшиков, указав в своей статье на то, что я обязан популярностью - большой ее дозой - тому, что в печати появилась моя автобиография. И прав, упрекая меня в романтизме, хотя не прав, говоря, что романтизм почерпнут мной у интеллигенции. Какой у нее романтизм! - Чорт бы ее взял.

   В "Неделю" не пойду, некогда. Меньшикова не люблю за Вяземского и за Жеденова. Он - злой, этот Меньшиков. И он напрасно толстовит, не идет это к нему - и, думается мне, только мешает развернуться его недюжинному, страстному таланту.

   Пишу повесть, скоро кончу. Сейчас же принимаюсь, за драму, которую хочется посвятить Данченко. А вы как, Антон Павлович? Написали что-нибудь? Поссе показывал мне вашу телеграмму, в которой вы извещаете его, что в октябре пришлете ему что-то. Поссе рад, как ребенок. Я тоже рад. Корректур марксова издания вы мне не присылаете, хотя и обещали. Ну, хорошо. Все равно, теперь мне некогда было бы писать статью. Но летом я заберусь куда-нибудь в глушь, все прочитаю и буду писать с наслаждением, с радостью. А хорошо работать! Вот я пишу и очень доволен, хотя повесть-то длинна и скучна будет. Очень смущен тем, что никак не могу дать ей название.

   Однако - пора дать вам отдохнуть. До свидания!

   Дай бог вам счастья - уезжайте куда-нибудь. Крепко обнимаю вас.

   Канатная, д. Лемке

  

  

   Был в Москве, но книжку Данилова нигде не нашел. Может, вы мне пришлете, а я вам возвращу ее прочитав?

   Был в Ясной Поляне. Увез оттуда огромную кучу впечатлений, в коих и по сей день разобраться не могу. Господи! Какая сволочь окружает Льва Николаевича! Я провел там целый день с утра до вечера и все присматривался к этим пошлым, лживым людям. Одни из них - директор банка. Он не курил, не ел мяса, сожалел о том, что он не готтентот, а культурный человек и европеец, и, говоря о разврате в обществе, с ужасом хватался за голову. А я смотрел на него, и мне почему-то казалось, что он пьяница, обжора и бывает у Омона. Мы вместе с ним поехали ночью на станцию, дорогой он с наслаждением запалил папиросу и начал препошло посмеиваться над вегетарианцами. С ним была дочь его - девушка, лет 17, красивая и, должно быть, очень чистая. На станции, в ожидании поезда, повинуясь неотвязному убеждению моему в его лживости, я заговорил об Омоне и - поймал вора! Да, он бывает в кабаках и даже спасал девицу из Омона, даже дал ей, якобы, 900 крон ради спасения ее. Врет мерзавец! Не для спасения дал! Как скверно, фальшиво он рассказывал об этом! И все при дочери, при девушке. Другой был тут, какой-то полуидиот из купцов, тоже жалкий и мерзкий. Как они держатся! Лакей Льва - лучше их, у лакеев больше чувства собственного достоинства. А эти люди - прирожденные рабы, они ползают на брюхе, умиляются, готовы целовать ноги, лизать пятки графа. И - все это фальшиво, не нужно им. Зачем они тут? Все равно как скорпионы и сколопендры, они выползают на солнце, но те, хотя и гадкие, сидят смирно, а эти извиваются, шумят. Гадкое впечатление.

   Очень понравилась мне графиня. Раньше она мне не нравилась, но теперь я вижу в ней человека сильного, искреннего, вижу в ней - мать, верного стража интересов детей своих. Она много рассказывала мне о своей жизни, - не легкая жизнь, надо говорить правду! Нравится мне и то, что она говорит: "Я не выношу толстовцев, они омерзительны мне своей фальшью и лживостью". Говоря так, она не боится, что толстовцы, сидящие тут же, услышат ее слова, и это увеличивает вес и ценность ее слов.

   Не понравился мне Лев Львович. Глупый он и надутый. Маленькая кометочка, не имеющая своего пути и еще более ничтожная в свете того солнца, около которого беспутно копошится. Статьи Льва Николаевича "Рабство нашего времени", "В чем корень зла" и "Но убий" - произвели на меня впечатление наивных сочинений гимназиста. Так все это плохо, так не нужно, однообразно и тяжело и так не идет к нему. Но когда он, Л[ев] Н[иколаевич], начал говорить о Мамине - это было чорт знает как хорошо, ярко, верно, сильно! И когда он начал передавать содержание "Отца Сергия" - это было удивительно сильно, и я слушал рассказ, ошеломленный и красотой изложения, и простотой, и идеей. И смотрел на старика, как на водопад, как на стихийную творческую силищу. Изумительно велик этот человек, и поражает он живучестью своего духа, так поражает, что думаешь - подобный ему - невозможен. Но - и жесток он! В одном месте рассказа, где он с холодной яростью бога повалил в грязь своего Сергия, предварительно измучив его - я чуть не заревел от жалости. Лев Толстой людей не любит, нет. Он судит их только, и судит жестоко, очень уж страшно. Не нравится мне его суждение о боге. Какой это бог? Это частица _г_р_а_ф_а_ Льва Толстого, а не бог, "тот бог, без которого жить людям нельзя" {В 1935 г., просматривая свои письма к Чехову перед тем, как дать разрешение опубликовать их в сборнике: "М. Горький. Материалы и исследования", т. II, М.-Л. 1936, Горький указал, что слова "тот бог, без которого жить людям нельзя", следует взять в кавычки, как слова Л. Н. Толстого. - Ред.}. Говорит он, Л[ев] Н[иколаевич], про себя - я анархист. Отчасти, да. Но разрушая одни правила, он строит другие, столь же суровые для людей, столь же тяжелые - это не анархизм, а губернаторство какое-то. Но все сие покрывает "Отец Сергий".

   Говорилось о вас отечески нежным тоном. Хорошо он о вас говорит. Поругал меня за "Мужика" - тоже хорошо. В Москве слышал я, что вы скоро там будете. Когда именно?

   Слышал от многих людей, что 39-е представление "Дяди Вани" прошло поразительно хорошо. Говорят, Вишневский играл без крика и шума, и так, что Лужский в сцене с ним побледнел со страха, а потом заплакал от радости. И плакала публика и актеры. Мне, наконец, хочется переехать в Москву ради этого театра. Ну, до свидания!

   Крепко жму руку. Поклонитесь ялтинцам. Пришлите Данилова.

  

  

   16 окт.

   Милый Алексей Максимович, посылаю Вам Данилина. Когда прочтете, пошлите его по адресу: "Таганрог, Городская библиотека". И внизу под адресом напишите: "от А. Чехова".

   Ну-с, сударь мой, 21-го сего месяца уезжаю в Москву, а оттуда за границу. Можете себе представить, написал пьесу. Но так как она пойдет не теперь, а лишь в будущем сезоне, то я не переписал ее начисто. Пусть так полежит. Ужасно трудно было писать "Трех сестер". Ведь три героини, каждая должна быть на свой образец, и все три - генеральские дочки! Действие происходит в провинциальном городе, вроде Перми, среда - военные, артиллерия.

   Погода в Ялте чудесная, свежая, здоровье мое поправилось. В Москву даже не хочется ехать отсю