Горький Максим - Переписка М. Горького с А. Чеховым

очу что-то написать вам, Антон Павлович. Собственно говоря - я хотел бы объясниться вам в искреннейшей горячей любви, кою безответно питаю к вам со времен младых ногтей моих, я хотел бы выразить мой восторг пред удивительным талантом вашим, тоскливым и за душу хватающим, трагическим и нежным, всегда таким красивым, тонким. Эх, чорт возьми,- жму руку вашу, - руку художника и сердечного, грустного человека, должно быть, - да?

   Дай боже жизни вам во славу русской литературы, дай боже вам здоровья и терпенья - бодрости духа дай вам боже!

   Сколько дивных минут прожил я над вашими книгами, сколько раз плакал над ними и злился, как волк в капкане, и грустно смеялся подолгу.

   Вы, может быть, тоже посмеетесь над моим письмом, ибо чувствую, пишу ерунду, бессвязное и восторженное что-то, но это, видите ли, потому все так глупо, что исходит от сердца, а все исходящее от сердца - увы! глупо, даже если оно и велико, - вы сами знаете это.

   Еще раз жму руку вашу. Ваш талант - дух чистый и ясный, но опутанный узами земли - подлыми узами будничной жизни, - и потому он тоскует. Пусть его рыдает - зов к небу и в рыданиях ясно слышен.

   Может, захотите написать мне? Прямо - Нижний Пешкову, а то "Нижегородский листок".

  

  

   Многоуважаемый Алексей Максимович, Ваше письмо и книги давно уже получил, давно собираюсь написать Вам, но все мне мешают разные дела. Простите, пожалуйста. Как только подберется свободный час, сяду и напишу Вам обстоятельно. Вчера на ночь читал Вашу "Ярмарку в Голтве" - очень понравилось и захотелось написать Вам эти строки, чтобы Вы не сердились и не думали про меня дурно. Я очень, очень рад нашему знакомству и очень благодарен Вам и Мирову, который написал Вам обо мне.

   Итак, до благоприятного времени, когда будет посвободнее! Желаю всего хорошего, дружески жму руку.

   16 ноябрь

  

  

   Многоуважаемый Антон Павлович!

   Сердечное вам спасибо за отклик на мое письмо и за обещание написать мне еще. Очень жду письма от вас, очень хотел бы услышать ваше мнение о моих рассказах. На днях смотрел "Дядю Ваню", смотрел и - плакал как баба, хотя я человек далеко не нервный, пришел домой оглушенный, измятый вашей пьесой, написал вам длинное письмо и - порвал его. Не скажешь хорошо и ясно того, что вызывает эта пьеса в душе, но я чувствовал, глядя на ее героев: как будто меня перепиливают тупой пилой. Ходят зубцы ее прямо по сердцу, и сердце сжимается под ними, стонет, рвется. Для меня - это страшная вещь, ваш "Дядя Ваня", это совершенно новый вид драматического искусства, молот, которым вы бьете по пустым башкам публики. Все-таки она непобедима в своем тупоумии и плохо понимает вас и в "Чайке" и "Дяде". Будете вы еще писать драмы? Удивительно вы это делаете!

   В последнем акте "Вани", когда доктор, после долгой паузы, говорит о жаре в Африке, - я задрожал от восхищения пред вашим талантом и от страха за людей, за нашу бесцветную нищенскую жизнь. Как вы здорово ударили тут по душе и как метко! Огромный талант у вас. Но, слушайте, чего вы думаете добиться такими ударами? Воскреснет ли человек от этого? Жалкие мы люди - это верно, "нудные" люди. Хмурые, отвратительные люди, и нужно быть извергом добродетели, чтобы любить, жалеть, помогать жить дрянным мешкам с кишками, каковы мы. И тем не менее все-таки жалко людей. Я вот человек далеко не добродетельный, а ревел при виде Вани и других иже с ним, хотя очень это глупо реветь, и еще глупее говорить об этом. Мне, знаете, кажется, что в этой пьесе вы к людям - холоднее чорта. Вы равнодушны к ним, как снег, как вьюга. Простите, я, может быть, ошибаюсь, во всяком случае я говорю лишь о моем личном впечатлении. Мне, видите ли, после вашей пьесы сделалось страшно и тоскливо. Так чувствовал я себя однажды в детстве: был у меня в саду угол, где сам я, своими руками, насадил цветы, и они хорошо росли там. Но однажды пришел я поливать их и вижу: клумба разрыта, цветы уничтожены и лежит на их смятых стеблях наша свинья, - больная свинья, которой воротами разбило заднюю ногу. А день был ясный и проклятое солнце с особенным усердием и равнодушием освещало гибель и развалины части моего сердца.

   Вот какое дело. Не обижайтесь на меня, если я что-нибудь неладно сказал. Я человек очень нелепый и грубый, а душа у меня неизлечимо больна. Как, впрочем, и следует быть душе человека думающего.

   Крепко жму вашу руку, желаю вам доброго здоровья и страсти к работе. Как ни много хвалят вас - все-таки вас недостаточно ценят и, кажется плохо понимают. Не желал бы я лично служить доказательством последнего.

   Полевая, 20. Нижний.

  

   Напишите мне, пожалуйста, как вы сами смотрите на "Ваню". И если я надоедаю Вам всем этим, - скажите прямо. А то, пожалуй, я и еще напишу Вам.

  

  

   3 дек.

   Многоуважаемый Алексей Максимович, Ваше последнее письмо доставило мне большое удовольствие. Спасибо Вам от всей души. "Дядя Ваня" написан давно, очень давно; я никогда не видел его на сцене. В последние годы его стали часто давать на провинциальных сценах - быть может, оттого, что я выпустил сборник своих пьес. К своим пьесам вообще я отношусь холодно, давно отстал от театра и писать для театра уже не хочется.

   Вы спрашиваете, какого я мнения о Ваших рассказах. Какого мнения? Талант несомненный и при том настоящий, большой талант. Например, в рассказе "В степи" он выразился с необыкновенной силой, и меня даже зависть взяла, что это не я написал. Вы художник, умный человек. Вы чувствуете превосходно, Вы пластичны, т. е. когда изображаете вещь, то видите ее и ощупываете руками! Это настоящее искусство. Вот Вам мое мнение, и я очень рад, что могу высказать Вам его. Я, повторяю, очень рад, и если бы мы познакомились и поговорили час-другой, то Вы убедились бы, как я высоко Вас ценю и какие надежды возлагаю на Ваше дарование.

   Говорить теперь о недостатках? Но это не так легко. Говорить о недостатках таланта, это все равно, что говорить о недостатках большого дерева, которое растет в саду; тут ведь, главным образом, дело не в самом дереве, а во вкусах того, кто смотрит на дерево. Не так ли?

   Начну с того, что у Вас, по моему мнению, нет сдержанности. Вы как зритель в театре, который выражает свои восторги так несдержанно, что мешает слушать себе и другим. Особенно эта несдержанность чувствуется в описаниях природы, которыми Вы прерываете диалоги; когда читаешь их, эти описания, то хочется, чтобы они были компактнее, короче, этак в 2-3 строки. Частые упоминания о неге, топоте, бархатности и проч. придают этим описаниям некоторую риторичность, однообразие - и расхолаживают, почти утомляют. Несдержанность чувствуется и в изображениях женщин (Мальва, На плотах) и любовных сцен. Это не размах, не широта кисти, а именно несдержанность. Затем частое употребление слов, совсем неудобных в рассказах Вашего типа. Аккомпанемент, диск, гармония - такие слова мешают. Часто говорите о волнах. В изображениях интеллигентных людей чувствуется напряжение, как будто осторожность; это не потому, что Вы мало наблюдали интеллигентных людей, Вы знаете их, но точно не знаете, с какой стороны подойти к ним.

   Сколько Вам лет? Я Вас не знаю, не знаю, откуда и кто Вы, но мне кажется, что Вам, пока Вы еще молоды, следовало бы покинуть Нижний и года два-три пожить, так сказать, потереться около литературы и литературных людей; это не для того, чтобы у нашего петуха поучиться и еще более навостриться, а чтобы окончательно, с головой влезть в литературу и полюбить ее; к тому же провинция рано старит. Короленко, Потапенко, Мамин, Эртель - это превосходные люди; в первое время, быть может, Вам покажется скучновато с ними, но потом через год-два привыкнете и оцените их по достоинству, и общество их будет для Вас с лихвой окупать неприятность и неудобство столичной жизни.

   Спешу на почту. Будьте здоровы и благополучны, крепко жму Вам руку. Еще раз спасибо за письмо.

   Ялта

  

  

   Славно вы написали мне, Антон Павлович, и метко, верно сказано вами насчет вычурных слов. Никак я не могу изгнать их из своего лексикона, и еще этому мешает моя боязнь быть грубым. А потом - всегда я тороплюсь куда-то, плохо отделываю свои вещи, самое же худшее - я живу исключительно на литературный заработок. Больше ничего не умею делать.

   Я самоучка, мне 30 лет. Не думаю, что я буду лучше чем есть и - дай бог удержаться на той ступени, куда я шагнул; это не высоко, но - будет с меня. И вообще я - фигура мало интересная.

   Другое дело вы - талант разительно сильный. Ваше заявление о том, что вам не хочется писать для театра, заставляет меня сказать вам несколько слов о том, как понимающая вас публика относится к вашим пьесам. Говорят, напр., что "Дядя Ваня" и "Чайка" - новый род драматического искусства, в котором реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа. Я нахожу, что это очень верно говорят. Слушая вашу пьесу, думал я о жизни, принесенной в жертву идолу, о вторжении красоты в нищенскую жизнь людей и о многом другом, коренном и важном. Другие драмы не отвлекают человека от реальностей до философских обобщений - ваши делают это. Но - простите! это я говорю лишние слова. Не будете вы писать драм, будете писать рассказы, я и жизнь от этого не проигрываем. В русской литературе еще не было новеллиста, подобного вам, а теперь вы у нас самая ценная и крупная фигура. Хорош Мопассан, и очень я его люблю - вас больше его. Я вообще не знаю, как сказать вам о моем преклонении пред вами, не нахожу слов, и - верьте! я искренен. Вы могучий талант. Желаю вам здравствовать. А что, получили вы приглашение писать в "Жизнь"? Вот славно было бы, если б вы согласились на их условия! Соглашайтесь! В этом журнале есть очень симпатичная фигура В. А. Поссе, он пригласил меня, и я пошел, Короленко я знаю, остальные, право, неинтересны. В Петербург жить - не поеду. Я не люблю больших городов и до литературы был бродягой. А в Петербурге я живо издохну, ибо у меня маленькая чахоточка. Жму руку.

   Полевая, 20.

  

  

   Получил от Поссе письмо, он извещает меня, что вы будете сотрудничать в "Жизни".

   Дорогой Антон Павлович - для "Жизни" вы туз козырей, а для меня ваше согласие - всем праздникам праздник! Рад я дьявольски!

   Ну, вы, конечно, знаете о триумфе "Чайки". Вчера некто, прекрасно знающий театр, знакомый со всеми нашими корифеями сцены, человек, которому уже под 60 лет - очень топкий знаток и человек со вкусом - рассказывал мне со слезами от волнения: почти сорок лет хожу в театр и многое видел! Но никогда еще не видал такой удивительной еретически-гениальной вещи, как "Чайка". Это не один голос - вы знаете. Не видал я "Чайку" на сцене, но читал, - она написана могучей рукой! А вы не хотите писать для театра?! Надо писать, ей-богу! Вы простите, что я так размашисто пишу, мне, право, ужасно хорошо и весело, и очень я вас люблю, видите ли. Рад за успех "Чайки", за "Жизнь", за себя, что вот могу писать вам, и за вас, что вы - есть.

   Желаю же вам здоровья, бодрости духа, веры в себя и - да здравствует жизнь! Не так ли?

   С праздником, если не наступил еще новый год. Крепко жму руку вашу, талантливую вашу руку.

   Полевая, 20.

  

  

   3 янв.

   Дорогой Алексей Максимович, отвечаю сразу на два письма. Прежде всего с новым годом, с новым счастьем; от души, дружески желаю Вам счастья, старого или нового - это как Вам угодно.

   По-видимому, Вы меня немножко не поняли. Я писал Вам не о грубости, а только о неудобстве иностранных, не коренных русских, или редко употребительных слов. У других авторов такие слова, как, например, "фаталистически", проходят незаметно, но ваши вещи музыкальны, стройны, в них каждая шероховатая черточка кричит благим матом. Конечно, тут дело вкуса, и, быть может, во мне говорит излишняя раздражительность или консерватизм человека, давно усвоившего себе определенные привычки. Я мирюсь в описаниях с "коллежским асессором" и с "капитаном второго ранга", но "флирт" и "чемпион" возбуждают (когда они в описаниях) во мне отвращение.

   Вы самоучка? В своих рассказах Вы вполне художник, при том интеллигентный по-настоящему. Вам менее всего присуща именно грубость. Вы умны и чувствуете тонко и изящно. Ваши лучшие вещи "В степи" и "На плотах" - писал ли я Вам об этом? Это превосходные вещи, образцовые, в них виден художник, прошедший очень хорошую школу. Не думаю, что я ошибаюсь. Единственный недостаток - нет сдержанности, нет грации. Когда на какое-нибудь определенное действие человек затрачивает наименьшее количество движений, то это грация. В ваших же затратах чувствуется излишество.

   Описания природы художественны; Вы настоящий пейзажист. Только частое уподобление человеку (антропоморфизм), когда море дышит, небо глядит, степь нежится, природа шепчет, говорит, грустит и т. п. - такие уподобления делают описания несколько однотонными, иногда слащавыми, иногда неясными, красочность и выразительность в описаниях природы достигаются только простотой, такими простыми фразами, как "зашло солнце", "стало темно", "пошел дождь" и т. д. - и эта простота свойственна Вам в сильной степени, как редко кому из беллетристов.

   Первая книжка обновленной "Жизни" мне не понравилась. Это что-то несерьезное. Рассказ Чирикова наивен и фальшив, рассказ Вересаева - это грубая подделка под что-то, немножко под Вашего супруга Орлова, грубая и тоже наивная. На таких рассказах далеко не уедешь. В Вашем "Кирилке" все портит фигура земского начальника, общий тон выдержан хорошо. Не изображайте никогда земских начальников. Нет ничего легче, как изображать несимпатичное начальство, читатель любит это, но это самый неприятный, самый бездарный читатель. К фигурам новейшей формации, как земский начальник, я питаю такое же отвращение, как к "флирту" - и потому, быть может, я не прав. Но я живу в деревне, я знаком со всеми земскими начальниками своего и соседних уездов, знаком давно и нахожу, что и их фигуры, и их деятельность совсем нетипичны, вовсе неинтересны - и в этом, мне кажется, я прав.

   Теперь о бродяжестве. Это, т. е. бродяжество, очень хорошая заманчивая штука, но с годами как-то тяжелеешь, присасываешься к месту. А литературная профессия сама по себе засасывает. За неудачами и разочарованиями быстро проходит время, не видишь настоящей жизни, и прошлое, когда я был так свободен, кажется уже не моим, а чьим-то чужим.

   Принесли почту, надо читать письма и газеты. Будьте здоровы и счастливы. Спасибо Вам за письма, за то, что благодаря Вам наша переписка так легко вошла в колею.

   Крепко жму руку.

  

  

   Хорошо мне! В славном вашем письме чертовски много содержания и лестного и грустного для меня. Чую в нем облик вашей души, он мне кажется суровым и увеличивает мое искреннее преклонение пред вами. Желаю вам здоровья и бодрости духа.

   Не утешительно, но верно то, что вы говорите о "Жизни", Чирикове и "Кирилке", да, это так: "Жизнь" пока не серьезна, Чириков - наивен, о "Кирилке" можно сказать, что он совсем не заслуживает никакого разговора. По поводу Верес[аева] - не согласен. Не считаю я этого автора человеком духовно богатым и сильным, но после его "Без дороги" - Андрей Иванович, кажется, лучшее, что он дал до сей поры. Тем не менее для "Жизни" этого мало. Дайте вы, Антон Павлович, что-нибудь ей! Очень прошу вас об этом, ибо "Жизнь" эта весьма мне дорога. Почему? Потому, видите ли, что есть в ней один знакомый мне человек, В. А. Поссе, большая энергия, которая может быть очень плодотворной для жизни нашей, бедной всем хорошим. Нужно поддержать его на первых порах, нужно дать ему разыграться во всю силу души. Помимо этого, - для меня главного, - "Жизнь" имеет тенденцию слить народничество и марксизм в одно гармоничное целое. Такова по крайней мере вначале была ее задача. Теперь марксисты, которые обещали участвовать в ней, провели Поссе за нос и основали свой журнал "Начало". Я всех этих дел не понимаю. Скажу откровенно, что не лестно думаю я о питерских журналистах, думаю, что все эти их партии - дело маложизненнюе, в котором бьется гораздо больше личного самолюбия не очень талантливых людей, чем душ, воспламененных желанием строить новую, свободную для человека жизнь, на обломках старой, тесной. Мне, знаете, иногда хочется крикнуть на них, эдаким здоровым криком возмущенного их мелочностью сердца. Вон я какой грозный. Но - дайте теперь же в "Жизнь" что-нибудь ваше, она принимает какие угодно условия от вас. Подумайте - вдруг по толчку вашему и дружным усилиям других возникнет журнал, на самом деле интересный и серьезный? Это будет славно! Если это будет. А теперь - вы простите! - буду говорить о себе, по поводу вашего письма. Мне, видите ли, нужно говорить о себе почему-то, и хоть я не думаю, что вам нужно об этом слушать,- все-таки буду говорить.

   Вы сказали, что я неверно понял ваши слова о грубости - пускай! Пусть я буду изящен и талантлив и пусть меня чорт возьмет! В свое изящество и талантливость я не поверю даже и тогда, если вы еще раз скажете мне об этом, и два, и десять раз. Вы сказали, что я умен - тут я смеялся. Мне от этого стало и весело и горько. Я - глуп, как паровоз. С десяти лет я стою на своих ногах, мне некогда было учиться, я все жрал жизнь и работал, а жизнь нагревала меня ударами своих кулаков и, питая меня всем хорошим и дурным, наконец - нагрела, привела в движение, и вот я - лечу. Но рельс подо мной нет, я свежо чувствую и не слабо, думать же - не умею, - впереди ждет меня крушение. Уподобление, ей-богу, не дурное! Момент, когда я зароюсь носом в землю, еще не близок, да если б он хоть завтра наступил; мне все равно, я ничего не боюсь и ни на что не жалуюсь. Но бывают минуты, когда мне становится жалко себя - такая минута сейчас вот наступила, - и я говорю о себе кому-нибудь, кого я люблю. Такого сорта разговор я называю омовением души слезами молчания, потому, видите ли, что хоть и много говоришь, но глупо говоришь и никогда не скажешь того, чем душа плачет. Вам говорю помимо того, что люблю вас, еще и потому, что знаю - вы есть человек, которому достаточно одного слова, для того чтоб создать образ и фразы, чтоб сотворить рассказ, дивный рассказ, который ввертывается в глубь и суть жизни, как бур в землю. Если мы встретимся - я не посмею сказать вам о вас ни слова, ибо не сумею сказать так, как хочу, а теперь, издали, мне легко воздать вам должное. У вас же - нет причин и права отказываться от дани, которую приносит вам человек, плененный мощью вашего таланта. Я - фантазер по природе моей, и было время, когда я представлял вас себе стоящим высоко над жизнью. Лицо у вас бесстрастно, как лицо судьи, и в огромных глазах отражается все, вся земля, и лужи на ней, и солнце, сверкающее в лужах, и души людские. Потом я увидал ваш портрет, это был какой-то снимок с фотографии. Я смотрел на него долго и ничего не понял. Ну, ладно, будет. Верьте мне. Я могу сочинить, но лгать не умею и никогда, никому не льщу. А если вы так мощно волнуете душу мою - не я виноват в этом и - почему не сказать мне вам самому о том, как много вы значите для меня?

   Вот что, Антон Павлович, будьте добры, пришлите мне ваш портрет и одну из ваших книжек. Для меня это будет хорошо.

   Пожалуйста!

   Крепко жму вам руку, здоровья вам! здоровья и бодрости духа и желания работать больше.

   Нижний, Полевая, 20.

  

  

   18 янв.

   Сегодня, Алексей Максимович, я послал Вам свою фотографию. Это снимал любитель, человек угрюмый и молчаливый. Я смотрю на стену, ярко освещенную солнцем, и потому морщусь. Простите, лучшей фотографии у меня нет. Что касается книг, то я давно уже собираюсь послать Вам их, но меня все удерживает такое соображение: в этом году начнут печатать полное собрание моих рассказов, и будет лучше, если я пошлю Вам именно это издание, исправленное и сильно дополненное.

   Что Вы со мной делаете?! Ваше письмо насчет "Жизни" и письмо Поссе пришло, когда уж я дал согласие, чтобы в "Начале" выставили мою фамилию. Была у меня М. И. Водовозова, пришло письмо от Струве - и я дал свое согласие, не колеблясь ни одной минуты.

   Готового у меня нет ничего; что было, все уже роздано, что будет - уже обещано. Я хохол и страшно ленив поэтому. Вы пишете, что я суров. Я не суров, а ленив - все хожу и посвистываю.

   Пришлите и Вы мне свой портрет. Ваши строки насчет паровоза, рельсов и носа, въехавшего в землю, очень милы, но несправедливы. Врезываются в землю носами не оттого, что пишут, наоборот, пишут оттого, что врезываются носами и что итти дальше некуда.

   Не приедете ли Вы в Крым? Если Вы больны (говорят, что у Вас легочный процесс), то мы бы Вас полечили тут.

   Крепко жму Вам руку. Подробный ответ насчет "Жизни" напишу Поссе.

  

   Вересаев талантлив, но груб - и кажется умышленно. Груб зря, без веяной надобности. Но, конечно, он гораздо талантливее и интереснее Чирикова.

  

  

   Спасибо, Антон Павлович, за карточку.

   Вот вам моя, с присовокуплением Максимки, моего сына, философского человека, полутора лет от роду. Это самая лучшая штука в моей жизни. Есть ли у вас такие штучки? Рад за вас, если есть.

   И еще спасибо вам за обещание прислать мне ваши книги - только не забудьте, пожалуйста, сделать это.

   Прекрасная мысль пришла вам в голову - издать полное собрание ваших рассказов. Это хорошо тем, что заставит критику объясниться с публикой и изменить вашу оценку.

   Я - больше читатель, чем писатель, и знаю, что хотя читают вас так много, как, кажется, еще никого не читали - говорю об обилии изданий, - но понимают вас все же плохо.

   Было некогда брошено в публику авторитетное слово о Чехове, который "с холодной кровью пописывает", и наша публика, которая всегда ленива думать и не могла сама установить правильного к вам отношения, - приняла это слово на веру и очень была рада, что ей подсказали взгляд на вас. Поэтому она недостаточно внимательно читает ваши рассказы и, воздавая должное их внешности, - мало понимает их сердце и его голос.

   Выйдет полное собрание - и вызовет иную оценку ваших работ. И я, грешный, тоже буду писать о вас, - так буду писать, как Лемэтр это делает, - буду говорить о впечатлении, об языке вашем, об артистической внешности каждой вашей вещи и о ее смысле, как я его чувствую. Ничего не имеете против?

   Легочный процесс у меня есть, но пустяковый и с ним можно в Нижнем жить. Поехать и увидать вас - это хорошо бы, но есть целая куча обстоятельств, не позволяющих мне сделать это.

   Тороплюсь на почту.

   Желаю вам доброго здоровья.

   Полевая, 20.

  

  

   Христос воскресе!

   Дорогой Антон Павлович!

   Выехал я из Ялты - после некоторой возни с начальством - и в субботу в 6,40 вечера был в Москве. Московский адрес ваш я потерял, встретил Корш на вокзале - забыл ее спросить. Помню - Дмитровка и - только. Шлялся по Москве. Был в Кремле у заутрени, был на Воробьевых горах и вечером уехал в Нижний. Ехал в одном поезде с Поссе и еще одним знакомый, всю ночь не спал, настроение было - отвратительное... Выхожу в Нижнем на вокзал - смотрю, идет жена с Поссе и Жуковским. Даже зло взяло, когда узнал, что мы ехали все в одном вагоне и не видали друг друга. Не надеюсь, что это письмо найдет вас. Но все-таки говорю: рад я, что встретился с вами, страшно рад! Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел. Как это хорошо, что вы умеете считать литературу первым и главным делом жизни. Я же, чувствуя, что это хорошо, не способен, должно быть, жить, как вы - слишком много у меня иных симпатий и антипатий. Я этим огорчен, но не могу помочь себе.

   Я очень прошу вас не забывать обо мне. Будем говорить прямо - мне хочется, чтобы порой вы указали мне мои недостатки, дали совет, вообще - отнеслись бы ко мне, как к товарищу, которого нужно учить.

   Еще в Ялте я хотел сказать вам об этом, - просить вас, - но мне говорить труднее, чем писать. Я все-таки говорил это намеками, и, быть может, вы уже поняли меня тогда еще.

   Напишите драму, Антон Павлович. Ей-богу, это всем нужно. Кстати о драме, о другой. В Москве я ночевал у Тимковского. Это образованный и, кажется, умный человек, настроение у него мрачное, он любит философствовать и изучал философию. Посмотрев на него и послушав его речей, я пожалел о том, что вы не прочитали драму его до конца. Я очень хотел бы слышать, что вы сказали бы о ее "идее".

   А Поссе все просит вас дать что-нибудь для "Жизни". Говоря по совести - мне тоже хотелось бы этого. Поссе очень любит вас и гордился бы вашим участием в журнале. Читали вы статью Соловьева о вас? Мне она не нравится там, где он о вас говорит, а вообще - бойкая статья и даже веселая. Но, однако, когда же явится настоящая критика? В конце концов статья Соловьева поддерживает и укрепляет мое намерение писать о вас, не потому, что я "настоящую критику" создать способен, а потому, что могу глубже взять, чем Соловьев.

   А предварительно я напишу порядочный рассказ и посвящу его вам. Вы ничего не имеете против этого? Скажите.

   До свидания! Желаю вам всего доброго. Не худо было бы, если бы вы скорее уехали в Крым, а то, наверное, и в Москве у вас погода столь же гадка, как здесь.

   Крепко жму руку.

  

  

   25 апрель

   О Вас, драгоценный Алексей Максимович, ни слуху, ни духу. Где Вы? Что поделываете? Куда собираетесь?

   Третьего дня я был у Л. Н. Толстого; он очень хвалил Вас, сказал, что Вы "замечательный писатель". Ему нравятся Ваша "Ярмарка" и "В степи", и не нравится "Мальва". Он сказал: "Можно выдумывать все, что угодно, но нельзя выдумывать психологию, а у Горького попадаются именно психологические выдумки, он описывает то, чего не чувствовал". Вот Вам. Я сказал, что когда Вы будете в Москве, то мы вместе приедем к Л. Н. [Толстому].

   Когда Вы будете в Москве? В Четверг идет "Чайка", закрытый спектакль для моей особы. Если Вы приедете, то я дам Вам место. Мой адрес: Москва, Малая Дмитровка, д. Шешкова, кв. 14 (ход с Дегтярного пер.). После 1 мая уезжаю в деревню (Лопасня Моск. г.).

   Из Петербурга получаю тяжелые, вроде как бы покаянные письма, и мне тяжело, так как я не знаю, что отвечать мне, как держать себя. Да, жизнь, когда она не психологическая выдумка, мудреная штука.

   Черкните 2-3 строчки. Толстой долго расспрашивал о Вас. Вы возбуждаете в нем любопытство. Он, видимо, растроган.

   Ну, будьте здоровы, жму крепко руку. Поклонитесь вашему Максимке.

  

  

   Письмо ваше с адресом "Дмитровка" пришло. Простите мне эту кляксу. А утром сегодня я послал Вам письмо.

   И как это было возможно не найти в Москве моего адреса?!? А я Вас так ждал, так хотел видеть.

   Будьте здоровы, благополучны. Крепко жму руку.

   25/1V

  

  

   В том, что оба мы одновременно написали друг другу, есть что-то славное. И письмо ваше тоже славное.

   Ну, знаете, вот уж не думал я, что Лев Николаевич так отнесется ко мне! Хорошо вы сделали, что поговорили с ним о Горьком и сказали это Горькому. Давно хотел я знать, как смотрит на меня Толстой, и боялся знать это: теперь узнал и проглотил еще каплю меда. В бочку дегтя, выпитого мной, _т_а_к_и_х_ капель только две попало - его да ваша. Больше и не надо мне. Мне хочется, чтоб вы прочитали статью Волынского о вас в последней книге Сев. Вес. - за Окт., ноя., дек. Мне понравилось, несмотря на вздутый - по обыкновению - язык. Потом еще о вас написал Франко, галициец, в своей газете - говорят, удивительно задушевно написано. Мне пришлют газету - хотите - перешлю вам.

   А приехать в Москву - не могу. Начальство, узнав, что я ночевал в Москве, поднимет из-за этого историю; хотя, наверное, ничего не выйдет, ибо дело, к которому я привлечен, скоро кончится. В худшем случае меня пошлют года на два в Вологду или Вятку, вероятнее - никуда не пошлют. Невозможность до четверга устроить приезд в Москву и злит и обижает меня до бешенства и до слез. Вы не поверите, как это гнусно - жить под надзором. К вам приходит полицейский, он сидят у вас и тоже смущен своей подлой обязанностью, и ему тяжело, как и вам. Он имеет право спрашивать о всем, о чем хочет - кто это у вас был? Откуда он, куда, зачем? Но он не спрашивает ничего, ибо уверен, что вы солжете ему, и эта его уверенность возмущает вас, оскорбляет. Но будет об этом.

   Мне даже подумать больно о том, как, приехав в Москву, я пошел бы с вами смотреть "Чайку". Ни за что бы я не сел в театре рядом с вами! Вы так именно и сделайте - гоните прочь от себя всех, сидите один и смотрите - непременно один. И - дорогой мой Антон Павлович! - напишите мне потом о вашем впечатлении от пьесы, пожалуйста, напишите! Это ничего, что она ваша, пишите, понравится она вам на сцене и что, какое место нравится более всего? Очень прошу! И как играли, расскажите. Мне почему-то кажется, что вы будете смотреть на "Чайку" как на чужую - и она сильно тронет вас за сердце.

   Потом, Ант. Павлович, - не вздумаете ли вы приехать в Нижний? Как здесь красиво теперь, как мощно разлилась река! Приезжайте! У меня большая квартира, и вы остановились бы у нас. Моя жена - маленький, простенький и миленький человечек - страшно любит вас, и когда я рассказал ей, что вы одиноки, - ей это показалось несправедливостью и обидой, так что у нее даже слезы сверкнули за вас. Приезжайте - мы встретим вас - как родного. Я буду надеяться. И привезите мне часы - это не хорошо, что я напоминаю, но пусть будет не хорошо! Только выгравируйте на крышке ваше имя - для чего это? Так, хочется почему-то.

  

  

   Мне думается, я понимаю то, что вы переживаете, читая письма из Петербурга. Мне, знаете, все больше жаль старика - он, кажется, совершенно растерялся. А ведь у него есть возможность загладить - нет, - даже искупить все свои вольные и невольные ошибки. Это можно бы сделать с его талантом и уменьем писать - стоит только быть искренним, широко искренним, по-русски, во всю силу души! Мы все любим каяться и любим слушать покаяние - пусть бы он крикнул - ну, да! я виноват! Я виноват - каюсь! Но вы ли судьи мне? Вам ли кидать грязью в меня? Пред собой самим громко каюсь, но не пред вами, рабы праведности! Вы - души презренные, людишки трусливые и не ошибались лишь потому, что всю жизнь в страхе дрожите, даже пред возможностью ошибки. Завоевав себе маленькое место в жизни, крошечную трибуну, - вы на ней - истуканы добродетели, но не враги и судьи пороков.

   Я бы так сделал, ей-богу! Я бы сердце себе разорвал без жалости, но кровь моего сердца горела бы на щеках многих и многих людей. Позорными пятнами горела бы - ибо я не пощадил бы.

   Нигде нет стольких раскаявшихся разбойников и злодеев, как в нашей стране - пусть старик вспомнит это.

   Мне очень хотелось бы что-нибудь сказать вам такое, что облегчило бы ваше положение по отношению к нему, и дорого бы я дал за возможность сказать это - но ничего не умею. Что тут скажешь? Вы видите в нем больше, чем все, вам он, может быть, даже дорог. Наверное вам больно за него - но простите! Может это и жестоко - оставьте его, если можете. Оставьте его самому себе - вам беречь себя надо. Это все-таки - гнилое дерево, чем можете вы помочь ему? Только добрым словом можно помочь таким людям, как он, но если ради доброго слова приходится насиловать себя - лучше молчать. Простите, говорю. Я, кажется, написал не то, что думал, и не так, как надо. Очень хочется, чтоб все это скорее кончилось для вас.

   Здесь публика возмущена смертью студента Ливен, который сжег себя в тюрьме. Я знал его, знаю его мать старушку.

   Хоронили здесь этого Ливен с помпой и демонстративно, огромная толпа шла за гробом и пела всю дорогу. Умница наш губернатор ничему не помешал, и все кончилось прекрасно. Возмущение разрядилось в пространство. Но мать хочет жаловаться царю. И в этом ей помогают.

   Крепко жму руку вашу.

   Может быть, вы приедете?

  

  

   Получил часы и рад чорт знает как! Спасибо, Антон Павлович, сердечное спасибо. Мне хочется ходить по улицам и кричать - а знаете ли вы, черти, что мне Чехов часы подарил? Ей-богу! Рад я - и горжусь тем, что могу так радоваться - свежо и по-ребячьи.

   И я тоже хочу подарить вам что-нибудь, но не знаю что? Найду. Скажите, охотник вы? Т. е. любите охоту с ружьем? Пожалуйста, скажите.

   Скоро я пришлю вам одну славную и странную книжку. Славную - в ней много души, ясной и глубоко верующей души, а странную тем, что ее написал поп и так написал, как вообще попы не пишут. Она называется "Евангелие, как основа жизни", автор - Григорий Спиридонов Петров, преподаватель божия закона в артиллерийской академии и у разных великих князей. Это еще молодой парень и - какой он славный! Сколько в нем веры в человека, детски чистой веры!

   Он - сын кабатчика или буфетчика и "в детстве ничего кроме матерщины не слыхал, ничего кроме пьяных не видел. А ныне - это светоч чистый и ясный - хорошо? Жаль только, что он, поп, социалист. Очень бы хотел, чтоб вы познакомились с ним, он вскоре поедет жить в Крым, где около Алушты снял дачу. Можно сказать, чтоб он зашел к вам? Если разрешаете - я напишу ему. Он в Питере теперь. Когда вы будете в Ялте? Скажите.

   И еще: в 3 книге "Начала" напечатан перевод драматической поэмы Тора Гедберга - "Гергард Грим". Чорт их возьми, шведов, какие они талантливые! Если вы не прочитали еще эту вещь - прочитайте, ей-богу, она хороша!

   Как странно, что в могучей русской литературе нет символизма, нет этого стремления трактовать вопросы коренные, вопросы духа. В Англии и Шелли, и Байрон, и Шекспир - в Буре, в Сне, - в Германии Гете, Гауптман, во Франции Флобер - в Искушении св. Ант. - у нас лишь Достоевский посмел написать "Легенду о великом инквизиторе" - и все! Разве потому, что мы по натуре - реалисты? Но шведы более реалисты, чем мы, и, однако, у них - Ибсен, этот Гедберг. Да разве мы реалисты, если подумать?

   Нет, право, прочитайте Гедберга!

   И напишите, как понравилась вам "Чайка"? Очень хочется знать это. Пишу в Лопасню. Не знаю, где вы?

   Крепко жму вам руку. Очень благодарю вас. До свидания.

   5 мая

  

  

   Лопасня Моск. г. 9 май

   Драгоценный Алексей Максимович, посылаю Вам пьесу Стриндберга "Графиня Юлия". Прочтите ее и возвратите по принадлежности: Петербург, Елене Михайловне Юст, Пантелеймоновская 13/15.

   Охоту с ружьем когда-то любил, теперь же равнодушен к ней. "Чайку" видел без декораций; судить о пьесе не могу хладнокровно, потому что сама Чайка играла отвратительно, все время рыдала навзрыд, а Тригорин (беллетрист) ходил по сцене и говорил, как паралитик: у него "нет своей воли", и исполнитель понял это так, что мне было тошно смотреть. Но в общем, ничего, захватило. Местами не верилось, что это я написал.

   Буду очень рад познакомиться со свящ. Петровым. Я о нем уже читал. Если он будет в Алуште в начале июля, то устроить свидание будет нетрудно. Книги его я не видел.

   Живу у себя в Мелихове. Жарко, кричат грачи, приходят мужики. Пока нескучно.

   Я купил себе часы золотые, но банальные.

   Когда Вы в Лопасню?

   Ну, будьте здоровы, благополучны, веселы. Не забывайте, пишите хотя изредка.

   Если вздумаете писать пьесу, то пишите и потом пришлите прочесть. Пишите и держите в секрете, пока не кончите, иначе собьют Вас, перешибут настроение.

   Крепко жму руку.

  

  

   Драму прочитал и отправил ее Юст. Спасибо вам за заботу о моей голове! Хорошо вы это делаете.

   Смел швед! Никогда я не видал аристократизма холопов, столь ярко изображенного. В технике пьесы вижу недостатки; рассказы Юлии и лакея о своих семьях считаю лишними, - но это пустяки! Суть пьесы поразила меня, и сила автора вызвала во мне зависть и удивление к нему, жалость к себе и много грустных дум о нашей литературе.

   Удивляюсь вам! Что общего нашли вы у меня со Стриндбергом? Швед этот - прямой потомок тех норманнов, что на всем протяжении истории всюду являлись творцами чего-то сильного, красивого, оригинального. В гнусную эпоху крестовых походов они умели создать в Сицилии истинно рыцарское государство, и оно во мраке времени было светочем человечности, благородства души; наверное самым лучшим, что в ту пору было. Стриндберг - это тот же Рагнар Кожаные Штаны, который в доброе старое время так любил служить "обедню на копьях" скоттам и пиктам. Это большой человек, сердце у него смелое, голова ясная, он не прячет своей ненависти, не скрывает любви. И скотам наших дней от него, я думаю, ночей не спится. Большой души человек. Что общего у меня с ним может быть? Не унижая себя говорю, а говорю с болью в сердце, ибо - разве не хочется мне быть самим собой и не иметь в душе заслонок, не пускающих на волю смелых дум моих?

   Нитцше где-то сказал: "все писатели всегда лакеи какой-нибудь морали", Стриндберг - не лакей. Я - лакей, и служу у барыни, которой не верю, не уважаю ее. Да и знаю ли я ее? Пожалуй, нет. Видите, какое дело-то. Очень тяжело и грустно мне, Антон Павлович. А так как и вам не весело живется - не буду говорить об этих тяжелых оковах души.

   30-го апреля в Тифлисе ставили "Дядю Ваню". Один приятель написал мне письмо о своем впечатлении. Ставили два раза кряду, и он был оба раза. Жалею, что не могу послать вам его письма, но скажу, что он, должно быть, был страшно тронут. Прилагаю им же присланный и им обруганный отзыв "Кавказа". Мелко, по-моему, плавает этот рецензент и плохо понял, очень уж внешне. М[ожет] б[ыть], вам все-таки интересно.

   Антон Павлович! Прочитайте Гедберга в "Начале". Право, это вам должно доставить удовольствие.

   Жаль, что "Чайку" видели вы в плохом исполнении, хотя я посмотрел бы и в плохом. Напишите мне, сколько, времени проживете в Лопасне и когда в Крым? Скажу попу, чтоб пришел к вам. А книжку его пришлю. Он зовет меня в Крым. Не еду. Никуда не поеду, буду жить все лето в Нижнем. Жена с ребенком уезжает на пароходе по Волге, приедет - отправится в Каму, до Перми. Буду жить один и работать. "Уединение - мать мудрости", говорит один герой Гедберга. А другой прибавляет - "И безум