Михайлов Михаил Ларионович - (Записки)

андалы мои предательски позвякивали, несмотря на мои старания ступать как можно осторожнее. Мы прошли мимо ярко освещенной столовой Двери в коридор были отворены; но господа, бывшие там были слишком заняты разговором или обедом и не слыхали интересного звяканья. Рядом были отворены двери и из билиардной. Там шла игра; но один господин взглянул-таки на меня в коридор. Замечательно то, что звука кандалов нельзя принять ни за что другое. Всякий сейчас же устремлял на меня глаза и никак не подумает, как бы тихо они ни брякали, что это звенят медные деньги в кармане или что-нибудь другое. Выглянувший господин, к счастию, не отличался, верно, чуткостью.

   Наконец, взобрались мы в третий этаж, в просторную и чистую комнату, и я заказал обед. Мы еще не успели кончить обеда, как явился в комнату какой-то маленький горбун, слабое подобие Квазимодо, в черном сюртуке. Это, как оказалось, был староста со станции, явившийся за получением денег.

   Он, впрочем, не удовольствовался тем, что взял прогоны, и, надеясь, вероятно, получить еще хоть целковый, поднял вопрос о том, имели ль право жандармы въезжать со мною, "секретным" арестантом, в гостиницу.

   - Это так нельзя оставить,- говорил он гадким, разбитым голосом.- Мне законы известны. Вам следовало въехать в станционный дом. Вы еще за это ответите.

   Бурундуков вспылил.

   - Прогоны ты получил? - раскричался он,- так и ступай себе. Что ты тут за начальник, что пришел спрашивать? Да я и отвечать-то тебе не хочу. Почем ты знаешь, какие у меня инструкции? Вон сейчас отсюда!

   Горбун, вероятно ждавший мировой сделки, начал ворчать что-то под нос себе, из чего можно было разобрать только:

   - Здесь ведь тоже есть и ваше началююьство... Штаб-офицер... Здесь же назад-то поедете... Заставят вас ответить!

   - Пошел, тебе говорят, вон!.. Жалуйся, кому знаешь! - крикнул Бурундуков уже так решительно, что поганый горбун рассудил убраться поскорее от греха.

   Каменев все это время сидел молча и, с совершенно бесстрастным спокойствием в лице, пил чай, стакан за стаканом. Надо заметить, что хоть ему и были вверены деньги и бумаги, но он старшинством уступал Бурундукову и был облечен доверием начальства, вероятно, в этом случае только по знанию своему грамоты да по примерной своей "умеренности и аккуратности". Даже у меня в возке принадлежало ему лишь второстепенное место. Он сидел задом к кучеру, на чемодане моем, вместо скамейки, и только когда особенно уставал и хотел спать, Бурундуков уступал ему место, да и то большею частью лишь тогда, когда сам уже хорошо выспался.

   Только по уходе горбуна Каменев, опрокидывая стакан на блюдечко, заметил:

   - Чего ему, дураку, нужно было?

   Мы выехали из города благополучно; но нас как будто преследовало проклятье горбуна. Зимняя дорога шла Волгой. Вскоре после того как мы выехали, поднялся ветер, не особенно сильный, но со снегом и поднял небольшую метель. Мы преспокойно задремали, никак не воображая, чтобы, едучи по льду реки, можно было, даже при сильной метели, сбиться с дороги. Но это именно случилось.

   Когда кто-то из нас проснулся и тотчас разбудил других, мы стояли над полыньей. Ямщик не знал, что делать и где дорога. После долгих поисков он решил, что мы не по той дороге едем, и повернул назад. Потом он еще раза два ворочался и наконец с самым твердым убеждением заявил, что дорога найдена и что теперь остается до станции не больше половины пути. Спал он, что ли, или ехал в первый раз, или по какой рассеянности потерял, действительно, занесенную снегом дорогу,- но он сваливал все на каких-то проезжих в санях, которые, видимо, обошли его. Мы беспрестанно спрашивали его, скоро ли же, наконец, станция. Он отвечал все, что сейчас.

   Ночь была довольно темна, но скоро на снегу можно было рассмотреть чернеющие строения, а за ними белеющую церковь.

   - Это станция?

   - Станция.

   Не успели мы успокоиться на этом известии, как ямщик, повернувшись ко мне, как-то странно проговорил:

   - А ведь это не станция.

   - Так что же?

   - Да я и сам не знаю.

   Это был - снова Ярославль, но ямщик, как Одиссей, вынесенный на родной берег, не узнал его, он долго не хотел согласиться и с жандармами, когда те начали уверять его, что он обратно привез нас в Ярославль.

   Когда он убедился наконец в этом, отчаяние его было невообразимо, и он и дорогой и по приезде на почтовый двор не переставал изумляться своей ошибке и изрекать проклятия на встретившиеся ему сани и на каких-то леших, сидевших в них. К досаде его прибавилось еще что-то вроде лихорадки: отыскивая дорогу, он вымок по пояс в сугробах и зажорах.

   Горбун, вероятно удовлетворенный нашею неудачной поездкой (оказалось, что мы плутали пять часов), смотрел уже кротко и помалчивал. Но для производства следствия явился почтосодержатель, какой-то отставной офицер, и распорядился, чтобы с нами отправился провожатый с фонарем.

   В утешение он сообщил, что и сам начальник губернии этой же дорогой ездит всегда и недавно еще застрял где-то в зажоре.

   На этот раз мы доехали до станции, хоть и тащились опять пять часов.

   Если бы не это плутанье, поутру могли бы мы быть в Костроме, но были только в Нерехте, а в Кострому проехали только в середине дня.

   Я был уже сильно истомлен дорогой, потому что нигде не отдыхал; но мне хотелось сделать хоть половину пути, который казался мне бесконечным. Спутники мои мне надоели и опротивели; в голове была какая-то путаница от неизвестности того, что меня ожидает; на сердце горько и одиноко, сны виделись все о свободе, да о бегстве, да о вас,- а иногда и такие, что просыпался от испуга. С самого отъезда из Петербурга и до Тобольска я вообще был словно растерянный какой и не мог ничего сообразить хорошенько, и все как будто что-то щемило мне сердце. Спать приходилось мне сидя, и это еще более утомляло меня. Протянуть ноги значило только подвергнуть их холоду. И так они у меня беспрестанно зябли, несмотря на толстые и теплые сапоги. Как ни старался я укрывать свои кандалы, они быстро холодели; холодели и кольца, которые как когти охватывали мне ноги, и ноги начинали ныть и тосковать.

   Но мне хотелось ехать скорее, чтобы скорее добраться до места. Я лишь ненадолго остановился в Вятке, чтобы пообедать да написать письмо, которое ты и получила. Хозяйка дома, в котором помещается почта, видя, как я изнеможен, упрашивала меня остаться переночевать, а на ночь сходить попариться в баню. О бане, разумеется, нечего было и думать, потому что я не мог бы снять с себя брюк при узких кольцах кандалов; но и ночевать, несмотря на явное желание и моих провожатых отдохнуть немного, я не хотел остаться. "Доеду хоть до Перми и там отдохну. Все-таки хоть половина первой части дороги будет позади",- думал я и так и сделал.

   Утро рождества встретили мы в только что отстроенной, сырой и холодной станционной избе. Горница была очень большая; везде от стен дуло; из окон тоже. Одиночные рамы в окнах дрожали и скрипели от жестокого ветра, который выл как бешеный около одиноко стоящего дома. Это был праздник только для Каменева. Он мог разговеться и перестать завидовать мне, что я пью чай с молоком, когда случалось найти молоко. В горнице ярко топилась большая печь, и мы оттащили стол из переднего угла к ней и тут напились чаю; с одного боку подпекала нас печка, а с другого обдувал ветер; так что пламя свечи на столе колебалось и сало оплывало. Было еще темно.

   В ночь этого же дня добрались мы наконец до Перми. Мы приехали туда часу во втором. Отдохнуть было уже решительно необходимо: у меня ломило спину и все кости; ноги были как онемевшие. Дорога становилась все хуже и хуже - то ухабы, то снег по колена, то снег сдуло с дороги. В иных местах так было выбито, что я ехал с постоянно замирающим сердцем: вот сейчас ухаб! и каждый толчок экипажа отдавался резкой болью у меня в голове.

   Во втором этаже пермского почтового дома было нечто вроде гостиницы - три-четыре просторных комнаты с узкими диванами по стенам и с голыми кроватями. Побоявшись клопов, я улегся на диван и проспал ночь как убитый несмотря на скованные ноги. Утром я чувствовал какое-то дрожанье во всем теле, вероятно, застоявшаяся кровь расходилась, хотел было написать к тебе письмо, но у меня было какое-то отупение в голове и руки дрожали, как у горького пьяницы. Мне почему-то думалось, что я получу здесь какую-нибудь весточку от вас. Спросил, не справлялись ли обо мне до моего приезда - нет. Утром увидал я, идет казак. Действительно, он справлялся, кто приезжие; но собственно мною никто не интересовался, значит, письма ко мне не было. Зашел на несколько минут бывший студент Петербургского университета, поляк, остановившийся тут же, рядом со мной. Он уехал из Петербурга до волнений в университете на службу сюда. Мне не понравился он, и самую фамилию его я забыл.

   Из окон моей комнаты виднелась огромная пустынная площадь, вся перекрытая снегом. Праздничный звон гудел, повод еще более тоски, - и я торопил жандармов ехать.

   Во всю почти дорогу от Вятки, чуть не на каждой станции, приходилось слышать:

   - Вот недавно из Варшавы двух провезли.

   Или:

   - Третьего дня ксендз проехал из Варшавы с жандармами.

   В Кунгуре, где я был вечером в тот день, мне сказали, что тут провезли, одного вслед за другим, шесть ксендзов.

   Тут меня еще более напугали дорогой. Отсюда-то только и начинаются ухабы.

   Это оправдалось как нельзя лучше. Бесконечные обозы с чаями потянулись навстречу и до самой Тюмени почти не прерывались. Дорога действительно была беспримерно выбита. Селения, правда, начинали смотреть несколько зажиточнее: не кидалась уже в глаза та голая, вопиющая нищета, какая возбуждала тягостную тоску в Вологодской, в Вятской губерниях. Но зато горько и тяжело было от другого зрелища. Около каждой деревни темнели средь глубокого снега серые частоколы этапов. По ранним утрам около их ворот стояли бабы с калачами, с молоком для несчастных. Попадались партии ссыльных: скованные по четверо вместе железными поручнями, с заиндевевшими бородами, шли вперед каторжные; без оков, сзади, в жалкой одежонке, в куцых негреющих казенных полушубках,- отправляющиеся на поселение; еще дальше - дровни с бабами, с больными, с детьми, закутанными в разное жалкое тряпье. Солдаты и казаки шли, как пастухи за стадом.

   Екатеринбург проехал я в три часа ночи с 27-го на 28-ое число. Я, вероятно, остался бы до утра, если б брат Павел был в это время здесь; но мне сказали на почте, что он не приезжал.

   О дальнейшей дороге до Тобольска нечего было бы и говорить, если б с нами не случилось смешного происшествия, станции за две - за три от города Тюмени.

   На этой станции мы рано пообедали, чем нашлось. Когда выходили садиться, ямщик, еще молодой парень, с круглым красным лицом, с смелыми глазами сделал нам упрек, что мы долго слишком проклаждались с чаем, что лошади не стоят.

   - Ну, так поезжай скорее!

   И действительно лошади помчались как стрела.

   - Не гони; пристанут потом - станция длинная! - остановил его Каменев.

   Вдруг лошади остановились.

   - Что такое?

   - Где у вас ямщик-то? - спрашивал мужик, стучась в затворенное окно.

   Оказалось, что ямщик слетел с козел и остался позади.

   Когда он догнал нас, мы увидели, что он еле держится на ногах. Видно, на морозе его разобрало.

   - Да ты, парень, пьян? того и гляди опять слетишь, да и повозку повалишь.

   - Пьян! так закачу, только держись.

   - Легче! легче!

   Он погцал опять как сумасшедший. Возок трещал на ухабах.

   На шестой версте лошади вдруг стали как вкопанные. Как ни кричал на них ямщик и с козел и слезши, они не делали ни шага вперед. Так простояли мы по меньшей мере четверть часа.

   Бурундуков вышел из терпения и выскочил из возка.

   - Ведь говорили тебе, чтобы ты не гнал? Вот, стали теперь лошади.

   Ямщик вдруг разразился самою свирепою бранью. Его уже совсем разобрало.

   - Оттого и стали, что ты гнал меня,- кричал он, чуть не к каждому слову прибавляя отвратительное русское ругательство,- ты и меня всего избил! Саблей - меня в бок тыкал!

   Он врал все это.

   Шагах в двадцати виднелась крайняя изба, только что проеханная нами, маленькой деревушки.

   - Что с ним толковать? - обратился ко мне Бурундуков.- Он пьян и как одурелый какой-то. Надо тут спросить лошадей в деревне; эти не довезут, он их совсем загнал.

   Из деревни кто-то уж увидал, что с нашим возком что-то случилось, и тут как раз подошло мужиков пять-шесть. Лошадей у них не оказалось. Ямщик, обрадовавшись слушателям, начал кричать с тою же бранью еще громче.

   В каждом слове его выражалось то ожесточение, которое глубоко таит в себе простолюдин против всякого, в особенности же против военного начальства. В солдате он привык видеть не собрата своего, который несчастным случаем попал сам чуть что не в каторгу, а грабителя своего и притеснителя. Да, впрочем, и не из чего было вынести иной взгляд. Особенно жандарм должен быть ненавистен, по своему произволу, по безнаказанности.

   Ямщик ругался и кричал не умолкая. Он на каждом слове клеветал на моих провожатых.

   - Они избили меня,- вопиял он,- гнали во всю мочь. Только и кричали, что пошел да пошел. С козел меня столкнули. А ты кто такой? - обращался он к Бурундукову, размахивая руками.- Генерал ты, что ли, какой? ты солдат (и крепкое словцо) - солдат бесштанный (и опять крепкое словцо).

   Бурундуков и Каменев объяснялись между тем с мужиками, и из этих объяснений оказалось, что в деревушке всего-то три двора и лошадей нет.

   - Надо съездить назад на станцию, за лошадьми. Помогите-ка кто-нибудь отпречь пристяжную.

   Мужики не двигались.

   - Что ж вы?

   - Не замай, братцы! - кричал ямщик.

   - Что ж - наше дело тут сторона. Чего ж мы?

   - И то, братцы.

   Бурундуков пошел отпрягать лошадь.

   - Нет, ты не смеешь отпречь,- закричал ямщик.- Не дам я тебе.

   Он рванулся было к нему, но свалился и едва приподнялся, скользя на обледенелом снегу дороги.

   - Видите, как он пьян, - заметил Каменев мужикам.

   - Точно, что маленько выпивши.

   Но не успел Каменев отойти шага на два-на три, как они принялись науськивать ямщика:

   - Не давай, паря, не давай!

   Ямщик кинулся - и на этот раз удачнее,- да поздно. Вдвоем жандармы успели уже отпречь лошадь, и Бурундуков сел на нее верхом.

   Тут-то разразился наш ямщик.

   В то время, как Бурундуков удалялся от нас назад, он напустился на Каменева, который, как и товарищ его - надо признаться - вел себя как нельзя лучше во всей этой истории.

   Теперь ямщик дал другой оборот своим ругательствам.

   - Ты кого везешь? - кричал он, все с теми же неизбежными приговорками.- Ты секретного везешь. Вот кого! Не генерала ты везешь, а секретного. А в чем ты его везешь? Я, брат, законы знаю. Разве в этакой избушке секретных возят? На это перекладная есть. А ты его проходной везешь.

   - Молчи ты, когда с тобой не разговаривают,- попробовал кротко заметить ему Каменев.

   - Не стану молчать! - еще громче голосил ямщик.- Секретного-то ты в избушке в этой везешь? Ты кто такой? Жандар ты... (словцо). А сабля у тебя где? Захочу, я тебе все рыло расхлещу. G секретным ты едешь, а где у тебя сабля? А!.. Жандар ты, а я плевать хочу на тебя. А пистолет у тебя где? Секретного ты везешь... Секретного али нет?.. А как же ты его без сабли везешь.

   Каменев подошел к растворенной дверце возка и начал говорить со мной.

   Тут совершилось нечто совсем неожиданное.

   Пользуясь, вероятно, тем, что жандарм не обращает на него никакого внимания, и подзадоренный мужиками, ямщик вдруг вскочил на козлы, крикнул на лошадей в неточный голос, и лошади, вероятно с испугу, помчались. Я захлопнул поскорее дверцу возка и отворил маленькое оконце впереди.

   - Стой! куда ты? Остановись! Держи лошадей! - кричал я ямщику.

   Но он ничего не слушал, размахивал кнутом как сумасшедший и только отчаянно ухал на лошадей.

   - Что, плохо везу? Плохо? - восклицал он по временам.- Пристали лошади? А! Вот как я на паре троих везу.

   Ясно было, что он ничего не помнит.

   Видя, что слова мои не помогают, я схватил его за полы, потом за плечо, но толку никакого не было: он продолжал гнать все сильнее.

   Наконец уже он как-то неловко пошатнулся, неловко потянул вожжи, и лошади круто повернули в сторону и уперлись в сугроб. Мы проскакали версты три.

   Тут догнал нас Каменев верхом. Мужики испугались, видя, что может выйти плохо для них, и поспешили дать ему лошадь. Он с великим трудом усадил ругающегося ямщика на козлы, сел с ним сам, и мы поехали назад, чтобы встретиться с Бурундуковым.

   Замечательнее всего то, что, когда, стоя около сугроба, ямщик опять принялся за ругательства и опять кричал: "Ты секретного везешь... Как же ты его в избушке везешь?", и проч., и когда я крикнул ему: "Да перестанешь ли ты ругаться?" - он вдруг несколько присмирел, подошел к окошку, в которое я глядел, снял шапку и принялся оправдываться передо мной, называя меня "ваше превосходительство". Не думайте, чтобы в этом названии, как и вообще в обращении ко мне, была хоть искра иронии.

   Когда мы отъехали немного назад и Бурундуков встретился нам в санях с посланным со станции и с парою свежих лошадей на подкрепление остальных, ямщик перепугался и, по-видимому, совсем отрезвел. Лошадей припрягли, и он, извиняясь, стал просить, чтобы ему дозволили довезти нас до следующей станции. Он и повез нас - уже тихо и смирно, и довез исправно.

   Если б мне в то время, как мы мчались только вдвоем с пьяным ямщиком, попался какой-нибудь исправник или становой, он легко бы мог принять меня за беглого, улепетывающего от погони. Кандалы мои могли бы только утвердить его в этом предположении.

   Вот самое интересное из происшествий со мной по пути от Петербурга до Тобольска. Затем только разве упомянуть, что мы четыре раза свалились с возком и выбирались из него в одну из дверок, которая оказывалась обыкновенно на месте крыши. При этом, конечно, всегда почти подламывалась одна из оглобель, и в ближайшей по дороге деревне производилась чинка. Любопытно, что три последние падения с возком случились как раз в три последние дня моего пути к Тобольску - по падению на день. Одно окно разлетелось вдребезги, и мы забили его войлоком.

   Мне не хотелось приехать в Тобольск ночью, и мы решили ночевать на последней станции. Здесь мы въехали на так называемую земскую квартиру, в опрятную, теплую и довольно просторную избу. Было еще не поздно. Напившись чаю, я принялся писать к тебе письмо, чтобы отправить его с жандармами. Они обещались доставить его аккуратно. Я не знал, где будут держать меня в Тобольске и допустят ли их ко мне,- и потому лучше было сделать дело заранее. Тут же решил я дать им на водку. Денег у меня, как ты знаешь, на руках не было. Вывести в расход по данной Каменеву книжке слишком много - мне не хотелось. Я еще не искусился опытом в этом отношении и думал, как бы не было потом каких придирок. Поэтому я распорол подкладку своей шапки, в которую вы зашили мне на всякий случай денег, и вознаградил жандармов довольно щедро. Они были, конечно, как нельзя более благодарны. Остальные выпоротые из шапки деньги я просто-напросто, без всяких опасений и предосторожностей, положил себе в карман.

   По мере приближения к Тобольску мне не раз встречались на станциях проезжие и оттуда и из дальнейших мест Сибири. Все почти обнадеживали меня, что меня не ждет ничего ужасного, что со мною будут обращаться как нельзя лучше, и проч., и я, признаюсь, несколько успокоился. Меня несколько смущало только то, что я первый и единственный политический преступник, ссылаемый в нынешнее царствование в каторжную работу. От подобных ссылок успели уже несколько отвыкнуть в Сибири, и, пожалуй, я буду поставлен в исключительное положение, которое во всяком случае неприятно, потому что возбуждает внимание, а следовательно и более строгий надзор. Я знал, что в Нерчинском округе не осталось уже никого ни из декабристов, ни Петрашевского и сосланных с ним вместе трех его товарищей.

   К счастию, того, что я предполагал, не случилось. Время все-таки сделало успехи, и я встретил здесь вместо прежнего равнодушия или притеснения - более или менее искреннее сочувствие и все возможные удобства.

   Привычка ли к дороге, или все-таки приятное чувство, что в Тобольске узнается хоть что-нибудь решительное,- только я не чувствовал уже того утомления, как в Вятке и Перми. Я уснул очень хорошо, но проснулся довольно рано,- и мы почти тотчас же отправились.

   Двадцать верст, считавшиеся от станции, скоро остались за нами, и вот забелели на горе здания и церкви Тобольска. Было около десяти часов.

  

  

   Жандармам была дана из Петербурга бумага только в Тобольский приказ о ссыльных, но я настоял, чтобы ехать прямо к губернатору, который мог бы, как мне казалось, распорядиться сам, куда поместить меня. К тому ж день был воскресный, и в приказе верно никого не было.

   Мы остановились у нового тесового крыльца с таким же навесом, пристроенного к каменному дому. Бурундуков пошел с пакетом; но тотчас же почти возвратился и сказал, что губернатор пакета не принял и приказал отвезти и пакет и меня в приказ.

   Губернаторский дом стоит в нижней части города. Теперь нам пришлось подыматься на высокую гору, где белели здания присутственных мест, собор, кажется, гимназия или семинария. Там же помещался тюремный замок и приказ. Поднявшись по отлогому, но длинному откосу горы и миновав памятник Ермаку и будущее мое помещение - острог, мы, наконец, достигли и до приказа о ссыльных, небольшого и грязноватого здания, куда я уже пошел прямо вместе с обоими своими спутниками.

   Отворив первую дверь из темного и грязного коридора, мы как раз очутились в одном из отделений приказа. Тут была и канцелярия и прихожая вместе. Стояли канцелярские столы и близ дверей вешалки для теплой одежды.

   Против ожидания в приказе не было пусто. Там было человек десять - по-видимому, служащих тут чиновников. Это можно было заключить разве по тому, что некоторые из них писали, некоторые расхаживали, как дома, с развязностью хозяев этих грязноватых мест, и все обступили меня с расспросами, с предложением погреться у громадной железной печи, которая, как ад, пылала в углу, или сесть или покурить. Но если бы судить по одежде, их никак бы не принять за чиновников. Такие жалкие костюмы можно встретить, да и то не всегда, разве в казарме, где помещаются ссыльные из бедных слоев общества. Продранные сапоги, продранные валенки, покрытые заплатами штаны, замасленные до последней степени сюртуки с оборванными пуговицами и продранными локтями, какие-то онучки на шее вместо галстука, какие-то странного покроя (и тоже в дырах) одежды - не то ваточные халаты, не то пальто, обличающие под широкими рукавами отсутствие хоть какой-нибудь рубашки. Говорят, что приказные эти побираются гривенниками и даже пятаками от несчастных, проходящих через их руки. Оно и неудивительно. Кроме зверообразного воспитания, полученного большею их частью, они лишены всякой иной возможности добыть себе денег на существование. Последний лакей получает более лучшего из них; а работы много. Мне невольно пришло в голову: если такая голь - управляющие судьбою людей, в число которых попал и я, то какова же голь должны быть управляемые. Я теперь сомневаюсь, чтобы и каторжный согласился обменяться своим местом, платьем и делом с кем-либо из канцелярских чиновников Тобольского приказа о ссыльных.

   Ямщик в мохнатой белой шубе, вверх шерстью, привезший меня, вошел почти вслед за нами в канцелярию, попросил у одного из жандармов моих папироску и закурил ее у печки. Куря, как дома, он с таким сознанием своего превосходства смотрел на приказных, что они казались еще жалче. Когда кто-нибудь из них заговаривал с ним, он отвечал с таким достоинством, что заговоривший как будто еще более умалялся и чуть не начинал заискивать его расположения. А между тем этот ямщик ждал от меня гривенника на водку.

   Кто-то из приказных, более приличного и приятного вида, побежал к управляющему приказом с пакетом и известием о моем приезде. Прошло минут двадцать, пока он возвратился и объявил, что управляющий скоро будет сам. Надо подождать. Я прождал еще минут десять. Тут пришел еще какой-то посланный и сказал, что управляющий не велел ждать его, а приказал отвезти меня в тюремный замок.

   Поехали. До замка было недалеко, и мы скоро были уже у железных решетчатых ворот, около которых стояло и сидело с десяток баб, торговок калачами, молоком и пр. Здание тюрьмы имеет довольно внушающий вид: оно ново, выбелено начисто и не напоминает унылые, полуразвалившиеся тюрьмы этапов, мимо которых я проезжал.

   Часовой, стоявший за решеткой ворот, дернул за звонок, проведенный в кордегардию; на звонок его вышел с ключом дежурный старший и отпер перед нами завизжавшие на петлях ворота.

   Тут тотчас очутился передо мной смотритель замка, толстенький невысокого роста человечек с каким-то сероватым лицом и заговорил скороговоркой, раза по три повторяя почти каждое слово. Он чуть открывал рот, когда говорил, и так торопился, что надо было с напряжением слушать его, чтобы понять.

   - Вещи ваши, вещи ваши посмотрите-с,- суетился он.- Жандарм, жандарм, выкладывай. Продерни, ямщик, возок-то, возок-то.

   Возок продернули из ворот во двор, довольно просторный, окруженный со всех сторон белыми стенами. Прямо против въездных ворот были другие растворенные ворота, проходившие под такого же почти объема, как и наружная часть острога, зданием о трех этажах. Справа и слева были каменные белые стены, отделявшие главный двор от дворов разных отделов тюрьмы. И с той и с другой стороны в этих стенах было по двое ворот.

   - Выкладывай тут все из возка, из возка! - торопливо распоряжался смотритель.

   Жандармы вынимали мои пожитки и клали всё в кучу, на землю.

   - Всё вынимай! все вынимай! А то ведь тут оставить ничего нельзя. Как раз растащут, растащут, анафемы. Войлочек-то вынь. Окна-то не сымаются ли?

   И он расшатывал окна, предполагая, вероятно, что и их могут утащить.

   - Пожалуйте-с, пожалуйте-с в канцелярию. Ты побудь тут покамест, покарауль,- крикнул он одному из жандармов.

   Я не понимал, да и теперь не понимаю, зачем мне нужно было подыматься чуть ли не в третий этаж, в грязную и пустую комнату, именовавшуюся канцелярией. Каменев, пошедший со мной, предлагал смотрителю принять от него мои деньги, но он восстал против этого всеми силами и говорил о них, как будто это были раскаленные угли, до которых его рукам страшно притронуться. (Потом полицеймейстер разбранил его за это и велел получить от жандарма мои деньги.) Он исчез минут на десять, я походил из угла в угол, посидел и уж начинал, признаюсь, сильно злиться на эти проволочки, как смотритель вернулся.

   - Пожалуйте-с, пожалуйте-с! - говорил он опять так же торопливо.

   Мы спустились.

   - Пожалуйте за мной-с! Эй вы! берите, берите вещи! Несите сюда, сюда!

   Два-три не то казака, не то мужика взвалили мою поклажу на плечи и понесли все за мной. Мы прошли в средние ворота на так называемый кандальный двор; посреди его стояло невысокое здание о двух этажах (верхний, впрочем, больше похож был на чердак). Тут влево от ворот виднелась над дверьми крупная надпись славянскими буквами, какой-то текст. Это был вход в церковь. Двор, собственно говоря, обходил вкруг этого здания лишь как коридор.

   Мы повернули влево, потом за угол. Солдат отпер решетчатую тяжелую дверь. Мы вошли в темный, сырой и довольно зловонный коридор с тюремными дверями по одну сторону. Одна из этих дверей была перед нами распахнута, и я вошел в назначенное мне помещение.

   Это была комната саженей в шесть квадратных. Она еле освещалась маленьким полукруглым окном, которое ближе было к потолку, чем к полу. По двум сторонам приложены были к стене несколько покатые широкие нары. Стены были запотевшие и покрытые плесенью. Воздух спертый, пропитанный махоркой, сапожной кожей и прелью. На нарах помещались два арестанта - оба пожилые, небольшого роста. Один зашивал себе что-то, другой сидел свеся ноги.

   - Вот вы в уголок тут, в уголок пристройтесь,- посоветовал мне смотритель.- А ты оттащи свою-то полать да подушку-то,- крикнул он спавшему в углу арестанту.

   Уголок зарос весь зеленою плесенью.

   - Нет, уж я лучше в середине помещусь,- заметил я,- там сыро слишком.

   - Как угодно-с. Да их и вывести отсюда можно. Вот надо надзирателю, надзирателю сказать.

   Надзиратель, худощавый, старый казак, вошел вместе с нами.

   - А впрочем погодить можно; вы покамест, покамест не раскладывайтесь. Может, полицеймейстер прикажут вас отсюда перевести.

   Вещи мои сложили на нары, я сел около них. Тут вошел молодой караульный офицер.

   - Вам угодно-с, угодно-с будет освидетельствовать вещи? - спросил смотритель.

   - Нет, не нужно,- отвечал офицер, поклонился мне и ушел.

   - У вас, может, чернильница есть? - спросил меня смотритель.

   - Есть.

   - Здесь ведь не позволено-с. В канцелярии-с только дозволяется писать, если что нужно.

   - Мне нечего писать теперь, и она у меня далеко заложена. Потом об этом.

   - Очень хорошо-с. Так вы извольте посидеть-с покуда здесь, а я к полицеймейстеру съезжу-с. Ты уж побудь здесь,- обратился он к надзирателю,- чтобы не беспокоили их, не беспокоили. Или понадобится что.

   Я закурил папироску и стал ждать. Мне пришлось просидеть тут с полчаса. Я был так озлоблен, что я все еще как будто не на месте, что меня бесил каждый вопрос надзирателя. А он считал, кажется, своею обязанностью занимать меня, как гостя. Арестанты, сидевшие тут, как оказалось из его слов, были только подсудимые. Они то выходили из камеры, то опять приходили. Вероятно, слух о новоприезжем "кандальщике" из благородных разнесся по всему отделению. Дверь ко мне беспрестанно отворялась, и то высовывалось любопытное лицо с обритой наполовину головой, то смело переступал порог, вероятно, более опытный ссыльный и, чтобы иметь возможность постоять тут и взглянуть на меня (а может и попользоваться какою мелочью), начинал какую-нибудь пустяшную просьбу. Надзиратель едва успевал отделываться от этих посетителей, крича им: "Потом придешь! Что вы лезете сюда? Пошел вон! Не сметь растворять дверь!" Это не помешало ему уверять меня, что мне было бы гораздо лучше, если б я остался в его ведении, что для меня можно бы очистить "секретную" получше других, и проч. Мои чемоданы заметно внушали ему уважение, и он рассчитывал, что, теряя меня, теряет очень выгодного жильца.

   - Право, лучше бы вам здесь было,- шепнул он мне и тогда, как явился смотритель с известием, что полицеймейстер приказал перевести меня в дворянское отделение.

   Я, разумеется, не увлекся советом надзирателя. Если в дворянском будет не лучше, то ведь и хуже не может быть - трудно по крайней мере.

   Опять понесли мои вещи, той же дорогой. Мы вышли на главный двор, потом влево во вторые ворота, около которых выходил сюда узкою стороной с одним высоким, маленьким, полукруглым окном флигель, где помещалось дворянское отделение. Под навесом неподалеку я увидал свой возок.

   Смотритель, идя со мной, объяснял скороговоркой:

   - Вы покамест вдвоем-с, вдвоем-с будете. Один молодой там человек. Тоже из дворян. Номеров теперь свободных нет-с. А вот-с, вот-с как партию отправим - вам отдельную можно будет дать-с.

   На небольшой продолговатый двор, куда мы вступили, флигель смотрел довольно длинным рядом таких же маленьких окошек и казался подслеповатым. У крыльца, на дальнейшем конце, стоял часовой около будки. Решетчатых дверей не было, а простые,- и те не заперты. Вот уж и лучше, значит.

   Смотритель просто толкнул из сеней дверь. Она тяжко растворилась, притягиваемая кирпичом на веревке вместо блока,- и меня охватило удушливым теплом и масляным чадом.

   Такой же мрачный (разве немножко лишь светлее) коридор и с такими же окнами под потолком, как и в кандальном отделении, был передо мной. От грязных полов и отсыревших, покрытых темными пятнами стен он казался еще темнее. Притом он наполнен был сероватым паром или чадом, и сразу я ничего не мог рассмотреть.

   Двери номеров были и здесь лишь по одну сторону. Мне назначалась шестая дверь от входа.

   Приход мой, сопровождаемый необычным здесь бряканьем цепей, возбудил, конечно, любопытство моих новых товарищей. Из дверей выглядывали то мужчины, то женщины; два расхаживавшие по коридору арестанта, один в сером арестантском длинном до пят халате, другой в дикого цвета каком-то пальто, остановились посмотреть на мое лицо и на мои ноги. Откуда-то слышался крик грудного и, по-видимому, новорожденного младенца.

   В отведенной мне комнатке, которая была меньше Шлиссельбургской, встретил меня мой сожитель, Станислав Крупский, как он мне тотчас отрекомендовался. Смотритель нас оставил.

   - Вы меня застали за обедом,- сказал он,- не хотите ли вместе?

   У него стояли на столе две оловянные тарелки с жирною бараниной и кашей.

   Говорить по-русски он затруднялся, и я предложил ему, чтобы он говорил по-польски, а я буду отвечать по-русски; но он мне сказал, что охотно и хорошо говорит по-немецки.

   Это был молодой человек, двадцати трех лет, довольно хорошего роста, не полный, но очень крепко сложенный и очень красивый: прекрасные светлые глаза, прекрасные светло-русые волосы и свежий, юношеский цвет лица. У него было то типическое выражение, которое можно заметить у большей части поляков. В губах и глазах какая-то смесь горечи и ласковой хитрости; в улыбке что-то полупечальное, полузлое, полунасмешливое; на Крупском была почти новенькая синяя венгерка польского покроя, пестренький цветной галстук. Вообще видно было, что он занимается собою даже посреди всей этой тюремной грязи.

   У него тут было и кой-какое хозяйство: маленький самовар, маленький погребец, чемодан, окованный сундучок. Когда внесли вдобавок всё мое имущество, нам почти повернуться было негде. В комнате была одна только койка, и надо было устроиться как-нибудь.

   Крупский с услужливостью младшего брата принялся суетиться, передвигать чемоданы, развешивать по гвоздям шубы и проч. Он отстранял меня от всего, и я с благодарностью принял его услуги, потому что еле шевелился от усталости. Ноги у меня ныли страшно.

   Когда все было приведено в некоторый порядок, я спросил Крупского, нельзя ли распорядиться насчет чая. Он прибыл сюда дней за пять до меня и успел уже приноровиться ко всем здешним обычаям.

   - Здесь все можно достать,- заметил он,- и вообще ничего, можно еще жить. Тут два человека для прислуги. Василий! - крикнул он, выглядывая в коридор.

   - Сейчас, ваше благородие.

   И немедленно явился пересыльный Василий Непомнящий, как оказалось потом, удержанный временно в остроге для услуг в дворянском отделении, невысокого роста черноволосый малый лет тридцати пяти, с бойкими, несколько плутовскими черными глазами, с черными усами, с бритой бородой и сережкой в ухе. На нем была ситцевая рубашка, подвязанная тонким пояском; по бойкости и развязности движений, по изысканности фраз он напоминал полового из трактира. Он взял самовар Крупского и унес его греть в коридор. Впоследствии я познакомился с Василием ближе и очень жалел, что ему пришлось покидать острог раньше меня.

   Когда мы сели за чай, к нам вошел высокий рыжий арестант с очень решительным, несколько как будто болезненным лицом. У него была густая круглая борода почти огненного цвета; половина головы, как я заметил, всматриваясь потом, была у него, верно, брита, но волосы успели на ней так отрасти, что сразу этого не видно было. Несколько наглые глаза его смотрели прямо, но они были несколько мутны.

   - Что вам угодно? - спросил Крупский.

   - Я к ним-с,- отвечал он, показывая на меня и кланяясь мне слегка.

   Тут я повторил ему вопрос, что ему нужно; но вместо ответа он сам спросил меня:

   - Вы из Петербурга изволите следовать?

   - Из Петербурга.

   - В крепости изволили содержаться?

   - В крепости.

   - Er will ein Paar Groschen haben,- мимоходом ввернул Крупский, возясь около самовара.- Wenn Sie kein Kleingeld haben, ich will ihm etwas geben, und mag er weg-spazieren {Он хочет получить несколько грошей. Если у вас нет мелочи, я ему дам что-нибудь, и пусть он проваливает (нем.).}.

   - Lassen Sie ihn sich ausreden {Дайте ему высказаться (нем.).},- отвечал я.

   - Я вам помешал-с, - деликатно заметил нежданный гость.

   - Нет, нисколько,- отвечал я.

   - Позвольте спросить, в крепости плац-майором все еще полковник Новоселов?

   - Нет, теперь другой.

   - Кто же-с?

   - Не помню фамилию.

   - А полковника Новоселова изволите знать?

   - Знаю.

   - Я им премного был обязан... Во время содержания в крепости... Добрейший, могу сказать, полковник.

   - Â вы в крепости содержались?

   - Точно так-с. Вы верно изволили слышать о моем деле. Я Федор Иванов.

   - Нет, не слыхал.

   - А тогда много было-с шуму в Петербурге. Смею вас спросить, вы в каторжную следуете?

   - Да.

   - По какому делу, если смею спросить?

   - По политическому преступлению.

   - Это, значит, как я же-с?

   - А вы тоже политический?

   - Как же-с!

   Это меня заинтересовало.

   - Мне это удивительно, что вы не изволили обо мне слышать,- продолжал он.- Кажется, про Федора Иванова все тогда известны были в Петербурге. В газетах было писано.

   - Ну уж извините! Я ничего не слыхал. Да когда ж это было?

   - В шестидесятом году нас судили-с.

   - А вы не одни?

   - Нет-с, шайка нас была целая. Большие тогда грабежи происходили.

   - А!

   - Сквозь тысячу я прошел-с.

   - Was ist das? Von was für Tausend spricht er? {Что такое? О какой тысяче он говорит? (нем.).} - спросил меня Крупский.

   - Spitzruten {Шпицрутенов (нем.).},- отвечал я.

   - Точно так-с, шпицрутенами был наказан,- подтвердил рыжий гость.

   - Schicken Sie ihn doch weg! - повторил Крупский,- wollen Sie Kleingeld? Man muß mit den Kerls vorsichtig sein {Прогоните его! хотите мелочи? С такими субъектами надо быть осторожным (нем.).}.

   - Wozu? {Почему? (нем.).}

   Я действительно имел случай достаточно убедиться впоследствии, что за немногими исключениями (к ним, впрочем, принадлежал и Федор Иванов) всякий грабитель, вор, убийца и разбойник честнее и во сто раз чище душевно разных Путилиных, Горянских, Кранцов и Шуваловых. Мне часто представляется, как шли бы к их медным лбам черные клейма здешних бедных варнаков.

   Мне, впрочем, с дороги и самому начинала уже несколько надоедать беседа с Федором Ивановым, хотя новость и привлекала меня.

   - Вы, может быть, имеете еще что-нибудь сказать мне? - спросил я.

   - Издержались в дороге-с... Теперь же надо будет скоро дальше идти. Вот на сапоги извольте взглянуть.

   - Nun ja!- воскликнул Крупский, обращаясь ко мне с укоризной.- hab'ich s Ihnen nicht voraus gesagt, Sie wollten mir nur nicht glauben. Haben Sie-Kleingeld? Ih kenne schon gut diese Schurken {Н