Михайлов Михаил Ларионович - (Записки)

заправленных в меховые сапоги (или, по-здешнему, унты) штанах. Вообще он имел вид казака. Недаром он писал столько в защиту несчастного здешнего, созданного Муравьевым, казачества. Он и мне принялся рассказывать о положении казаков.

   Когда я спросил его, отчего он не поедет в Россию, он отвечал, что не хочет ехать до тех пор, пока его не отвезут туда на казенный счет; а переписка, которую он завел по этому поводу, не привела, да и не приведет, вероятно, ни к чему. Такого же рода переписку ведет с цензурой о печатании своих статей о Сибири, и тут ничего не выходит. Вообще, он, кажется, такого характера, что не может оставаться ни минуты без какой-нибудь тревожной деятельности. В манерах, в словах постоянная какая-то беспокойная торопливость. Во всем, что он ни говорил, проглядывало как будто совершенное довольство своим положением (то есть лично за себя), участие, которое он принимает во всех местных интересах, достойно было бы лучшего предмета,- и тогда, конечно, было бы и плодотворнее. Грустно, а между тем надо признаться, что правдивые статьи Завалишина об Амуре только озлобили против него местные власти, но никого здесь не просветили и не улучшили положения несчастных переселенцев ни на волос. Не далее как в эту весну отправилось туда против желания пятьсот казачьих семей из здешних окрестностей. Все это шло как на смерть, разоренное, несчастное, словно их вели на казнь за какое-нибудь страшное преступление. Весна стояла суровая, беспрестанно грозившая возвратиться к зимним обы-чаям. Дули пронзительные студеные горные ветры, веяли снежные пурги, сменялись по временам морозами,- и в такую-то пору жалкий обоз потащился отсюда с женщинами, с еле прикрытыми от холода детьми. Стон стоял в этом унылом таборе. Хоть бы подождали лета-то и тепла. Но у здешних администраторов дальновидные соображения. Они принялись за переселение так рано, чтобы это несчастное новое поселение успело, прибывши на Амур, возделать ныне же землю для себя. А о том никто не подумал, что ведь до этого надо еще где-нибудь усесться, устроить себе хоть какой кров от непогоды, хоть чем-нибудь защитить семью и детей от окончательной гибели. Вместо отдыха после этого каторжного пути надо было заняться рубкою леса, стройкою изб и уж потом разве думать о хлебопашестве. И весь этот народ был оторван уже от устроенного своего хозяйства, от готового дома и поля. Привычка смотреть на народ, как на какую-то глину, из которой можно месить что угодно, до того сильна, что теперь иркутские администраторы находят нелепыми притязания (это притязания, по их мнению) сохранить на Амуре свои человеческие и гражданские права, свое самоуправление и самостоятельный суд. "Дать копеек тридцать лишних нашим,- рассуждают государственные люди Иркутска,- так и наши пойдут". А не пойдут - предполагается при этом - так на это есть нагайки. Страх, как бы что свежее не забралось в страну и не уронило их авторитета,- вот единственный рычаг всех действий здешней власти.

   Говоря о предстоящей мне жизни на Нерчинских заводах, Завалишин отзывался уж чересчур снисходительно (даже панегирически) о том обществе, в какое я попаду. Это сильно свидетельствовало о том, как успел он обжиться здесь и сжиться с тем, что человеку новому и свежему вовсе не может казаться особенно привлекательным. Судя по словам Завалишина, можно было подумать, что я попаду сразу в общество таких прогрессистов, что и не замечу, что попал в него из другого круга. "Если б знали в Петербурге,- говорил Завалишин,- сюда бы не ссылали. Это все равно, что щуку в море утопить". Да, действительно, в словах гуманности, прогресса, свободы здесь нет недостатка, но затем... Впрочем, мне совестно нападать на здешнее общество за его разлад по словам и делам. А выше-то не то ли же самое... Где же наше-то "словопренье" перешло в дело?

   Мне было интересно послушать Завалишина о том, как препровождали их сюда; но он мало останавливался на подробностях этого давнего для него прошедшего и больше говорил об Амуре. Вот, однако ж, две-три черты. Завалишин следовал со второю партией. Первая была закована в кандалы, как следует. Для второй была сделана льгота и позволено было запирать цепи на замочки, так чтобы можно было их снимать по желанию. Замков в крепости не оказалось, послали на рынок, и там были приобретены маленькие медные замочки. Многие были с разными чувствительными девизами, например: "Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь", "Кого люблю, того дарю". У Завалишина были замочки именно с последнею надписью.

   В Ярославле их поместили в гостинице. Они там ужинали. Так как не велено было никого допускать к ним, то разные местные жители (в том числе и власти, начиная с губернатора) поместились в коридоре со свечами в руках вместо прислуги, чтобы посмотреть, когда они выходили садиться в экипажи.

   В Тобольске всю партию приютил у себя в доме губернатор. Их сводили в баню и дали хорошие постели. Но ночлег не удался. Вслед была отправлена третья партия. Съезжаться они были не должны, и ночью прискакал курьер с известием, что третья партия близко. Всех подняли с постелей и повезли далее.

   Вот и все, что рассказал мне Завалишин собственно о себе.

   Он остался у меня до тех пор, пока в мою новую повозку не запрягли лошадей и я не двинулся со двора. Повозке своей я был как нельзя более благодарен; я не зяб, сидеть было хорошо. Да и дорога шла очень хорошая почти до самого Нерчинска. Мы ехали все по льду, реками, и только на станциях тяжело было подыматься на берег, уже совершенно обнаженный от снега.

   Мне кажется, с самого отъезда моего из Петербурга не сжималось у меня сердце такою болезненною грустью, как в то время, когда я въезжал в город Нерчинск. Это было часа в четыре дня 2 марта. Самое ли название это, или то, что печальная цель моего пути уже так близка, но я с трудом удерживал наплывавшие на глаза слезы.

   Писарь в жаркой и угарной станции сказал мне, что брат мой был здесь на масленице и что ему поручено дать знать о моем приезде одному знакомому брата. Я расположился пить чай и велел ему сходить.

   Через полчаса этот господин явился и пригласил меня к себе, с тем чтобы я переночевал у него. Он хотел сейчас отправить эстафету к брату известить о моем приезде и попросить его выслать лошадей на первую станцию от Нерчинска, чтобы я мог проехать к нему на Казаковский золотой промысел. Тут я узнал, что брат болен; у него отнялись ноги от простуды. Я написал тотчас же письмо к нему, с тем чтобы выехать из Нерчинска, когда он возвратится с ответом. Вялый казак мой, разумеется, остался пассивным зрителем всего этого и делал, что я хочу.

   Ответ пришел часов в одиннадцать утра на другой день, и с ним три твои письма, которых я ждал более всего. Брат, разумеется, выехал бы сам ко мне навстречу, если б болезнь не удерживала его в комнате. Я поспешил в дорогу.

   На первой станции, Бянкине, куда я доехал еще довольно изрядно, меня уже ждала тройка лошадей и кучер из Казаковского промысла. Делом нескольких минут было переменить лошадей, но не так-то скоро пошла дальнейшая дорога. Она была отвратительна, шла горными хребтами, где из-под снегу торчали остроконечные камни, пни, местами и снег был сдут ветром. Только часам к семи вечера дотащился я эти без малого сорок верст. Вот спустились мы в темную падь, запахло дымом, заслышался лай собак; повозка моя миновала ряд жалких домишек, видных в потемках только по бледному огоньку в их крошечных оконцах, и наконец перед нами распахнулись ворота белого приставского дома, в котором все окна ярко светились. Брат, ожидая меня, велел зажечь свечи по всем комнатам.

   Как я был рад свидеться с ним после стольких лет разлуки, как легче вздохнулось мне в этот вечер после почти трехмесячного скитанья, мне нечего рассказывать. Мы поплакали и проговорили потом за полночь.

   Но ведь и тут все еще был не конец пути. Мне оставалось ехать еще двести пятьдесят верст: сделать этот путь в сутки нельзя было надеяться при здешних дорогах. Меня уже опять начали пугать, что до Нерчинского завода я не доеду на полозьях.

   Следующий день я весь пробыл у брата и только на третий, после обеда, часа в три, поехал дальше. Брат говорил мне утвердительно, что я могу оставить все лишнее из своего хозяйства у него, потому что из большого завода вернусь к нему же. Там уже решили поместить меня в Казаковском промысле.

   Мне остается рассказать уже очень немного. С теми же почти неудобствами, то есть с перекладками из саней в телегу и обратно, отчасти также с холодом и голодом, добрался я по горам и долам до Нерчинского завода только часов около девяти вечера на другой день.

   Чтобы соблюсти все формальности, я отправился прямо к дому горного начальника и послал к нему своего казака с бумагами и с просьбой - дозволить мне остановиться в гостинице. Казак возвратился с дозволением и с провожатым. То, что называется в Нерчинском заводе гостиницей, есть пустой небольшой дом, нанимаемый от казны для приезжающих, и на гостиницу так же мало похож, как любой дом {Тут слугой был дослуживший свой срок каторжный, из помещичьих крестьян Екатеринославской губернии. Их было сослано шесть человек за то, что они наказали (как говорил он мне) помещика лозами.}.

   Я только что расположился около самовара в довольно просторной, едва меблированной комнате, как ко мне приехал сам горный начальник и подтвердил мне то, что говорил брат. От меня зависело уехать из большого завода, когда я хочу. Само собою разумеется, я был этому чрезвычайно рад и сразу решил не оставаться тут более двух-трех дней.

   Так я и сделал. Я познакомился в это время почти со всеми официальными лицами завода и встретил во всех большое к себе внимание. Меня каждый день приглашали на обеды и вечером на чай. Я нашел тут людей вообще довольно просвещенных, с довольно здравым взглядом на вещи, хотя, как уже заметил прежде, и не могу подтвердить преувеличенного мнения о них Завалишина. О том, что такое здешняя даль и как скоро получаются здесь сведения из метрополии, ты можешь лучше всего судить по тому, что в бытность мою в Нерчинском заводе, стало быть около половины марта, здесь не получалось еще ни одной ни петербургской, ни московской газеты от первого января.

   Внешний вид завода произвел на меня самое неприятное впечатление. Все так жалко, бедно, как-то полуразрушено, ничем не скрашена эта заброшенная, глухая жизнь. Горы кругом стоят голые, неприветливые, темные лачужки раскиданы в яме, без всякого порядку, без всякой, по-видимому, мысли о каком-нибудь удобстве. Дома для горных чиновников получше других; но и они построены кое-как и не обещают долго простоять. Кроме этих домов, приезжий может приютиться только в этом ветхом сарае, который называется гостиницей. Частные дома - это избушки об одной, много двух тесных горенках. Квартиры побольше и такой, где бы можно было спастись от холода зимой или по крайней мере от простуды, нет. И все это имеет вид каких-то бивуаков, какой-то временной стоянки, перепутья. Вот-вот все снимутся с места, совьют свои шатры и откочуют дальше. А между тем, ведь это главный пункт всего горнозаводского управления в Забайкалье. Остаться жить тут было бы очень уныло для меня, и я радовался, что могу поехать обратно в Казаково.

   Мой кислый казак отправился на другой же день обратно с почтой, и с ним послал я письмо к тебе для отправки его через М<алиновского> из Иркутска. Познакомившись со здешними почтами, я боюсь, что ты так и не получила его, если оставила Петербург в мае.

   Обратная поездка моя к брату была уже лишена всякой официальности. Я поехал с нерчинским заводским доктором, который отправлялся по округу. Я был при нем как "будущий".

   Меня официально вписали в число работников на какой-то, впрочем, другой рудник, название которого я не узнал до сей поры. Поднимать дело о переводе меня на заводы мне не посоветовали, потому что расчет годов по третьему разряду (к которому я причисляюсь) для меня гораздо выгоднее. Выходит не шесть, а четыре года, да из этого времени можно будет выкинуть еще полтора года, которые кладутся на путь сюда.

   11 марта, на закате, я мог бы воскликнуть: "Берег!",- если бы и этот берег, несмотря на все свои внешние удобства, не был все-таки если не тюрьмой, так землею изгнания.

  

   Я начал писать этот длинный рассказ, когда горы, обступившие со всех сторон наш золотой промысел, были еще совсем голы, а лощины, где он выстроился, покрыты снегом, и дом, в котором я живу с братом, часто весь дрожал от порывистых холодных ветров, предшествующих весне. Оканчиваю его уже посреди лета. Легко сказать,- ведь уж полгода, как я простился с тобой, и три с небольшим месяца, как я на месте ссылки. С томительным нетерпением ждал я весны, следил каждый день за этими горами, за этим лугом, которые начинали зеленеть так туго, напрасно поджидая дождя. Наконец-то тучи над ними сжалились и стали поливать их. Теперь так хорошо все кругом моего жилища; зеленая падь полна цветов, горы тоже позеленели и стоят уже не сплошной темной грудой, ближайшие гряды их отделяются от дальнейших, которые чем дальше, тем голубее. Хорошо кругом, а грустно. Я по целым часам простаиваю иногда на деревянной террасе дома, глядя и направо и налево, и меня не покидает такое точно чувство, какое внушило прекрасную немецкую песню: "Wenn ich ein Vöglein wär" {"Если б я птичкою был" (нем.).}. Из-за этих гор идут несколько дорог к самому почти дому; но как редко, какими урывками приходят по этим дорогам дорогие вести! Кукушка не перестает кричать надрывающимся голосом, и я теперь очень хорошо понимаю, почему ссыльные ждут весной ее зова, чтобы уйти куда глаза глядят.

   Дни мои скучны и однообразны, от пера к книге, от книги к перу. Но вместо книг (и какие это книги! русские журналы, доходящие ко мне урывками, где мысль напрасно напрягается найти выражение), вместо книг хочется живого слова, вместо пера хочется живого дела, живых забот. Я основал здесь школу, и каждое утро провожу часа по два с мальчиками,- и это лучшее мое развлечение. Как ходил я из угла в угол в своих тюрьмах, так брожу я часто и здесь по саду и по террасе, и с такими же почти мыслями. Не думаю, что мне было бы тяжелей, если б я возился с лопатой или погонял лошадей на так называемом разрезе, то есть на настоящей-то каторге, откуда до дому нашего доносится грохот бочки, промывающей золото, и журчанье запруженной речки.

   С грустным чувством дописываю я свой рассказ. Я как будто прерываю беседу с тобой. Когда же сменится она живою беседой?

  

  

  

   Добролюбов, ПСС - Н. А. Добролюбов, Полное собрание сочинений в 6 томах, М. 1934-1941.

   Лемке - М. К. Лемке, Политические процессы в России 1860-х годов, М.-П. 1923.

   ОЗ - журнал "Отечественные записки".

   РБ - журнал "Русское богатство".

   PC - журнал "Русское слово".

   РСт - журнал "Русская старина".

   С - журнал "Современник".

   Чернышевский, ПСС - Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений в 15 томах, М. 1939-1950.

   Шелгунов - Н. В. Шелгунов, Воспоминания, М.-П. 1923.

  

   Комментарии к статьям составили: М. И. Дикман (вводная замету "Последняя книга Виктора Гюго", "Горькая судьбина". Драма А. Писемского"), Ю. Д. Левин (вводная заметка, "Шиллер в переводе русских писателей", "Фауст". Трагедия Гете. Перевод Н. Грекова", "Юмор и поэзия в Англии. Томас Гуд", "Лондонские заметки") и П. С. Рейфман ("Старые книги. Путешествие по старой русской библиотеке", "Художественная выставка в Петербурге", "Кобзарь" Тараса Шевченка", "Г-н Геннади, исправляющий Пушкина", "Стихотворения А. Н. Плещеева", "Парижские письма", "Женщины, их воспитание и значение в семье и обществе", "Из Берлина").

  

  

   ¹ Заметка о тексте "Записок" написана Г. Ф. Коган, статья и постраничные примечания - Э. С. Виленской.

  

   <3аписки> М. Л. Михайлова впервые были опубликованы в 1906 г. в журналах "Русское богатство" (NoNo 6-9) под заглавием "Из записок М. Л. Михайлова" и "Русская старина" (NoNo 8-10) под заглавием "Из дневника М. Л. Михайлова". До этого содержание первых двух глав "Записок" было изложено В. Богучарским в "Материалах для истории революционного движения в России" (Париж, 1905) под заглавием "Отрывки из записок М. Л. Михайлова", содержание последующих глав - Н. Белозерским в статье "От Петербурга до Нерчинска" ("Русская мысль", 1902, No 12).

   Как публикация в РСт, так и публикация в РБ не являются полными. В обоих случаях, возможно по цензурным соображениям, отсутствует описание гражданской казни Михайлова, отъезда его из Петербурга и начала пути в Сибирь: в примечании редакции РСт по поводу этого пропуска говорится, что "в доставленной в редакцию рукописи г-жи Шелгуновой недостает одной страницы" (РСт, 1906, No 9, стр. 536).

   Автограф "Записок" до сих пор не обнаружен. Возможно, что и в РСт и в РБ они печатались не по автографу, а по спискам. Однако есть основание предполагать, что текст, напечатанный в РСт, является более близким к автографу: нумерация глав в РСт позволяет думать, что в автографе "Записки" делились на три части, каждая из которых имела свою нумерацию глав. В первой части описывались события, связанные с арестом Михайлова, во второй - следствие по его делу, пребывание в заключении и суд, в третьей, первые десять глав которой опущены при публикации,- гражданская казнь, дорога в Сибирь и первые месяцы жизни там. При отсутствии части текста, о которой говорилось выше, в тексте РСт сохранена, по-видимому, авторская нумерация глав: после главы XXVII второй части следует глава XI третьей части.

   О большей близости текста РСт к подлиннику свидетельствуют сохранившиеся в нем обращения к Л. П. Шелгуновой и полное написание фамилий ряда лиц, причастных к революционному движению. Кроме того, в тексте РСт многие главы имеют развернутые подзаголовки, характерные для путевых очерков Михайлова (см. "Парижские письма" и "Из Берлина" в наст. томе).

   В пользу предположения о большей близости текста РСт к подлиннику говорит и то, что отрывки из "Записок", цитируемые В. Богучарским и Н. Белозерским, чаще совпадают с текстом РСт, чем с текстом РБ. С текста РСт была сделана копия {Хранится в частном собрании Розинер. В Центральном государственном архиве литературы и искусства хранятся копии с публикаций других произведений Михайлова, сделанные той же рукой, очевидно для готовившегося П. В. Быковым издания.} для готовившегося П. В. Быковым "Полного собрания сочинений М. Л. Михайлова". П. В. Быкову, близко знавшему Михайлова и Шелгуновых, было, вероятно, известно, какая публикация полнее отражает подлинник. Наконец, в РСт имеется в примечании указание, что рукопись "Записок" была получена редакцией от Л. П. Шелгуновой (см. выше).

   В тексте РБ обращения к Л. П. Шелгуновой большей частью опущены, вместо полного имени упоминаемых в "Записках" революционеров приводятся первые буквы их фамилий, главы не имеют развернутых подзаголовков.

   В настоящем издании "Записки" печатаются по тексту РСт с исправлением опечаток и восполнением отдельных пропусков по тексту РБ и отрывкам, опубликованным в "Русской мысли". Имена, не раскрытые в тексте РСт, РБ и в издании "Записок", подготовленном А. А. Шиловым (П. 1922), расшифрованы на основе изучения архивных материалов. Так в РСт No 8 на стр. 452 печаталось: "Тут я видел Веню (Михаэлис), Ш...... и раз явственно слышал, как они говорили: "Это Михайлов, кажется". Несомненно, имеется в виду студент Адриан Штакеншнейдер, который был также арестован в связи с волнениями в Санктпетербургском университете и находился вместе с Евгением Михаэлисом в каземате Невской куртины (см. Центральный государственный исторический архив в Москве, ф. Третьего отделения, I эксп., No 409, "Об арестантах Санктпетербургской крепости"). Михайлов был безусловно знаком с Адрианом Штакеншнейдером, сыном известного архитектора А. А. Штакеншнейдера, в доме которого Шелгуновы и Михайлов часто бывали на литературных вечерах.

   На стр. 190 РСт No 10 печаталось: "...переписал для отсылки к тебе сцену "Прометея". Ты, вероятно, получила ее лично, вместе с письмом от студента Р.". Как удалось установить, Р.- Рассказов, студент Санктпетербургского университета, уроженец г. Иркутска. Им, действительно, был передан перевод отрывка из "Прометея" Эсхила, напечатанный позднее в "Современнике" (см. подробно прим. к этому переводу в т. I наст. изд.). Впоследствии на допросе в связи с появлением перевода из "Прометея" в печати Михайлов не выдал Рассказова, сказав, что "вовсе его не знает".

   На стр. 176 РСт No 10, где говорится о пребывании Михайлова в Томске, печаталось: "Это был К., с которым я познакомился в Уфе..." Очевидно, имеется в виду Кузнецов, учитель томской гимназии. О посещении им Михайлова сообщалось в донесениях гражданского губернатора Томска: "В Томске Михайлов останавливался в гостинице лишь на несколько часов... бывший жандармский штаб-офицер, г. полковник Герасимов... посетив Михайлова в квартире, застал у него преподавателя русской словесности здешней гимназии... г. Кузнецов отозвался, что, имея нужду в подкреплении средств к содержанию своего семейства, он желал заняться литературою и, зная, что Михайлов долгое время был сотрудником некоторых периодических журналов, решился посетить его и просить совета, к кому можно бы обратиться в Петербурге с просьбою о принятии сотрудником..." (Центральный государственный исторический архив в Москве, дело No 274 "О разыскании виновных в распространении между народом и войском возмутительного воззвания под названием "К молодому поколению", л. 288). Подстрочные примечания печатаются в основном по тексту РСт. Подстрочные переводы принадлежат Г. Ф. Коган.

  

   "Записки" М. Л. Михайлова писались автором для любимой женщины - Людмилы Петровны Шелгуновой, как исповедь о пережитом за долгие месяцы их вынужденной разлуки. "Я рассказываю все мелочи,- пояснял Михайлов,- только для тебя и знаю, что ты не соскучишься над ними, как соскучился бы всякий другой, как соскучился бы описывать я, если бы писал не по твоему желанию и не для тебя". Этот личный элемент, привнесенный в воспоминания Михайлова, придает им отпечаток особой интимности и искренности. "С грустным чувством дописываю я свой рассказ,- заключает Михайлов свое повествование.- Я как будто прерываю беседу с тобой". Без прикрас и рисовки, ничего не утаивая из того, что можно доверить бумаге, рассказывает писатель о своих злоключениях.

   Но в то же время воспоминания Михайлова не укладываются в рамки частного послания, представляющего интерес только для его адресата. Личная судьба Михайлова настолько тесно переплелась с борьбой социальных сил России начала 60-х гг. прошлого столетия, Что его подробный рассказ о пребывании в тюрьме и ходе следствия, о суде и следовании, в каторжные работы приобретает широкое общественное звучание и никак не может вызвать "скуки" у стороннего читателя.

   Излагая факты почти с протокольной точностью, Михайлов не просто рассказывает о том, что он пережил и чему был свидетелем, но художественно воспроизводит картины событий, рисует характеры и образы встречавшихся ему людей. Полубеллетристическая форма "Записок", ставящая их в один ряд с произведениями художественной прозы, не снижает, однако, их ценности как важного документального источника, проливающего свет на одну из ярких страниц деятельности революционного подполья в эпоху падения крепостного права. От обычной мемуарной литературы их выгодно отличает то обстоятельство, что они написаны не более чем через десять месяцев после начала описываемых в них событий. Свежесть впечатлений, не успевших изгладиться из памяти за такой короткий срок, подкреплялась записями и заметками, которые, как сообщает сам автор, он вел на пути в ссылку. Сопоставление рассказа Михайлова о его показаниях на следствии и в суде с протоколами допросов подтверждает достоверность "Записок" как документа.

   Тем не менее "Записки" не могут дать полного представления о процессе Михайлова. Слабо отражены в "Записках" деятельность революционного подполья, участие в ней Михайлова и его воззрения этого времени. Адресуя "Записки" Л. П. Шелгуновой, Михайлов, естественно, не касался всего того, что ей хорошо было известно, сообщая лишь о тех фактах, о которых она не могла знать, а именно о ходе следствия и суде. На допросах же он пытался скрыть все, что было возможно, и из своей революционной деятельности и тем более из деятельности своих единомышленников, приняв ее частично на себя. Вполне понятно, что эти стороны биографии Михайлова не могли найти отражения в "Записках" и нуждаются в обращении к дополнительным документам.

   Дело Михайлова было первым политическим процессом александровского царствования. До этого либеральничавшее правительство ограничивалось полицейско-административными мерами борьбы против нараставшего общественного недовольства. Революционная ситуация, сложившаяся к этому времени в России, означала, что ни "низы" не хотят больше жить по-старому, ни "верхи" не могут управлять прежними методами. Это проявлялось в стихийных крестьянских волнениях, с одной стороны, и в некотором ослаблении полицейского режима - с другой. Общественный подъем, охвативший все слои так называемого "образованного общества", отражал напряженность социальной борьбы между угнетенным классом феодального общества - крестьянством и господствующим классом помещиков, олицетворением власти которых являлось царское самодержавие. Не только революционно настроенная молодежь из среды разночинной интеллигенции, но даже сторонники весьма умеренных реформ находились в состоянии общественного брожения.

   Однако в этот период совершенно ясно определилось размежевание двух исторических тенденций антифеодального освободительного движения - буржуазно-либеральной и революционно-демократической. На страницах "Современника" Чернышевский и Добролюбов вели прозрачно завуалированную пропаганду революционных идей, направленную не только против самодержавия и реакции, но и против либералов, пошедших на сговор с самодержавием в период подготовки и проведения крестьянской реформы.

   Борьба революционно настроенной разночинной интеллигенции, против самодержавия в это время поднялась на новый этап: к идейно-политической пропаганде революции присоединилась практически-организационная деятельность по собиранию сил. Начали возникать, отдельные тайные кружки и группы, пытавшиеся охватить революционной агитацией не только образованные классы, но и народные массы. Сигналы общественного протеста становились все серьезней. В апреле 1861 г. казанские студенты устроили панихиду по Антоне Петрове и другим крестьянам, расстрелянным во время волнений в селе Бездна Спасского уезда Казанской губернии. Выступивший на панихиде профессор А. П. Щапов закончил свою речь словами: "Да здравствует демократическая конституция!" В июле в Петербурге и Москве появилась первая нелегальная прокламация - "Великорусс" No 1, а в первых числах сентября (вскоре после распространения воззвания "К молодому поколению") No 2 этого же листка, содержавшие еще весьма умеренные требования, но резко критиковавшие правительство. В июле же Третьему отделению стало известно о нелегальном литографировании в Москве студентами П. Г. Заичневским и П. Э. Аргиропуло запрещенных изданий, преимущественно Герцена. В сентябре начались широкие студенческие волнения в Петербургском университете, вызванные введением новых правил, запрещавших студенческие сходки и корпорации и повышавших плату за обучение. Вскоре эти волнения перекинулись в Москву и Казань. Правительство перешло в открытое наступление. Были арестованы Заичневский и Аргиропуло, шли интенсивные розыски авторов и распространителей "Великорусса". "Правительственные стеснения положительно становятся невыносимыми", - писал М. Феоктистов ("Русское прошлое", Сб. 2, М.-П. 1923, стр. 144).

   В этой обстановке и появилась прокламация "К молодому поколению", послужившая причиной ареста и ссылки в каторжные работы М. Л. Михайлова.

   Вторая по времени распространения, прокламация "К молодому поколению" существенно отличалась от первого нелегального воззвания - "Великорусс", далеко не радикального по своей программе: "К молодому поколению" - скорее программная брошюра, чем прокламация,- была горячим призывом к революционной борьбе, к собиранию сил для этой борьбы, к пропаганде революционных идей в широких народных массах, которые рассматривались как прямые участники решительной битвы с самодержавием. В своей теоретической части брошюра была написана под влиянием идей утопического "крестьянского" социализма, проповедовавшихся А. И. Герценом. В ней идеализировалась крестьянская община, в которой Герцен видел основу будущего социалистического общественного устройства, а Россия как носительница "социалистических начал" противопоставлялась странам Западной Европы, историческое развитие которых шло якобы по иному, "неприемлемому" для России пути насаждения "экономического и политического неравенства, которое привело и к пролетариату и вызвало социализм" (Лемке, стр. 68). Эта противоречивая идеалистическая концепция, утверждавшая, что "не идеи идут за выгодами, а выгоды за идеями" (Там же, стр. 66), вместе с тем объективно отразила стремления мелких собственников деревни к самому свободному и широкому развитию капитализма ("американский" путь, по определению В. И. Ленина) и одновременно их страх перед неизбежным разорением, которое он нес с собой. Наряду с проповедью неизбежности и необходимости насильственной революции, в прокламации выражались, хотя и весьма слабые, надежды на то, что царь может еще понять и предотвратить наступление революции. "Общее неудовольствие могло бы еще быть успокоено... - говорилось в воззвании.- Пусть подумает об этом правительство, время поправить беду еще не ушло; но пусть же оно не медлит" (Там же, стр. 65). Однако не это было поставлено во главу угла в прокламации. Общий тон брошюры определяли прямые революционные призывы готовиться к революции, составлять "кружки единомыслящих людей", искать вожаков и т. д., что и вызвало злобные нападки на воззвание со стороны либералов и судебное преследование со стороны правительства.

   А. В. Никитенко, полагавший, что воззвание принадлежит перу Герцена, обрушился на автора со всей ненавистью либерала: "Тут, кроме пошлых революционных ругательств, которые некогда можно было слышать во всех кабаках Франции, нет ничего",- писал он (А. В. Никитенко, Дневник, т. II, М. 1955, стр. 209). "Прокламация "К молодому поколению" есть верх самого чудовищного безобразия,- вторил ему Е. М. Феоктистов в письме к П. А. Орлову.- ...Это порождение французского безумия 1793 года..." ("Русское прошлое", Сб. 2, М.-П. 1923, стр. 145).

   Долгое время эта прокламация считалась принадлежащей перу М. Л. Михайлова (как показывал и сам он на допросах), и лишь с опубликованием отрывка "Из воспоминаний Н. В. Шелгунова" ("Голос минувшего", 1918, No 4-6) стало известно, что прокламация была написана Н. В. Шелгуновым. Тем не менее активное участие Михайлова в напечатании и распространении прокламации говорит о том, что он всецело разделял высказанные в ней воззрения. Это подтверждается и его революционными стихами "О сердце скорбное народа...", "Смело, друзья! Не теряйте..." и другими, относящимися к 1861 г., которые идейно перекликаются с прокламацией.

   На путь подпольной революционной деятельности Михайлов вступил зимой 1860/61 г. Он взял на себя организационную работу по напечатанию и распространению революционных прокламаций и именно поэтому теснее, чем его единомышленники, связался с В. Костомаровым, оказавшимся предателем.

   По рассказу Н. В. Шелгунова, их первое знакомство с В. Костомаровым состоялось в конце 1860 г. К Костомарову их расположило прежде всего не дошедшее до нас его революционное стихотворение, напечатанное в домашней типографии, которое он привез в Петербург. Костомарова "окружили таким участием и вниманием, на которое он едва ли рассчитывал". Он был введен в круг "Современника". "Больше всего нас, конечно, пленял его станок и готовность печатать, у нас же оказалась готовность писать",- вспоминал Н. В. Шелгунов (Шелгунов, стр. 33), имея в виду готовность писать именно для бесцензурных, нелегальных изданий. "В ту же зиму,- продолжает Н. В. Шелгунов,- то есть в 1861 году, я написал прокламацию "К солдатам", а Чернышевский - прокламацию "К народу" (имеется в виду воззвание "Барским крестьянам от их доброжелателей поклон".- Э. В.)... ...Я переписал прокламацию измененным почерком и, как все переговоры велись Михайловым, то я отдал прокламацию ему, а он передал Костомарову. Впрочем, Костомаров знал, что писал я" (Там же).

   Той же зимой Шелгуновым была написана и прокламация "К молодому поколению", которую было решено отпечатать в лондонской типографии Герцена. И опять-таки вся организация печатания и распространения была взята на себя Михайловым.

   В первой половине августа 1861 г. брат Костомарова Николай донес Третьему отделению о якобы известном ему "страшном заговоре" и приложил к доносу рукописи прокламаций Чернышевского и Шелгунова. В связи с этим в Москву был направлен подполковник Житков, встретившийся там с Н. Костомаровым. Была раскрыта тайная типография, организованная в Москве бывшим студентом, корректором типографии M. H. Каткова П. С. Петровским-Ильенко и студентом Я. Сулиным, к деятельности которой были причастны и другие студенты Московского университета (И. Сороко, И. И. Гольц-Миллер, Л. Ященко, А. Новиков и др.), а также В. Костомаров. От Н. Костомарова узнал Житков о Михайлове. "Не подлежит никакому сомнению,- сообщал Житков в Третье отделение,- участие писателя Михайлова, его рукою писано воззвание к крестьянам и так как, быть может, оно будет нужно для сличения его руки, то я при сем его пересылаю..." (Лемке, стр. 9).

   В эти же дни В. Костомаров, находившийся в Петербурге, показал только что вернувшемуся из-за границы Михайлову типографский оттиск прокламации "Барским крестьянам". Тогда же Михайлов познакомил Костомарова с прокламацией "К молодому поколению". В ночь на 25 августа В. Костомаров был арестован в Москве по делу студенческой типографии и тут же препровожден в Петербург, в Третье отделение.

   Однако о прокламации "К молодому поколению" и о причастности к ней М. Л. Михайлова Третьему отделению ничего известно не было и после ареста В. Костомарова: до 4 сентября В. Костомаров не давал откровенных показаний, а возможно и вовсе еще не допрашивался. Об этом свидетельствует его письмо от 4 сентября к управляющему Третьим отделением П. А. Шувалову, в котором Костомаров просил дать ему возможность способствовать всеми зависящими от него средствами "к ускорению развязки этого дела" (Там же, стр. 14). Следовательно, ранее этого числа он не мог донести о причастности Михайлова к прокламации. Из этого ясно, что при первом обыске у Михайлова (1 сентября) жандармов могли интересовать только рукописные прокламации, доставленные Н. Костомаровым. Именно поэтому они старались заручиться автографом Михайлова для сличения его о рукописными прокламациями.

   Михайлов и Шелгунов также не связывали этот обыск с прокламацией "К молодому поколению", пока не узнали об аресте В. Костомарова. "Нас это кольнуло,- сообщал Шелгунов.- Мы нисколько не сомневались, что у него нашли прокламацию "К молодому поколению" {Шелгунов, очевидно, ошибся. Из показаний Михайлова и Костомарова не следует, что Михайлов передал Костомарову экземпляр воззвания.} (Шелгунов, стр. 35). И тем не менее они решили как можно скорее распространить воззвание. В этом им оказали помощь, по свидетельству Н. В. Шелгунова, брат Л. П. Шелгуновой - Евгений Петрович Михаэлис ("Веня" в "Записках" Михайлова), студент Петербургского университета, принявший вскоре активное участие в студенческих волнениях и высланный из Петербурга, и А. А. Серно-Соловьевич, известный революционный деятель 60-х гг. Их участие осталось нераскрытым: Михайлов, как известно, все взял на себя. Все экземпляры прокламации были распространены вечером 3 и днем 4 сентября.

   "Прокламация "К молодому поколению" была распространена с большим шумом и с замечательной смелостью,- писал Н. В. Шелгунов.- В это "прокламационное время" прокламации вообще распространялись с большой смелостью и довольно открыто. Случалось встречать знакомых с оттопыренными боковыми карманами, и на вопрос: "Что это у вас?" - получался совершенно спокойный ответ: "Прокламации", точно это какое-нибудь дозволенное и даже одобренное произведение печати. Или у вас звонят. Вы отворяете дверь и видите знакомого, который, не говоря ни слова и даже делая вид, что не узнал вас, сует вам в руку пук прокламаций и торопливо уходит с таким же инкогнито. Прокламации раскладывали в театре на кресла, в виде афиш, приклеивали к стенам в концертных залах, совали, как рассказывают, даже в карманы; а про прокламацию "К молодому поколению" говорили, что какой-то господин ехал на белом рысаке по Невскому и раскидывал ее направо и налево" (Шелгунов, стр. 136-137).

   Шувалов 4 сентября телеграфировал шефу жандармов В. А. Долгорукову, находившемуся вместе с Александром II в Ливадии: "В Петербурге показалось у разных лиц и в войсках возмутительное воззвание к молодому поколению, печатанное в Лондоне, шрифт "Колокола"... Принимаю все возможные меры к обнаружению". Однако и 5 сентября Шувалову не были еще известны "виновники", что видно из его письма к В. А. Долгорукову от этого числа. (См. "Политические процессы 60-х гг.", М.-П. 1923, стр. 272, 273.)

   Таким образом сведения о причастности Михайлова к прокламации "К молодому поколению" могли быть сообщены В. Костомаровым Шувалову уже после ее распространения, между 5 и 14 сентября. Поскольку при втором обыске у Михайлова никаких следов прокламации обнаружить не удалось, было сфабриковано письмо В. Костомарова к преподавателю кадетского корпуса в Москве Я. А. Ростовцеву, якобы написанное перед самым арестом В. Костомарова с целью предупредить Михайлова о провале и необходимости уничтожить имеющиеся экземпляры прокламации. Этим Третье отделение старалось отвести подозрение в предательстве В. Костомарова и в то же время получало письменный документ, изобличающий Михайлова. Ненадежность такого документа была, очевидно, понятна и самому Шувалову: отрекись Михайлов от прокламации, письмо В. Костомарова не получило бы никакой силы. Вот почему Шувалов не решился покинуть следствие даже для заседания Государственного совета (см. Лемке, стр. 83).

   Первые слухи об аресте Михайлова распространились сразу же после обыска, произведенного у него 1 сентября. Н. А. Добролюбов, незадолго до того вернувшийся из-за границы, в письме к Н. А. Некрасову от 9 сентября 1861 г., сообщая об усилении полицейских строгостей и циркулирующих в связи с ними слухах, писал: "У Михайлова был жандармский обыск с неделю тому назад; с тех пор я каждый день встречаю людей, уверяющих, что он арестован. Третьего дня вечером я видел Михайлова еще на свободе, а вчера опять уверяли меня, что он взят. Оно бы и немудрено - в течение ночи все может случиться; да ведь взять-то не за что - вот беда!.." ("Русское прошлое", сб. 2, М.-П. 1923, стр. 146-147). Несомненно, осведомленный о революционных взглядах Михайлова и о его связях с тайной студенческой типографией в Москве, так как через Михайлова была передана для печатания прокламация Н. Г. Чернышевского "Барским крестьянам", Добролюбов, очевидно, был уверен в осмотрительности Михайлова.

   Революционная деятельность М. Л. Михайлова была так законспирирована, что в литературных кругах его арест вызвал недоумение. "Когда распространился слух об аресте Михайлова, никто не мог даже подозревать, чтобы он находился к ним (прокламациям.- Э. В.) в каком-нибудь отношении",- писал через неделю после ареста Михайлова Е. М. Феоктистов ("Русское прошлое", Сб. 2, М.-П. 1923, стр. 146).

   "Виновность" Михайлова казалась невероятной как либеральным, таки демократическим кругам петербургских литераторов. На следующий же день после его ареста, как рассказывал Н. В. Шелгунов, у издателя журнала "Русское слово" графа Г. А. Кушелева-Безбородко "собрались почти все петербургские литераторы, чтобы обсудить это дело, посоветоваться и предпринять что-нибудь в пользу Михайлова. Толпа была большая, по крайней мере человек до ста" (Шелгунов, стр. 138). Результатом этого совещания было прошение на имя министра просвещения Е. В. Путятина, подписанное тридцатью литераторами, где говорилось: "Мы никак не можем допустить, чтобы г. Михайлов мог быть виновен в каком-либо чрезмерном преступлении". Писавшие обращались к Путятину как "к прямому и естественному защитнику русской литературы" с просьбой "принять под свою защиту дальнейшую участь г. Михайлова, как одного из лучших и благороднейших представителей литературы" и испросить его освобождения или в крайнем случае дозволения "назначить к нему в помощь" избранного литераторами "депутата для охранения его гражданских прав во все время судебно-полицейского исследования поступков, в которых он обвиняется" (А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, под ред. М. Лемке, т. XI, П. 1919, стр. 263-264). Аналогичное ходатайство было подано редакцией "Энциклопедического словаря", возглавлявшейся П. Лавровым, где сотрудничал Михайлов. Для организации подобного же адреса от московских литераторов, как свидетельствует Е. М. Феоктистов, в Москву прибыли Н. Г. Чернышевский и сотрудник либеральных "Отечественных записок" С. С. Громека. Однако под давлением С. М. Соловьева и M. H. Каткова (у которого собрались московские писатели и публицисты) участники совещания отказались "от вмешательства в дело, никому, в сущности, не известное" (Е. М. Феоктистов, За кулисами политики и литературы, Л. 1929, стр. 99-100).

   Слухи о том, что арест Михайлова связан с написанием и распространением прокламации "К молодому поколению", очень скоро проникли в литературные круги. 3 октября А. В. Никитенко записал в своем дневнике: "Михайлов признался, что он хотел произвести революцию" (Дневник, т. II, М. 1955, стр. 220). Агентурные донесения о настроениях петербургской интеллигенции и дошедшие до нас дневниковце записи современников говорят о сочувствии Михайлову одной части общества,- преимущественно молодежи и студентов,- и резком осуждении его другой, примыкавшей к либеральному лагерю. Так, в донесении от 5 октября сообщалось: "Вчерашнего числа, вечером, в клубах купеческом и Немецком много толковали об участи литератора Михайлова. Говорили, что он умер вследствие сильных приемов опиума, данных ему по приказанию графа Шувалова, придумавшего этот новый образ пытки. Михайлову будто бы давали опиум в той надежде, что он, придя в беспамятство, выскажет какие-нибудь тайны. Если, говорили, граф Шувалов не прикажет анатомировать его публично, то на него падет страшное пятно" ("Русское прошлое", Сб. 2, М.-П. 1923, стр. 149-150). Такого рода слухи беспокоили Третье отделение, которое, запросив Александра II, находившегося в Ливадии, о разрешении предать Михайлова уголовному суду, поясняло, что "исход этот весьма желателен в опровержение слуха, что Михайлов у нас отравлен и похоронен без вскрытия" ("Политические процессы 60-х гг.", М.-П. 1923, стр. 284). На костюмированном вечере в Немецком клубе, состоявшемся 16 декабря 1861 г., как сообщало другое агентурное донесение, "всеобщее внимание... обратили на себя двое мужчин, на которых было серое арестантское платье с черными покромками, а на голове черные шапки, совершенно похожие на те, которые надевают преступникам на эшафоте" ("Русское прошлое", Сб. 2, М.-П. 1923, стр. 152-153). Из "Записок" Михайлова и "Воспоминаний" Шелгунова мы знаем о той демонстрации сочувствия, которая была устроена перед зданием Сената во время суда над Михайловым. Несомненно, не только личному обаянию, но и своему умению политически воздействовать на "низших чинов" обязан Михайлов установлением тайных связей с "волей" во время нахождения в Петропавловской крепости. Характерен в этом отношении его рассказ о том, как восприняли сопровождавшие его из Петербурга жандармы содержание прокламации "К молодому поколению".

   Михайлову оказывали всевозможную поддержку самые различные люди. Ему передавали книги, папиросы, продукты. По шутливому замечанию Шелгунова, "Михайлов, конечно, во всю жизнь не ел столько рябчиков и всяких родов варенья, сколько ему теперь посылалось" (Шелгунов, стр. 138-139). Для облегчения его "путешествия" в Сибирь "в разных кружках пошла подписка" (Там же, стр. 139). Недаром Третье отделение так опасалось, что Михайлова по дороге отобьют у жандармов, вследствие чего и была устроена комедия с переодеванием. 2 марта 1862 г. в Петербурге был организован литературный вечер, сбор с которого, официально предназначавшийся в пользу нуждающихся студентов, фактически должен был служить помощью М. Л. Михайлову и осужденному по делу "Великорусса" В. А. Обручеву (см. "Звенья", кн. II, М. 1933, стр. 450). В Берлине в 1862 г. были выпущены стихотворения Михайлова с пометой на обложке: "Издание в пользу автора". Так передовая общественность выразила свой молчаливый протест против осуждения М. Л. Михайлова.

   Публичный протест могли выразить лишь литераторы-эмигранты. Герцен откликнулся на осуждение Михайлова несколькими статьями.

   Сочувствие Михайлову было выражено и на пути его следования. Скупые замечания в "Записках" о приеме, оказанном ему в Тобольске, дополняются следственным делом о привлечении к судебной ответственности официальных лиц тобольск