Михайлов Михаил Ларионович - (Записки)

у да! не предупреждал ли я вас, а вы не хотели мне верить. Есть у вас мелочь? Я прекрасно знаю этих мошенников (нем.).}.

   Только что удалился Федор Иванов, пришел еще один господин, которого я встретил при входе прохаживавшимся по коридору, именно арестант в диком пальто, небольшого роста, поляк, с мягким голосом, с мягкими глазами и с мягкими манерами. Он следовал чуть ли не за воровство какое на поселение, с семьей, женой и двумя детьми. Это был один из ближайших моих соседей по коридору (Федор Иванов помещался в кандальном отделении). У него был чрезвычайно опрятный вид, так же как и у жены его и детей; но по всему было видно, что они очень бедны. Раза два, лишь намеками, он вызывался в течение моего соседства с ним на мои сигары, и то делал вид, что хотел бы лишь попробовать. Потом он уже не заходил ко мне в комнату, и я встречался и здоровался с ним только в коридоре, где он обыкновенно прохаживался взад и вперед чуть не целый день.

   На этот раз он вошел с величайшими извинениями попросить у Крупского на подержание чайного блюдечка.

   В этот же день у меня было еще несколько посетителей, но уже другого рода. Председатель губернского правления, учитель словесности здешней гимназии, два доктора,- это все были лица, с которыми я потом познакомился ближе и которым был обязан многими удобствами, смягчавшими для меня тюремное заключение.

   Отдохнув немного, я вздумал пройтись по двору. Крупский надел красную конфедератку, и мы пошли вместе. Гулять во дворе позволялось сколько угодно, только не из кандального отделения или по крайней мере не в кандалах. Поэтому я обращал на себя особенное внимание всех попадавшихся мне товарищей моего заключения из других отделений острога. Некоторые заговаривали со мной, хотя с заметною сдержанностью, будто с опасением. Дворы были почти пусты. Мы обошли их все.

   Сожитель мой успел уже близко познакомиться с тюремными порядками. Он знал, где, кто и что помещается. - Вот это кухня,- говорил он, указывая.- Можно все заказать к обеду, что нужно. Баба тут кухарка ходит ко мне. Суп будут вам давать больничный; ну, а жаркое или там что другое лучше заказывать. Она уж все купит. Телятину, рябчиков, что угодно, одним словом. А вон здесь пересыльный двор,- говорил он, входя со мною под ворота,- тут мужское отделение, а вон с той стороны женское. Это баня, это столовая... Обедают они тут. Это вон пекарня.

   Мы обошли двор справа от главных ворот (и нашей стороны); потом обошли и двор слева.

   - Вот это женское отделение, а вон прачешная, и т. д.

   Больница помещалась в заднем фасаде главного строения.

   Во дворе нам так мало попадалось <людей>, вероятно оттого, что был порядочный мороз, и мы тоже воротились скоро. Зато в келье нашей становилось все теплее, и с покатого окна катилась довольно широкими потоками сырость. Кроме печи в самом номере, с топкою из коридора, почти против самой двери нашей устроена была большая железная печь, труба которой перекидывалась через коридор. К вечеру эта печь топилась и нагревала нашу келью с избытком. К утру, однако ж, становилось опять сыро и холодно.

   Надо сказать несколько слов о сожителе. В первый же день рассказал он мне свою историю; но признаюсь, я немного понимаю в ней и до сих пор. Станислав Крупский - австрийский подданный, бывший студент Краковского университета, а затем - сыщик при краковской, а потом при варшавской полиции. Он старался объяснить мне политическими целями поступление свое как в ту, так и в другую должность; но опять-таки трудно было что-нибудь положительное извлечь из его слов. Он говорил, что ему сам полицеймейстер краковский предложил поступить в его агенты, чтобы шпионить в университете; на это он согласился, предупредив об этом студентов. Он разъезжал на счет полиции по разным городам и доносил о готовящихся демонстрациях, но всегда назначал сроком их день раньше или день позже. Приобретя доверие в краковском полицейском мире, Крупский предложил начальству командировать его секретно в Варшаву для узнания будто бы подробностей по большому общепольскому заговору, готовящемуся там, а в сущности для установления сношений между краковскими и варшавскими академиками, то есть студентами. В последнем пункте Крупский сбивался: раз он говорил, что он ехал именно с помянутою целью, в другой, что он был послан для устройства пересылки оружия, в третий раз опять наоборот. Если он говорил правду в том или в другом случае, то мне удивительно только то, что человек с таким невежеством в политических вопросах и незнанием даже позднейших польских происшествий мог быть на что-нибудь полезен польским патриотам. Он был даже не настолько хитер, чтобы обманывать долго варшавскую полицию, хотя этим он хвалился очень. Вообще в каждом рассказе его главным пунктом было то, что он мог отлично жить на счет полиции, разъезжать по театрам и гульбищам, тратить денег сколько вздумается и проч., а что именно сделал он, этого-то и не выходило из его рассказа. Он говорил только, что старался отклонять внимание полиции от действительных движений своими выдумками: сочинял и представлял ей речи мнимого тайного общества, наклеивал на улицах самим им написанные плакаты и потом указывал на них и т. д. Я полюбопытствовал потом посмотреть в Тобольском приказе его статейный список. Решение судебной комиссии подтверждало его слова и прямо называло его вину - составлением фальшивых доносов. Между прочим, там упоминалось о посланных Крупским безыменных письмах к пяти главным сановникам Варшавы с целью устрашить их готовящимся будто бы большим уличным мятежом и заставить удалиться из Варшавы. Крупскому, как он говорил мне, предложили на выбор: просидеть четыре года в крепости и быть переданным Австрии или отправиться в Сибирь на поселение. Он выбрал последнее.

   Вообще он произвел на меня не совсем приятное впечатление. Не говоря уже о его крайнем неразвитии умственном, я не заметил в нем никакого политического не то что фанатизма, но даже просто энтузиазма, свойственного такому возрасту, и мне никак не верится, чтобы в таком человеке могло быть хоть зерно того, что составляет сущность характера и действий Конрада Валленрода. Временами он пел патриотические песни, но они выходили у него не выразительнее какой-нибудь "Ваньки - Таньки". Зато с особенным жаром певал он глупые немецкие тривиальности, аккомпанируя себе на гитаре, которую купил в Тобольске на последние свои деньги.

   Крупский предлагал мне свою постель, но мне совестно было отнимать у него привычное место, и потому я постлал на полу бывший у меня войлок, и подушку, и сиденья из возка и лег, прикрывшись полушубком. Таким образом, между койкой и моим ложем оставалось только такое местечко, чтобы с осторожностью пройти одному человеку. Я улегся очень рано, не для того чтобы спать, но хоть немного расправить разбитую спину. Но большой отрады мне не могло быть, я с каким-то болезненным напряжением думал о том, как бы это было хорошо сбросить с ног кандалы, снять с себя штаны и чулки и вытянуться в опрятной постели. Крупский сел на постель и рассказывал свою историю. Я только по временам делал ему вопросы.

   Вот прошла поверка. В нашу полуотворенную дверь заглянули юркий смотритель, караульный офицер и солдат с ружьем и пошли дальше. Сосчитавши арестантов, они удалились. Мало-помалу в коридоре прекращались шаги и разговоры, все утихало, только грудное дитя кричало болезненным голосом да щелкали временами дрова в затопленной на ночь железной печи. По мере того, как все угомонялось у нас, все слышнее и слышнее слышались шаги солдата под нашим окном. Крупский говорил тихо, я слушал вяло полудремля, и только вздрагивал, пока не привык, когда с покатого подоконника вдруг сливалась быстрым ручьем на пол накопившаяся вода.

   Вот как я встретил новый, тысяча восемьсот шестьдесят второй год.

   Я думал скоро уснуть, когда мы погасили свечу (здесь не требуется теплить ночник, хоть и следует по закону); но и это мне не удалось. Только что в комнате нашей водворилась тишина и темнота, в углах поднялась шумная возня мышей. Не то чтобы я боялся их, но одна мысль, что мышь может забраться ко мне под полушубок или разгуливать на моей подушке, способна была не дать мне заснуть до утра. Я уже обрекал себя на бессонную ночь. Мыши возились все больше. Я попробовал пугнуть их, ворочаясь и гремя цепями; но они, видно, были тут как дома и угомонялись разве на минуту. Сколько ни старался я не думать о них, это мне не удавалось. Притом они так постоянно напоминали о себе. Я слышал их быстрые шаги по полу почти у себя под носом... Надо было зажечь свечу, что я тотчас и сделал.

   Крупский еще не спал и предложил мне поменяться местом.

   - Мне все равно,- говорил он,- я сейчас же усну, хоть они у меня на лице сиди.

   И точно, не успели мы улечься каждый на новом месте, как он заснул с легким храпом.

   Утром к нам явилось немало поздравителей с Новым годом. Прежде всего пришел какой-то солдат с трубой и принялся с великим усердием трубить перед нашею дверью. Потом наша коридорная прислуга, Василий Непомнящий, в новой цветной рубахе <, гладко выбритый> и обильно напомаженный коровьим маслом, и Иван, товарищ его, с большой окладистой русой бородой, несколько вялый на вид, с голубыми кроткими глазами и очень приятным лицом, тоже в рубашке, хоть не столь элегантный и не так тщательно причесанный. Голос этого Ивана и его манера говорить напоминали чрезвычайно Огарева. В самой походке, приемах и даже отчасти в лице было много сходного с Николаем Платоновичем. Он расположил меня к себе больше, чем Василий Непомнящий, имевший вид опытного и ловкого дворового, хотя Иван, как потом оказалось, был вовсе не так интересен. Иван был москвич.

   Поздравив с праздником, Василий обратился к нам с вопросом, не из нас ли кто обронил в коридоре двенадцать рублей бумажками. Крупский еще вчера, ложась спать, хватился денег и нигде не мог их найти. Больше у него и не было, и потому понятно, как он обрадовался честности Василия Непомнящего и его находке.

   За служителями пришел с поздравлением надзиратель нашего отделения, из казаков, невысокого роста, косой, с редкими, вьющимися черными волосами, тихий, смирный, с каким-то женским голосом, с тихим приятным смешком, вообще, насколько я узнал его потом, человек очень добрый и хороший.

   - Geben Sie ihm etwas vom Kleingeld, - заметил мне Крупский, вынимая и сам деньги из портмоне.- So ein Rubel ungefähr {Дайте ему что-либо из мелочи. Рубль, что ли (нем.).}.

   - Не следовало бы брать с вас, господа,- отвечал он,- да человек-то я семейный. Благодарю вас нижайше. Желаю вам всего наилучшего.

   Поздравление и этим не кончилось.

   К нам вошел господин в форменном сюртуке с красным воротником, с грубым, худощавым лицом, мутноватыми серыми глазами и почтительно-подобострастною улыбкой под густыми рыжеватыми усами. Он ловко отправил к себе под мышку черную мохнатую папаху, расшаркался и протянул мне руку.

   - С Новым годом, с новым счастием, Михаил Ларионыч... Так имя и отчество, если не ошибаюсь?

   Я кивнул головой.

   - Мне жандармы ваши сказывали. А я-с - имею честь рекомендоваться - я помощник здешнего смотрителя Константин Иванов сын Полетаев... Если вам что будет угодно - извольте только мне сказать. Вот с ними мы уже знакомы. С Новым годом, с новым счастьем, пан Крупский.

   - Auch diesem? {И этому? (нем.).} - спросил я Крупского, видя, что он опять взялся за портмоне.

   - О durchaus! {О конечно! (нем.).} - отвечал Крупский, узнавший уже все обычаи острога.

   - Благодарю вас, господа. Чувствительнейше меня обязали. Позвольте присесть отдохнуть и выкурить папироску.

   Его, впрочем, тотчас же кликнули; но он минут через десять явился с известием, что полицеймейстер приказал снять с меня кандалы.

   Принесли большую гирю с весов во дворе, молоток и нож, и уж потрудились же с петербургскими заклепками. Константин Иванович сел на кровать, курил папиросу и представлял из себя руководителя этой операции. Но - надо признаться - руководство его мало помогало, хоть он очень выразительно говорил:

   - Правей, анафема! Как ты бьешь? А!

   Не раз он порывался и сам приняться; но я его останавливал, говоря, что ведь когда-нибудь разрубятся заклепки, как ни мягко их железо, а что торопиться некуда. У него заметно дрожали руки.

   Сначала над ногами моими трудился Иван. Он раз тридцать ударил молотком по ножу и сделал лишь чуть заметную надрубку на заклепке. Потом пришел косой надзиратель и, посмотрев, сказал:

   - Эх, не так! Давай сюда. Я это лучше сделаю.

   Но тоже ничего не сделал, только вспотел.

   - Дозвольте мне-с! - предложил свои услуги Василий Непомнящий.- Мигом разобью-с. Дело знакомое.

   - Ну, валяй!

   Но и Василий, несмотря на свою опытность, должен был взмахнуть молотком раз по двадцати над каждой заклепкой, прежде чем они разлетелись.

   Константин Иванович, вероятно успевший надуматься во время этой работы, принялся врать немилосердно. Он утверждал, что если бы не он, с меня кандалов не сняли бы, что он выставил перед полицеймейстером всю незаконность и бесполезность такого, "можно сказать, тиранского обращения" со мной.

   - Если б был порядочный человек смотритель у нас,- продолжал он,- а то такая скотина, дурак. Вместо того, чтобы разъяснить все как следует полицеймейстеру, он только и знает, что глазами хлопает. Должен бы, кажется, понять, какой вы человек, Михаил Ларионыч. Вот, хоть бы я... Я теперича вижу, какие вам люди вистуют. Вчера вице-губернатор заезжал к вам и прочие. Как же я-то не стану вистовать. Это надо разве таким олухом быть, как наш Захарка...

   Смотрителя звали Захар Иванович.

   Так рассуждал Полетаев довольно долго, пока не пришел сам Захар Иванович и не сказал, что меня требуют в приказ о ссыльных.

   - Вот вы съездите с ними, Константин Иваныч.

   - Кстати, у меня кошева готова.

   И мы отправились в его кошеве.

   На этот раз приказ представлял очень унылое зрелище. Сени и коридор, накануне совершенно пустые, были теперь битком набиты. Мужчины и женщины, в кандалах и без кандалов, но большею частью в арестантских шинелях, толпились тут. Это была пришедшая в то утро партия ссыльных. Кто стоял, кто сидел на полу с устали; тут были и дети - и грудные и уже умеющие ходить. Мы пробрались сквозь толпу к дверям и вошли в ту же комнату, что вчера. И она была полна народом. Бабы сидели тут, поближе к печке, с детьми в руках, под полушубками. Все остальные стояли ряда в три, ожидая вызова. Шел прием их и поверка по статейным спискам. Посредине комнаты стояла мера для роста. Оборванные чиновники скрипели перьями за всеми столами. Каких выражений не было на лицах этой тесной толпы ссыльных - от спокойствия до страдания, от робости до наглости, от какого-то подобострастного смирения до дерзкой гордости, от плутовства до честного и прямого взгляда, от злобы и ожесточения до тихой доброты. Лица были большею частию утомленные; особенно жаль было смотреть на женщин. Кто был в кандалах, на том они сияли, как серебряные: отчистила их дальняя дорога; у кого была подбритая с одной стороны голова, они были повязаны кой-какими тряпками.

   Управляющий приказом, недавно назначенный сюда из Петербурга, некто Фризель, маленький, коренастый и плотный человечек, с какой-то бычачьей головой, с бычачьим выражением в лице и выставленным вперед лбом, как будто он хочет бодаться, стоял перед строем "несчастных" с бумагой в руке, около него еще какой-то чиновник и тут же два солдата или казака.

   - Три с половиной вершка,- восклицал приказный у меры.

   Из меры вышел старый "кандальщик", в заплатанном полушубке, со сморщенным лицом, с больными, гноящимися глазами, нетвердый на ногах.

   - Сюда! - отрывисто произнес управляющий.

   Старик стал перед ним.

   - Клейма есть?

   И управляющий смотрел в список.

   - Посмотреть, целы ли клейма у него?

   Не то солдат, не то приказный какой стащил с головы старика тряпичную повязку, поднял свалившиеся на лоб свалявшиеся волосы.

   - Не видать ничего,- произнес управляющий, отрывистым, холодным голосом,- подправить клейма. На щеках покажи.

   Старика повертывают за голову сначала одной щекой, потом другою.

   - Клейма подправить,- громко распоряжался управляющий,- на лбу и на левой щеке. Пошел!

   Ссыльный отходил.

   - Митрофанов, Андрей! - возглашает управляющий по списку.

   - Здесь,- раздается в толпе, и выдвигается Митрофанов.

   - В меру!

   - Не подгибай колен, стой прямо. Вершок и три четверти.

   - Клейма стерлись. Поправить клейма.

   Вот какие сцены застал я, войдя в канцелярию приказа о ссыльных.

   Глядя на тупую, деревянно-полицейскую фигуру управляющего приказом, слушая его барабанный голос, так отчетливо распоряжающийся, я невольно вспомнил, как смотрительша только на предпоследней станции к Тобольску расхваливала мне его. Она сообщила о его недавнем приезде и называла не иначе как "милый человек". Ведь, может быть, он и в самом деле милый.

   - Потрудитесь подождать немного, monsieur (!!) Михайлов! - обратился он ко мне бычачьим своим лбом, когда провожавший меня Константин Иваныч, вдруг принявший самый уничиженно-подобострастный и испуганнейший вид, доложил ему.

   Я присел на ближайший стул.

   - Айбетов, Ибрагим!

   - Здесь.

   - В меру.

   - Два вершка ровно.

   - Клейма есть? Пошел!

   Таким образом было принято еще человека три.

   - Пожалуйте сюда, monsieur Михайлов, в присутствие.

   Собственно говоря, мне решительно незачем было ездить в приказ. Управляющий спросил меня только (на плохом французском языке), не родня ли я какому-то Михайлову, действительному статскому советнику и камергеру, сказал, что мой статейный список и указ Сената еще не получены; что поэтому мне нечего еще торопиться подавать просьбу об отправке меня далее не по этапу, с партией, а одного, на свой счет, и с любезностью, достойною действительно "милого человека", присовокупил, что "все, что только зависит от него, будет сделано по моему желанию".

   Я отправился назад и встретил своих жандармов. Они зашли потом ко мне и выражали, кажется, неподдельное удовольствие, что видят меня в моем платье и без кандалов. Я поручил кому-нибудь из них зайти ко мне еще раз перед самым отъездом за письмом к тебе. Ты его получила.

   В этот день у меня было еще больше посетителей, чем накануне; что бы ни привело их ко мне - действительное ли сочувствие, или простое любопытство - я был рад большей части этих посещений. В сочувствии некоторых я не могу сомневаться, и у меня, вероятно, сохранится навсегда теплое, благодарное чувство к этим лицам. Во все время моего пребывания в Тобольске я пользовался самым дружеским, почти родственным вниманием многих. Мне не давали ни скучать, ни чувствовать какое-нибудь лишение. Я был буквально засыпаем журналами, книгами; мне присылали со всех сторон всевозможные газеты в самый день получения почты; справлялись о моем деле и в приказе, и у губернатора, и во врачебной управе; предлагали мне отправлять письма. Каждое утро к чаю являлись превосходные сливки, разное печенье, к обеду жареные рябчики, всякие сласти, сыр, масло, наливки и т. п. Обо мне не забывали ни на один день. Я решительно не мог отказываться от этих "подаяний", потому что в большей части случаев не знал, кого и благодарить. Крупский был чрезвычайно удивлен этими знаками общего сочувствия ко мне и говорил, что ему воображалось, будто в Сибири все вроде нашего помощника смотрителя. Особенно поразило его то, что в этот день под вечер, когда мы сидели с ним в полумраке, к нам вошла дама, привезшая мне букет цветов вместо поздравления с Новым годом. Сибирский букет был не пышен: гвоздика, гераний, мирт и несколько полуразвернувшихся китайских роз, но он был, конечно, приятнее мне, чем в иное время и в ином месте самые красивые и дорогие цветы. Я суеверно сберег несколько листков и лепестков его как светлое предвестье, что, может быть, не весь этот год будет так темен для меня, как его начало. Цветы нашли меня в тюрьме; неужто любовь и дружба не найдут меня в ссылке.

   Доступ ко мне был нетруден. Следовало, правда, иметь для этого записку от полицеймейстера; но полицеймейстер, круглый как шарик маленький человек самого не полицейского вида, едва ли кому отказывал. Захар Иванович был большой формалист и без билета никого не пропускал, если не проникался благоговейным страхом перед большим чином и высоким саном посетителя или если посетитель или посетительница не были членами попечительного тюремного комитета. Но дело и в других случаях обходилось без Захара Иваныча. Или вытребовался его помощник, который считал обязанностью "вистовать" мне, потому что мне "вистуют такие лица", или, наконец, делалось еще проще. Ко мне ходили три студента Казанского университета, здешние, удаленные частью по последним беспорядкам, частью по истории о панихиде за Антона Петрова {Убит при усмирении крестьянского бунта в Казанской губернии.} и убитых с ним вместе мучеников. Один из этих студентов обыкновенно на спрос дежурного ефрейтора у ворот, есть ли у него билет для пропуска, вытаскивал из кармана какую-нибудь случившуюся тут бумажку, показывал ее не развертывая и командовал: "Отпирай!" И ворота перед ним отпирались. Раз на такой вопрос отвечал, что не только у него билет есть, но даже и особое предписание, и при этом вытащил из кармана целую пачку каких-то бумаг. После этого его уж и спрашивать перестали. Одно время, правда, вдруг начались особенные строгости в этом отношении - кажется, потому, что ждали генерал-губернатора Западной Сибири. Часовые, обыкновенно расхаживавшие молча под нашими окнами, начали даже кричать по ночам: "Слушай!" Но это продолжалось, кажется, всего дня два. Получилось известие, что генерал-губернатор (он же был новый) отсрочил свой приезд, и строгости отменились, и "слушай!" умолкло.

   С 3 числа, со дня своего рождения, я много раз и сам выезжал из тюрьмы. Дня через два, через три меня стали приглашать на обеды, и я, конечно, пользовался каждою возможностью хоть временно почувствовать, будто я на свободе. Но я скажу об этом потом, а теперь стану рассказывать последовательно. В недавно полученном мною письме твоем ты говоришь, чтобы я писал тебе все как можно подробнее; где чихну, так и то бы тебе писал. Так не брани же меня за мою многоречивость. Подробности же, которые я буду приводить, мне кажутся довольно характеристичными в истории моих тюремных похождений.

   Надо рассказать еще кое-что о нашем помощнике смотрителя.

   Вечером в первый день нового года он явился к нам с странною просьбой.

   - Господа, я с надеждой одолжиться у вас двумя вещами,- заговорил он, расшаркиваясь и ловко подбросив под мышку свою черную папаху.

   - Что такое?

   - Дочь пристает - ехать в маскарад. Так не одолжите ли... хочу и я нарядиться... Не одолжите ли вашей фуражечки, господин Крупский, и сертучка. Буду, знаете, этакой лихой поляк.

   - Да будет ли вам впору?

   - А вот-с я и примерю сейчас.

   Он мгновенно сбросил с себя свой форменный сюртук и натянул на свою ситцевую рубашку щегольскую венгерку Крупского, надел набекрень его красную конфедератку и представился нам таким смешным, что мы оба расхохотались. Крупский с усердием театрального костюмера принялся оправлять его и учить, как придать себе более польский вид, как заправить в сапоги штаны, на который крючок застегнуть венгерку, как приличнее надеть czapk? wolno?ci {шапку вольности, т. е. конфедератку (польск.).} и прочее. Помощник (как именовали обыкновенно вкратце Константина Иваныча) был совершенно доволен. Для полноты костюма нужен был еще жилет, но у него такового не оказывалось. Пришлось ему и жилет дать. Он нашел, что весьма прилично было бы украсить жилет часовой цепочкой и что вообще, если он будет при часах, то никто - зная его скудные средства - его не узнает. Дали мы ему и часы. Он уж и переодеваться не стал, а только сверху накинул свою баранью шубу и удалился.

   На следующее утро, возвращая нам с благодарностью маскарадный костюм, он утверждал, что если б не дочь, ему и в голову не пришло бы наряжаться "на старости лет" и разъезжать чуть не полночи из дому в дом. Это святочное обыкновение сохранилось в Тобольске во всей своей старинной силе даже в домах местных "аристократов".

   - Ну, а весело было?

   - А как же-с! Домах мы никак в двадцати были. Везде графинчиком просят. Нельзя и отказаться: сам хозяин вистует. Перепустил-таки вчера немного.

   Об этом нечего было и рассказывать. Довольно было взглянуть на его измятое лицо и мутные глаза. Букет сивухи, принесенный им в нашу келью, обличал, что он успел уж и опохмелиться.

   - И нигде-то меня не узнали,- продолжал он.- В одном только доме по дочери чуть не догадались, потому она была татаркой и как малого роста, так приметно. Господа! не откажите как-нибудь почтить меня своим посещением, с семейством моим познакомиться. Вы вот по двору изволите гулять, так милости прошу ко мне. Во всякое время рад. Я ведь не то, что наш смотритель. Что же вы и хотите от какого-нибудь солдата? Конечно, я сам по несчастию тер эту лямку. Так как я из кантонистов (он ударял на о)...

   И он принялся рассказывать нам свою биографию, как только вследствие несправедливости начальства попал в строй, а то был бы теперь совсем не то. Эту историю он начинал почти при каждом появлении своем к нам, точно так же как и брань свою на смотрителя.

   Захар Иваныч, в свою очередь, приходя ко мне утром или заходя вечером, при поверке, пожелать спокойной ночи и приятного сна, тоже не упускал случая сказать своею невнятной скороговоркой, что "помощник дурной и дрянной человек".

   Он не прибавлял к этому, что Константин Иваныч вдобавок клянча и надоеда, но это я уже знал и без него и старался поскорее выпроваживать его от себя, когда он являлся со своими россказнями.

   Одним вечером маскарада он не удовольствовался и на другой вечер опять пришел просить тех же вещей, кроме, венгерки. На этот раз ему нужен был полушубок. Он видите ли, хотел изобразить собою "наемщика" в солдаты. Полушубок, предложенный Крупским, показался ему не довольно изящным, и он взял мой.

   Смотритель на третий день после моего приезда завел с нами речь тоже о маскараде, но совсем другого рода, именно о бане. Полицеймейстер дозволил нам, то есть Крупскому и мне, съездить в торговую баню, если мы этого хотим. Мы охотно согласились и отправились туда в так называемой кошеве, санях вроде глубокого ящика, набитых доверху сеном, в котором можно было утонуть по горло. Нас сопровождал и служил нам банщиком казак.

   Крупский, кроме того, почти каждый день ходил поутру с косым надзирателем в город "на базар". Иногда они заходили и в трактир, где Крупский играл на бильярде. Пользуясь его частыми странствованиями в городе, я давал ему разные поручения, и он закупал мне вещи, необходимые даже для тюремного хозяйства: самовар, погребец, чай, сахар и пр.

   Я был очень рад, когда с отходом первой партии очистился один из нумеров в нашем коридоре и в него перевели Крупского. Теснота и беспорядок и постоянное присутствие человека, с которым не имеешь ничего общего, успели мне надоесть в три-четыре дня. Мне притом хотелось иногда писать, но я должен был отказываться от этого; не было ни места, ни нужного для этого одиночества. Потом я начал в Тобольске роман, о котором говорил тебе при последнем свидании нашем у коменданта, и перевел последнюю сцену "Прометея", посланную к тебе из Иркутска. Наконец, на пятый или на шестой день по приезде, я стал полным хозяином своей комнатки. Она тотчас получила и более опрятный и более порядочный вид. Простору, конечно, стало тоже больше. На рисунке, который ты видела, она, впрочем, все-таки кажется лучше, чем была в действительности. От сырости и чада, забиравшегося из коридора, я не раз страдал сильною головною болью.

   Уж по первому свиданию моему с управляющим приказом о ссыльных и по разговорам с знающими тобольские порядки посетителями мог я увидать, что мне придется остаться здесь дольше, чем я предполагал. Не будь губернатор такой формалист, такая сухая приказная строка (я его не видал, но таков общий голос, оправдавшийся на мне), я, конечно, мог бы пробыть в Тобольске не более недели, много двух,- одним словом столько, сколько бы мне хотелось; а я прожил тут целый месяц {Об уме здешнего губернатора может дать понятие следующий случай, бывший во время моего пребывания в Тобольске. Кто-то явился здесь в маскарад, сделав себе маску в виде свиного рыла, и повесил орден на шею. Губернатор принял на свой счет и велел вывести гостя.}.

   Как прошло это время, ты очень хорошо увидишь, если я тебе подробно опишу и один день моей тобольской острожной жизни. Все они более или менее похожи были друг на друга.

   Вставал я довольно рано, никогда не позже семи часов. Около этого времени, хотя бывало еще совершенно темно, начиналось уже движение в коридоре. Прислуга носила дрова, воду, затопляла печи, мела полы. Подымались и соседи; слышались детские голоса, и Василий с Иваном (оба чрезвычайно нежные к детям) начинали ласково разговаривать с двухлетней девочкой пересыльного почтмейстера или казначея и шестилетним мальчиком поляка, о котором я говорил. Одна из моих соседок, следовавшая за мужем, разрешилась, сказывали мне, тут в тюрьме. Особенно забавна была девочка, не умевшая еще хорошенько говорить. Василий Непомнящий учил ее отвечать на разные вопросы, например: Кто создал мир? - Бог. Кто был первый человек? - Адам. Где лучше, на воле или в остроге? - На воле.

   Как только я зажигал свечу, вставал и растворял в коридор дверь нахолодавшего за ночь номера, Василий нес ко мне шайку и ковш с водой для умыванья, а Иван - самовар, всегда уже заранее поставленный. Иван был довольно молчалив; но Василий не мог пробыть минуты без разговора. Подавая мне умываться, он обыкновенно сообщал мне все тюремные новости.

   - Партия сейчас пришла-с, ваше благородие, кандальщиков ужасть как много.

   - К нам никого нет?

   - Слава богу, никого. И так уж у нас теснота.

   Или он сообщал, что партия в этот день отправляется дальше. В первый раз, на такое извещение, я сказал, что пойду смотреть. Василий на это заметил:

   - Это что смотреть-с! Партия самая ничтожная. На заводы-с. И всего-то сотни нет. А вот перед вашим самым приездом отправка была. Точно, что посмотреть стоило. Не мало уж я по острогам-то шатался, а этого видать не случалось.

   - Что такое?

   - Пятьдесят семей тут гнали - по бунту... Без всякого, говорят, без суда. Баб-то, детей-то, девок-то! Шли не мало из Казанской губернии, а все, видно, привыкнуть-то не могли. Пришли, вой да стон стоит, пошли, еще хуже того. Старухи-то с причетами воют, бабы так голосят. Дети малые, на них глядя, тоже рев этакой подняли. Потому, разорены как есть в конец. Надзиратель наш смотрел, смотрел в воротах, да и ушел поскорее, слеза прошибла. Говорил я с ними тоже - вина-то их какая! Объявили фальшивую волю, они и пошли помещика спрашивать,- как он, значит, царский манифест скрыл. Помещик за войскием. Стали стрелять, убито сколько. А этих, кого в кандалы, кого так, да в каторгу. И суда, говорят, никакого <не было. Ну, наш брат - уж точно, что есть за что.> А то просто - сердце мрет, глядя-то. Я тоже могу это хорошо понимать, как сам из этого звания - господский бывший.

   В другой раз Василий рассказывал:

   - Купчиха вчера-с из Тюмени приехала. Овдовевшая, так на помин души двести рублей содержающим - сама и раздавала, по всем камерам ходила. Провизии тоже прислано ею много: трое саней с шаньгами одними.

   Или:

   - А у нас ноньче похороны, ваше благородна,

   - Кто умер?

   - Содержающий один. Его хоронить будут. Здоровенный был такой. В одной партии с нами шел. Так его назначили в отправку, а ему идти было неохота. Он и пил табак здесь и поступил в гошпиталь. Эта глупость есть тоже, ваше благородие. Оно точно, что совсем будет казать как хворой. Да он, видно, впервой. Не в меру, значит. А может, и так что попритчилось, и впрямь стал расхварываться. Вот ноньче хоронить будут.

   После чаю я обыкновенно ходил гулять по двору. Он вообще редко не бывал пуст, разве производилась перекличка партии, отправляемой в приказ, или партии, возвратившейся из приказа. Да иногда, после метели, бывшей накануне, арестанты занимались разгребанием снега и чисткою двора.

   Редкое утро проходило без того, чтобы у меня кто-нибудь не бывал, Если же не приезжал никто из гостей, то можно было поручиться, что придет надоедать или помощник, или турецкий капитан с поздравлением.

   - Поздравляю вас, милостивый господин,

   - Да с чем же?

   - С понедельником.

   - Разве праздник?

   - Нет, но это так у нас обычай.

   Турецкий капитан этот - лицо замечательное и по своей горькой судьбе и по правосудию нашего правительства. Я застал его уже в остроге тобольском и, когда уехал, он остался еще там, ожидая себе нового решения из Петербурга.

   Это уже старый человек, ему шестьдесят лет; но по всему видно: если б не тюрьма и не тюремные бедствия и лишения, он и теперь поспорил бы силой с любым молодым здоровяком. Довольно коротко остриженные волосы у него на голове еще совсем черны, и только частью усы да длинная и густая борода, вроде наполеоновской, поседели. Большие серые глаза его были бы очень хороши, так же, как и все остальные черты его лица, правильные и строгие, если б на лице не лежало постоянно выражения слезной сиротливости и некоторого подобострастия, к которым приучило его скитанье по тюрьмам. Оно же, верно, заставило его придавать своему голосу какую-то льстиво-мягкую интонацию.

   Привыкнуть ко всему этому было у него время. Семь лет проскитался он по русским острогам. Стоило посмотреть на него, чтобы видеть, как успел он обжиться в своем положении. Жалкая, изношенная одежда его показывала, что ему хотелось и в тюрьме сохранить хоть некоторые внешние признаки своего прежнего достоинства. Он постоянно ходил в какой-то странной шапочке конической формы, собственноручно сшитой из синей крашенины и, вероятно, похожей на ту, которую он носил некогда, будучи воином. Серую арестантскую шинель он тоже как-то особенно переделал, воротник подрезал и обшил его какими-то синими и красными заплаточками, может быть похожими на его прежний турецкий мундир или на народный черногорский костюм. Несмотря на службу в турецком войске, он славянин. Все остальное в его одежде, за исключением шапочки и шинели, впрочем тоже очень уж замасленных, представляло жалчайшие отрепья: и платок, которым он широко обматывал свою старую, черную, истрескавшуюся шею, и в особенности обувь. Трудно было сказать, что у него на ногах. Он сам сшил себе что-то странное из кусков войлока, обрывков кожи и холстины.

   Дело его очень просто и тем ужаснее. В последнюю войну, когда военные действия происходили еще на Дунае, несчастный капитан перебежал к нам с шестью товарищами. Их взяли наши лазутчики и пользовались их услугами. Когда театр военных действий был перенесен в Крым и войска с Дуная двинулись обратно, турецкие перебежчики по какому-то случаю отстали от армии. Догоняя ее, они попали в руки земской полиции. Военачальники не позаботились снабдить паспортами, по-русски никто из них не знал ни слова, и их признали людьми подозрительными. Произвели немедленно следствие, понятно, как хорошо, представили в суд, и суд приговорил их как бродяг к вечному поселению в Сибирь. Они не раз поднимали дело о несправедливости их приговора, приостанавливаясь по дороге в губернских тюрьмах; но сначала, должно быть, некогда было заняться ими по случаю военных хлопот, а потом и само принявшее их под свой кров военное начальство старалось затушить их протест, потому что само было во всем виновато. Шесть товарищей нашего капитана успели умереть в это время, кто в городской тюрьме, кто на этапе, кто и средь дороги. Остался только он один, но не переставал вопиять о несправедливости. Вследствие этих-то постоянных жалоб он и попал в Тобольск так поздно. Приостанавливаясь в каждом городе и везде жалуясь или прокурору или стряпчему, он дошел, впрочем, до Тамбова с этапом. Тут на его жалобы пришло распоряжение отправить его в Николаев, вероятно, потому, что он хотел представить объяснение Константину Николаевичу, который где-то его видел. Из Тамбова его препроводили тем же способом, по этапу, так как ему нечем было платить за подводу. В Николаеве посадили в острог, продержали что-то долго, но ничего не спрашивали, никуда не водили, и вдруг в одно прекрасное утро перевели куда-то в другой острог, в другой город, и отправили опять в Сибирь с партией преступников. И шел он опять год без двух недель до Тобольска. Здесь опять поднял свое дело чрез прокурора, и пришло из Петербурга приказание, чтобы он все изложил подробно (вероятно, в сотый раз) для вручения его объяснения в собственные руки его величества. Он и сидит теперь и ждет нового решения, по которому, может быть, опять препроводят его по этапу в Петербург, а оттуда опять назад в Тобольск, если он не отдаст где-нибудь на дороге богу свою многострадальную душу.

   Может быть, я что-нибудь и не так рассказал, плохо понимая речь бедного капитана, в которой он мешал русские, сербские, немецкие и турецкие слова; но сущность-то осталась в моем рассказе. О вопиющей несправедливости относительно этого несчастного говорили мне и прокурор и председатель губернского правления. Не подобного ли рода покровительство так вдохновляет славянофилов, когда они мечтают о том, как хорошо было бы, если бы наш двуглавый орел осенил своим могучим крылом все остальные славянские племена?

   Приходя по утрам ко мне, турецкий капитан (так его звали все в остроге, и я не узнал его имени) поздравлял меня не только с понедельником, но и со вторником и со средой и т. д. Принимаясь обыкновенно за свои жалобы, он имел всегда ввиду попросить у меня или табаку, или чаю, или сахару. Он старался подвести разговор к своей просьбе исподволь, но после двух-трех визитов его я уже старался предупреждать его просьбы и избавлять себя от его долгих дипломатических рассказов. Эти рассказы, в которых можно было понять из десяти одно слово, способны были вывести всякого из терпения. Он не только каждую фразу повторял раза по два, но каждый факт принимался пересказывать в другой раз, едва успевши кончить. Я думал, не облегчит ли его, если он будет говорить мне по-сербски, а я буду отвечать ему по-русски. Но я не рад был, что предложил ему это. Он действительно начал говорить на своем языке; но каждое слово переводил на русский, а иногда и на турецкий, и сколько ни толковал я ему, что по-сербски понимаю его лучше, чем по-русски, ничто не помогало.

   Турецкий капитан был едва ли не самый смирный из всех жильцов нашего коридора, по крайней мере он менее всего доставлял работы прислуге; обтирался всегда мокрой тряпкой, служившей ему вместо полотенца, а не умывался, чай заваривал (когда было у самого) из чужого самовара, остатки обеда сам разогревал у железной печки себе к ужину и, надо признаться, не раз производил несносный чад по коридору, расплескав как-нибудь свои щи на раскаленное железо печки. Руки у него слегка дрожали.

   Впрочем, ни на кого нельзя было пожаловаться из всего коридора>: все были полны того смирения, которое невольно сообщается манерам и голосу в таких стенах.> Один только попался строптивый арестант; но он при мне и трех дней не пробыл - ушел с партией. Он был крайне недоволен фамильярным обращением с собою прислуги.

   - Ты забываешь, каналья, с кем ты говоришь?

   - Да чего тут помнить-то!

   - Как! ты еще смеешь, подлец, этакие мне грубости говорить! Кто ты такой? Бродяга какой-нибудь,- человека, может, убил. А я дворянин. Понимаешь ли ты, подлая твоя воровская рожа,- дворянин!

   - Здесь, сударь, все равны.

   - Все равны! Никогда я с тобою не буду равен, подлец. Вздумал себя равнять с благородным человеком! Тебя только бить, мерзавца, а не то что разговаривать с тобой.

   - Вы с руками-то подальше! подальше! Я ведь и сдачи дам.

   - Что такое? в чем дело? - раздается голос Константина Иваныча.

   - Да вот-с они обиделись, что я им сказал: сударь, а не ваше благородие.

   - Опять вы шуметь! Я вам найду место, где нельзя вам будет шуметь. Что вы в самом деле расходились? И еще на весь коридор крик подымаете! Есть здесь почище вас, да не кричат! Я вам говорю - найду я вам место, найду!

   Смотритель дворянина угомоняет; но Константин Иваныч не оставляет без должного наставления и Василья Непомнящего:

   - А ты что горло дерешь? а! Где нахлестался, анафема?

   - Маковой росинки не было...

   - Молчать! Знаю я вас, анафем!

   Но я ведь начал было рассказывать, как проходил у меня день обыкновенно, а уж это исключительный случай.

   Пока Крупский не отправлялся в дальнейший путь, мы заказывали себе обед вместе здешней кухарке - щи, лапшу или суп и жареный кусок баранины или телятины с картофелем. К этому у меня находилась всегда еще какая-нибудь прибавка. Потом мы заказывали себе иногда кашу и посылали к воротам за топленым молоком; торговки не отходили от них весь день.

   Кухарка питала большое сочувствие к Крупскому, приходила иногда к нему вечером посидеть и называла его "милый человек". Ей было лет пятьдесят, и она любила выпить. Крупский угощал ее только чаем. На меня она почему-то смотрела как на человека более гордого, пока я ей не поднес, придя в нумер Крупского, стакана водки. Это ее примирило со мной, и она тут же стала называть и меня "милым человеком". Ее, как она говорила, смущало во мне и то, что я - как все у них в остроге рассказывают - несметный богач, в каком вон возке приехал, да и дальше не с партией пойду,- и еще то, что я должен быть очень "строгий" человек, потому что хотел царя убить.

   - А это вы откуда узнали?

   - Да все рассказывают.

   Я полюбопытствовал узнать, она-то кто такая.

   - Ах, милый человек! - принялась она рассказывать,- не тем бы мне теперь быть, чем я есть. С первым-то мужем мы хорошо жили. Он был строгого такого нрава человек. Вот ты сам посуди! малым еще мальчиком был, так застал раз мать с любовником... И так ему это запретило, запретило - выдержать не мог и бежал. Ну, а я, грешница, хоть и за вторым мужем теперь... Я ведь, милый человек, как вдовела-то, четыре года с офицером жила... Теперь уж где до офицеров-то. А грешница, что говорить!

   За обед, изготовленный этою с