Оськин Дмитрий Прокофьевич - Записки прапорщика

от декрет подводит итог всей большевистской политике, которая для меня была ясна еще в марте. Это - разложить армию, парализовать офицерский корпус, дать этому корпусу по шее, да так, чтобы он никогда больше не поднялся. А потом мир. А после мира - новая армия, новая школа, новый офицерский состав. Все это ясно. Так что же, братцы? - обратился к нам Святенко. - Долой погоны! - И он первым сорвал со своего плеча погоны прапорщика.

   Мы последовали его примеру.

   Не далее как на следующий день перед окнами нашего комитета продефилировала крупная воинская часть, одетая в малиновые фуражки.

   - Это что такое? - бросились мы к окнам.

   - Гайдамаки...

   Во главе части шел офицер в малиновом с позументами мундире с погонами на плечах.

   Появление гайдамаков вызвало существенные изменения в жизни Кишинева. Прежде всего вынуждены были уйти в подполье официальные представители партии большевиков. Снова появились эсеры и меньшевики, принявшие немедленно постановление об объединении с украинским национальным движением. Государственные учреждения взяты под охрану гайдамаков. Первым делом гайдамаков было установление патрульной службы по городу и приказ об ограничении движения по улицам в ночное время. Хозяин нашей гостиницы в тот же день явился к нам в номер требовать полной уплаты за пользование номером.

   Прибежал взволнованный Селин по поручению шоферов просить совета, как теперь быть с выездом их отряда из Кишинева. [412] Мы предложили отряду сегодня же начать двигаться по направлению к Аккерману.

   Увы, совет оказался запоздалым. На всех дорогах, идущих от Кишинева, выставлены дозоры гайдамаков, и выбравшийся было из города отряд был задержан и возвращен. Начальник гарнизона распорядился поставить охрану, шоферов демобилизовать, предложив желающим из украинцев остаться на службе украинского правительства.

   Мы собрались серьезно обсудить вопрос, что делать и есть ли смысл оставаться в Кишиневе. Наша газета, можно смело утверждать, до солдат не доходит, да и солдат-то на фронте - кот наплакал. Надо или вернуться на фронт, к чертовой бабушке в пекло, в руки Щербачева, или распустить комитет.

   Слово взял Сергеев:

   - Нас десять человек. Нас знают солдаты-крестьяне на фронте, которые теперь оттуда удирают. Целесообразно ввиду начинающейся гражданской войны обратить нашу группу в особый штаб по формированию красногвардейских частей.

   Я с удивлением посмотрел на Сергеева. Мне невольно припомнился бывший несколько дней назад разговор об интеллигентском примазывании.

   Сергеев достал из кармана небольшую карту и разложил ее перед нами на столе.

   - Мы сидим в Кишиневе, - показывал Сергеев пальцем, - вот здесь.

   - Знаем, знаем!

   - Одесса - это тупик, где никакой организационной работы развить нельзя. Киев - центр гайдамаков. В Харькове уже имеется большевистская власть, достаточно сильная, чтобы вести работу самостоятельно. Посмотрите выше. Вы видите Белгород, затем Курск. Это своего рода аванпост Советской России. Через Курск лежит коммуникация красногвардейских войск, направляющихся для борьбы с южной контрреволюцией. Через него проходят стихийно солдатские массы с Юго-Западного фронта и с румынского. Если бы наш комитет переехал в Курск, связался оттуда с Крыленко и предложил последнему свои услуги по организации в Курске красногвардейских частей из демобилизующихся и покидающих фронт солдат, мне думается, была бы польза революционному делу.

   Против предложения Сергеева высказался только один Святенко:

   - Надо думать, что в Курске уже есть организации, занимающиеся этим делом. Честнее и проще прямо сказать, что нашему комитету пора ликвидироваться.

   - Я не понимаю Святенко, - выступил Антонов. - Почему бы нам не доехать до Курска и там ликвидироваться?

   - Мы можем с таким же успехом ликвидироваться здесь и поодиночке поехать каждый в свою сторону, - заметил я.

   - Э, нет! - возразил Сергеев. - Если мы здесь ликвидируемся и будем уезжать поодиночке, то черта с два выберемся. Вагоны [413] набиты, и на крышах не найдешь свободного местечка. А вот если мы выедем как организация, то, во-первых, надо думать, нам предоставят вагон, и, во-вторых, мы сможем с большей безопасностью выбраться из этой кишиневской дыры. После долгих споров Сергеев сказал:

   - Позвольте мне сказать маленькое заключительное слово. Нас десять человек, и я уже говорил, что десять человек, желающих вести серьезную революционную работу, могут сделать очень многое. Достаточно вам напомнить пример с Климовым. Если вы заранее будете иметь ликвидационное настроение, считая, что едете в Курск исключительно для расформирования, то, конечно, из моего предложения ничего не выйдет и отъезд в организационном порядке будет означать только дезертирство.

   Стали обсуждать план отъезда.

   Наша библиотека займет примерно полвагона. Кроме того, у нас, десяти человек, есть кое-какое барахлишко. Так что просить целый вагон у железнодорожной администрации мы имеем полное основание.

   - Я с удовольствием вам предоставил бы, - сказал начальник отделения железнодорожного участка, но три дня назад к нам поступило распоряжение от министерства путей сообщения бессарабского Сватул-Цери, чтобы без его разрешения никому никаких вагонов не давать.

   Пошел в Сватул-Цери. Министром путей сообщения оказался тот самый молодой прапорщик, с которым мне неоднократно приходилось вести беседы.

   - Поздравляю с министерским портфелем.

   - Благодарю вас, - серьезным тоном ответил прапорщик. - Пользуясь нашим знакомством, прошу вас оказать услугу: дать для нашего комитета, переезжающего в Курск, вагон.

   - С удовольствием, - быстро согласился прапорщик.

   Немедленно написал на нашем заявлении резолюцию: "Начальнику отделения. Министерство путей сообщения предлагает немедленно дать вагон, по возможности классный, для фронтового крестьянского комитета".

   Идем снова на вокзал. Начальник отделения делает пометку начальнику станции. Приходим.

   - Что же они со мной делают! - схватился за голову начальник станции. - У меня нет ни одного вагона, не только классного, как они пишут, но даже теплушки.

   - Где же они?

   - Все заняты под эшелоны. Может, недели через три-четыре будет.

   - На станции мы видели целую уйму вагонов.

   - Голубчики, все разбито, требует ремонта. Мастерские не работают, к тому же сейчас рождественские праздники. [414]

   - А если мы сами организуем ремонт вагона, то вы нам позволите воспользоваться?

   - Пожалуйста.

   - Может быть, вы дадите нам записочку, к кому можно обратиться с вашим разрешением.

   - Сделайте одолжение.

   Начальник станции набросал записку к какому-то мастеру.

   Узнав, где его найти, мы отправились по путям в небольшие мастерские. Мастерские пусты. Старшего слесаря нам удалось разыскать в небольшой будочке шагах в двухстах от мастерских.

   Он сидел в компании двух рабочих, они выпивали. Услышав нашу просьбу о ремонте вагона, мастер воодушевился:

   - Сколько платите?

   - А сколько хотите?

   - Три бутылки коньяка, и через три часа вагон будет готов.

   - Отлично. А где можно найти коньяк?

   - Это, голубчики, вы уж сами ищите. Если бы я знал, то и без вас бы выпил.

   - Делайте, мы принесем.

   - Как принесете, так и делать начну. Пошли обратно в город.

   - Знаешь что, - сказал я Святенко, - по-моему, коньяк можно достать у Вулкамича. У него в гостинице наверняка запасы имеются.

   Приходим к Вулкамичу:

   - Для того чтобы вагон был прицеплен, его надо смазать, а смазка требует не менее пяти бутылок коньяка. Не можете ли вы нам одолжить?

   - Дешево вам обходится выезд. А не думаете, что кроме кишиневской станции вам придется смазывать и на других?

   - Возможно, - согласились мы.

   - Вы были приличными постояльцами и становитесь еще более приличными, поскольку покидаете мою гостиницу. Я вам с удовольствием дам, понятно за плату, пять бутылок коньяка и на всякий случай четверть спирта.

   - Очень вам благодарны.

   - По-моему, за вами есть должок - за дрова, - заговорил хозяин. - Городская управа так и не отпустила причитавшихся вам дров, а я сжег не менее как рублей на пятьдесят.

   Он быстро защелкал на счетах, подсчитав, что с нас причитается вместе со спиртом и за типографские работы около пятисот рублей. Мы тут же написали чек.

   - Может быть, вы окажете и другую любезность? - обратились мы к Вулкамичу. - У нас в банке на текущем счету около тысячи рублей. Чтобы нам не возиться, мы выпишем вам чек на все, а вы отдадите нам деньги. [415]

   Вулкамич согласился. С тремя бутылками коньяка мы снова отправились на вокзал. Мастер и бывшие с ним двое рабочих немедленно взяли инструменты и отправились вместе с нами разыскивать подходящий вагон.

   Через четыре часа вагон был готов. Осталось найти технического надсмотрщика, который засвидетельствовал бы пригодность его для движения. Пришлось и ему дать немного спирта.

   Начальника станции нет. В общем прокрутились почти всю ночь, чтобы получить разрешение на прицепку вагона. Наконец получили.

   В вагоне сделали из досок нары, и часам к десяти утра наш комитет в полном составе был в вагоне.

   В ночь на второе января мы были прицеплены к этапному поезду, шедшему от Кишинева до Раздельной.

  

   Ни в одном поезде нет целых окон, вместо них дыры, из которых выглядывают солдатские папахи. Тамбуры, крыши, буфера, подножки облеплены солдатами, точно кусок сахара муравьями. Температура около пятнадцати градусов ниже нуля. Люди коченеют. На станциях долгие стоянки, и поезд вновь и вновь атакуют бегущие солдаты. На каждой станции нам приходится выдерживать осаду, солдаты пытаются пробраться в вагон. Сдерживает их попытки не столько наше физическое сопротивление, сколько вывешенный на теплушке большой плакат, что вагон принадлежит центральному исполнительному комитету Совета крестьянских депутатов румынского фронта.

   - Делегация, румчеродовцы, - говорят солдаты. - Нехай их, пусть едут.

   На каждой крупной станции от Раздельной до самого Киева наш вагон неизменно посещают гайдамацкие патрули. Входит обычно несколько человек в сопровождении офицера. Осматривают документы. Ощупывают вещи, требуют выдать оружие.

   - Нет у нас оружия, - заявляем мы.

   Нам не верят и производят тщательные обыски. Роются среди книг, занимающих полвагона.

   На станции Вацнярка пришедший патруль обратил внимание, что мы едем без погонов.

   - Большевики? - свирепо спросил гайдамак.

   - Нет, не большевики, прапорщики.

   - А почему без погонов?

   - Был приказ снять погоны.

   - Это большевистский приказ. У нас на Украине большевиков не признают. Потрудитесь надеть погоны, или мы вас арестуем!

   - Где же мы их возьмем, дорогой товарищ?

   - Я вам не товарищ! - вспыльчиво крикнул гайдамак. [416]

   Выступил из своего угла Сергеев:

   - О чем спорите, господа, если надо надеть погоны - наденем, ведь мы же не большевики. У меня в чемодане три пары есть.

   Сергеев подал мне и Святенко погоны. Третьи нацепил себе.

   Антонова и так видно, что он солдат.

   Гайдамак дождался, пока мы надели погоны, порылся еще в книгах и ушел.

   Непосредственно на Курск поезда не идут. Украинская Рада установила границы между Украиной и Россией где-то в районе между Ворожбой и Льговом. С трудом получили наряд до пограничной станции. Подъезжая к Льгову, мы слышали стрельбу по сторонам дороги. Это бьются красногвардейцы с гайдамаками. В Льгове нас посетили сперва гайдамаки, снова перерыли все, что у нас имелось, а затем, спустя полчаса, отъехав от станции несколько километров, мы были остановлены красногвардейскими частями. Снова обыск, просмотр документов, поиски оружия и т.д.

   Переехав украинскую границу, мы сорвали с плеч погоны и выбросили их под откос.

   Вот и Курск. Солдатами заполнена вся платформа, пакгауз и другие помещения. В буфете ничего не достать.

   На вокзале нас вместе с Сергеевым вдруг останавливает группа солдат:

   - Офицеры, сволочь!..

   - Что вам надо? - спросил Сергеев.

   - Почему кокарду не снимаете?

   Я машинально взялся за шапку, на которой действительно оставалась офицерская кокарда. Погоны-то сбросили, а кокарду забыли.

   - А может, я подпрапорщик? - задал вопрос Сергеев.

   - Подпрапорщика сразу узнаешь!

   - Снимем, придет время, - не повышая голоса, сказал Сергеев, направляясь дальше.

   Наш спокойный вид остановил разошедшихся солдат, они не последовали за нами, зато наградили вдогонку площадной руганью.

   Поехали в город искать помещения. Толкнулись в одну гостиницу - занято, в другую - занято. Наконец нашли меблированные комнаты, в которых оказалось несколько свободных номеров. Разместились, оставив вещи пока в вагоне. Хозяин предупредил, что на другой же день мы должны принести разрешение коменданта города на право занятия номеров.

   Рано утром отправились в курский Совет, помещавшийся на центральной улице в губернаторском доме. Около дома огромный хвост обывателей, ожидающих приема у нового начальства. Через толпу протиснулись в кабинет председателя. Застали одного секретаря.

   - Где председатель?

   - Еще спит. Заседание окончилось в шесть утра. [417]

   - Когда будет?

   - Часов в одиннадцать.

   Бродили вокруг дома Совета, вслушивались в разговоры обывателей: большевики, захватив власть, наложили арест на сберегательные кассы, банки и другие финансовые учреждения, и теперь вкладчики, чтобы получить обратно свои сбережения, должны являться в Совет за разрешением. Эти разрешения даются не всем, а лишь тем, кто представляет удостоверение о своей нуждаемости.

   Вернулись в Совет. Председателя все еще нет. Его заместил некий Булгаков, в студенческой форме, с всклокоченными волосами, с воспаленными от бессонницы глазами. Принял нас приветливо:

   - С румынского фронта? Ну, как там?

   - Бегут все. Ничего от фронта не осталось. На Украине гайдамаки орудуют. Наши части выпускают оттуда без всякого имущества, без снаряжения. Обозы, оружие - все остается на месте.

   - Да, слышали. Какова же цель вашего приезда сюда?

   - Хотим обосноваться в Курске для организации новых красногвардейских частей.

   - Вам надо будет переговорить с председателем Совета.

   Дождались председателя Забитского. Человек лет тридцати, по виду интеллигент, как потом мы узнали, левый эсер. Болезненно морщась, он выслушал наш план и просьбу дать помещение и разрешение на прямой провод для разговора со ставкой.

   - Насчет помещения вы обратитесь к коменданту товарищу Лукину. А разрешение на прямой провод - пожалуйста.

   Он написал записку.

   Идем к коменданту. Высокий красивый матрос, одетый в овчинный полушубок, с залихватской папахой на голове. Выслушав нашу просьбу, предложил целую гостиницу для нужд комитета.

   - Куда же нам так много?

   - Как - куда, ведь вы же будете формировать части, так вам одной гостиницы не хватит.

   - Мы будем формировать части, если нам это разрешит главковерх, а пока мы хотели бы ограничиться несколькими комнатами. Комнаты две для дел и комнат пять для нас самих.

   - Не хотите, навязывать не буду. Идемте.

   Захватив с собой нескольких матросов, Лукин отправился вместе с нами вверх по центральной улице к большой гостинице, при которой имелся и ресторан. Поставив около двери матросов, Лукин вошел в ресторан, вызвал хозяина и громким голосом отдал распоряжение немедленно закрыть торговлю. Жильцов выселить в часовой срок, ресторанное имущество и имущество гостиницы конфискуется. Ключи от помещений с провизией и спиртными напитками передать ему.

   Хозяин растерялся.

   - Слышали, что я сказал? - прикрикнул Лукин. [418]

   - Товарищи, как ж я могу так быстро?

   Лукин обратился к публике, в изобилии сидевшей за столиками ресторана, и зычным голосом крикнул:

   - Марш отсюда! Через три минуты чтобы никого! Посетители схватили свои шапки и, толкая друг друга, бросились к выходу.

   - Покажите номера! - обратился Лукин к хозяину.

   Пошли по гостинице, которая имела около пятидесяти номеров.

   - Кто здесь? Мародеров и спекулянтов в подвал! Служащий? Зачем приехал? За справками? В подвал для выяснения! - быстро распоряжался Лукин.

   Человек тридцать жильцов Лукин отправил в сопровождении двух матросов в Чрезвычайную комиссию. Было несколько семей, которым Лукин дал разрешение задержаться в гостинице до подыскания себе квартиры в течение трех дней.

   - Вот, товарищи, - обратился к нам Лукин, - выбирайте любые номера.

   Мы взяли правое крыло, восемь комнат. Хозяин вручил нам ключи, и мы тотчас же командировали Антонова на вокзал заняться перевозкой имущества. Мне в эту гостиницу переезжать не хотелось, и я попросил Лукина дать мне ордер на право бесплатного пользования номером в тех меблированных комнатах, в которых мы остановились накануне.

   Устав за день, я рано лег спать. Около часа ночи раздался сильный стук в дверь. Открыл. В коридоре стояла группа вооруженных красногвардейцев.

   - Вам что угодно?

   - Ваши документы! Я показал.

   - Есть оружие?

   - Нет.

   Вошедшие не удовлетворились моим ответом и произвели поверхностный осмотр моей комнаты. Ничего не найдя, ушли. Наутро рассказал об этом Лукину.

   - Мы почти каждый день производим осмотр гостиниц, сейчас так много наезжает всякой сволочи, контрреволюционных агентов и шпионов...

   На другую ночь я снова был разбужен стуком. Снова осмотр документов и комнаты. Это повторилось еще. Надоело. Я попросил Лукина дать мне охранную бумажку, чтобы не беспокоили по ночам. Лукин написал: "Предъявитель сего, председатель Центрального исполнительного комитета и т.д., от обысков и осмотра номера освобожден".

   Я приколол бумажку к наружной двери, и с этих пор ночные визиты прекратились.

   Имея разрешение Забитского на переговоры по прямому проводу, я отправился на телеграф, вызвал к аппарату главковерха [419] Крыленко. Вместо Крыленко подошел его адъютант: "Что вам угодно? Я доложу главковерху и тотчас же сообщу ответ".

   Я передал:

   "Наш исполнительный комитет крестьянских депутатов Румчерода выехал из Кишинева в Курск. Постановили обратить свои силы и знания на формирование в Курске новых красногвардейских частей. Материалом для этих частей должны явиться проходящие в большом количестве через Курск демобилизованные солдаты. Для того чтобы нам вести эту работу, мы просим разрешения и соответствующих указаний курскому Совету".

   Через несколько минут получил ответ такого содержания:

   "Главковерх не возражает против организации вами красногвардейских частей в городе Курске из проходящих демобилизующихся солдат. Вместе с тем главковерх указывает, что им сейчас издан приказ об организации специальных военных комиссаров при местных Советах, на которых возлагается дело формирования новой Красной Армии. Вам надлежит связаться с местным Советом и руководствоваться указанным приказом главковерха".

   Выдвинули меня докладчиком в курский Совет.

   Святенко предложил организовать связь с харьковским большевистским правительством, в частности с главнокомандующим украинского фронта Антоновым-Овсеенко.

   - Я думаю, лучше всего поехать мне, я украинец. Если поедет русский, могут быть недоразумения.

   - Я бы тоже хотел поехать, - выступил Дементьев, - украинским я немного владею, документы можно сфабриковать или Лукин даст, отобрав у какого-нибудь спекулянта или контрреволюционера.

   На другой день после отъезда Святенко и Дементьева попросились в отпуск другие товарищи.

   Прошла неделя. Никто не вернулся.

   Ликвидировали комитет. Сергеев уехал к себе, я - в Питер для сдачи дел.

  

   Неделя уже, как болтаюсь в Питере, освобождаясь от дел Совета крестьянских депутатов румынского фронта. Кроме протоколов нашего комитета, денежных отчетов и другой бумажной рухляди на моих руках серебряные Георгиевские кресты, пожертвованные солдатами в пользу революции, и около трехсот рублей.

   Несколько дней ходил из комнаты в комнату Смольного в поисках учреждения, которое приняло бы от меня дела. Наконец решил отправиться лично к Спиридоновой.

   Она приняла меня в своем кабинете, в левом крыле Смольного института, в котором размещена крестьянская секция. Я представлял себе Спиридонову совсем иной: крупной, энергичной, [420] красивой девушкой, со следами страданий и мучений, вынесенных ею в царских тюрьмах и ссылках.

   Передо мной же оказалась небольшого роста, хрупкая женщина лет тридцати двух, с изможденным сероватым лицом, впавшими, выцветшими глазами, которые моментами казались белыми, нервным лицом, передергивавшимся во время разговора. Пенсне ее часто падало.

   Усадив меня, Спиридонова торопливым приглушенным голосом стала расспрашивать о положении на румынском фронте, о настроениях солдат, о влиянии левых социал-революционеров, об отношении к большевикам.

   Точно не слыша моих ответов, она перескакивала к новым вопросам. Беспрестанно звонили телефоны, ее вызывали на заседание.

   - Сейчас буду! - бросила Спиридонова в трубку.

   Я заторопился.

   - Дела сдайте товарищу Якушеву, - быстро сказала Спиридонова, - а насчет работы поговорим в другой раз, сейчас спешу. Нам люди нужны, особенно с фронтовым опытом. Заходите непременно.

   Смольный как муравейник. Люди снуют беспрерывными вереницами по всем коридорам с озабоченными физиономиями, вооруженные. Часто попадаются матросы с пулеметными лентами через плечо и подпоясанные ими. В главном корпусе Смольного у ряда комнат часовые, но не солдаты, а рабочие-красногвардейцы с винтовками и револьверами за поясом. Мне, привыкшему видеть часовых, стоящих по всем правилам воинского устава, было странно видеть фигуры рабочих с видом лежащей на них ответственности и в то же время без воинской выправки, которая, мне кажется, от часового не может быть отделена.

   Зашел в редакцию "Знамя труда", орган ЦК левых эсеров, где редакторами были мои товарищи по румкомкресту Курдюмов и Сверчков.

   Ребята предложили работать у них в качестве вечернего редактора. Оклад 350 рублей. Работа с двенадцати ночи до четырех утра.

   Перспектива работы в газете соблазнительна. К газетной работе меня тянуло давно, с момента появления моей первой статьи в "Известиях 11-й армии". Обещал ребятам подумать и дать ответ через два-три дня.

   Пошел в Таврический. Здесь спокойнее. Нет смольной сутолоки. Встретил Луначарского, беседующего с каким-то высоким седовласым старцем, ожесточенно жестикулирующим в ответ на спокойные реплики Луначарского. В комнатах разместились культурные организации, занятые главным образом распределением литературы.

   Перед Таврическим толпа зевак: обыватели, обывательницы в изящных костюмах. Интересоваться есть чем. Положение на фронте [421] обостряется. Мирные переговоры в Брест-Литовске прерваны. Наша делегация возвращается в Петроград. Говорят, что вынесено постановление отвергнуть немецкие условия, армию демобилизовать, заявив немцам: "Ни мира не подписываем, ни войны не ведем".

   Левые эсеры настаивают на объявлении революционной войны с применением партизанской тактики. Большевики с этим не согласны.

   В секретариате ВЦИК Смолянский, секретарь ВЦИК от фракции левых эсеров, говорил:

   - Большевики хотят командовать безраздельно, издеваются над нашей фракцией, между тем не имеют достаточного мужества открыто порвать с нами, ибо знают, что большинство за левыми эсерами. Мы требуем объявления революционной войны, призвав против немцев все активное население страны. Большевики же сторонники заключения мира на каких угодно условиях.

   В конце беседы Смолянский предложил мне работу:

   - Закс входит в состав Наркомпроса от нашей фракции как заместитель Луначарского. Думаю, вы с ним договоритесь. Если необходима будет письменная рекомендация, я дам.

   Пошел к Заксу.

   Наркомпрос, вернее его коллегия, разместился в особняке на Английской набережной.

   Около трех часов прождал я Закса - безуспешно.

   На улице мне бросились в глаза расклеенные на каждом столбе, на каждой будке и на стенах домов в большом количестве воззвания Совнаркома: "Социалистическое отечество в опасности".

   Рядом приказ коменданта Петрограда о мобилизации населения на рытье окопов.

   Отказ нашей мирной делегации в Брест-Литовске подписать мир на германских условиях и лозунг "Ни войны, ни мира" вызвали наступление немцев по всему фронту.

   Пять-семь дней форсированного марша немецких войск - и Петроград станет ареной непосредственной борьбы. Отпора с нашей стороны ждать нельзя. Армия деморализована окончательно, бросает оружие, все военное имущество, склады снарядов. Поезда захватывают бегущие с фронта солдаты.

   Удивляюсь Смолянскому: как можно говорить о революционной войне? Революционеров не так уж много, чтобы из них можно было создать армию, хотя бы даже партизанскую.

   На Невском чрезвычайное оживление:

   - Еще неделька-другая, и немцы покажут, как надо порядок восстанавливать. Это большевикам не с Керенским воевать.

   Со стороны Садовой улицы к Николаевскому вокзалу прошли большие колонны рабочих, из которых часть с винтовками, большая же - с лопатами и кирками. В рядах колонн видны женщины.

   Идут к Пулкову рыть окопы. [422]

   Настроение колонн не вяжется с настроением толпы, фланирующей по Невскому: бодрое, поют "Варшавянку" и другие революционные песни. Вид колонн по-боевому настраивает и меня. Хочется действовать, работать, кипеть.

   Но делать нечего, и я продолжаю фланировать по городу.

   К вечеру вернулся в гостиницу. Занялся газетой. Прочел декрет Совнаркома об организации новой армии. Прочел объявление: "Всероссийская коллегия по организации Рабоче-Крестьянской Красной Армии приглашает лиц, знающих военное дело, на должности ответственных организаторов Красной Армии в различных районах. Желающим подать заявление прилагать рекомендации не менее двух членов РСДРП(б). Адрес: Исаакиевская площадь, Мариинский дворец, Организационно-инструкторский отдел".

   "Не пойти ли мне?" - мелькнула, но сразу ушла мысль.

   Пошел опять к Заксу. Его секретарь порекомендовал мне сначала побеседовать с Каменевой или с Крупской. А если там не выйдет, то прийти к Заксу.

   Пошел к Каменевой.

   Здание Наркомпроса на Фонтанке, позади Александрийского театра. Пробродив не один десяток минут по длинным коридорам, добрался наконец до приемной Каменевой. Пришлось обождать около получаса. Наконец в приемную, напоминающую гостиную, вошла Каменева, женщина лет тридцати пяти, интеллигентного вида, с мягкими движениями, чрезвычайно внимательная. Пригласив сесть, она осведомилась о цели моего прихода.

   - Я хочу работать по просвещению, - с места в карьер начал я. - Склонность имел к этому делу всегда, однако никогда не работал. Мне думается, что я мог бы принести пользу или в качестве руководителя библиотечным или киноделом, причем меня интересует больше последнее. Можно было бы создать целую систему передвижных кино в целях демонстрации сельскохозяйственных культур и достижений в других странах.

   Каменева внимательно выслушала. Справилась о моей партийности. Узнав, что я левый эсер, спросила, не могу ли я для начала будущей деятельности в области кинопросвещения теперь же произвести национализацию Скобелевского комитета, который, по ее словам, является монополизатором всего кинодела страны.

   - Мы как-то не добрались до этого учреждения, - сказала она. - Я вам дам записку, и вы с завтрашнего дня займитесь этим делом.

   По привычке, приобретенной на фронте, вставать рано я поднялся около шести утра. День - яркий, солнечный. Походил по улицам, нашел адрес Скобелевского комитета и направился прямо к нему. [423]

   У подъезда стоит маститый швейцар.

   - Здесь Скобелевский комитет?

   - Здесь. А вам кого?

   - Заведующего.

   - Их еще нет.

   - А кто есть?

   - Да никого нет. Занятия начинаются только в десять.

   Ну и рано же я поднялся! Пошел вновь слоняться по городу. Вышел на Невский. Там опять большое оживление. Длинные колонны рабочих тянутся по направлению к Лиговке, вооруженные лопатами, винтовками, с узелками провизии. С песнями шла одна колонна за другой рыть окопы.

   Одиннадцать часов. Тот же маститый швейцар на мой вопрос, пришел ли заведующий, ответил отрицательно.

   Решил обождать. Сижу полчаса, час - заведующего нет, да не только заведующего - во всем учреждении мертвая тишина. Наконец пришли несколько мелких сотрудников. Пошуршали бумагами, покурили, потолковали между собой. С удивлением посматривали на меня.

   Половина первого. Никого нет.

   Швейцар, очевидно, сжалившийся надо мной, подошел с вопросом:

   - Вам зачем заведующий-то нужен? Вы из провинции, должно быть?

   - С фронта я.

   - То-то оно и видно. У нас вот уже какой месяц идет, как главные-то не работают. Редко-редко какой день кто заглянет, и то затем, чтобы что взять из дел, а так все больше на квартирах сидят. Не дождетесь вы.

   - Дайте адрес квартиры заведующего.

   - Это мне не приказано, господин хороший. А вы что, из большевиков, что ли, будете?

   - Нет, я не большевик.

   Швейцар смилостивился:

   - Телефон могу сказать.

   "А зачем мне заведующий? - подумал я. - Надо вернуться обратно к Каменевой, рассказать, что здесь работа не производится, и узнать о технике национализации учреждений".

   Снова вернулся на Невский. Пошел за одной из рабочих колонн и незаметно для себя очутился около Таврического.

   "Зайду к Смолянскому", - решил я.

   Смолянский был у себя. На мой рассказ о Скобелевском комитете, смеясь, заметил:

   - Теперь саботаж во всех интеллигентских учреждениях. Надо просто взять ордер в районном Совете, несколько красногвардейцев, прийти, опечатать дела и потом самому набирать новых сотрудников. [424]

   Во время разговора в кабинет Смолянского вошел небольшого роста, сухощавый, в пенсне, с блестящими через стекла глазами. Поздоровавшись со Смолянским, он протянул руку и мне.

   - Бывший офицер? - отрывисто бросил он вопрос, смотря на мои плечи, где остались следы офицерских погон.

   - Да.

   - Что делаете?

   - Скобелевский комитет собирается национализировать, - смеясь, вместо меня ответил Смолянский.

   - Кому это сейчас надо? Армию сейчас надо организовывать. Читали декрет правительства?

   - Читал.

   - Так чего же в коллегию по организации армии не идете?

   - Там рекомендации требуются, - пробормотал я первое пришедшее в голову оправдание.

   - Это дело пустяковое. Раз вы заходите сюда и вас тут знают, такую рекомендацию и я могу дать.

   Он подвинул к себе блокнот, лежавший на столе Смолянского, и быстро набросал несколько строк.

   - Вот, - сказал он, протягивая мне записку, - идите к Кагановичу. Сейчас военные люди нужны больше, чем когда-либо. Идите, желаю успеха.

   С этими словами он вышел из кабинета.

   - Кто это? - спросил я Смолянского.

   - Свердлов.

   - Председатель ВЦИК? - удивленно переспросил я.

   - Да, а что, не верится?

   - Да уж больно он просто подходит и, не зная меня, сразу дает рекомендацию.

   - Ну, это такая умная бестия, он сразу насквозь видит. При всех наших политических разногласиях все же, надо признать по совести, Свердлов внушает к себе большое уважение.

   Я прочитал записку: "Товарищ Каганович, податель сего, военный товарищ, может работать по организации армии. Используйте, как лучше. Я. Свердлов".

   Мариинский дворец. Громадное красивое здание. Здесь до революции заседал Государственный совет, а во время революции кратковременный Предпарламент.

   Коллегия по организации Рабоче-Крестьянской Красной Армии только начинает формироваться, о чем свидетельствует неорганизованность, неведение одним отделом, где находится другой. Наскоро расставленные в больших комнатах столы еще пусты. Одиночные сотрудники перебегают из одного конца здания в другой.

   Это как бы новый главный штаб формируемой большевистской армии. [425] На первом же этаже натолкнулся на табличку: "Организационно-агитационный отдел". Пошел по коридору. На дверях надпись: "Комиссар отдела Каганович".

   В кабинете одинокий письменный стол без всяких письменных принадлежностей. Кабинет без всяких признаков обитания.

   Жду. Проходит какой-то товарищ. Обращаюсь с вопросом, где можно встретить товарища Кагановича.

   - Сейчас придет, он распределяет комнаты для организационно-агитационного отдела.

   Через полчаса входит товарищ в кожаной куртке, высоких сапогах, лет двадцати пяти, с энергичным лицом, большими серыми глазами. Вопросительно останавливает свой взгляд на мне.

   - Товарищ Каганович? - угадал я.

   - Да. Откуда?

   - Вам письмо, - протянул я ему записку Свердлова.

   Каганович быстро пробежал глазами.

   - Вы где хотите работать?

   - Где будет удобно для дела, мне все равно.

   - Здесь, в Питере, у нас уже достаточно товарищей, нам нужны деятельные работники в провинции.

   - С удовольствием поеду.

   - Куда хотите? В Сибирь, на Дальний Восток, Урал, Украину?

   - Мне подошли бы Тула, Калуга.

   - Отлично, там как раз у нас никого нет. Вам одну губернию, две?

   - Не знаю, как у вас полагается. Я не буду протестовать, если вы дадите и две губернии. Например, Тульскую и Калужскую с пребыванием в Туле.

   - Можно и так. А почему вы на Туле остановились?

   - Я в Туле отбывал воинскую повинность. Знаю тульских военных. Имею некоторое знакомство с оружейными заводами, поэтому считаю, что на первых порах моя работа там пошла бы наиболее успешно.

   - Правильно, раз есть связь с Тулой, валяйте в Тулу.

   - А какие условия? - спросил я.

   - Мы вам дадим мандат, что вы являетесь ответственным организатором Красной Армии, затем дадим право беспрепятственных сношений по телеграфу с Петроградом. Содержание триста рублей в месяц.

   - Я согласен.

   Через полчаса у меня на руках мандат:

   "Предъявитель сего товарищ Оленин является ответственным по организации и формированию частей Рабоче-Крестьянской Красной Армии в Тульской и Калужской губерниях.

   Все организации приглашаются оказывать всяческое содействие товарищу Оленину при исполнении им возложенных на него заданий" [426]

   Тут же мне были выданы триста рублей - как месячное жалованье, и удостоверение на бесплатный проезд от Петрограда до Тулы.

   Мирная деятельность просветителя не получилась. Я опять военный.

   До Тулы добирался с большим трудом.

   Прежде всего в самом Петрограде на вокзале стоит невообразимая сутолока и давка. Помимо демобилизованных солдат и матросов выезжает множество штатской публики. Дамы с чемоданами, корзинами, картонками заполнили всю платформу.

   Когда был подан для посадки поезд, тысячная толпа бросилась с боем захватывать вагоны. Мне удалось с трудом, через окно, забраться в вагон третьего класса, хотя в выданных документах значилось, что я имею право на проезд в вагоне первого класса. Занял место на самой верхней полке.

   Минут за десять до отхода поезда раздались кр