Оськин Дмитрий Прокофьевич - Записки прапорщика

nbsp;  - Э, брат, недаром я временно командую четвертым батальоном, хотя и получаю жалованье как младший офицер.

   - Почему такая тревога, Квинтильян Аполлинариевич?

   - Какая тревога, где?

   - Да вот Завертяев прибежал, разбудил, говорит: все горит, мы окружены...

   - Э, плюнь ты на него! Давай выпьем!

   - Спасибо, со сна не хочется.

   - Ну и дурак. Пьешь ты или нет - все равно убьют. Уж лучше пусть меня убьют пьяным... Стакан есть?

   Я раскрыл свой саквояж. Из фляжки потянулся аромат коньяка. Завертяев презрительно смотрел на Земляницкого:

   - И это офицер русского воинства? В момент решительных боев так налимониваться!

   - Я предпочел бы, чтобы воинственное офицерство в момент боев было в боях, а не при штабах, - не менее презрительно отчеканил Земляницкий. - Ты знаешь, - обратился он ко мне, - вот эти штабные остолопы, - кивок в сторону Завертяева, - вообразили, что евреи подают знаки о нашем приходе в Радзивиллов, потому что в нескольких местах начались пожары. Совершеннейшие ослы! Забыли, что при вступлении в город нас ошарашили артиллерийским и пулеметным огнем. Вероятно, думают, что стреляли не по полку, а по свиньям. Конечно, не отрицаю, и свиней в полку достаточно... Ну вот, видите ли, теперь они боятся, что евреи донесут противнику о прибытии полка в Радзивиллов. Ду-ра-ки!

   Он налил полстакана коньяку, выпил его залпом, закурил папиросу и затем, обращаясь к Завертяеву, снова заговорил:

   - Скажи, пожалуйста, юноша, с какой стати евреи станут дома поджигать, когда австрийцам и так великолепно известно, что русские заняли город и что третий батальон стоит впереди Радзивиллова [243] в окопах? Разве евреи жгут? Русские жгут! Ведь как, стервы, набросились на винные лавки, на подвалы! Перепились, мерзавцы, и спьяну разводят костры прямо в хатах. А если развести костер на полу, хотя бы вот в этой комнате? Как ты думаешь, - иронически глянул он на Завертяева, - загорится дом или не загорится? Или, может, ты, господин Заверткин, - Земляницкий иначе не называл Завертяева, - прибежишь заливать из своей кишки?..

   - Вы, господин поручик, пожалуйста, не ругайтесь. Я пришел по распоряжению адъютанта полка предупредить Оленина, чтобы он не остался здесь спящим, если полк вдруг отступит. - А, от Моросанова, точно такого же остолопа, как и ты! - И Земляницкий налил себе еще из фляги коньяку.

   Оставив Земляницкого в самочинно занятой мною комнате, я пошел проведать своего скакуна, оставленного на привязи у одного из сараев позади тминного правления. Конь, не получавший со вчерашней ночи фуража, понуро глодал деревянный столб. Я разыскал и попросил полкового фуражника дать фуража для скакуна и поставить его в конюшню штаба.

   Окончив заботы о лошади, пошел к Моросанову.

   - Был у меня Завертяев, - начал я, - пугал, что мы находимся в окружении, о чем свидетельствуют, мол, пожары в городе. В каком положении мы действительно находимся?

   - Что пожары в городе, это верно, и, конечно, это дело рук австрийских шпионов. А об окружении не может быть и речи. Мы настолько сильно тесним австрийцев, что они еле успевают улепетывать. Я только что говорил с командиром полка, он в полной уверенности, что австрийцы не позднее как сегодня ночью очистят и Броды.

   - А по-моему, все же пожары не оттого, что шпионы сигналы подают, а потому, что наши солдаты неосторожно с огнем обращаются.

   - Конечно, тут и солдаты виноваты, однако и командир прав, считая, что пожары - дело рук шпионов, а евреи - основная шпионская масса австрийцев.

   - Что же вы собираетесь делать?

   - Командир еще два часа назад говорил по телефону с командиром дивизии Шольпом о необходимости очистить город от жителей.

   - Весь город очистить от жителей? - удивился я.

   - Как же вы не понимаете, если мы здесь задержимся на позиции, то ведь жители нас будут стеснять.

   - А вы представляете себе, что здесь тысяч пять жителей?

   - По-моему, даже больше.

   - И как же вы очистите от них город?

   - Очень просто. Прикажем выселиться, и больше ничего.

   - Куда же они пойдут? [244]

   - В Кременец, Дубно, куда угодно... В тыл.

   Я удивленно пожал плечами.

   Справился, когда будет подписан приказ о моем назначении в роту, и, получив ответ, что оформление состоится не позднее завтрашнего дня и что я могу еще ночевать при штабе, вернулся к себе.

   Перед сумерками пошел посмотреть Радзивиллов. Первое, что бросилось в глаза, - это рассыпавшийся по всему городу батальон под руководством полицейской команды, оповещающей жителей о немедленном выезде из Радзивиллова. Плач, стоны, ругань, мольбы, крики неслись от каждого дома. Полицейская команда твердо проводила полученный приказ очистить город к ночи.

   Через какой-нибудь час мимо штаба жители потянулись от Радзивиллова до Малой Криницы. За Малой Криницей в лесу население расположилось табором. Я задержался почти до рассвета около этого табора, переходя от одного костра к другому, прислушиваясь к разговорам. Понял мало - речь велась преимущественно на непонятном мне еврейском языке. По отдельным фразам можно было разобрать проклятия, посылаемые по адресу русского войска. Огромные толпы людей, навьюченные домашним скарбом, с маленькими детьми, большинство из которых босые, двигались к лесу, останавливаясь около костров, разведенных пришедшими сюда ранее.

   В Радзивиллов вернулся утром. Там уже не было ни одного мирного жителя. Все здания заняты людьми полка. Почти на каждом дворе летал пух из вспоротых подушек и перин. Ни в одной квартире не остались не вскрытыми сундуки и шкафы. Мебель, посуда - все ломалось, коверкалось. Обшивку мебели - плюш, бархат, кожу - сдирали: одни на портянки, другие на одеяла, третьи просто так, озорства ради.

   Офицерство всех батальонов, пользуясь тем, что позиция проходила по самой окраине города, расположилось не в окопах, как обычно, а в домах, производя там ревизию оставленного имущества. Придя в третий батальон, к командиру батальона Савицкому, я застал его в шикарном особняке сидящим на корточках около большого комода за разборкой дамского белья.

   - Зачем вам это, Николай Федорович? - спросил я.

   - В хозяйстве всякая вещь сгодится.

   Во втором батальоне подполковник Приезжев, считавшийся интеллигентным офицером, нагрузил вещами несколько повозок и давал инструкции своим денщикам, как с этими повозками добраться до Тулы.

   Если в первую ночь из Радзивиллова вереницами выходили нагруженные домашним скарбом жители, то с утра следующего дня потянулись повозки с награбленным имуществом, сопровождаемые денщиками.

   Маршрут небольшой. Всего полторы тысячи верст. [245]

   Савицкий созвал у себя ротных командиров, рассказал множество анекдотов и в конце зачитал полученное из Острогожска письмо старшего по сопровождению повозок, отправленных офицерами батальона в Тулу с награбленным в Радзивиллове имуществом.

   - Ха, ха, ха! - смеялся Савицкий. - Острогожск проехали, и, будьте уверены, мы с вами в острог не попадем. Одно досадно: уж больно мы торопились и лишь чистое выбрали. А ведь в чистых-то шкапах остались второстепенные предметы, зато в корзинах с грязным бельем, когда я покопался, - такие шедевры обнаружил, которых моя жена да и ваши тоже и во сне не видели. У себя в квартире я все осмотрел. Придется просить Мокеева еще лошадку дать. Правильна пословица: поспешность нужна только при ловле блох!

   Савицкий вызвал денщика и приказал притащить корзину, поднял крышку и демонстративно начал выбрасывать ее содержимое.

   - Вот видите, - потряхивал он панталонами, - из тончайшего полотна. Или вот рубашка, смотрите - кружева одни.

   И он одну за другой вытаскивал принадлежности дамского туалета, причем некоторые из них были настолько грязны, что противно смотреть.

   - Николай Федорович, да зачем вам это?! - возмутился я. Савицкий ответил примирительно:

   - Вы, прапорщик, еще холостой и детишек не имеете. Полгода назад получали шесть рублей, а теперь получаете сто пятьдесят. Вам, конечно, незачем это, а я уже пятнадцать лет офицерскую лямку тяну, и если на войне не заработать, то где же? Ведь я не подрядчик и не архитектор. Унеси корзину! - озлобленно крикнул он денщику.

  

   Живу в особняке вместе с Никитиным и Новоселовым. Ханчев все на отдыхе.

   Занятый нами особняк основательно разрушен.

   Близость позиции позволяет австрийским пулям долетать до нашего дома. Стекла выбиты в окнах, обращенных в сторону окопов. Из обстановки сохранилась лишь ободранная мебель, наиболее ценные предметы расхищены. В одной из больших комнат - библиотека, где я устроился со своей походной кроватью. Множество книг религиозно-богословского содержания, беллетристика, [246] немного по экономике. Очень много изящных изданий по искусству и технике.

   Радзивиллов быстро разрушается. Почти каждый день то в одном, то в другом конце города случаются пожары от неосторожного обращения наших солдат с печами, в которых они приготовляют пищу, не довольствуясь обедами из походной кухни.

   Очистка квартир от ценного имущества производится поголовно всеми. С легкой руки некоторых офицеров солдаты в свою очередь набивают вещевые мешки всяким барахлом.

   - Куда это вам? - спрашиваю я некоторых солдат. - Неужели до конца войны вы будете таскать всю эту дрянь?

   - Ничего, ваше благородие, потаскаем. Австрийца разбили, небось теперя и мир скоро...

   В подвалах солдаты находят водку и вина.

   Пока об этом неизвестно офицерам, солдаты напиваются сами, но по мере обнаружения вино и водка забираются в офицерское собрание.

   Отец Николай обходит наиболее зажиточные дома под предлогом поиска книг для полковой библиотеки, оставшейся в Туле. Попутно с книгами забирает гравюры и картины. Все это грузит на повозки и отправляет в обоз, откуда попечением начальника хозяйственной части ценности отправляются в Тулу.

   На позиции затишье. Слухов о наступлении нет, да и не с кем наступать. С 22 мая полк потерял три четверти своего состава и теперь ожидает со дня на день пополнения.

   На всем радзивилловском участке изредка небольшая перестрелка, главным образом в полдень, когда противник старается мешать раздаче пищи солдатам.

   Через две недели вышел приказ оттянуть 12-ю роту к штабу для охраны полкового знамени. На самом деле для охраны штаба.

   Офицеров разместили в тминном правлении. Солдаты вырыли себе землянки. Мне выпало занять комнатку, выходящую окнами в сторону окопов.

   В качестве наблюдательного пункта избран дом таможни, огромное пятиэтажное здание, с шестым чердачным этажом, с которого открывается вид вперед на десяток километров. К дежурству на наблюдательном пункте привлечены младшие офицеры штаба и знаменной роты, то есть нашей, 12-й. Приходится сидеть с трех-четырех часов утра до сумерек через каждые шесть дней.

   Первый день моего сидения на наблюдательном пункте прошел спокойно. Из-за Брод австрийцы ежедневно посылали по нескольку двенадцатидюймовых снарядов. Обычно эти снаряды рвутся позади Радзивиллова. Во второе мое дежурство около часа послышался выстрел двенадцатидюймовки. Снаряд пролетел около таможни. Минут через пять второй. Третий... В страхе притаился за выступом каменной стены. Новый полет снаряда. Дверь в комнату распахнулась, словно от сильного ветра. [247]

   Я отбрасываюсь в сторону, ударяюсь плечом о стену. Поднялся через несколько мгновений в полном недоумении. Разрыва снаряда не слышно. Переждав несколько минут, я выглянул в окно, но ничего не увидел. Тогда подбежал к слуховому окну, обращенному во двор здания, и увидел на дворе большое смятение. Быстро спустился вниз.

   Полковник Иванов и бывшие около него офицеры были бледны.

   - В чем дело?

   Иванов смотрел непонимающими глазами. В прилегающем к зданию сарае скопилась группа солдат. Подбежал к ним:

   - Что случилось?

   - Двенадцатидюймовый упал, - произнес один. Я увидел стоящий посредине сарая огромный неразорвавшийся снаряд-"чемодан".

   - Посмотрите, - сказал один из унтер-офицеров, - как он пролетел.

   Я увидел в здании таможни над вторым этажом огромную дыру, пробитую снарядом. На земле виднелась осыпавшаяся в большом количестве штукатурка.

   - Снаряд пробил здание, - докладывал солдат, - попал в подвал сарая, рикошетировал, пробил пол и вот - стал стоймя.

   Тут только я сообразил, что сильный шум, треск и ураган, пронесшийся в чердачных комнатах, были вызваны полетом этого снаряда на расстоянии семи-восьми шагов от меня.

   Вскоре в сарай пришел Иванов в сопровождении офицеров и приказал немедленно вызвать артиллеристов для разрядки снаряда, чтобы он случайно не взорвался и не поднял на воздух не только сарай, но и здание таможни.

   Лично мне больше попасть на наблюдательный пункт не привилось, но через три дня двенадцатидюймовый снаряд еще раз пробил здание таможни и разорвался во дворе, убив нескольких солдат. Воронка была глубиной два с половиной метра при диаметре десять метров.

   Поручик Закржевский, временно командовавший 13-й ротой, рассказывал: полковник Иванов сидел со своими партнерами, ротными командирами, за игрой в преферанс. При приближении летящего "чемодана" Иванов, державший карты в руках, неожиданно и для себя и для других съехал со стула под стол, там и просидел минут пятнадцать после взрыва.

   Ларкин, принеся из офицерского собрания обед, спросил разрешения отправиться в обоз - в Малую Криницу. Я разрешил. Съев обед, я поставил металлические судки на окно и затем, написав на родину несколько писем, прилег на койку отдохнуть. [248]

   Койка приходилась на одном уровне с подоконником. Задремал. Вдруг на меня с шумом посыпались судки. В испуге я вскочил. Но, видя, что, кроме судков, на меня ничего не падает, подумал, что шутит кто-нибудь из офицеров. Однако по соседству никого не было. Осмотрел судки. В одном из них оказалась пуля, австрийская, продырявила переднюю стенку, не пробив второй, столкнула судки, вот они и полетели на меня.

   Неделю назад прибыло около тысячи солдат для пополнения полка. Командир приказал ротам спешно ознакомить вновь прибывших с условиями позиционной жизни, а для того чтобы вновь прибывшие быстрее освоились с обстрелом, наряжать их в полевые караулы и вообще держать в первой линии окопов.

   11 июля стало известно, что на следующий день нашему полку предстоит перейти в наступление на Броды. 12-ю роту у знамени успели сменить другой и отправить в 3-й батальон.

   Перспектива идти в наступление не из приятных. Снова, как и раньше перед каждым наступлением, подводил я итоги своей жизни, ибо неизвестно, удастся ли выйти из боя живым.

   Австрийские позиции находились от наших на расстоянии восьмисот шагов. Чтобы до них добраться, надо было пересечь большой луг. Австрийские же окопы помещались перед опушкой леса, шагах в ста. Прикрытием их тыла служил Бродский лес, который скрывал продвижение подкреплений и подвоз огнеприпасов и продовольствия.

   В диспозиции было сказано, что наше наступление будет поддерживаться артиллерийским огнем, который должен смести проволочные заграждения перед австрийскими позициями.

   Увы! Тщетно мы ждали этого артиллерийского огня. Артиллерия стреляла "через час по чайной ложке". Несколько редких выстрелов из тяжелых орудий - затем обычная трехдюймовая шрапнель. Австрийцы ответили гораздо более мощным обстрелом нашей позиции.

   Часов в шесть утра по всем правилам рассыпного строя мы выбежали из окопов, делая одиночные перебежки, накапливаясь постепенно на встречающихся небольших холмиках или межах, и, передохнув, двигались дальше.

   Вот австрийские окопы! Бешеный пулеметный обстрел - точно град над нашими головами. Уткнулись в землю, боясь поднять головы. Казалось, что жужжащие, точно рой пчел, над головами пули пронзят немедленно. Солдаты дрогнули. Некоторые сделали было попытку вернуться. Эту попытку пришлось решительным образом пресечь, вплоть до обращения своего револьвера по дрогнувшим трусам. После часа лежания стрельба несколько стихла. Уловив удобный момент, наша цепь поднялась и стремительными прыжками бросилась к проволоке. К нашему счастью, проволока не была сплошной - были в отдельных местах проходы. [249]

   Шедшая позади резервная цепь влилась в передовую, и совместно мы преодолели заграждения.

   Австрийцев в окопах застали не много. Они отошли к лесу, где у них была вторая линия окопов.

   Думать о наступлении на вторую линию не приходилось. Множество людей выбито из рядов. Остановились в ожидании распоряжений начальства - из штаба полка передали приказание окопаться на достигнутом рубеже. До ночи успели выкопать лопатками небольшие окопы, в которых можно укрыться лишь лежа. С наступлением темноты углубили окопы до колена. Были уверены: с утра придется снова перейти в наступление.

   Подсчет потерь показал, что в 12-й роте выбыло 30 человек из 150. Собравшись вместе, офицеры батальона стали обсуждать возможности дальнейшей атаки.

   Общее мнение таково: нужно этой же ночью продолжить наступление, чтобы не дать возможности австрийцам подвести подкрепления и за ночь укрепить свою вторую линию.

   О наших предложениях сообщили в штаб Моросанову, на что получили ответ, что нового наступления не предполагается и нам надо закрепиться на занятом рубеже, причем саперная команда полка и приданные ей в помощь команды в течение ночи поставят перед нашими цепями рогатки с проволочными заграждениями.

   До рассвета полковые саперы с помощью резервных рот таскали рогатки, которые устанавливали шагах в пятидесяти перед залегшими в одну линию солдатами.

   Поверив Моросанову, что наступления не будет, мы начали приспосабливать для себя одиночные окопы, стремясь превратить их в более надежные убежища и землянки.

   Ночью 13 июля неожиданно поступило распоряжение вновь перейти в атаку.

   - Какое идиотство! - ругались мы. - Австрийцы успели за эти два дня укрепить свои позиции, ввести резервы. Мы же должны наступать теми же силами, значительно поредевшими в результате последнего боя.

   Вопреки установившейся практике на этот раз наступление приказано провести не утром, а в час дня. Очевидно, в расчете на то, что в этот час австрийцы заняты получением обеда и будут захвачены врасплох.

   Наше предположение, что австрийцы смогут за время передышки укрепиться, оправдалось. При первом же выступлении нашей цепи из окопов мы были встречены ураганным обстрелом со стороны австрийцев. Правда, и наша артиллерия на этот раз стреляла значительно энергичнее, чем накануне.

   Однако взять быстрым наскоком позиции неприятеля оказалось невозможным. Потоки свинца, направленные в нашу сторону, сдерживали всякое продвижение. Поодиночке и отдельными группами приближались мы к проволочным заграждениям, разбить [250] которые артиллерия не успела. Чтобы перебраться через проволоку, надо сначала разрезать ее ручными ножницами, надеваемыми на штык. Штыковые ножницы, однако, оказались неудобными для резки проволоки, и солдатам приходилось, лежа под проволокой, правой рукой стрелять по австрийским окопам, а левой медленно перерезать проволоку, чтобы образовался проход.

   Лежание под проволокой и свинцовым дождем продолжалось не менее трех часов. Наконец на левом фланге нашей роты образовался проход, и 4-й взвод с прапорщиком Берсеневым во главе ворвался в окопы австрийцев. Вместо обычной сдачи в плен на этот раз ворвавшийся взвод встретил отчаянное сопротивление австрийцев.

   Вслед за 4-м взводом прошел в этот проход 3-й, за ним 2-й, вскоре и вся 12-я рота. В окопах и позади них начался штыковой бой, впервые наблюдаемый мной за все время войны. Австрийцы дрались отчаянно. Наши солдаты тоже с остервенением перли на австрийцев, причем последние отступали в лес, где работа штыком была не совсем удобна. Озверение дошло до такой степени, что солдаты пустили в ход шанцевые инструменты, лопатки, которыми раскраивали австрийцам головы.

   Рукопашный бой продолжался не менее двух часов, причем в то время, когда 12-я рота вела штыковой бой, соседние роты еще не успели пробраться за проволоку и продолжали вести бой огневой под проволочными заграждениями. Это ухудшало положение 12-й роты, австрийцы смотрели на нас, как на изолированную часть, не могущую принести им серьезного ущерба.

   Счастье! Правее нас прорвали проволоку и заняли окопы солдаты 1-го батальона 12-го полка. Лишь после этого австрийские позиции очистились и бой перенесся непосредственно в лес, перейдя почти по всему участку в штыковое сражение. Лишь наступавшая темнота прекратила резню. Люди перепутались между собой. Я видел мелькающие озверелые лица то русских, то австрийских солдат, причем среди русских я не узнавал людей своей роты.

   Ночь внесла успокоение.

   Быстро приспособили австрийские окопы, повернув бойницы в сторону леса, выслав туда сильный полевой караул, который должен был предупредить, если австрийцы предпримут контратаку.

   Вся ночь прошла в тревожном ожидании наступления австрийцев. Рука все время держала винтовку, которой пришлось заменить ничего не стоящий в бою револьвер. Рассвет.

   Движения со стороны австрийцев не заметно, и мы осторожно начали осматривать лес. Глазам представилась кошмарная картина: перед окопами лежали груды тел русских солдат, позади окопов не меньше груды тел солдат австрийских. Австрийцы отступили за Броды. [251]

   Наш полк к семи часам утра вошел в город. Потери колоссальные.

   Характерно, из всех влившихся в наш батальон новых прапорщиков - а их влилось двенадцать человек - в живых остался только один, и тот контужен и отправлен в тыл без надежды вернуться обратно. Это значит, что старые офицеры, равно как и старые солдаты, приспособились к военной атмосфере, лучше ориентируются, используют местные особенности, вовремя укрываясь за складками местности, чего не знают новые солдаты и новые прапорщики.

   Единственной наградой оставшимся в живых была масса захваченных в Бродах наливок, настоек, ликеров. Три-четыре дня стояния в резерве все офицеры полка были пьяны. Пили, пока не уничтожили всего запаса.

   Командир полка дал мне новое назначение - начальник похоронной команды. Я должен был немедленно отправиться на радзивилловские позиции вместе с доктором Блюмом, чтобы прибрать трупы, похоронить убитых, а также собрать разбросанное в огромном количестве на поле сражения оружие, как оставшееся после убитых и раненых солдат, так и брошенное противником.

   16 июля мы с Блюмом с раннего утра начали обход мест недавнего боя. Нами зарегистрировано свыше пятисот трупов солдат 11-го полка. Подобрано около пятидесяти человек тяжелораненых солдат, не замеченных непосредственно после боя по причине их бессознательного состояния. Закончив очистку окопов, мы перешли в лес. На глубине не более полукилометра мы находили убитых и тяжелораненых австрийских солдат. Имевшихся в нашем распоряжении двух санитарных двуколок явно не хватало, и Блюму пришлось обратиться к расположившейся в Бродах 14-й дивизии за помощью. Из дивизионного лазарета нам было прислано около десяти санитарных повозок, которые два дня перевозили раненых на перевязочный пункт.

   В лесу, на расстоянии полукилометра от окопов, как раз против участка 12-й роты, мы с Блюмом наткнулись на брошенную австрийцами гаубичную батарею.

   Я доложил о ней командиру полка.

   - Это мой батальон взял, - заявил присутствующий на докладе командир 2-го батальона Хохлов.

   - Ну, нет, это третий батальон, - запротестовал Савицкий.

   Разгорелся спор. Наконец вмешался Плотницкий, заявив, что за удачную операцию под Бродами он и того и другого командира представит к награде.

   - Ну, а что же двенадцатой роте дадут? - возник у меня невольный вопрос.

   Ханчев имел все основания получить за шесть рот немецких егерей Георгиевский крест, однако Савицкий так составил реляцию, что роль 12-й роты в разгроме егерского батальона была совершенно смазана. [252] Дело было представлено таким образом, будто эту операцию провел весь батальон под непосредственным руководством Савицкого. И Савицкий - а не Ханчев! - за это дело был представлен к Георгиевскому кресту и производству в полковники...

   По всему фронту идет наступление на австрийцев. Главное командование Юго-Западного фронта поставило задачу в ближайшее время овладеть Львовом.

   Наш полк простоял в резерве всего неделю, а затем был направлен на позицию левее Брод.

   Однако мне предстояло сначала закончить работу по составлению регистрационных карточек на убитых под Бродами, зарегистрировать подобранное оружие, отсортировать негодное для отправки в армейские мастерские, годное же сдать в обоз.

   Но не успел я переночевать и одной ночи после выступления полка на позицию, как получил распоряжение срочно прибыть в деревню Маркополь в штаб полка.

   Пока Маркополь не был еще полностью освобожден от частей и штабов Финляндской дивизии, наш полк расположился в километре от деревни бивуаком около небольшого крестьянского хутора. Солдаты раскинули палатки в лесочке. Офицеры расположились вблизи хат.

   В одной хате вместе с восьмидесятилетней старухой жила молодая женщина, муж ее служил в австрийской армии офицером. Эта хата превратилась в своего рода клуб, ибо в ней беспрерывно находились офицеры полка. И не потому, что была в этом необходимость, а потому, что всех привлекала интересная молодая женщина. Двадцать офицеров, оставшиеся в полку, наперебой ухаживали за этой дамой.

   Савицкий распорядился перенести его походную кровать из раскинутой было для него офицерской палатки в дом. Но его приготовления пропали зря: на протяжении всей ночи, до самого выступления полка на позицию, хата была переполнена офицерами. С большим неудовольствием на следующий день Савицкий говорил о том, как "подлый народ" помешал ему выспаться.

   В ближайшие дни намечено наступление на звыженские позиции. В полк снова прибыло большое пополнение. По сведениям, идущим из канцелярии полка, в наших полковых списках уже зарегистрировано шестнадцать тысяч солдат, причем налицо не более полутора тысяч, остальные за два года войны выбыли из жизни. [253]

   Если в других полках дело обстоит так же, то какое же количество истреблено на фронте людей?!

   Накануне предполагавшегося наступления австрийцы в обеденный час открыли сильнейший артиллерийский огонь по Марко-полю. Начавшая было играть в офицерском собрании музыка смолкла, и обедающие укрылись в убежище вроде "лисьей норы", устроенной перед помещением, занимаемым командиром полка. Снаряды рвались большими пачками над всей деревней.

   Мы с Остроуховым остановились у моей хаты, при которой, к сожалению, не было никакой землянки, в раздумье, куда бы укрыться. Обстрел все более усиливался. Оставаться в закрытом помещении становилось опасным. Снаряды рвались поблизости от штаба полка и от нашей хаты. Решили пойти в поле.

   Стоя за хатой, мы минут пятнадцать выжидали и обдумывали, в каком направлении можно выйти из-под обстрела. Снаряды рвались кругом, и выхода как будто не было. Один из снарядов разорвался прямо над хатой и зажег ее. Волей-неволей приходилось покинуть укрывшую нас стену, чтобы не сгореть. Бегом спустились к речке. Вдогонку рвались снаряды.

   Жители побросали свои хаты, с плачем и криком бежали в поле. Останавливаясь на несколько минут около встречавшихся на пути укрытий, переводили дыхание и бежали дальше. Вправо от нас, рассыпавшись на мелкие партии, бежали офицеры штаба, среди которых особенно выделялась фигура священника с развевающимися волосами и подобранными полами рясы. И смешно и скверно.

   Австрийцы, точно увидев бегство жителей и офицеров из деревни, перенесли огонь на поле. Безопаснее было вернуться назад, в Маркополь, чем бежать дальше, но и возвращаться было страшно...

   На следующий день началось наступление на Звыжен. Наша артиллерия должна была вести огонь по австрийским окопам не просто артиллерийскими снарядами, а химическими. Я вместе с Остроуховым отправился в расположенную в полукилометре от деревни батарею, которая к моменту нашего прихода уже начала стрельбу. Батарея стреляла не торопясь, причем первые два снаряда из каждого орудия были простые, а третий химический. В ответ скоро началась австрийская стрельба. Мы с Остроуховым забрались в блиндаж командира. Большая очередь из двенадцати снарядов разорвалась, не долетев до батареи шагов сто, следующая очередь разорвалась, перелетев батарею, примерно на таком же расстоянии.

   - Попали в вилку, - сказал командир батареи. Следующая очередь снарядов разорвалась непосредственно на батарее. Из шести пушек две повреждены.

   - Огонь! - кричит командир батареи.

   Артиллеристы снова начинают стрельбу беглым огнем.

   - Перейти исключительно на химические! - следует команда. [254]

   Стреляют химическими снарядами.

   В блиндаже командира телефонный звонок:

   - Говорят с позиции, из Звыжена. Просят прекратить стрельбу химическими снарядами, ветер относит газ в сторону наших окопов.

   Еще несколько очередей тяжелыми снарядами со стороны австрийцев по батарее - и на батарее действующими остаются только два орудия.

   - На передки!

   Спешно подводят стоявших неподалеку в укрытии лошадей, берут орудия на передки и галопом отъезжают на новые позиции примерно в полукилометре. Батарея действует теперь только двумя пушками.

   Вернулись в Маркополь. Около штаба встретил идущего прихрамывая, всего в поту Хохлова.

   - Контузило меня, - говорит он, обращаясь к нам.

   - Где, господин полковник?

   - В голову и в ногу, - не разобрав вопроса, отвечает Хохлов.

   Командир полка отдал ему распоряжение отправиться на участок Звыжен и в качестве старшего штабного офицера руководить наступлением. Хохлов, не дойдя до позиций, оказался контуженым.

   Я заболел. Поместился в перевязочном отряде у Блюма. В Хокулеовецком лесу спокойно. Отряд надежно укрыт. Пули и снаряды не долетают. Пролежал больше недели.

   По настоянию Блюма командир разрешил мне отправиться в трехнедельный отпуск. Еду на родину.

  

   Пока я был в отпуске, полк перебросили левее Звыжена километров на десять. Теперь позиция проходит по опушке Хокулеовецкого леса, упираясь правым флангом в селение Манаюв. Штаб полка помещается в деревне Лапушаны. Под штаб занят дом священника и находящаяся рядом с ним школа. Полковые команды, в том числе и моя, разместились по крестьянским хатам.

   Осень. Всюду грязь. Лапушаны представляют собой непролазную трясину.

   Бывшее на месте теперешних хокулеовецких позиций селение Хокулеовецы снесено, а материал, оставшийся от разрушенных хат, использован на землянки. В каждой землянке устроены небольшие окошки. Стекло добыто в соседних тыловых селениях: вынуты стекла из икон, которых уйма в каждой крестьянской хате. [255]

   - Святые подождут, - шутят солдаты. - Поживут без стекол до окончания войны, а пока пусть нам послужат.

   - Святые тоже на оборону работать стали, - поддерживают другие.

   Примеру 2-го батальона последовали соседи. В радиусе десяти километров нет ни одной хаты, иконы которой сохранились бы за стеклами.

   За дни передышки солдат пропустили через баню, а обмундирование через вошебойки, устройством которых занимается полицейская команда под руководством санитаров доктора Блюма. Для моей команды отведено помещение при штабе полка, а мне выделена комнатка в барском доме.

   С утра до вечера ко мне, как к только что прибывшему из отпуска, заходят офицеры с расспросами о настроении в тылу. Чаще других бывает Земляницкий. Это один из ветеранов полка, другие перебиты или устроились в тылу.

   В связи с большими потерями кадровых офицеров по приказу верховного главнокомандующего застрявших в тыловых запасных частях офицеров направляют на фронт, а на их место командируются наиболее уставшие и наиболее заслуженные офицеры фронта.

   - Жизнь в тылу становится чрезвычайно дорога, - говорю я приходящим ко мне офицерам. - Десяток яиц в деревне стоит семьдесят копеек, белой муки нет, масла тоже, сахар добывается с трудом. Поговаривают, что в городе скоро перейдут на отпуск хлеба по карточкам. В городе Козельске, где мне пришлось часто бывать, магазины пусты, товаров нет. В поездах множество спекулянтов, разъезжающих из города в город, в одном месте подешевле купить, в другом дороже продать. Население устало от войны, ждет с нетерпением мира. Большие надежды возлагают на Думу, которая должна вскоре собраться. Ругают правительство, говорят, что дело не обходится без измены. Особенно достается Штюрмеру. Много разговоров о Распутине. Он, мол, назначает министров по своему усмотрению. Государь находится под влиянием императрицы, а она под влиянием Распутина. В вагонах можно слышать разговоры, что где-то за кулисами подготовляется заключение сепаратного мира.

   - Что ж, и хорошо было бы, - говорят Земляницкий, Боров и другие. - В тылу скверно, но и у нас не легче. Солдат начинают кормить черт знает чем. Вместо крупы, вермишели и тому подобных продуктов сейчас в изобилии чечевица. Солдат в каком виде ее съест, в том же виде и выпустит. Было несколько случаев в четвертом батальоне, когда солдаты выливали привезенные им обеды на землю, отказываясь от чечевицы. С мясом тоже неладно. Присылаемая солонина часто с душком. Солдаты больше сидят на хлебе и чае плюс картошка, за которой они лазают в деревенские огороды. С фуражом скверно. Лошади еле ноги волочат. Правда, мы сейчас не можем жаловаться на отсутствие снарядов, но зато [256] по обмундированию дело дрянь. Те сапоги, которые теперь получают солдаты, носятся неделю, а потом рассыпаются вдребезги. Вместо суконных гимнастерок - ватные телогрейки. Шинели сплошь из малюскина. А посмотрите, что осталось от офицерского состава. Прапорщиков гонят пачками, и так же пачками они возвращаются обратно ранеными, контужеными, больными. Мало того что они совершенно не обучены, но и абсолютно не развиты. Унтер-офицеры, прошедшие учебную команду или получившие это звание за отличия на фронте, в пять раз стоят выше этих прапорщиков. Пора кончать...

   Полк должен занять позицию впереди Манаювского леса.

   В двенадцать часов дня 20 ноября над манаювскими позициями, на стыке нашего полка с 9-м, австрийцы открыли сильнейший артиллерийский огонь. Через десять минут связь с 3-м батальоном, занимавшим этот участок, была прервана. Однако восстановлена еще до окончания обстрела.

   Обстрел продолжался не более часа, и когда кончился, из батальона поступило неожиданное срочное донесение:

   "В 12 часов 15 минут 20 ноября австрийцы открыли ураганный огонь по левому флангу 3-го батальона против участка 12-й роты. Огонь был столь силен, что люди, занимавшие передовую линию окопов, были вынуждены укрыться в землянки. Под прикрытием огня австрийцы произвели атаку на участок 12-й роты, прорвали позицию, прошли в тыл роты, захватили временно командовавшего ротой прапорщика Новоселова, трех телефонистов и два взвода солдат, которых увели с собой. Из-за пересеченной местности своевременной поддержки соседними ротами оказано не было ввиду быстроты, с какой была произведена атака. Кроме пленных австрийцы захватили два пулемета".

   Смятению временно командовавшего полком Хохлова не было предела. Он в течение суток не решался сообщить о случившемся в штаб дивизии. Однако скрыть происшедшее невозможно, и Хохлов принужден в мягких тонах донести о произведенной на наши окопы атаке австрийцев и о том, что, "несмотря на упорное сопротивление", 3-й батальон понес потери пленными в таком-то количестве.

   В дивизии назначили специальную комиссию для расследования этого случая.

   Ввиду отъезда Ущиповского в отпуск мне приходится временно исполнять обязанности начальника саперной команды, и я вынужден направиться на разрушенный участок - восстановить проволочные заграждения. [257]

   Подавая ужин, Ларкин, переминаясь с ноги на ногу, заговорил: - Хорошо, Дмитрий Прокофьевич, что Федор Лукьянович в плен попал.

   - Чего же хорошего?

   - Да как же не хорошо: сиди здесь, мерзни, а в плену, сколько бы война ни продолжалась, наверное живым останется.

   - Как сказать, голубчик.

   - Что ни говорите, ваше благородие, - перешел Ларкин на официальный тон, - а пленным хорошо живется. Взять хотя бы австрийцев, которые в наших деревнях размещены. Балуются себе с нашими бабами...

   - Так и ты, может быть, в плен хочешь?

   - Не отказался бы, - чистосердечно признался Ларкин. - Давеча ко мне заходили двое земляков, в околоток шли, говорили, что в роте жалеют, что не всю в плен взяли.

   - Чего же жалеть? Зима наступает, на фронте тихо. До весны-то, я думаю, спокойно можно сидеть.

   - Да как же спокойно?.. Ведь каждый день к нашему фельдфебелю Харину сведения присылают из рот об убитых. Нет ни одной ночи, чтобы в роте одного-двух человек не убили. Шестнадцать рот - шестнадцать человек. Это в день, а сколько до весны-то перебьют! Солдаты жалуются, ваше благородие, что кормить стали плохо. Уж больно эта чечевица опостылела.

   - А не все ли равно, Ларкин, с чечевицей сидеть в окопах или с рисом?

   - Ну, не все равно. Если умирать, все-таки сытым приятнее.

   - А я думаю, один черт.

   - А скоро война кончится? - неожиданно спросил Ларкин.

   - Трудно сказать.

   - В деревне плохо стало. Баба пишет, что не сможет и половины земли засеять. Лошадь кормить нечем, а тут еще заставляют натурой мясо сдавать. У нас в деревне по пять пудов со двора обложили. А где его взять? Своего нет, - значит, покупай. Солдаты в газетах читали, что американский президент мир предлагает.

   - Американский-то президент предлагает, да вот немцы не соглашаются.

   - Чего им, ев... надо, да и нашим тоже. Зачем нам эта самая Галиция нужна, своих земель, что ли, мало?

   - Ты что это, Ларкин, сам надумал или слышал где?

   - В команде у нас разговаривают. Только я вам по секрету говорю. Ежели узнают, что я вам рассказал, ругаться будут.

   - Чего же ругаться, я могу сам с ними поговорить...

   - Вам-то, ваше благородие, неудобно все-таки, как-никак вы офицер.

   - Числюсь только.

   - Ну, положим, не только числитесь, а и жалованье получаете... [258]

   Саперную команду сдал вернувшемуся Ущиповскому. Хохлов распорядился возложить на меня обязанность начальника полицейской команды.

   Полк должен отойти на семь дней в резерв в Олеюво. Хохлов приказал мне лично отправиться туда и принять от штаба 9-го полка штабные помещения, в которых должен расположиться командир со своим штабом.

   Поехал.

   Дом штаба знаком уже по предыдущим здесь стоянкам. Явился к командиру полка Самфарову. Самфаров, как бывший офицер 11-го полка, встретил меня необычайно любезно. Предложил разделить с ним ужин. Я поблагодарил, обещая прийти к назначенному часу.

   Объехав вместе с комендантом полка селение, разбил его на батальонные участки, разметил помещения для команд и для штабных офицеров. К восьми часам верну