Оськин Дмитрий Прокофьевич - Записки прапорщика

лся к Самфарову.

   Самфаров сидел не один.

   Ведя непринужденный разговор, рядом с ним сидел молодой вольноопределяющийся. Познакомились.

   - Поручик Оленин, - сказал я.

   - Анна Николаевна, - ответил вольноопределяющийся.

   - Анна Николаевна столь любезна, что разделяет со мной мою скудную трапезу и скучные часы пребывания в резерве. Для нас, боевых русских офицеров, - галантно наклонился к Анне Николаевне Самфаров, - чрезвычайно тягостны дни, какие приходится проводить вне боя. Та неделя, которую я провел в резерве, была бы очень для меня тосклива, если бы не ваше милое общество.

   Анна Николаевна мило улыбалась, показывая ямочки на щеках, щебетала:

   - Конечно, вам здесь скучно, Николай Иванович. Я очень благодарна вам за ваше милое общество.

   - Искусством занимаетесь, поручик? - обратился ко мне Самфаров.

   - Какое имеете в виду, господин полковник?

   - Вокальное, хореографическое.

   Я недоумевающе посмотрел на полковника:

   - Искусство вообще я люблю, господин полковник, но за два года пребывания на фронте, кроме как в боевых делах, в постоянных наступлениях и отступлениях, кроме вечной заботы о солдатах, ни о чем другом думать не приходилось. Я отучился даже помнить о подобных вещах. Когда побываешь в отпуске, стараешься, конечно, использовать короткий срок для посещения театра... [259]

   - Вы напрасно не бываете в нашем полку. Анна Николаевна может засвидетельствовать, что в Олеюве мы ни одного дня не пропустили, чтобы не поставить спектакля или не организовать музыкально-вокального вечера.

   - Вы прямо-таки кудесник, Николай Иванович, - прощебетала Анна Николаевна. - Как это у вас все быстро получается! Чудесный вы организатор! Вы знаете, - обратилась она ко мне, - полк только что прибыл в резерв, а на другой день уже был спектакль для всего полка. Приспособили большую конюшню под зрительный зал и сцену. Музыканты и артисты нашлись в самом полку.

   Николай Иванович весь сиял. Его сплошная лысина блестела, точно масленый блин.

   - Анна Николаевна замечательная актриса, - снова обратился ко мне Самфаров, - у нее такой чудесный голос, она так великолепно им владеет.

   - Что вы, Николай Иванович, - скромно опустив глазки, произнесла Анна Николаевна.

   - Нет, нет, вы не скромничайте, Анна Николаевна, ваше место, как только окончится война, на большой сцене!

   - Я знаю господина полковника очень давно, - обратился я в свою очередь к Анне Николаевне. - Я имел счастье служить с ним в одном полку перед войной, и весь полк восхищался господином полковником за его артистические таланты и умение дать солдатам разумное развлечение. В тульском Народном доме не проходило ни одной недели, чтобы под руководством Николая Ивановича не был поставлен спектакль.

   От моих похвал Николай Иванович расцвел еще больше.

   Вошел конюх Самфарова с докладом, что лошадь готова ехать на позицию.

   - Грустно покидать вас, Анна Николаевна, но я надеюсь, что вы заглянете к нам в Гнидавские Выселки.

   - Если позволите, я и сейчас с удовольствием проехала бы с вами, Николай Иванович.

   - Чудесно, чудесно, очаровательно! - потирал от удовольствия руки Николай Иванович и несколько раз приложился к ручке Анны Николаевны.

   Оставшийся со мной начальник полицейской команды 12-го полка, прапорщик Чистяков, рассказал, что Анна Николаевна - доброволица 12-го полка, пробыла около месяца в полку и неотступно находится при штабе.

   - Не люблю я баб на позиции. Их дело с горшками воевать. А тут от них только совращение одно.

   Я вспомнил, что у нас в полку тоже две доброволицы, одна в 3-м батальоне, Маруся Туз, - последнее не фамилия, а прозвище, данное солдатами за ее чрезвычайно округленные формы, - а другая, Ольга Ивановна, - в 1-м батальоне. [260]

   Маруся Туз откуда-то из-под Киева и, если верить солдатскому вестнику, чуть ли не из публичного дома. Живет при роте, старается службу нести исправно, но этому мешают ее физиологические особенности. Хотя и в солдатском одеянии, но женщина... Вместо того чтобы с людьми своего взвода идти на разведку, или на работу, или в полевой караул, ей приходится чаще всего направляться в землянки офицеров, которые приглашают ее затем, чтобы позубоскалить, а злые языки говорят, что и еще кое за чем...

   Эта Маруся Туз месяц тому назад выбыла из полка будто бы по беременности.

   Ольга Ивановна - другой тип.

   Гимназисткой была влюблена в прапорщика, своего жениха, который был убит в первые месяцы войны. Тогда она надела солдатское платье и отправилась на фронт мстить немцам. Исправно ходит в караул, в разведки, имеет уже Георгиевскую медаль, и солдаты про нее ничего дурного не говорят. Находится в полку по сие время.

  

   Пребывание в резерве хорошо тем, что дает возможность отчиститься от грязи и пожить в человеческих условиях. Солдаты приводят себя в человеческий вид, стригут волосы, бреются, надевают чистое белье, чинят обмундирование, поправляют амуницию.

   Питание за время пребывания в резерве более регулярное, пища горячая.

   Офицеры все дни проводят в кутежах, игре в карты. Снаряжают своих денщиков далеко в тыл за самогонкой, а то скупают в аптеках Тройной одеколон, который сходит за водку.

   Читать почти нечего. Газеты приходят старые, и то в большинстве это "Московские ведомости". За последнее время московские газеты, как, например, "Раннее утро", "Русское слово", стали приходить с большими перебоями.

   На этот раз пьянства было меньше, но за картами люди просиживали с утра до утра. Некоторый диссонанс внес Боров, откуда-то достававший целые пачки газет с речами думских ораторов. Кроме газет Боров достал запрещенные к опубликованию речи Милюкова, Пуришкевича и других думцев. В этих речах правительство обвинялось в подлости, бездействии, тайных сношениях с немцами, правительственной чехарде.

   Речи читали по секрету.

   Присутствовавший при чтении Земляницкий апатично говорил:

   - Черта ли им там не говорить! Послать эту самую Думу сюда, под Манаюв, глядишь, совсем бы другое запели. А в общем, плохо, братцы, войну надо кончать. [261]

   - Как это кончать? Отдать Польшу, захваченную немцами?

   - А на кой черт нам Польша? - продолжал Земляницкий. - Что мы от этих панов получим? Сволочь они, больше ничего. Взять хотя бы нашего Мухарского, чистейший поляк, а кто считает его порядочным человеком? Подлиза!

   - Ну, батенька, - возражали ему, - нельзя же по Мухарскому судить обо всем польском народе.

   - А ну вас к черту! Давайте лучше в железку продолжим.

   И Земляницкий тянулся за картами.

   Перед окончанием резерва в Лапушаны прибыло новое пополнение для полка, состоящее в большинстве из украинцев. В первый же день с ними произошли недоразумения. Еще с разбивки по ротам для вновь прибывших был приготовлен обед отдельно, из получавшей уже права гражданства чечевицы.

   Выстроились перед походной кухней с котелками за получением пищи. Повар стал разливать. Первые получившие пищу солдаты, отойдя в сторонку, попробовали похлебку и демонстративно начали бросать котелки на землю.

   - Эту бурду у нас свиньи есть не будут! - закричали несколько человек.

   - Что такое, чем плоха? - спрашивали другие.

   Один из солдат, двухметрового роста детина, поднял свой котелок и начал медленно выливать из него чечевицу, которая, как и при предыдущих варках, оказалась неразваренной.

   - Это не крупа - дробь! - громко кричал он. - Австрийцы на позиции пулями кормят, а свои дробью начиняют! Не будем есть!

   - Долой! - поддержали другие.

   Поднялся невообразимый шум, гам. Несколько солдат набросились на кашевара, стащили его с кухни. Другие, подпирая плечами, опрокинули котел. Все содержимое кухни вылилось на землю.

   К месту происшествия немедленно прибыл Хохлов в сопровождении попа и адъютанта.

   Собрав всех вновь прибывших, он произнес резкую речь о воинской дисциплине, о том, что на фронте всякое действие, не соответственное званию солдата, влечет за собой отдачу виновных под полевой суд. Понуро и молчаливо слушали солдаты. Вслед за Хохловым священник, призвав Божье благословение на головы вновь прибывших, начал разъяснять волю и милосердие Божье, ведущее к победе русское воинство и государство Российское. [262] В заключение мне было приказано немедленно разбить солдат поротно и предупредить ротных командиров об установлении за ними наблюдения.

   Вернувшись к себе в комнату, где сидела группа офицеров, я рассказал о происшедшем.

   - Это не первый случай, - сказал Боров. - Солдаты категорически отказываются есть чечевицу. Но дело, надо думать, не только в чечевице, а в том, что пора кончать.

   Те запрещенные речи, которые показывал Боров офицерам, распространяются и среди солдат.

   Появилось сообщение об убийстве Распутина. Офицеры говорят, что это злой гений царской семьи и что с его убийством дело пойдет лучше. Все беды и напасти, постигшие нашу армию, все затруднения в тылу валят на голову Распутина. Солдаты отнеслись к убийству совершенно равнодушно. Я попросил Ларкина специально послушать разговоры на эту тему в команде и в ротах. Но ему так ничего и не удалось услышать.

   - Но все же как к нему относятся? - настойчиво спрашивал я Ларкина.

   - Да как относятся? Говорят, что способный был мужик до баб, а царица, вестимо, тоже баба, чай, и ей надо, муж-то на фронте. Ведь и наши бабы в деревне, смотри, как балуются с австрийцами. Окончится война, так сколько маленьких немцев да австрияков по деревням появится... У них, впрочем, русских. В будущем авось и воевать не придется.

   - У тебя тоже австриец в хозяйстве?

   - Ну, нет! - энергично протянул Ларкин. - Если баба возьмет австрийца, так я ее, стерву, укокошу.

   - А почем ты знать будешь?

   - Как же не знать! Сейчас же земляки напишут. Дмитрий Прокофьевич, солдаты все справляются, когда же стариков увольнять будут? У нас в команде сорокапятилетних много. Полк сам не может, а приказа такого нет. Чего же их тут держать? - продолжал Ларкин. - По закону можно до сорока трех лет призывать, а людей призывают черт знает каких, стариков совсем. Шестнадцати лет берут, сорока пяти лет берут, что же, скоро баб, что ли, брать станут?

   - Ты же сам недавно говорил, что много убивают, надо же кем-нибудь замещать.

   - Так-то оно так, да только вы посмотрите, сколько лоботрясов разных в тылу околачивается, все на "оборону" работают, на тульских-то заводах все наши богатей устроились. У кого сотня лишняя найдется, тот на "оборону" работает, а у кого нет, того сразу на фронт. [263]

   - Винтовки тоже надо делать.

   - Так вот и посылай тех, кому больше сорока лет.

   - Чего ты-то волнуешься, ведь тебе еще сорока нет?

   - Я о себе не беспокоюсь, я при вас, а ежели при вас, значит, целым буду. А посмотрите в нашей команде - Стишков, Валенкин, Гремячкин, у них у всех по два сына на фронте и сами тут, а дома, говорят, старуха с малыми детьми с голоду помирает.

   - Ничего не могу поделать.

   - Мы это, ваше благородие, знаем. Может, слухи у вас какие имеются на этот счет?

   - Нет, Ларкин, пока ничего не слышно.

   В полку установлена свирепая цензура. Я не получаю ни одного письма, которое не было бы перлюстрировано. То же и с письмами солдат. Они, прежде чем попасть на почту, передаются полковому цензору, прапорщику Завертяеву. Так как сам Завертяев прочесть несколько сот писем, отправляемых ежедневно из полка, не в состоянии, то ему дан целый штат писарей. С наиболее характерных писем снимаются копии и отмечаются фамилии посылающих, а также и адреса. Эти сведения передаются от Завертяева в цензуру, находящуюся при полевой почтовой конторе корпуса.

   Завертяев показывал несколько сводок. В письмах из полка солдаты жалуются на скверную пищу, тяготы окопной жизни, плохое обмундирование, на отсутствие возможности поехать в отпуск. Большинство писем монотонно, однообразно, начинаются миллионами поклонов всем родственникам от мала до велика и обыкновенно оканчиваются просьбой о посылках, а в некоторых письмах высказываются желания получить небольшое ранение или попасть в плен. Есть и такие, в которых сообщается об односельчанах, товарищах по полку: им пофартило, удалось получить легкое ранение, или перебежать в плен, или произвести удачное саморанение. Но каждое письмо проникнуто одной мыслью, одним желанием: скорее выбраться на родину.

   В письмах из тыла от жен, матерей или близких родственников звучит безумная тоска, беспокойство. Пишут о разных хозяйственных и семейных делах, о том, что не хватает хлеба, что не удастся полностью обработать землю, жалуются на сильную дороговизну. В заключение следует приглашение как можно скорей прибыть домой или последовать примеру соседей, которым удалось отделаться от службы путем дачи взятки. Григорий Давыдов, пишут в одном письме, приехал с фронта раненный в ладонь, пролечился два месяца, а потом сходил на ааьод, дал мастеру сто рублей - теперь работает на заводе. Или Дежин, лечился в лазарете, получил такую болезнь, с которой на фронт не посылают... [264]

  

   Утром 27 февраля, простившись с родителями, отправился на станцию Епифань, чтобы ехать из отпуска на фронт. От Епифани до Тулы ехал товаро-пассажирским поездом в вагоне четвертого класса.

   Разговоры в вагоне - вокруг хозяйственных недостатков и о затянувшейся войне.

   В Туле пересадка. Пошел к коменданту станции получить разрешенную визу для проезда в пассажирском поезде; они ходят с большим сокращением по случаю продолжающейся "товарной недели".

   Комендант станции, капитан Черторийский, сообщил, что транзитных поездов до Киева нет и не будет еще недели две.

   - Могу вам устроить, - говорит он, - проезд до Курска в минераловодском поезде. В Курске сделаете пересадку и снова зайдете к коменданту.

   Получив нужную на моем документе отметку, пошел в кассу станции покупать билет.

   В шесть часов вечера подошел поезд.

   Вошел в вагон второго класса. Толкнулся в одно купе - занято, в другое - тоже занято, наконец в третьем оказалось одно свободное место. Внес свой чемоданчик, уложил его на верхнюю полку, сел на диван. Пассажиров трое. Один из них - пожилой чиновник в форме Министерства внутренних дел, другой - лет тридцати пяти упитанный мужчина, штатский, немного подвыпивший. Третий пассажир - девушка лет двадцати трех, изящно одетая, кокетливо оживленная. Мой приход прервал беседу. Несколько минут молчания, которое, однако, скоро было прервано штатским. Грузно повернувшись в мою сторону, он спросил:

   - Что, поручик, из отпуска?

   Я молча кивнул. Штатский неожиданно ударил меня ладонью по коленке и весело произнес:

   - Люблю военных, особенно офицеров. Пьете?

   - Бывает, но сейчас не хочется.

   - Напрасно, у меня коньяк чудесный.

   - Благодарю вас, нет желания.

   Мой собеседник нагнулся и из стоявшей под вагонным столиком корзинки достал бутылку депресского финьшампань.

   - Выпьем с вами, Зинаида Рафаиловна, - обратился он к девушке. - Бросьте вы о революции думать. Знаете, поручик, - обратился он ко мне, - Зинаида Рафаиловна едет из Питера и вот уже целые сутки такие страхи рассказывает, что без коньяка никак не обойдешься. [265]

   - Не страхи, Виталий Осипович, - задорно тряхнула девушка кудряшками, - а сущую правду. Вы знаете, поручик, - быстро повернулась она ко мне, - этот поезд вчера уходил из Питера без звонков, при полной темноте на вокзале. Никто не знал, пойдет он или нет. Я в Питере села в этот вагон почти одна, и только в Москве эта компания подсела...

   - Что же там случилось? - заинтересовался я.

   - Несколько дней в Питере были большие хвосты у всех продуктовых лавок. Хлеба совсем не было. Люди простаивали с утра до поздней ночи, чтобы получить хотя бы полфунта. В очередях большие скандалы. Били стекла магазинов. Вмешалась полиция, разгоняли очереди чуть не с пулеметами. А вчера днем сама слышала, ей-богу, сама, - повернула она голову к двум пассажирам и перекрестилась, - как стреляли! Я с Мойки еле доехала до вокзала. Боялась, что попаду под обстрел. Электричество погасло, газ - тоже. На улицах солдаты, городовые, казаки. У вокзала патрули, никого не пропускают. Мне пришлось строить глазки драгунскому ротмистру, чтобы на перрон пройти. А в поезде, представьте, почти ни души. Перед отходом слышалась пушечная стрельба...

   - По вас, наверно, стреляли? - расхохотался штатский.

   - Да ну вас! Кому это надо - по нас стрелять? Мы сами подстрелим, если захотим, - кокетливо играя глазками, возразила Зинаида Рафаиловна. - Все рабочие забастовали, гвардейский полк, говорят, перешел на их сторону.

   - Почему же здесь до сих пор ничего не известно?

   - Газет вчера не было, - торжествующе развела руками Зинаида Рафаиловна.

   - Теперь, положим, часто газеты не выходят, - буркнул чиновник. - Избаловали больно народ. Стали им платить больше раз в пять, чем в мирное время получали, вот и зазнались.

   - Не говорите, что избаловали. В Питере хлеба нет, ни к чему не приступишься. Куда ни взглянешь: солдаты, солдаты и солдаты...

   - А солдаты чего не сожрут, - смеясь, подыграл ей Виталий Осипович.

   - Господа, - вполголоса таинственно заговорила девушка, - я вас уверяю, в Питере самая настоящая революция, и, говорят, царя свергнут!

   - Ну, голубушка, вы такие страхи да еще к ночи рассказываете, что не заснешь. Лишнего хватили, вот и кажется вам бог знает что.

   - И вовсе не лишнее! И если хотите, еще могу выпить. Налейте! - капризно топнула она ножкой, обращаясь к Виталию Осиповичу.

   Тот услужливо налил ей полстакана. Девушка залпом осушила коньяк, вытерла изящным кружевным платочком губки и, повернувшись ко мне, снова [266] затараторила:

   - Я не знаю, может, и врали, но все, что я сама видела, дает мне основание думать, что это не вранье. Говорят, Думу царь распустил, а Родзянко не захотел распускать. Штюрмеру не доверяют. Солдаты на их стороне. И пошло...

   - Действительно стрельба была? - спросил я.

   - Честное слово, ей-богу! - И она опять перекрестилась. - Своими ушами слышала пулеметную стрельбу, а когда села в поезд, пушки стреляли! - горячилась девушка.

   - Поручик, выпьем! - еще раз обратился ко мне штатский. - А то спать плохо будете.

   - Сон-то у меня, положим, хороший, но раз так уговариваете, выпью, - соблазнился я.

   Выпил несколько глотков обжигающей жидкости. Стало клонить ко сну.

   - Извините, что не могу поддерживать столь интересную беседу, очень устал, спать хочется.

   С этими словами забрался на верхнюю полку, но заснуть сразу не смог.

   Наконец-то революция! С ней конец войне! Конец нашим мытарствам! А может, это скверно? Враг на подступах к России. В армии и так со снабжением скверно, а революция внесет еще большие перебои.

   Курск. Поезд на Киев пойдет лишь в двенадцать.

   Никаких признаков событий в Петрограде.

   "Наврала девушка", - думал я, смотря на спокойно работающих железнодорожников.

   Хотя и "товарная неделя", то есть все поезда под товарными перевозками, хотя разрешения на проезд в пассажирских вагонах выдаются только через военное начальство, тем не менее поезд на Киев забит до отказа.

   Киев. На вокзале среди железнодорожников заметно оживление, подъем, порывистость в действиях и разговорах. В комнате дежурного по станции случайно подслушал разговор: в Питере революция почти восторжествовала.

   От Киева к фронту народа едет немного. В моем купе несколько штабных офицеров, знакомых между собой, разговаривают о перспективах весенней боевой работы.

   - У нас в штабе, - говорит один, - ведется интенсивная разработка плана генерального наступления, чтобы с весны одновременно с союзниками ударить по немцам на всех фронтах.

   - Солдаты, - говорит другой, - будут вполне подготовлены к этому времени. Выступят на позицию новые корпуса. Немцы истощены, а армии союзников и их боевые запасы растут с каждым днем. Вступление Америки в войну обеспечивает нам полную победу. Еще несколько месяцев - и победный мир.

   В Казатине офицеры сошли с поезда. В купе я остался один. [267] На каждой большой станции я выходил из вагона в надежде услышать от железнодорожников о последних новостях из Петрограда.

   На станции Жмеринка услышал разговор машиниста нашего паровоза с новой кондукторской бригадой.

   - Значит, крышка? - спрашивал машинист.

   - Крышка, - ответил старший по бригаде.

   - Что же говорят они?

   - Скрывают.

   - Чего же скрывать, когда не сегодня завтра все будет известно?

   - Черт их знает почему. Может, думают задушить.

   - Не удастся! - энергично тряхнул головой машинист.

   После третьего звонка почти на ходу поезда в наш вагон вскочил молодой прапорщик в форме железнодорожных войск.

   - Ух! Еле поспел! Еще полминуты - и жди следующего дня! - тяжело дыша, заговорил он, войдя в мое купе. - Ну и дела, ну и времена! Вы слышали? Знаете о революции?

   - Слышал. В Питере забастовки...

   - Какое там забастовки! Революция, самая настоящая, доподлинная революция! Ах, как прекрасно! Я выжидающе смотрел на прапорщика.

   - Мой отец заведует телеграфом в Жмеринке. Через него все депеши идут. Я читал каждую телеграмму и из-за этого чуть не опоздал.

   - Что же сообщают?

   - Погодите, дайте отдышаться. Сейчас расскажу по порядку. Прапорщик поставил на полку свои вещи, устроился поудобнее на диване и, улыбаясь радостной улыбкой, заговорил:

   - Царь приказал распустить Думу. Правительство Штюрмера подготовило сепаратный мир. Дума об этом прослышала. Родзянко собрал лидеров партий, которые решили Думу не распускать, продолжать вести заседания. Вы понимаете? Дума решила не подчиняться царскому указу!

   Выбрали специальный комитет под председательством Родзянко. Комитет предложил царю назначить новое правительство. Тот не согласен. В Питере забастовки. Войска переходят на сторону рабочих. Дума рекомендует его брата, Михаила Александровича. Избрано Временное революционное правительство. Рабочие Питера организовали Совет рабочих депутатов. К рабочим присоединились солдаты. Даже гвардия перешла на сторону Думы. Родзянко с Милюковым поехали в ставку к царю требовать отречения. Сейчас только была депеша ко всем главнокомандующим фронтами, что Николай Второй отрекся за себя и за сына в пользу брата Михаила. В Питере войска присягают Временному правительству... [268]

   Тарнополь. На станции спокойно. Никаких признаков революции нет. На вокзале встретил повозку обоза нашего полка. Ездовой с охотой согласился довезти.

   По дороге рассказывал, что полк уже дней десять как отошел в резерв, а его позицию под Манаювом и Хокулиовцем заняла Финляндская дивизия.

   - Говорят, месяца два в резерве простоим, - рассказывал Селин. - Идут усиленные занятия. Готовятся с началом весны к большому наступлению. Что в Туле нового, ваше благородие? Насчет мира что слышно?

   - Насчет мира ничего не слышал, а вот насчет революции слух идет.

   - Революции? - быстро повернулся ко мне Селин.

   - Да, революции. Иль боишься?

   - Никак нет, ваше благородие. Ведь немцы не заберут нас в свои руки?

   - Конечно нет. Раз революция, то у власти будут новые люди - более умные, энергичные, способные отстаивать свободную Россию.

   - Значит, скоро и землю от помещиков получить можно будет? - думая о своем, произнес Селин.

   - Раз революция, то ясно, что народ землю получит.

   - За землю-то мы постоим! По совести говоря, - повернулся ко мне Селин, - воевать нам не из-за чего. Зачем нам земля Галицкая? Там свои люди живут. А вот землю у помещиков забрать, надел увеличить - это другое дело. У нас в Калужской губернии мужики почти совсем без земли. В нашей семье четыре брата, да отец еще жив, - и на пять человек всего полторы десятины.

   - Чем же живете?

   - Каменщики мы. Как наступит весна, так один брат остается в деревне пахать, а остальные трое - на сторону по деревням кирпичные избы класть. Все лето работаешь с зари до зари, а потом целую зиму спину не разогнешь. А заработаешь-то что?.. На рыло не больше как рублей по семьдесят, по восемьдесят. Да это еще крепиться надо. Не выпивать. А если грех попутает, выпьешь, так домой в тех же портках, в которых вышел, вернешься.

   - Помещиков много у вас в Калужской губернии?

   - А где их мало? У нас, мужиков, земля - глина настоящая. На ней ни черта не растет, а у помещиков лучший чернозем. Правда ли, что революция? - недоверчиво глянул на меня Селин.

   - Правда, Селин. Я слышал это в дороге. Скоро всем солдатам известно будет. А если неправда, так надо сделать правдой.

   - Справедливо изволите говорить, ваше благородие! [269]

   Я вошел в приготовленное Ларкиным помещение. Вымывшись с дороги, начал разбирать свой чемодан. Вскоре зашел Воропаев. Канцелярия полка на время пребывания полка в резерве переселилась в Омшанец.

   - Привез что-нибудь? - обратился ко мне Павел.

   - Многое чего, только не то, о чем ты спрашиваешь.

   - Что же ты? Так выпить хотелось!

   - Остепенись, Павел, пьяницей сделаешься.

   - Да уж лучше пьяницей, чем на фронте торчать!

   - В окопы тебя никто не гонит, сидишь ты в канцелярии, и пить оснований у тебя нет.

   - Давно это ты нравоучения читать начал? Надел погоны, кичишься...

   - Да разве я кичусь? Говорю, что пьешь ты много.

   - Много пью?! Уж не ты ли подносишь?

   Видя ворчливое настроение Воропаева, я попробовал его успокоить привезенной новостью о революции.

   Однако на Павла мои сообщения подействовали слабо.

   - Если бы ты мир привез, я бы рад был. А то - революция! Эка важность, если нас по-прежнему здесь держать будут! Мир нужен. Осточертела война! - истерично прокричал Воропаев.

   - Какой ты чудак, - успокаивал я Павла, - раз революция, то и мир скоро. Посиди здесь. Я на минутку схожу к командиру с рапортом.

   Оставив Воропаева пить чай, я оделся, прицепил револьвер и направился к штабу.

   В одной из больших комнат штаба уже собралась группа офицеров, прибывших за получением жалованья. Среди офицеров я увидел Земляницкого, Борова, Остроухова.

   - А, Оленин! Вернулся... Что хорошего?

   - Много. Такие, господа, интересные новости!

   - Что такое? Говори, говори! - обступили меня. Молокоедов прикрыл свою шкатулку с деньгами и тоже вытянул голову.

   - Революция, господа!

   - Что? Что? Как ты сказал?

   - Революция.

   - Какая, где?

   - Самая настоящая, красная.

   - С зелеными ушами, - вставил Земляницкий.

   - И уши красные, и руки длинные!

   - Довольно шутить! - крикнул Боров. - Говори толком.

   - Свергнуты министры. Государственная дума взяла власть в свои руки. Созданы Советы рабочих депутатов. Войска на стороне Думы. Слышно, что Николай отрекся... [270]

   - Чего вы здесь болтаете, прапорщик! - раздался за моей спиной резкий голос.

   Я оглянулся. Позади стоял полковник Хохлов.

   - Рассказываю новости, господин полковник, могу повторить: образовано Временное правительство, свергли власть старых министров, царю предложили отречься от престола...

   - Вы что, прапорщик, сумасшедший или пьяны? - закричал Хохлов.

   - Ничего подобного. Передаю верные новости.

   - Если, прапорщик...

   - Поручик, господин полковник.

   - Если, поручик, вы будете распространять такие вещи, я немедленно отправлю вас на гауптвахту!

   Молодые офицеры, затаив дыхание, слушали мои пререкания с Хохловым.

   - Я думаю, господин полковник, - обратился я к Хохлову, - что вам все это уже известно. В Петрограде произошла революция, и о ней на фронте не могут не знать.

   - Когда фронт будет знать, вас, не касается. А сейчас я вам воспрещаю, прапорщик...

   - Поручик, господин полковник.

   - ...воспрещаю распространять подобные нелепости!

   - Факты, господин полковник.

   - Петр Маркович, - обратился Хохлов к Молокоедову, - прошу вас перейти для раздачи жалованья в мой кабинет, а вам, господа офицеры, - обратился он к присутствующим, - стыдно слушать... солдатского прапорщика.

   Я упрямился:

   - Господа офицеры слушают офицера, господа офицеры должны знать, что в тылу делается.

   - Кончится тем, что я все же отдам распоряжение, чтобы вас посадили на гауптвахту!

   Хохлов резко повернулся и вышел.

   - Ты где остановился? - спросил меня Боров.

   - Рядом с Блюмом.

   - Як тебе зайду.

   Земляницкий:

   - Я тоже.

   Получив от Молокоедова жалованье, я направился к Блюму.

   - Новости большие, Владимир Иванович, - начал я прямо с порога. - Революция!

   Блюм недоверчиво на меня посмотрел.

   - Хохлов так сейчас разозлился, что грозил на гауптвахту отправить. Все время называл "прапорщиком", а под конец даже "солдатским прапорщиком" назвал, у него внутренности перевернулись от слова "революция".

   - А у вас откуда такие сведения? [271]

   - Я ехал в поезде, который последним отошел из Петрограда. Пассажиры рассказывали. Слышал разговоры железнодорожников в Киеве, Жмеринке. Думаю, в штабе полка уже известно, только молчат.

   Рассказал Блюму все слышанное в пути.

   - Не вовремя, - задумчиво проговорил Блюм. - Только было силы накопили. Америка в войну вступила, еще несколько месяцев - и немцам крышка. А ведь революция несет развал фронта...

   - Почему развал фронта? - возразил я. - Солдаты с большой охотой будут драться в чаянии получить землю от помещиков.

   - Дадут ли землю-то мужику?..

   - Революция! Нельзя не дать!

   - Вы говорите, Родзянко с Милюковым предложили другую кандидатуру в цари - Михаила Александровича. А раз будет царь, то насчет земли вопрос сложный.

   - Поживем - увидим.

   Поговорив с Блюмом около часа, я пошел к себе, где застал Борова и Земляницкого.

   - Расскажи, хлопче, подробнее, что ты знаешь. Этот сукин бис Хохлов помешал давеча.

   Я повторил уже рассказанное Блюму.

   - Ох, хорошо, друже, что революция! Только как фронт к этому отнесется?

   - Фронт - это мы!

   - Ну, не совсем "мы". Между солдатами запасных полков и солдатами фронта большой антагонизм. Фронтовые солдаты тыловиков не любят. Если там совершается революция, а фронту ничего не пообещают, то это может иметь плохие последствия. Во всяком случае нам надо быть начеку. Безусловно, будут попытки со стороны кадровых офицеров настроить солдат против революции. Подождем до завтра. А потом обдумаем, что делать...

   На следующий день с раннего утра всему полку стало известно о революции.

   Через шоссе, по обе стороны которого расположено село Омшанец, протянулись красные плакаты:

   Да здравствует свободная Россия!

   В ротах ликование. Офицеры несколько испуганы, не знают, как себя держать с солдатами. Чувствуется напряженность.

  

   После манифеста об отречении Николая поступил второй манифест об отречении Михаила до созыва Учредительного собрания. В предписании штаба армии предлагалось объявить манифесты по ротам и командам. [272] Во всех ротах и командах митинги. Офицеры разъясняют содержание манифестов, говоря, что образование Временного правительства является актом, направленным на мобилизацию всех живых сил страны для успешного завершения войны, то есть победного конца.

   Манифест Михаила Александровича несколько туманен.

   Блюм говорит, что здесь скрытый смысл: мол, ежели Учредительное собрание выберет Михаила Александровича царем, что он примет императорский престол без возражений. А до этой поры он не хочет возиться с "грязным делом".

   Так или иначе, царя нет.

   Получены первые газеты.

   Зачитываемся речами Милюкова, Керенского.

   Интересует фигура Родзянко, этого маститого председателя Государственной думы, безусловно монархиста, который с непокрытой головой приветствует восставшие полки, приходящие к Таврическому дворцу.

   Кадровые офицеры иронизируют над речами Милюкова, Керенского. Особенно отличается Хохлов, который презрительно подчеркивает каждую революционную фразу.

   Вчера сидел с Блюмом за чтением свежих газет, причем Блюм обратил мое внимание, что хотя и революция, хотя и свергли царя, образовали революционное правительство, но в этом революционном правительстве нет ни одного социалиста.

   - Все это показывает, - говорил Блюм, - что произошла буржуазная революция и у власти поставлены представители капитала.

   - Керенский - социалист, - возразил я Блюму.

   - По-моему, он был народником, - ответил Блюм, - разве теперь стал социалистом-революционером. Львов, председатель министров, - крупный буржуа, Гучков, назначенный военным министром, - определенный монархист, лидер Союза октябристов. Милюков - кадет, Терещенко - крупный сахарный фабрикант. Лишь Керенский - адвокат и бывший народник. Я думаю, это только начало. Революция, безусловно, расширится.

   Я смотрел на Блюма непонимающими глазами, так как в политических вопросах и партиях смыслил мало.

   - Весь вопрос, - продолжал Блюм, - сейчас в армии. Если офицерство действующей армии поддержит новое правительство, то, возможно, война будет продолжаться именно до победного конца. Но, судя по настроению кадровых офицеров, они склонны потребовать обязательно монархии. Старым офицерам невыгодно не иметь верховного вождя армии, а верховным вождем армии всегда является император.

   Из штаба сообщили, что Радцевич-Плотницкий приглашает офицеров на прощальный ужин. Пошел и я. Собрались почти все офицеры полка, находившиеся в Омшанце. Вместо традиционного [273] офицерского приличествующего в таких торжественных случаях первого тоста за императора на сей раз Хохлов, открывая ужин, поднял бокал за доблестную русскую армию. Затем кадровые офицеры выступали с тостами за Радцевича-Плотницкого, перечисляя его таланты и заслуги. Ни звука за все время ужина о происшедших событиях. А ужин затянулся до четырех утра. Много вина. Несколько раз при магнии снимали присутствующих. Под конец качали Радцевича-Плотницкого. Желали ему дослужиться до командующего фронтом. Почти на рассвете разошлись по своим хатам.

   Ранним утром Радцевич уехал. В тот же день, шестого марта, прибыл новый командир полка, генерал Протазанов. Уже пожилой, за пятьдесят, с Георгиевским крестом, полученным им еще в русско-японскую войну. С ровными движениями, спокойным голосом, он производил благоприятное впечатление. В первый же день приезда пригласил к себе офицеров, чтобы познакомиться. Каждого офицера расспрашивал об образовании, о времени прибытия на фронт, заслугах и наградах и заканчивал беседу словами: "Будем работать вместе на благо родины и доблести русской армии ".

   На другой день Протазанов приказал собрать весь полк, к которому обратился с приветственными словами. Полк для встречи командира был построен в Ветерлецком лесу, километрах в четырех от Омшанца. Полк настороженно следил за каждым движением и словами командира. Его вступительное слово сразу приковало внимание.

   - Товарищи! - начал он.

   Это слово впервые было произнесено в полку за все двухсотлетнее его существование.

   - Товарищи! - повторил Протазанов. - Волею высшего начальства я назначен командовать добл