Оськин Дмитрий Прокофьевич - Записки прапорщика

   По распоряжению штаба корпуса от нас убрали Калиновского "за вредный образ мыслей" и направили в распоряжение штаба Киевского округа. Некоторые офицеры завидуют: поговорил человек о том, что наступать не следует, и получил спокойную службу в тылу. Этак каждый рад будет в тыл отправиться.

   Вернувшийся с Всеукраинского съезда прапорщик Боров рассказывает:

   - Русские газеты врут, ни о какой самостийности украинцы не думают. Была отдельная группа самостийников, но их съезд осудил. Съезд стоит на точке зрения федерации и в первом пункте принятого "Универсала" прямо говорит, что развитие Украины немыслимо без единения с Россией.

   - А для чего формировать национальные части? [320]

   - Обязательно. К окончанию войны на Украине должна быть подготовлена самостоятельная армия.

   - А зачем иметь отдельную армию для Украины, когда можно иметь одну общую для Федерации?

   - А потому, что украинцы должны проходить военное обучение на своем родном языке.

   - Не разделяю я вашего мнения, Боров, думаю, армия все же должна быть одна. А то при наших ста народностях в России будет сто различных армий. Черт знает что получится!

   - Да, но другой такой народности, как украинцы, в России нет. На Украине тридцать миллионов жителей.

   Дальше Боров рассказал, что в Киеве создана специальная организация, разрабатывающая положение об украинских частях. Имеется в виду реорганизовать ряд украинских корпусов Юго-Западного фронта, в которых преобладают украинцы.

   - Из семнадцатого корпуса намечено превратить в украинский наш одиннадцатый полк. Сначала предполагали всю дивизию, но потом решили, что сразу трудно справиться с крупным формированием.

   - Куда же я-то денусь? - пошутил я. - В украинцы, что ли, мне обращаться или удирать из полка?

   - Что же, можешь украинцем заделаться. Вот у меня Морозов - секретаръ украинского комитета, а сам туляк. Нужно только язык знать.

   Керенский издал приказ о присвоении частям, принимавшим участие в наступлении 18 июня, почетного звания "полков 18 июня". Наш 11-й полк этого звания не получает, так как из частей 3-й дивизии некоторое участие принимал в наступлении лишь 12-й полк.

   Введено новое высшее отличие для офицерского состава: офицер, отличившийся в войне за революционную Россию, будет награждаться солдатским Георгиевским крестом.

   В 12-м полку чуть ли не все офицеры представлены к солдатскому Георгию.

  

   Пятого июля у меня очередное собрание крестьянского комитета с представителями от рот. Член комитета Лукашин поставил вопрос о нашем отношении к наступлению.

   - Все комитеты, - говорит Лукашин, - выносят постановления о том, нужно наступать или нет. Наша организация, объединяющая [321] солдат-крестьян, не может остаться безразличной к этому вопросу.

   - Что ж, прошу высказываться, - предложил я. - Кто хочет говорить по этому вопросу? Молчание.

   - Видно, вам, товарищ Лукашин, придется.

   - Хорошо, буду говорить я, - сбросив фуражку, согласился Лукашин. - Вот что, товарищи. У нас в артиллерии обсуждался вопрос об отношении к наступлению и к братанию, потому что нас, артиллеристов, заставляют стрелять по своей же братии, когда она выходит из окопов для братания. Первое время мы выполняли это распоряжение. Потом обсудили на своем комитете и решили, что стрелять не должны, потому что солдаты имеют право брататься. Солдаты братаются не с офицерами. Нам нужно, товарищи, объединиться с крестьянами всего мира. Да и как мы будем стрелять по противнику, когда он по нас не стреляет? Ну, уж если сами австрийцы начнут палить, то и нам волей-неволей придется, а отсюда, товарищи, значит, что наступления больше быть не должно. Оставайся на своих позициях - и только. А уж если на нас будут напирать, тут придется не жалеть ни снарядов, ни пуль, ни своих жизней. Правильно я говорю, товарищи?

   - Правильно, правильно! - закричали со всех сторон.

   - Кто еще хочет высказаться? - спросил я, но на меня стали напирать с криками:

   - Чего тут говорить! Лукашин правильно сказал. Довольно стрелять!

   Долг прапорщика заставлял меня выступить против предложения Лукашина, но втайне я чувствую, что он прав. Стрелять по братающимся нельзя, а раз нельзя стрелять по братающимся, то с какой стати переходить в наступление? Совершенно ясно, что каждому из нас хочется остаться в живых и как можно скорее войну кончить. Все равно серьезного наступления, которое бы привело к окончанию войны, мы сделать не в состоянии. Это прекрасно показал опыт наступления 18 июня. И я предложил Лукашину составить резолюцию.

   Мигом разнеслась молва о решении крестьянского комитета и стала известна Музеусу. Он вызвал меня для объяснения.

   - Так, значит, и ваша организация против наступления?

   - Так точно, господин генерал.

   - Не ожидал. Думал, что крестьянская организация будет более дисциплинированной и поведет линию, которую ведет ваш Центральный Комитет.

   Я объяснил, что сейчас крестьянские комитеты по всей армии склоняются к тому мнению, что организовать наступление очень трудно. Солдаты устали, жаждут мира, и напрасно тратить средства и человеческие жизни. [322]

   - Но я должен доложить вам, господин генерал, что наш комитет постановил твердо держать оборону позиций и отстаивать их, не щадя сил и жизней, если австриец вздумает сам перейти в наступление.

   Музеус покачал головой и молча протянул мне на прощание руку.

   Шестого июля мне предстояло идти в район 35-й пехотной дивизии. Собрание было назначено на восемь утра. Но уже часа в три наша деревня подверглась ожесточенному артиллерийскому обстрелу. Снаряды рвались около самой хаты, занимаемой комитетом. Пришлось наспех одеться и укрыться в убежище.

   Обстрел продолжался несколько часов. По выходе из убежища я увидел, что половина деревни сгорела. Стрельба продолжалась по линии окопов. Австрийцы вели ожесточенную бомбардировку по всему фронту. Были слышны разрывы снарядов на позициях правее нашего полка.

   Идти в 35-ю дивизию было поздно, и часов в одиннадцать я решил отправиться в полковую канцелярию своего полка, чтобы получить пересланное туда из обоза жалованье. Поднявшись в гору, я увидел картину артиллерийского обстрела наших позиций, над которыми далеко вправо были видны огромные клубы дыма и пыли. Наша артиллерия отвечала австрийцам. Не пройдя и половины пути до деревушки, где расположена канцелярия, я увидел скачущего мне навстречу ординарца.

   - Поручик, наши оставили деревню!

   - Как - оставили?

   - Еще часа полтора назад обоз выехал по направлению к Тарнополю. Австрийцы прорвали фронт.

   - Прорвали? Где?

   - Около Манаюва. Захватили Олегов. Тридцать пятая дивизия спешно отошла.

   Я повернул назад, в деревню, но оттуда уже выезжал штаб дивизии. Бросился к своей хате, надеясь пристроить вещи и библиотеку на какую-нибудь подводу дивизионного обоза. Моя повозка накануне была отправлена с Лукашиным за фуражом, и нельзя было рассчитывать на ее скорое возвращение.

   В хате застал Панкова, спешно увязывающего книги.

   - Куда же мы их положим?

   - Я тоже думаю - куда? Может, на себе дотащим.

   - Да куда же на себе? У меня чемодан еще. Знаешь, Панков, бери переписку, а остальное, будем живы, - наживем.

   Мимо окон замелькали повозки нашего перевязочного отряда.

   Бросив чемодан на одну из санитарных повозок, я подошел к Блюму. Он разговаривал по полевому телефону с позицией, где в это время находился Соболев. [323]

   - Все уходят, - говорил Блюм. - Я на всякий случай перевязочный отряд тоже свернул и выслал из деревни. Какие будут распоряжения?

   Соболев ему ответил, что об отступлении приказа у него нет, и он считает всю эту панику напрасной.

   - Штаб дивизии уже выехал, - доложил ему Блюм. - Думаю, вас просто забыли известить. Блюм бросил трубку:

   - Вы знаете, что произошло?

   - Ничего не знаю. Говорят, прорван фронт где-то около Манаюва и уже взят Олеюв. Я слышал это от полкового ординарца.

   - Я тоже ничего не знаю. Штаб дивизии снялся. Музеуса нет. Он вызван в штаб корпуса, и вот без него такая катавасия. Попробую все-таки еще раз спросить Соболева. - Блюм опять нажал кнопку телефона, но никто не отвечал. - Ну, значит, телефон или перебили, или снимают. Поедемте!

   - А на чем?

   Блюм ударил себя ладонью по лбу.

   - А ведь ехать-то действительно не на чем! Отряд отправил, а мой денщик вчера уехал, кажется, с вашим Ларкиным в обоз за фуражом. - Он посмотрел на свои пожитки. - Ну, черт с ним, пускай и самовар тут остается!

   Блюм захватил с собой только маленький саквояжик, и мы бросились догонять перевязочный пункт. Догнали его уже в конце деревни, где начиналось небольшое болото. У моста через речку получилась пробка, потому как каждая из повозок стремилась выбраться из деревни первой.

   Объехать мостки не представлялось возможным: по сторонам было хотя и небольшое, но топкое болотце, через которое не только нельзя проехать на лошади, но и пройти пешему.

   Тяжелая брань висела в воздухе.

   - Чего там передние канителят? - кричали сзади. - Австрийцу, что ли, сдаваться хотят?

   А передние не могли выбраться с мостков, так как несколько повозок, въехавшие одновременно, накрепко сцепились друг с другом.

   Мы с Блюмом протискались вперед. На мостках оказалась повозка с вещами Блюма, которой правил его денщик Ерохин.

   - Ерохин, чего ты тут путаешься? - в сердцах крикнул Блюм.

   - Владимир Иванович, никак не отцеплюсь!

   - Так к черту колеса, руби их!

   - А как же дальше-то без колес ехать?

   - Починишь!

   - А когда чинить?

   - Ну, не болван ли ты, Ерохин? Сколько времени стоишь на мосту!

   - Почитай, час целый. [324]

   - За час можно новые колеса сделать!

   - Подите-ка сделайте. А ежели еще ось сломают, куда дальше тронешься? Ну, ты! - крикнул Ерохин на лошадь, изрядно постегивая ее кнутом.

   Лошадь дернула, но повозка осталась на месте.

   - Эх, Ерохин, Ерохин, чудак ты! Вместо того чтобы ругаться, - обратился Блюм к сопровождавшим повозки обозным солдатам, - вы бы подняли одну повозку на руки и расцепились.

   - А ведь правду доктор-то говорит!

   Несколько человек обозников подошли к застрявшим повозкам, подняли одну вверх. Лошади почувствовали облегчение, тронулись вперед, и повозки легко выкатились на другой берег. Ожидавшие в пробке с гиком погнали свои повозки вперед.

   - Тише, тише! - кричал на них Блюм. - Опять, черти, застрянете. По очереди переезжайте!

   Серьезный тон Блюма подействовал отрезвляюще. Прежде чем въехать на мост, обозники слезали со своих повозок, бережно брали под уздцы лошадь и потихоньку переходили мосток. Мы в течение двадцати минут стояли около моста, помогая обозникам переезжать без паники и затора, а затем отправились пешком вслед за повозками.

   На пути попалась небольшая деревушка, в садах которой были сложены запасы артиллерийских снарядов.

   - Интересно, что со снарядами будут делать? - обратился ко мне Блюм.

   - Давайте спросим у артиллеристов.

   Мы подошли к группе солдат, охранявших запасы.

   - Вы знаете, - обратился к ним Блюм, - что армия отступает?

   - Никак нет.

   - Разве у вас нет телефона?

   - Телефон-то есть, да он не работает.

   - Отступают, - сказал Блюм. - Вам тоже надо уходить.

   - А со снарядами как?

   - У вас же должны быть какие-нибудь инструкции, что делать со снарядами, если отступают.

   - Инструкции нет. Распоряжение было, что в случае отступления - взрывать.

   - Так взрывайте.

   - Взорвать-то легко, а вдруг отступления-то нет никакого? Как же без распоряжения?

   - Чудаки вы! Разве не видите - уходим.

   Мы так и не убедили солдат, что лучше двести тысяч снарядов взорвать, чем отдать неприятелю.

   Вечереет. Солнце большое и красное. С севера наползают дождевые тучи. [325]

   - До каких пор идти-то будем? - обратился я к Блюму. - Связи нет, так можно, не останавливаясь, до самого, что называется, Волочиска докатиться.

   - До Волочиска не дойдем. Очевидно, где-нибудь около Стыри застрянем.

   Послышался звук мотора.

   - Штабные на автомобиле удирают, - сказал я Блюму, обращая его внимание на шум мотора.

   - Какие там штабные? - обернулся он ко мне. - Штаб дивизии ушел раньше нас. Не аэроплан ли?

   Мы оглянулись и со стороны австрийских позиций заметили несколько аэропланов.

   - Австрийские, - задумчиво произнес Блюм. - Видите, кресты на крыльях.

   Для меня было ясно: аэропланы производят разведку отступления русских войск. При приближении к нашим обозным колоннам они снизились настолько, что их можно было бы сбить ружейным огнем.

   - Интересные птицы, - проговорил Блюм. - Парят себе в воздухе спокойно. Видят далеко. Жаль, что у нас авиация слаба.

   Мы остановились, следя за полетом аэропланов. Сделав несколько кругов, они начали быстро снижаться над нашим обозом и спустились настолько, что можно было видеть летчиков.

   - Жаль, винтовки нет, - сказал Блюм. - Обстрелять бы...

   Обозники повскакивали со своих повозок, стараясь укрыться под ними от взоров неприятельских летчиков. С аэропланов затрещали пулеметы. Лошади бешено понеслись. Люди побросали лошадей и рассыпались по полю мелкими кучками.

   - Ложитесь! - крикнул мне Блюм и ничком бросился на землю.

   - Лучше ли будет? - спросил я, опускаясь на землю.

   Шагах в десяти от Блюма я приник к земле в полной уверенности, что наступили последние минуты моей жизни, но обстрел с аэропланов продолжался недолго. Австрийские самолеты минут пятнадцать кружили, точно коршуны, над нашим обозом. Большое "мертвое пространство", получающееся при вертикальной стрельбе, не позволило австрийцам вести меткий огонь. Пули ложились далеко в поле.

   Потом обозники долго собирали лошадей с повозками.

   - С аэропланным крещением! - сказал мне, смеясь, Блюм.

   - Спасибо, и вас с тем же. По совести говоря, не хотел бы еще раз пережить подобные ощущения. А ведь и в штыковых атаках бывал...

   - Я тоже в такой переделке первый раз, - ответил Блюм. - В аэропланном обстреле интересно одно: он приносит лишь моральный урон и почти никакого физического. Вы видели, сколько времени стреляли по нас? Однако не только убитых нет, но даже [326] раненых. Нужно быть весьма и весьма метким стрелком, чтобы уязвить при вертикальном обстреле движущиеся по земле цели. При стрельбе сверху пулемет может поразить лишь тот объект, который попадает непосредственно в сферу его действия, точно град в летнюю пору.

   - Что же, и град убивает иногда, - заметил я Блюму.

   - Но для того, чтобы был пулеметный град, надо по меньшей мере сотни три-четыре машин.

   Наступила темнота. Мы с Блюмом шагали за повозками. Ни у меня, ни у доктора не было карты. Чтобы ориентироваться, Блюм приказал денщику взять у старшего по обозу карту.

   Минут через двадцать Ерохин притащил карту и электрический фонарь.

   - Уже двенадцать километров прошли, - сказал Блюм, разглядывая карту. - Еще километров восемь, будет река Стырь, за которой проходит Тарнопольское шоссе. Я думаю, часа через два выйдем на шоссе, и там можно будет сделать привал.

   Поплелись дальше.

   Километрах в трех от реки мы попали под проливной дождь. Я был в одной гимнастерке. Шинели своей я не нашел, она, очевидно, осталась в повозке Ларкина, с которой он уехал за фуражом. Промок до нитки. Блюм оказался предусмотрительнее, у него был плащ.

   Но вот наконец и Стырь. На берегу раскинулась большая деревня. Вышел из хаты старик, сообщил, что часа три-четыре идут русские войска, главным образом обозы, и что жители удивляются спешному отходу русских.

   - Это наш маневр, - ответил Блюм старику, - чтобы вовлечь австрийцев в ловушку.

   Старик недоверчиво посмотрел на Блюма.

   Прежде чем зайти в хату передохнуть, я вместе с Блюмом прошел вперед, к мосту через Стырь, посмотреть на переправу.

   Шум и крики стояли на переправе. Большой мост протяжением метров четыреста был забит повозками так же, как это было при выезде нашем из деревни Хмельницкой.

   - В чем тут дело? - спросил Блюм.

   - Впереди на мосту пушки застряли, - ответили нам.

   - Да вы помогли бы им!

   - Не пускают.

   - Как - не пускают?

   Прошли до конца моста. Тяжелая шестидюймовая артиллерия скопилась при съезде с моста.

   - Почему не продвигаетесь? - строго спросил Блюм.

   - Никак невозможно, господин полковник, - ответили Блюму, не заметив в темноте погонов врача.

   - На руках бы попробовали. [327]

   - Да разве можно на руках двадцать пушек выкатить, лошади и те не берут, а тут еще Илья Пророк ишь как льет.

   Дождь действительно шел вовсю.

   От моста подымался высокий суглинистый берег. Колеса орудий застревали, и лошади не могли протащить их.

   - В сторону бы съехали, - предложил Блюм.

   - Если в сторону сойдем, то совсем застрянем. Тут все-таки гать.

   - А что же так-то стоять? Вы видите, что позади делается?

   - Что - позади? Обоз. Черт с ним, пусть остается. Прежде всего надо артиллерию вывезти.

   Видя, что наше вмешательство здесь бесполезно, мы с Блюмом вернулись обратно и обратились к старику галичанину с вопросом, нет ли другой переправы.

   - Есть другая - сказал старик. - Только это в конце деревни, в полукилометре отсюда, и мост там неважный. Пушки там не пройдут.

   - А ну-ка, Ерохин, - сказал своему денщику Блюм, - поворачивай вправо.

   По топкой грязи мы проехали не полкилометра, как говорил старик, а добрых два, пока наконец в самом конце деревни не увидели протянутый через реку плашкоутный мост.

   - Вот видите, совсем не занят. Здесь и переправимся.

   Осторожно вывели лошадей на этот мост. Но не прошли и двадцати метров, как мост рухнул - он был старый, заброшенный, им не пользовались даже крестьяне.

   Оставив намерение переправиться, мы с Блюмом вернулись на берег, потеряв две повозки с лошадьми и имуществом.

   - Давайте здесь переночуем, утро вечера мудренее.

   Дождь лил по-прежнему, и напрасны были наши усилия поддержать огонь в разведенном костре, хотя солдаты таскали сухие бревна из ближайших стодол, пользуясь темнотой. Я забрался вместе с Блюмом под одну из повозок. Санитары притащили два снопа соломы, которые послужили нам постелями. Отсутствие шинели чувствовалось. Холод и сырость пронизывали до костей. Перед рассветом я встал, обшарил несколько повозок и нашел брезент, прикрывавший медикаменты. На рассвете вместе с Блюмом отправились в деревню выпить чаю и согреться.

   Жители не спали, проявляя к нашему отступлению живейший интерес.

   - Пане, русские совсем уходят из Галиции? - спрашивали нас.

   - Нет, не совсем.

   - А как же не совсем, ежели вся деревня занята обозами и переправа идет?

   - Это маневр, - говорили мы.

   Было ясно, что жители нам не верят.

   Рассвело совсем.

   Со стороны фронта слышались сильнейшие взрывы. [328]

   "Рвут снаряды", - подумал я.

   Взрывы продолжались в течение целого часа.

   - А. ведь, должно быть, это артиллеристы, - обратился ко мне Блюм, - не дождавшись распоряжений, взрывать стали.

   - От кого же могли они получить распоряжение? - в свою очередь спросил я. - Все удрали.

   - Обратите внимание, - показал Блюм, - рвут снаряды справа от нашей бывшей позиции, со стороны Езерно.

   - Верно.

   Подошли к мосту. Застрявшие ночью со своими орудиями артиллеристы успели вывезти их в гору. Мост был свободен. Появились откуда-то распорядители, которые регулировали движение обоза через мост, не давая обозной публике рваться без удержу вперед, как это было накануне ночью.

   Вскоре подъехал и наш перевязочный отряд.

   - Что потеряно? - спросил Блюм у Ерохина.

   - Три повозки, господин доктор. Одна с медикаментами и две с санитарным имуществом.

   - Каким?

   - Банно-прачечным.

   - Ну, сейчас не до бани, и так жарко!

   С восходом солнца мы с обозом переехали на другую сторону и минут тридцать ждали выезда на шоссе, пока впереди следовавшие повозки выровняются для дальнейшего движения на Тарнополь.

   Во время этой стоянки со стороны Заложец показалась новая колонна обоза. И к нашему удовольствию, мы встретили едущих в повозках Максимова и Вишневского. - Расскажите, Сергей Максимович, что было, - обратился к Максимову Блюм.

   - Мы думали, что и не выберемся из Гайзаруды. Австриец прервал позицию около Звыжна (помните, в прошлом году там наш полк стоял), быстро занял Маркополь и оттуда пошел во фланг манаювских позиций. Забрали Олеюв, Тростенец. Чуть не взяли в плен штаб тридцать пятой дивизии. Успел удрать. Австрийцы в сопровождении немецких частей прошли вдоль фронта, это-то нас и спасло. Если бы они прошли прямо на Заложцы, нам бы не выбраться...

   Мы узнали о прорыве позиции после того, как уже были взяты Олеюв, Тростенец и Лапушаны. Совершенно случайно в Гайзаруды прискакал ординарец тридцать пятой дивизии. Ночью, сделав объезд километров на двенадцать севернее от Гайзаруд, мы, не дожидаясь никакого распоряжения от начальника дивизии и из штаба корпуса, решили по собственной инициативе двигаться на Тарнополь. Очевидно, отступление повсюду, раз мы вас здесь застали.

   - Надо полагать, повсюду, - согласился Блюм. [329]

   - Страшно жаль, Владимир Иванович. Так много пришлось бросить имущества, которое полк накопил за год. Мы смогли погрузить только самое главное. На всякий случай я оставил в Гайзарудах взвод нестроевой роты с несколькими фурманками, приказав охранять оставленное имущество и, если явится возможность, нанять крестьянских лошадей, чтобы присоединиться к полку. Если же ничего не выйдет, распорядился все облить керосином и сжечь.

   - А что же там оставили?

   - Много, Владимир Иванович. Две тысячи одного суконного обмундирования. Около трех тысяч пар сапог. Шестьсот пудов сахара. Вагонов пять муки...

   В голосе Максимова послышались слезы. Видя нас мокрыми, грязными, Максимов спросил:

   - А что же вы, разве пешком?

   - Пешком, Сергей Максимович.

   - Голубчики, как же это так? Садитесь с нами.

   - Куда же к вам. Вас тут двое, да мы вдвоем.

   - А мы потеснимся. Владислав, Владислав! - оборачиваясь назад, закричал Максимов.

   Владислав, денщик Максимова, с медлительной важностью подошел к коляске Максимова.

   - Где коляска капитана Степанова?

   - Позади, господин капитан.

   - Прикажи, чтобы сейчас была здесь.

   Подъехала коляска Степанова. Степанов, помощник командира полка, имел собственный экипаж. Блюм поместился с Максимовым, а мы с Вишневским перешли в экипаж Степанова. - Куда же мы едем, Оленин? - спросил Вишневский, покручивая свои гусарские усы.

   - Вам должно быть известно, Федор Михайлович.

   - Ни черта не понимаю. Я только что был в Киеве, привез оттуда вина для офицерского собрания, и вы знаете, какая досада, успел захватить с собой только один ящик, все остальное пришлось бросить.

   - Но из оставшегося хватить успели?

   - Хватил так, что и сейчас башка трещит.

   - Не осталось ли чего?

   - Сейчас Владислава позову. Владислав, Владислав! Денщик Максимова вырос перед нашей коляской.

   - Там в задке максимовского экипажа две бутылки портвейна, притащи-ка сюда.

   Через мгновение Владислав притащил две бутылки вина.

   - Как же пить, Федор Михайлович? Стаканов-то нет.

   - А так, из горлышка.

   - Неудобно, Федор Михайлович.

   - Погоди, сейчас раздобудем. Ездовой, у тебя фляжка есть? [330]

   Солдат протянул фляжку.

   - А вот что к фляжке полагается, корытце это самое?

   - У меня кружка есть, господин капитан.

   - Давай кружку.

   Вишневский налил в кружку немного вина, сполоснул и, наполнив до краев, протянул мне.

   - Пейте сами.

   - Я уже достаточно выпил. Гостя надо попотчевать.

   Я отказываться не стал и выпил полную кружку, которая вмещала почти полбутылки. Остальное Вишневский выпил сам.

   Почти бессонная ночь, холодный душ, мокрое платье - все это так подействовало, что от кружки вина меня стало клонить ко сну, и тут же, в экипаже, я заснул. Сквозь сон чувствовал, что мы потихоньку движемся вперед. Проснулся от толчка. Остановились.

   - Почему не едем? - обратился я к Вишневскому.

   - А черт их знает! Там впереди какая-то катавасия. Вдоль обоза мчался ординарец.

   - В Тарнополь нельзя, - заявил он Максимову, останавливаясь около нашей коляски. - Приказано всем свертывать влево, на Збараж.

   Максимов посмотрел на карту.

   - Збараж километрах в семи отсюда, - сказал он. - Давайте не будем дожидаться всего обоза, выедем самостоятельно.

   Мы не возражали. Максимов вызвал старшего по обозу, приказал ему разведать дороги, ведущие на Збараж, и протолкнуть обоз по этой дороге. Старший фельдфебель Петухов проехал вперед и вскоре вернулся доложить, что через две хаты от нашей стоянки имеется полевая дорожка, ведущая на Збараж.

   - Поедем по ней, - распорядился Максимов.

   Свернули влево, оставив остальные тыловые части дожидаться распоряжений о дальнейшем движении. Не доехав до Збаража километра три, въехали в большое село, расположенное на большой, вьющейся красивой лентой речке.

   - Здесь остановимся отдохнуть, - предложил Максимов. - Пока остальные подойдут, успеем занять лучшие помещения.

   Обозные верховые ординарцы вернулись с докладом, что, к сожалению, почти все селение занято частями гвардейской дивизии.

   - Какой дивизии? - спросил Максимов. - Уж не теми ли христопродавцами, которые в наступление отказались идти? Гнать их к черту!

   Ординарцы улыбнулись.

   - Там целая дивизия, а нас только обоз, господин капитан, скорее нас смогут прогнать.

   - Гнать к черту, к черту! Я сейчас сам пойду! [331]

   Максимов легко спрыгнул с коляски и торопливо зашагал к ближайшей хате, в которой размещались несколько гвардейских солдат.

   - На каком основании! Марш на позицию! Я вас! Солдаты не выдержали натиска Максимова, покорно собрали свои вещевые мешки и вышли из хаты.

   - Здесь и остановимся, - заявил Максимов. - А обоз пусть построится за деревней на лугу. Пусть люди варят себе пищу.

   Придя в хату, я не стал дожидаться приготовления завтрака, о котором распорядился Максимов, а сразу завалился спать. Проспав часа четыре сряду, я проснулся. На улице шумел Максимов, ругая гвардейцев.

   - Гвардия, - кричал он, - гордость русского царя! Шкурники, предатели, христопродавцы, сторонники немцев! Видите, что делается на фронте?

   Слушателями Максимова были одни солдаты. Но вскоре к солдатам присоединились несколько гвардейских офицеров-прапорщиков.

   - Чего вы кричите, господин капитан? - обратился один из них к Максимову. - Мы не шкурники и, когда надо, сумеем постоять за революцию.

   - Вон вас надо гнать! Расформировать! Честь забыли, а еще офицеры, погоны носите! - набросился на прапорщиков Максимов.

   - Вы потише, капитан, ведь наша дивизия вооружена.

   - А, ваша вооруженная дивизия может на одного капитана напасть?! Стыдитесь, прапорщик!

   Прапорщик пожал плечами:

   - Чего вы, Сергей Максимович, волнуетесь?

   - Христопродавцы, антихристы, гвардейцы еще! Вам только бы на парадах щеголять, а на войну поехали - сразу сдрейфили. Зато на парадах: пехота, не пыли! - возбужденно кричал Максимов. - К черту, к черту, немедленно очистить деревню! - кричал он вдогонку уходившим прапорщикам. - Я вас...

   - Сергей Максимович, что вы с ними можете сделать?

   - Что сделать? Выпороть их, мерзавцев!

   То ли речь Максимова повлияла, то ли распоряжение было у гвардейских офицеров, но они вывели своих людей из хат, построили и двинулись куда-то дальше.

   - Сергей Максимович, - обратился я к Максимову, - нельзя ли у вас шинель достать? Продрог я, как черт, сегодня ночью. Где моя шинель - не знаю. Все вещи потерял.

   - Голубок, голубок, что же вы молчали? Владислав, Владислав! - закричал Максимов своему денщику, которого поблизости, однако, не было.

   Вместо Владислава подошел один из обозных.

   - Шинель поручику Оленину! [332]

   Обозный был знакомый.

   - Ваш Ларкин здесь, - сказал он мне, - с повозкой и с вашими вещами.

   - Так где же он, мерзавец, пропадает, чего же он меня не разыщет?

   - Он, видимо, не знает, что вы здесь.

   Вскоре появился Ларкин, торжественно восседая на моей повозке.

   - Ларкин, где ты пропадаешь?

   - Дмитрий Прокофьевич, если бы я был с вами, так и этих лошадей не было бы, а то, видите, как хорошо, что я за фуражом уехал.

   - Мерзавец, ведь у меня шинели нет, - дружески журил я его.

   - А шинель здесь у меня, и шашка ваша здесь.

   - К черту шашку! Зачем всякую дрянь берешь?

   - Я думал, пригодится, чего же бросать, когда все отступают? Сало у меня есть, Дмитрий Прокофьевич. Когда обозы все побросали, я там два окорока стащил.

   - Может, и яйца есть?

   - Сейчас достану.

   - Сделай яичницу.

   Ларкин с повозкой подъехал к перевязочному отряду, выпряг лошадей, дал корму, поставил котелок на огонь и сам куда-то исчез.

   - Ночуем здесь, - говорил Блюм, - пока наши части подойдут.

   - А есть ли какие-нибудь сведения от полка?

   - Нет. Думаю, они пошли западнее Тарнополя.

   - Как же ночевать-то?

   - Тарнополь не сдадут, ведь тут сильные укрепленные позиции.

   Увы, предположения Блюма не оправдались.

   Часов в шесть вечера над Тарнополем, километрах в восьми от нашего бивуака, поднялось огромное зарево пожара. Слышались взрывы артиллерийских снарядов. Отдельные конные солдаты сообщали, что Тарнополь оставляется нашими войсками.

   - Немцы прут, - говорили проезжавшие верховые, - потому и пожары,

   Я вспомнил бывшее три дня тому назад собрание крестьянских депутатов, где по докладу Лукашина мы приняли постановление крепко держать свои позиции и, не щадя жизни, их защищать.

   - Вот тебе и защитили!

   Максимов, лишенный связи со штабом полка и штабом дивизии, принял на себя командование обозом. Устроили нечто вроде военного совета - Блюм, я и Вишневский.

   - Нельзя, нельзя здесь оставаться, - скороговоркой говорил Максимов. - Видите над Тарнополем зарево? Склады взрывают. А отсюда до Тарнополя всего семь километров. Ежели из Тарнополя [333] уходят наши войска, то через какой-нибудь час австрийцы могут быть здесь. Я думаю, двинуться дальше...

   - Ну что же, давайте двигаться, только куда?

   - Через Збараж на Волочиск.

   - Ведь это очень далеко, Сергей Максимович, - вступил я.

   - Но ведь кавалерия делает не менее пятидесяти километров в сутки, - возразил Максимов. - А мы обозом не имеем права рисковать. Давайте двигаться. Владислав, позови ко мне фельдфебеля.

   Явился фельдфебель.

   - Прикажи запрягать лошадей и трогаться дальше. Маршрут: Збараж - Волочиск. И наши повозки вновь приняли походный строй.

   Пришли в Збараж, небольшое местечко, утопающее в зелени. В центре огромный замок польского магната.

   - Может, переночуем здесь? - предложил Блюм Максимову.

   - Спасибо, спасибо, а вдруг австрийская кавалерия нагрянет?

   - Вряд ли, - возразил Блюм. - Все-таки позади нас полевые войска. Ведь мы не видели ни одной отступающей пехотной части.

   - Да вы их и не увидите, раз они через Тарнополь прошли.

   - Разве могли все части идти по одной дороге? - возразил Блюм.

   Доводы Блюма, очевидно, подействовали. Максимов согласился переночевать в Збараже. Чтобы быть готовыми каждую минуту к отступлению, Максимов приказал, чтобы ночевка была устроена в палатках под открытым небом. Мы же устроились в парке, в небольшом, так называемом охотничьем домике.

   На следующий день с раннего утра к нам присоединились еще несколько команд нашего полка, которые шли тоже без всякого маршрута и выбрали те дороги, которые казались наиболее прямыми в отдаленный тыл.

   До десяти утра еще не было связи ни с полком, ни с дивизией. Над Тарнополем по-прежнему были видны зарево пожара и густые клубы дыма.

   - Кто же жжет город? Отступающие русские или вступающие австрийцы?

   - Вероятно, запасы сжигают, - высказал предположение Блюм.

   Спокойствия ради Максимов приказал к двенадцати часам дня выступить из Збаража по большой дороге. В половине двенадцатого обоз начал вытягиваться на большую дорогу. Уже три четверти обоза вытянулось по дороге на Волочиск. В хвосте следовали повозки перевязочного отряда.

   Выезжая из парка вместе с перевязочным отрядом, я услышал неистовые крики, несшиеся из глубины парка:

   - Кавалерия! Кавалерия! Австрийская кавалерия! [334]

   Боже, что тут началось! Ездовые неистово стегали своих лошадей. Галопом мчались нагруженные повозки. Люди, сидевшие на повозках, сбрасывали вещи, а ездовые, дабы избежать опасности, стали рубить постромки, перескакивали с повозок на лошадей и верхами удирали дальше.

   Паника захватила всех. Я тоже подгонял лошадь, оглядываясь по сторонам и выжидая появления австрийской кавалерии, но ее не было.

   - Где же кавалерия? - спросил я галопом несущихся артиллеристов.

   - Кавалерия? Н-не знаем. Где-то тут!

   - Чего же вы несетесь, мерзавцы?

   Я выхватил револьвер и направил в сторону одного из артиллеристов: