Петров-Водкин Кузьма Сергеевич - Хлыновск

я тетрадь на расстоянии, я и сам, даже знающий секрет, видел разорванную страницу и клочки разрывов, торчащие на зрителя. Изобразительная иллюзия была столь крепкой, что, когда учитель, после опроса, объявил, что "дыра" нарисована, класс засмеялся.

   - Да это на ощупь видно, - вскричал Юркин. Юркин и потрогал первым страницу и с таким удовольствием захохотал, что Петр Антоныч заметил:

   - Что же ты ржешь так, дуро?

   - Да как же, Петр Антоныч, ведь одурачил же нас всех Водкин, - сквозь смех ответил Юркин...

   Этот рисунок обошел школу и преподавателей и был оставлен в архиве школы. После такого выступления я был признан первым по рисованию и до выпуска нес собой это первенство.

   С Вовой уже через месяц после встречи мы стали "братьями крови", то есть порезали себе руки и с клятвой о вечной дружбе в открытые ранки поменялись кровью один другого.

   Вместе с этой дружбой разгоралось мое чувство к его сестре, надменной, но прекрасней Воде. Увлечение девочкой не мешало мне видеть весь не очень умный уклад мыслей в ее очаровательной головке, в особенности после ее замечания о безденежье героя моего романа. Да и Вова иногда говорил мне:

   - Дура эта Бодька, пыжится, как гусыня какая... Чего ты ее любишь?

   Второе чувство некоторой зависти говорило во мне: у Вовы есть сестра, а у меня нет. Ах, если бы у меня была сестра, какой бы идеал девушки она собой представляла! И, чтобы развенчать Бодю, чтобы окончательно привязать к себе Вову, я открыл себе и другу скрываемую дотоле Лео-нию - мою родную сестру.

   Лет двадцать спустя Вова, сбитый с жизненного толка, но "шикарный до смертного часа", будучи у меня, сказал не с сожалением, не с укором, а просто устанавливая факт:

   - Знаешь, дорогой друг, если бы не история с твоей сестрой, моя жизнь построилась бы иначе, - и заранее перебивая меня:

   - Не возражай... Еще Пушкин сказал: "Над вымыслом слезами обольюсь..." Благодаря Леонии я пропустил все мои годы. Я был как на постоялом дворе - проездом: все там, где-то около, но не там, где я был, я встречу, я найду ее... Вот видишь, я уже расстроился, но понимаешь, Леония дала мне меру требовательности... А кстати, позволь мне рассказать эту историю - ты уже, наверно, забыл ее.

   Мы были одни у меня в мастерской. Самовар заглох, но коньяк, любимый напиток Вовы, искрился червонным золотом. Спешить было некуда - Вова ночевал у меня. После хорошего дня работы над картиной я был благодушен. "Шикарный до смертного часа" умилил меня напоминанием нашего детства.

   - Прошу, пане, - сказал я. Уселся удобнее и закурил трубку. Вова выпил залпом рюмку, звякнул шпорами и начал.

   С первых же слов - как бы тюлевые занавесы театральных чистых перемен начали подыматься друг за другом, засерело, засветилось, показались силуэты предметов, и открылся пейзаж. Стог сена в саду, залитый осенним солнцем. Багряные клены свисали листвой. Время от времени падали листья: тихо, не спеша сойти в могилу, отделится от ветки, распластается и, колыша краями, опустится на черную землю кленовый лапчатый лист...

   Я не буду приводить рассказ Вовы, в нем было слишком много горячности и безумной любви к призраку-девушке, даже тени которой ему не удалось видеть. Но он мне так ярко осветил прошедшее, с деталями, о которых я уже забыл, что это мое воспоминание я и попытаюсь изложить возможно кратко.

   Мы лежим на стогу. Я чувствую грустное одиночество, я устал, чтобы хранить мою тайну.

   - Вова, ты друг мой? - говорю я. Вова завозился на сене.

   - Можешь ли ты меня спрашивать, когда наш кровавый союз тому порукой?

   - Верю, - говорю я, - но я должен тебе поведать мою тайну и должен предупредить тебя, что эту тайну не многие знают, а враги, окружающие меня и мою сестру...

   - У тебя есть сестра?.. Кузьма, угрозами смерти никому не вырвать от меня тайны...

   - Верю, Вова, ты мой единственный верный друг... - сжимая руку Вовы, сказал я. - Да. У меня есть сестра... Но я так волнуюсь, когда думаю о моей дорогой Леонии...

   - Леония? - восторженно воскликнул мой друг. Во-первых, ты должен знать, что я не тот, за кого ты меня считаешь, - я только укрыт, усыновлен в Хлыновске..

   Моя родина далеко отсюда... Страшное, кровавое событие на пороге моего младенчества перевернуло мою жизнь и жизнь прекрасной Леонии...

   - Леония прекрасна? - вскипел Вова.

   - Ах, Вова, если бы ты знал, какая она! От красоты Леонии и начались ее несчастья... Наши пути были различны, и только теперь они сходятся. Я должен был тебе поведать об этом, так как возможно, что потребуется твоя помощь...

   Как выясняется в дальнейшем, обстоятельства дела были таковы. Была буря. Ветер срывал лесные вершины, свистел и резвился ими, как соломинками... Крошечные тогда дети, я и Леония, вышли погулять и попали на гнездо разбойников. Девочку передали разбойнице - жене атамана, а меня сунули в лодку вместо постели и бросили без присмотра.

   Буря сорвала с причала лодку, и ее понесло волнами. Много, много дней швыряла Волга младенца, покуда не принесло лодку в Хлыновск и не застопорило между плетнями у келеек. Тут и нашел меня мой теперешний отец и принес к жене. Они меня усыновили и выдали за своего...

   С девочкой было сложнее: у разбойников она была перекрадена кабардинцами. Воспитывалась в Дарьяльском ущелье и, когда подросла, - еще раз была украдена... проезжим цирком, где и стала знаменитой наездницей... И вот в этом цирке она встречается со старым разбойником, который рассказал ей о моей судьбе в несчастном городишке... Леония решила спасти меня и себя и бежать в Америку, в амазонские прерии, где уже заготовлен для нас вигвам, то есть дикий замок... Теперь Леония тайно скрывается здесь... Трудность положения усугубляется тем, что при Леонии находятся три арабских коня, которые очень мешают сохранению инкогнито в такой дыре, как Хлыновск...

   Развертывание истории продолжалось изо дня в день, с тончайшими деталями вырисовывался образ поразительной девушки: нежной, отважной, прекрасной. Леония иногда передавала привет Вове, потом оценила моего друга, и уже в ее сердце, кажется, появился уголок для Вовы... - Это не то, что твоя Бодя, - с грустным упреком сказал я ему.

   - Кузьма, - взволнованно, моляще произнес мой друг. - Как ты можешь рядом с Леонией говорить о дурище Бодьке?!

   Вова и я - мы знали каждый час жизни Леонии. Одно время она была простужена, и мы сидели без новостей.

   Задержка бегства происходила по разным причинам. Одна из них - невыясненность маршрута по направлению в Америку. По карте можно было растеряться от количества путей, выбор большой, но ведь надо было сговориться с пароходом, который нас будет ожидать для переправы через океан. Ехать через Европу на арабских лошадях - просто стыдно; Владивосток далеко, и наконец-то, после долгих советов и обдумываний, остановились мы на Аравийском полуострове. Об зтом решении Леония сообщила капитану парохода... Была и еще причина: ведь с момента бегства что-то должно рухнуть, может быть, все должно рухнуть - с такой любовью и прилежанием созданное просто сделается выдумкой, а я за это время привык иметь сестру, уже ставшую мне необходимой. Да и Вова был слишком взбудоражен, чтобы можно было сразу оборвать сказку... Оценивая и мучась над данными вопросами, я чувствовал приближение развязки и ее неизбежность... Как далеко зайдет осуществление бегства? Что станет с Леонией? Долго ли она может существовать, невидимая для всех?

   В один из дней, когда небо было покрыто низкими, серыми тучами, решение состоялось. Надо было быть готовым к бегству. Сестра могла в любой момент сообщить час и место для нашего отправления. Надо было спешно и основательно приготовиться. Правда, приготовления наши состояли в немногом: нужны были спички, револьвер, нож и веревка (веревка - это для арканов, при ловле зубров, населявших прерии, и для подъема через стены и башни). Мое волнение возрастало - развязка близилась, Я в самых мрачных красках обрисовал Вове ужасы предстоящего пути: безводные пустыни Персии; тигры и леопарды в Аравии, сжирающие в один прием путника, а главное - враги, сотни глаз которых следят за каждым нашим движением, пытки и злая смерть, если мы попадем в их руки, будут неминуемы. Мальчуган не сдавался; даже когда я прибег к обрисовке разлуки Вовы с его родителями, изобразил их слезы и отчаяние, Вова сказал:

   - Нет!.. Ты послушай мое сердце, - он подставил мне правую сторону груди. - Оно скажет тебе, как я готов исполнить все, что прикажет Леония...

   Наши вещи были приготовлены: пятизарядный револьвер с одной пулей из шкафа судьи, веревка с чердака, сломанный, но годный для дороги кухонный нож из кладовки дяди Вани и, самый сложный багаж, - пятнадцать коробков фосфорных спичек - все это было сложено заранее в садовом гроте под соломой. Наша неопытность мальчиков, впервые организующих бегство, не подсказала нам о необходимости запастись съедобным, - о чем мы в дальнейшем сожалели...

   На завтра, в ночь с субботы на воскресенье, Леония назначила отъезд.

   Легко понять, как я провел пятничный школьный день. Петр Антоныч даже лоб мой потрогал, чтобы убедиться, нет ли у меня жару, и уже после этого взмолился:

   - Дуро, сатано, куда же ты мозги подевал? Квадратный корень из шестидесяти четырех, - ну?

   Мне было не до этого... Может быть, нас поймают, вернут - и все кончится. Ведь Михалыч всюду караулит - наткнется на нас... Наутро порка... Тайну нашу мы не выдадим. Леония останется живой. Вечер субботы, вспоминаю сейчас, был хмурый, ветреный. Темная осенняя предстояла ночь. Когда все уснут во флигеле, я должен буду помочь Вове выбраться из окна его комнаты, которое было довольно высоко от земли...

   Тьма была кромешная, когда я прокрался к стене флигеля, выходящей в сад. Зная наизусть все тропы и дорожки сада, я все-таки то и дело натыкался на стволы деревьев, на клумбы, наконец влез в кусты малины, которых никак не предполагал в этом месте, покуда не уперся в стену флигеля. Рассчитав, что нахожусь под окном Вовы, бросаю камешек, чтобы произвести условный стук о подоконник. Окно почти сейчас же открывается, и в нем мерещится что-то белое и голос панны Павлины, гувернантки:

   - Матка Боска, какой ужасный ветер...

   Окно снова закрывается, а я стою притаившись, распятым к стене. Наконец из соседнего окна послышался шепот Вовы, и неподалеку от меня шлепнулся о землю сверток его одежды.

   Я подставил плечи для спускающегося друга, и Вова спрыгнул ко мне в сад...

   Мы пошли держась за руки. Предшествующее волнение меня оставило, с каждым шагом я становился хладнокровнее и острее заботился, как бы не выдать себя и Вову. Подходящих к гроту нас обеспокоил лай собаки. По звуку было заметно, что она направлялась в нашу сторону, и, конечно, это была Змейка. В кустах сирени раздался хруст ветвей от собачьего скока, и тотчас же Змейка задышала возле меня, тыча мордой в мои ноги. Она ласкалась, скулила от радости, что встретила своих и что обошлось без драки, и благодарила за ночное развлечение. Я не мог отослать ее прочь, на все мои толчки Змейка отвечала ползаньем у моих ног и тихим визгом. Наконец, к нашему благополучию, послышался далекий призывный свист Михалыча, и собака моментально исчезла.

   Взяли вещи из грота; поделили; револьвер Вова положил себе в карман.

   В этом уединенном углу сада, куда привел я приятеля, находились бассейн с водой и запасные ворота. Во времена распределения воды хлыновские воротилы, получая себе домашний водопровод, обязывались во время несчастного случая обслуживать водой близлежащие кварталы, имея такой противопожарный водоем. Здесь легко можно было взобраться на забор, становясь на обручины бассейна, а по ту сторону этого забора должна была находиться Леония с лошадьми.

   Наверх поднялся я первый и наклонился во тьму. На улице была полная тишина; ни сестры, ни лошадей не было... Может быть, Леония немного запоздала, так как мы действовали без часов.

   - Что? - шепотом спрашивает снизу Вова.

   - Лезь сюда, - отвечаю ему.

   Я слышу - Вова поднялся на бассейн, и в это же время вода в бассейне булькнула от падения в нее какого-то предмета. Следом последовало проклятие моего друга.

   - Пистолет из кармана выскочил, - сообщил он с некоторым смущением: - Извини за неуклюжесть, но, дьявол с ним, - у него была только одна пуля...

   - Леонии нет, - не без трагичности сообщил я.

   Молчание Вовы было выразительным ответом... У меня созревало решение.

   - Что же это значит? - опомнился, наконец, мой друг. Я уже знал продолжение.

   - Что-то случилось, - говорю я, - держи веревку. Я пойду и постараюсь разузнать причину.

   Я оставил Вову на заборе, а сам спрыгнул вниз на улицу и пошел за угол. Прошел целый порядок до дома Аввакумова, где жила Леония под страшным секретом и ее лошади. Дом этот со всегда закрытыми ставнями со дня появления сестры в Хлыновске предназначался для нее. Помню, какой романтикой настроенные проходили мы мимо этого каменного пузатого одноэтажного домика, рисуя каждый по своему представлению самую лучшую девушку на свете за его стенами.

   По Дворянской улице послышался топот скачущих лошадей. О, взбаламученная фантазия, - я растерялся! Оживленный призрак Леонии мчался ко мне. Уже зафыркал один из коней арабских. Уже обозначился силуэт всадницы...

   Я едва успел отскочить к палисаднику, как мимо меня вдоль тротуара пронесся Верейский, пристав, на своей светлой кубанке, с волочащимся арапником по ее спине, сопровождаемый десятником... "Черт-чертом", как его звали хлыновцы, совершал облет вверенного ему городка, охраняя порядок и сладкий сон граждан.

   Подобный всамделишный, героический галоп отрезвил меня; уже хорошо и то, - подумалось мне, - что не сцапал меня пристав. Растягивая время, я пошел кругом квартала к ожидающему меня Вове.

   Вова сидел на том же месте. Я поднялся к нему. Молча присел рядом.

   - Ну? - не выдержал Вова.

   Я вздохнул. Сделал еще паузу и только после этого сказал:

   - Лошади взбесились, сбросили Леонию и умчались за город...

   - Так это их топот я слышал с Дворянской улицы? - воскликнул он.

   - Вот, вот... О, как я попал вовремя, чтобы спасти сестру...

   - Леония не пострадала?

   - Пустяки, небольшая ссадина на ноге... Я наложил ей бинт, и она успокоилась... Когда я уходил, спросила о тебе.

   Вова заерзал на заборе.

   - Как я рад, что Леония в безопасности. Ах, если бы ты знал, - и он ударил себя в грудь, не в силах излить себя словами.

   Я был радостен и спокоен. Леония, моя сестра, осталась с нами. И вот тут в этот момент мне захотелось есть до боли под ложечкой, мне было неудобно сказать об этом, но Вова меня предупредил.

   - Идиоты все-таки мы с тобой: собрались в дорогу и даже куска хлеба не захватили.

   Я согласился.

   На этом бы и можно кончить историю о нашем побеге. Вову через то же окно водворил я в его комнату, - спички, веревку и нож спрятали мы под бассейн, - а сам пошел в мою подлестницу очень уставший, но спокойный. Мать поворчала на меня за мою ночную отлучку, но я нее заслушался осеннего ветра и заснул от его песен на лавочке у ворот...

   Что же касается до очаровательнейшей из девушек тех времен, из сестер всех сестер, она незаметно покинула нас: из-за болезни ноги (пустяшная царапина разболелась) она уехала в губернский город для лечения. Дальше - очень сложные и тайные происки врагов готовы были открыть ее присутствие, чтобы снова, как в детстве, украсть ее. Леония принуждена была очень основательно, даже и для меня, скрыться до поры до времени в полную неизвестность...

   Все это прошло, сделало свое дело, сложилось где-то в запасном уголке черепа и забылось. Новые выдумки и растущий реализм невероятной волной фантазии разворачивали для меня мои органические перспективы, но креп мой аппарат... Бывало, как галчонка в бурю на вершине ветлы, трепало меня натуралистическое окружение, - не было, казалось, дела до всего прошлого. Я забыл даже имя сестры моей, и если бы не упомянутая выше встреча с Вовой, - может быть, эта глава и не была бы написана.

   "Шикарный до смертного часа" кончил рассказ и налил себе последнюю рюмку коньяку.

   - Да, Кузьма, моя жизнь могла бы стать иной, если бы ты не дал мне нерешаемую задачу, хотя всего только с одной неизвестной... Я не виню тебя за это, ей-Богу, не виню... Моей жизнью я доволен... Моя утлая ладья промчалась весело океаном дней моих в исканиях Леонии.

   "Боже, - подумал я, - ведь он говорит языком нашего детства, неужели он не сумел перерасти моей выдумки и это наивное произведение искусства подчинило его на всю жизнь?"

   "Шикарный до смертного часа" продолжал говорить, как он в самых неопрятных житейских уголках искал Леонию, сестру мою, что ему иной раз хотелось убить себя, чтобы прийти скорее на тот свет, где, как рассказывают ксендзы, все враки делаются правдой... Я в половину говоренного не вслушивался - так мой давнишний друг не был Орфеем в его исканиях. "Как очужел он для меня", - думал я...

   Вова, как назло, засучил рукав рубашки и сказал:

   - А ведь до сей поры видно.

   Правда, на мускульной холеной руке, пониже сгиба, была довольно заметная буква К... На моей руке я не нашел ни следа от нашего кровавого братства.

   Кого же, в сущности, больше любил Вова - меня или Леонию, сестру мою?..

   В это время раздался звонок в передней - два раза, условный звонок жены. Она возвращалась из гостей...

  

   В этот год Волга наливалась на глазах, на ощупь. Берегами стоял иловый запах от свежесмоченной земли. Затоплялись прибрежные огороды, бани. Плетни, с кольями, сорванными водой, плавали плашмя, привязывали их хозяева к стволам деревьев. Вспученной мутной гладью неслись коряги, дрова, рухлядь всякая. Вооруженные баграми охотились хлыновцы за текучей добычей.

   Сувоти бурлят островами между затопленным осокорем. Дрожат, трепещут вершины ветельника, а листья, как бабочки, бьются о накипь воды. Лодка юлит, отбивается от правежа, так и норовит наскочить серединой о ствол. Держи лодку, не зевай в это время, иначе сам знаешь, что с ней случится.

   На острове остались одни лысины незатопленных мест с разнеженными влагой травой и цветами. Хорошо на этих лысинах, которые завтра скроются. Аромат свежей листвы, журчание воды, облизывающей с напором островок. Ни комаров, ни мошек в это время. Дымит костерок, трещит валежник, на перекладине закипает чайник.

   Не надышался и не ушел бы оттуда! Лежишь сфинксом, облокотясь на передние лапы, отупело смотришь на кипящую воду, и кажется, что это не вода течет, а ты мчишься пустынями воды и неба...

   В Хлыновске праздник, - по всем сердцам Волга разливается; гудит пароходами. В Хлыновске свежие товары, еда новая, вести сверху и снизу в каких местах и как зиму коротали, велики ли где снега были. Дети, отцы с отхожих зимовок возвращаются. Трещит от новостей и обновок каждый домишко. Пахнет воблой копченой, жирной, прозрачной на свет, как яйцо свежее.

   Хорошо в Хлыновске!

   Вода подымается. Затопило нижний базар. Хотя подъем и показывает количество зимней влаги, но не в высокой воде польза. Это нам, ребятам, забава с банных крыш в Волгу нырять, - польза в продолжительности половодья. Бывает подъем четыре-пять сажен, самый незначительный, а вода весь июнь держится, до меры не спадает.

   Стариков не удивить ни большой, ни малой водой.

   - Нет, не та Волга стала, - скажет старик и бородой затрясет, - бывало-те обмеленьев не знали: воды завсегда было сколько душеньке угодно... А все потому - порядков нет. Жадность обуяла, леса народом, что-те скот волками, пожираются. Вон он, Кузьмодемьянск этот, - что в нем лесу было... А ноне?

   Рыбу, помню, поймали хлыновские рыбаки - мерой в сажень с лишком. Два дня эта рыбища мужиков мучила, Волгой колесила, чуть лодки не потопила. Что это была за рыба - сом или белуга, - не помню, но рыбу вскрывали в присутствии врача и властей, чтоб узнать, нет ли в рыбе человечины. Народом берег усыпан - все на рыбу пришли любоваться, говорили, что рыбак на весь год дохода получит с такой небывальщины.

   А старик затряс бородой и клюкой застучал.

   - Эх, ребятушки, така ли в мое время рыба была! Бывало-те Волгой осетр хвостом взметнет, так судно кверху дном переворачивало... А скус-то был! Э, ну и скус... А потому - погани нефтяной теперича напустили да колесами глушат машинными рыбу-то...

   При спаде воды бывает момент, когда оголятся острова, образуются озера, озерца, ямы. Едут тогда хлыновцы с бреднями, с мешками, с ведрами рыбу брать. Мы, малыши, штанами, рубашками упражняемся и голыми руками рыбу берем. Идешь таким озером в тинной, парной воде, а рыба бьет в ноги, в живот и плещется наружу. Серебром чешуйным нагрузятся лодки. И думать не придумаешь сразу, что с рыбой делать: иль сушить, иль солить, или в копоти затомить. На дворах, на бечевках на солнце сушатся густера, язишки, чехонь, а зимой этот корм у нас лакомство. Сушеная рыба с просолом, ломкая, икусная. На улицу, бывало, идешь, она в кармане крошеная, в рот бросаешь, что тебе тыквенные каленые семечки.

   От сушки и солки вонь в городе в течение нескольких дней стоит крепкая, как на промыслах, только перепутается эта вонь с запахом оцветающих садов, и не понять проезжему - чем Хлыновск пахнет.

   Зимой Волга спит. Разве где на быстряке черная незамерзающая полынья напомнит о скрытой подо льдом жизни... Тогда все большаки на Волгу переходят, и в длину и поперек разрисуют дороги навозными знаками ледяную толщу. Просыпается Волга рано. Уже в средине поста нам втолковывалось не прозевать первую подвижку льда.

   Трудно словом определить этот звук: не то стон какой, не то колокол гуднет где-то под землей и разнесется над Волгой и эхом отразится от гор. По первой подвижке идут расчеты о вскрытии Волги. За Волгой устанавливается наблюдение: считается счастливым увидеть начало вскрытия. Ледяной покров, вздутый, рыже-синий, еще неподвижен, только от берегов видны проталы, да несколько промоин на месте заворота Коренной.

   Лед начинает двигаться раньше, чем это заметит наблюдающий, - так медленно перемещаются его пласты. Окажется перекошенной дорога в Липовку, унавоженное лошадьми место мойни очутится за базаром. Не хватает только ветра, чтоб напором воды порвало ледяные сцепы.

   Наконец, раздастся от берега до берега хруст, словно огромным колесом по фарфору проедут, и масса льда дрогнет. Последуют новые звуки цокания ледяных кристалликов, ширк и шип обсыпающихся ледяшек. Полезут друг на друга льдины, надламываясь кусками мягко, как постный сахар, зазвенят сосульками, закружатся на заторах. Вода в прорезах льда темная, сгустившаяся за зиму. Погода переменится: подует с севера, подует сквозняк от Белоозера до Каспия. Волга тронулась.

   Лед идет разный. Нежно-синеватый, бурый от городов, темный с Камы. На льдинах застревает всякая всячина, вплоть до скота... Тает, редеет, проходит лед, из-под него распластается Волга всеми оттенками почвенных растворов, синевой неба и его тучами.

   Зачиркают водой лодки. Задудит петушком перевоз "Колумб", слетает хвастливо в Протопоповку и обратно, потом запрягут "Колумба" конторки пароходные переводить по местам, и только мало-мальски приготовится Хлыновск, чтоб гостей встречать, как загудит первый "Кавказ и Меркурий" снизу.

   Волга заработала.

   Заставится ларьками берег. Парочки молодежи разместятся по укромным лавочкам волжского бульвара, и аккуратно у буфета пароходного каждый вечер Петр Антоныч будет пить кристальную, из-под "белой головки", Смирновскую и закусывать икоркой. Утром в классе для общего назидания, в особом тоне зазвучит "дуро, сатано" - и мы знаем: после "белой головки" проигрался Петр Антоныч в карты в клубе. Но уже никого не страшит этот лозунг оскорбления нашей чести: скоро конец занятиям - уже вывешено расписание экзаменов.

   Весна в разгаре.

   Пусть меня обвиняют в квасном, географическом патриотизме, но, чтобы остаться правдивым до конца, я должен не только сказать, но воскликнуть: "Только на Волге, только в Хлыновске бывают такие весны". Весны, когда дышишь, купаешься воздухом сквозь всякие стены и запоры, сядь хоть в подвал винного склада Солдаткина, закрой двери и ставни - и там пары алкоголя не в силах унять неуемные ароматы весны...

   Поднялись зеленя. Засели яблоки. Ростками, тычинками распушились огородные гряды, появилась завязь.

   На Волге показалась первая отмель песку. Дрогнула весна, опалился краешек ее летом.

   Не до ученья. В голове Волга, в ушах плеск ее теплых, набегающих на. берег валов. Теплота и прохлада, обнимающая тело, а в натуре - я перед столом или стол передо мной. Покрыт стол зеленым сукном, и за столом лица так онезнакомившихся мне учителей... Невинно, одинаковые лежат билетики, скрывающие в себе предательство и провал.

   - Десятый билет "о цвете"... десятый билет. Ну же, десятый, - почти вслух шепчу я. О цвете я знаю хорошо, но, попадись окаянное электричество, и - зарежусь. Пытаюсь на всякий случай припомнить что-нибудь о нем.

   - Электричество есть энергия, которая... которая... гроза, например, атмосферическое электричество... Нет, уже лучше все силы на десятый номер сохранить. Сейчас Серов отвечал по восьмому, билет взял справа, значит, и мой где-нибудь рядом, тоже справа.

   В висках стучит. Делаю движение и, как в лотерее, схватываю билетик со стола: десятый. Меня от радости в пот бросает.

   Передаю билет учителю, не читая, тот оглашает громко:

   - Десятый - "о звуке"...

   Из теплого я перепотел в холодный пот: несчастный, я перепутал содержание билетов.

   - Расскажи, что ты знаешь о звуке, - мягко обратился ко мне незнакомый экзаменатор.

   Мечтая вытянуть билет о цвете, я хотел блеснуть; о звуке же я знал средне, запутался на числах его колебания, но тем не менее предмет сдал на "хорошо". Физика была последним экзаменом.

   На торжественном акте я получил похвальный лист и, свернув его в трубку, направился к бабушке в келейку, чтоб похвастаться, а бабушка Федосья умела хорошо умиляться над успехами внука.

   Пошел я берегом, чтоб выкупаться по пути. Ко мне в дороге присоединились еще трое малафеевских мальчиков.

   Против Захаровых была показавшаяся отмель песку. Здесь мы и вздумали купаться, с решением переплыть на островок.

   Плавал я в то время плохо, бессистемно, как вообще плавают волжане: с большой мускульной затратой и с малыми результатами... "Саженка", излюбленная здесь манера, была самой быстроходной, но и самой утомительной, искусство пловца сводилось, в конце концов, только к его силе, к легкости веса при большом объеме тела, а не было рассчитанной, мерной борьбой с засасывающей водяной массой.

   Плавать "по-собачьи" я начал рано, но боялся глубины и долго царапался животом по дну. Мне было, вероятно, лет семь с чем-то, когда ребятишки постарше столкнули меня с мостков в глубину. Готовый тонуть, я закричал что было мочи, забрыкал руками и ногами и совершенно неожиданно для себя поплыл, уяснив этим самым на всю жизнь уменье держаться на воде, незабываемое, как хождение на двух ногах. К этому времени, то есть ко времени возвращения из школы с похвальным листом, у меня уже был порядочный навык в обращении с Волгой, так мне, по крайней мере, казалось тогда.

   Песчаная отмель отстояла не дальше полуверсты от берега. Кроме нас, четверых мальчиков, кругом никого не было. Разделся я, уложил штаны и рубашку; аккуратно поместил на них сверток и следом за другими бросился в воду. Дно было вязкое. Быстро минуя его, выплыл я на стрежень. Двое из мальчиков плыли очень грузно, "по-бабьи", и скоро они повернули обратно к берегу. Третий казался хорошо плавающим, но и он, будучи саженях в двух впереди меня, неожиданно и круто повернул обратно, и мы с ним разминовались. Доплыв до места поворота товарища, я очутился во взбудораженном течении, вода выбивала снизу, как над омутом, и крутила меня. Только соревнование на первенство и ребячье самолюбие двинули меня дальше к узкой полоске с горизонта воды видимой отмели. Она казалась обманчиво близкой и, как песчаное отложение, должна была быть очень отлогой и тянущейся ко мне навстречу.

   Самое губительное на воде, вдали от берега - это подумать об усталости. С этой мыслью явится и сама усталость, тогда сейчас же заломят мускулы, начнут деревенеть руки. Цель окажется невероятно далекой. Перестанут увещевать сознание уже сделанные тобой четыре пятых пути, что возвращения без передышки не осилить... Начнется утомительнейшее для уставшего пловца опускание вниз в поисках ногами дна. Вода становится врагом: она теряет плотность, расступается от малейшего мускульного движения, не обо что упереться плывущему в такой воде.

   Когда я повернул обратно, у меня уже не хватало дыхания от усталости. Руки падали плетьми, не в силах оттолкнуть массу воды и двинуть вперед мое тело.

   Берег был далеко; как во сне, далеко были на берегу товарищи... Хочется отдохнуть. Тянет в себя расступающаяся вода... В первый раз отдаюсь ей, опускаюсь, сглотнул воды.

   Вынырнул к небу через всю мою силу и понял, и закричал, как мог: "Тону, спасите".

   Борьба кончилась... Мягкая, теплая Волга засластила мой рот. Я не противлюсь Волге... В мозгу острая мысль о матери, а следом за этой, волнующей, при погружении ко дну, вторая, молниеносная:

   - Так просто... Ни болезненных ощущений, ни страха - одно молниеносное, утешительное о простоте больших органических событий...

   Бывает глубокий сон. Впадая в него, как бы проваливаешься. А еще похоже, будто окутываешься шубами, одеялами и там где-то в завертке этой делаешься тоненьким, как стебелек, и потом исчезаешь совсем. Сновидений не бывает в таком забытьи - плотно тогда, непроницаемо и темно во всех уголках черепа.

   Пробуждение от подобных снов также бывает особенным. Откуда-то из глубины начинаешь выкорчевываться наружу. Состояние полусознательное, безмятежное, как будто в вате похоронен, глухо в ней, вылезти из нее трудно, она мнется и не дает опоры рукам... Но мне не хочется вылезать, тем более до меня доносятся издали звуки человеческих голосов, и от этого мне еще спокойнее.

   Прорыв сознания - и голоса уже здесь, рядом. Я различаю их. Грубый мужской голос лаймя лает и разносит кого-то. Голос простой, земной голос, - таких во сне не бывает, а в ругани мне слышатся ноты сердечного трепета.

   Уже доносятся отдельные слова и складываются для меня в понятия: голос грубит обо мне: - Чертенята, купаются во всех дырах, так разэтак...

   Отличаю второй голос, более молодой:

   - Дышит, Ильюха, дышит...

   - Знаю... - отвечает мужик.

   Меня укачивает, но мне легко, насквозь дышится. Я чувствую улыбку на своем лице от удовольствия, которое испытывает все мое тело, вытянутое в длину с полным отдыхом. С трудом, лениво открываю глаза. Синее до темно-синего надо мной небо. Полная земная безопасность, как в младенчестве на коленях матери. Ни шевелиться и ничего знать не хочется.

   Грубый голос, родной, как голос моего отца:

   - Слава те Иисусу Христу! Очухался паренек. Эх, ты, тебя бы этак больше и на свете не было... А родителям бы каково... а?

   В голосе сплошная ласка меня возвращенного к жизни.

   Я на дне лодки-легошки. Бородатый мужик поддерживает мою голову и обращается к молодому парню за кормовиком:

   - Видишь, Панька, а ты все на берег да на берег. Утопленника, брат, никогда не касай земли. - Потом ко мне:

   - А ты, херок, слава те Господи, жив, так погоди больно с водой баловать. Научись сначала по-моему пловцом быть. Панюха, держи на берег...

   Хороша радость возвращения из смерти! Ясность и торжественность. Все окружающее полно важности... Вот на борту легошки муха чистит крылья - какая точная нужность движений ее лапок, какая озабоченность всего ее аппарата!.. Журчит из-под носа лодки вода. Мужик смотрит в сторону. Ветер колышет черную бороду. Мне видна жилистая, плотная, как медь, загорелая шея и красная щека. В скобку волосы, еще не просохшие и прилипшие к затылку. Мокрые рубаха и подштанники облегают мощное тело моего спасителя... Знаю, он сейчас думает обо мне.

   Родня он мне сейчас какой-то, да уже верно и я ему.

   - А ты чей будешь? - обращается он ко мне. Я отвечаю...

   - Сергея, что ли?.. Так. Это что на Пантелеевой дочери женат?.. Суседи наши, Захаров я, Ильюха Захаров, сынок Федосея Парфеныча... Как же, как же, вот-те и оказия, братеня, вышла, ведь мой тятенька твоего отца кольями от смерти спас, а мне довелось тебя выручить. Слышишь, Па-нюха, дело-то какое.

   Белесый парень, правящий лодкой, заулыбался, словно утешая и поздравляя меня.

   - Да уж видать планида такая, чтоб живу быть!

   - Илья Федосеич, а помнишь, намедни от перевоза хотели пешком домой драть, - вот бы...

   Все стало значительным после моего пробуждения; все стало обновленным и свежим. Как-то по-особенному прочистился пережитием смерти аппарат мой.

   Перед убылью Волга задумается, остановится на месте на несколько дней вода, а потом начнет сбывать. Первые дни сбывает осторожно, словно народ жалеет, а потом: не успеешь оглянуться, а уже песок версты на две отодвинул к востоку Воложку и отбросил от города фарватер. Остров уже не остров, с наезженными сенокосом дорогами, что твой материк. На нем рощи, лужки, долины и холмики, птицы лесные поют, ежевики-ягоды на нем не обобраться, и только на стволах деревьев, как геологическая справка, желтеют иловые отметины подъема воды да Волга, не желающая окончательно подарить остров земле, режет его глубокими протоками, которыми Коренная перекликается с Воложкой.

   Грустно и невыгодно хлыновцу от обмеления Волги. Пароходы в десяток верст крюк делают, чтоб пристать к городу. Начинаются опоздания, подъемы грузовых цен, а вот закапризничает капитан "Суворова", потребует перевода пристани на пески, за ним потянутся и другие - дохло сделается на волжском бульваре, замрет весь этот берег, да и вся базарная часть только местным оборотом и будет пробавляться.

   Извоз через пески трудный, извозчики чертями делаются, облают тебя, пассажира, насквозь, подымая цену.

   А к этому как раз времени и поспевает главный наш товар - яблоки. А наши яблоки - это не какая-нибудь антоновка тамбовская, ту хоть кирпичом колоти, хуже не будет, - наш фрукт нежный: анис, например, бархатный, ему уход да уход требуется, а ну-ка потряси их от садов да на пески, так потом на Щукином рынке браку не оберешься.

   В сады к поспеву яблочному слетаются съемщики и сверху и снизу. Рыщут садами, что коршун метнет такой из них глазом на яблоньку и сразу: шестьдесят пудов, а эта яблонька словно мать обвесилась урожайностью, сучки на ней трещат от умиления... Коршуну хоть бы что, он уже дальше прикидывает пуды, сбивает цены.

   Наметка у этих прасолов что на весах, уж хлыновский садовод остроглазый, но съемщик, обежавший сад, на пятьдесят пудов не ошибется при тысячном урожае.

   Откуда-то появляются воза, горы лубочных коробов, город запрудится ими. В голове не прикинешь, сколько же лесов ободрали на эти короба. Короба разместятся по садам, а потом и днями и ночами потянутся обратно через город на пристани.

   В садах песни молодежи, снимающей яблоки, корзинами несущей их к шалашам-навесам и сортами складывающей их в кучи и горы.

   Столичные сорта берутся прямо с дерева и тут же, переложенные соломой, а некоторые - папиросной бумагой, укладываются в короба.

   В это время все запахи стираются одними: идите в горы, поезжайте на остров, - всюду не покидает вас аромат сотен тысяч пудов перевозимых, переносимых, укрывших обе наши базарные площади, яблок. Люди не садовых мест не знают этого запаха в такой мере, потому что яблоко, хоть на час попавшее в подвал или погреб, теряет этот девственный запах, равно и вкус, и плотность, свойственные фрукту, не расставшемуся с воздухом. На этом ведь и основаны местные курсы лечения фруктами, хранящими в себе полностью запасы солнца и воздуха данной страны.

   Яблочный запах загуляет по всей Волге до низов и верховий. Он проникает в клетушки вагонов, борется там с гарью угля и нефти.

   Закопченный, облитый потом машинист высунется по пояс из своей кочегарки и распустит ноздри.

   - Эх, Ванюша, хорошо как яблоками пахнет, - скажет паркишке-помощнику, протирающему колеса, и тот черномазый нос повернет к товарным вагонам и задышит.

   Вот так Хлыновск! Вот так анис бархатный!

   Август - это во всех ртах яблоки. Коровы, свиньи и птица домашняя жуют и клюют яблоки.

   Волгой плывут они, пестрят и блестят зеленцой и красным. Ершозские яблоки - мельче наших. Видать, лодку или дощаник опрокинуло.

   От убыли на Волге тошно делается. В местах, где, бывало, играли свежие струи, ныне вязкое дно, пахнет тиной и ленивая уснувшая гуща воды там,.. И только фарватер Коренной сверлит и сучит песок и берега, работает добросовестно, стараясь за всю обезвоженную ширь.

   Участятся маяки и баканы. Без конца тревожные свистки пароходов... - Се-емь, се-емь. Шесть с половиной... - угрожающе выкрикивает наметчик. - Стоп, - команда в машину. Зацарапает днищем... - Право руля... - команда боцману. Заворачивается пароход в поисках глубины... Крик в рупор: - Черти! Где, сволочи, бакан поставили?!

   И так, покуда не послышится с наметки: "табак", только после этого утешения заработает снова машина и двинется вперед пароход.

   - Пронесло, слава те, Господи, - радостно забормочут на нижней палубе, - не то объешься харчами весь, поколь до Астрахани доедешь.

   - Знамо, - ответят ему, - а то у Синбирска почитай две сутки на песке сидели... Да.

   Так подкатывает осень. Серое небо; серая Волга. Воронье тучами летит с полей на ночевку на остров. Холодная вода обезлюженной, с пустыми берегами Волги. Через Федоровский Бугор задует неделями ветер, лысит и сгоняет воду. Ударит дождь, да еще с проснегом, облепит последний пароход, уходящий от нас. Снегу не залепить уютно светящиеся окна рубок. Манит с собой уходящая машина, манит в края больших размахов и большой жизни...

   Бр-р, промозглый холод!

   Слякоть и тьма бесфонарная на улицах... Куда бы в тепло, к милым людям, чтоб отогреть застывающее от одиночества сердце.

   Захаровы были испокон века перевозчиками.

   - Ну, уж Захаровы - те пловцы, - эта хлыновская похвала была родом Захаровых заслужена. Про одного из дедов их рассказывалось, что он, отправив дощаник с горного берега, сам переплывал на луговой, где в ожидании прибытия опереженного им дощаника готовил новую нагрузку возов и лошадей и после этого плыл тем же способом обратно.

   После появления пыхтелки "Колумба" Захаровы сдались машине, а за собой оставили лишь перевоз на остров. Паром работал круглое лето, но в период косьбы и уборки сена работа была страдная. Без отдыха туда и обратно гоняли груженый дощаник. Работа переправы производилась силами перевозимых. Хозяин, в сущности, мог и не ехать, разве только для причала да самой разгрузки, при которых требовались ответственность и знание дела. Да и то среди поимщиков всегда попадались знатоки и для этого. Что касается платы за перевоз, так у причального столба висело ведерко, в которое каждый и бросал нужный медяк.

   Этим доверием и хранили хлыновцы свою честь. Вообще, чтоб не забыть, подчеркну следующее: ласка и доверие делали чудеса с хлыновцами, которые, к тому же, ничуть не отличались от жителей прочих городов в смысле обжуливания друг друга. У нас часто высказывалось мнение, что "как только появились заемная бумага, ярлыки да нотариусы - так и воровство от жуликов к честным людям перебросилось... Нечего стало честью гордиться, раз бумага тебя в жулики приноровила, лишила доверия"...

   Илья Федосеич Захаров, спасший меня, в описываемое время был заправилой перевозного дела. Дядья, отец садами, посевами заняты, а он взял на себя переправу; у него был помощничек Панюша, тихий парень.

   Звание первого пловца в семье Захаровых было теперь за Ильей. На спор - на лошадь спорили - четыре раза переплыл он Волгу, а на воде держался что твой лебедь.

   Не помню точно, случилось ли это в год, когда я тонул, или годом позже, но это событие, стоившее жизни Илье Захарову и другим, взволновало надолго город.

   Было начало косьбы. Время было сухое, трава быстро зрела, особенно островная, при воде. Народ бросился на поймище.

   Дощаник был в полной годности, и переправа заработала без отдышки. В день, о котором идет речь, в воздухе не шелохнуло, пластом кристальным лежала Волга. Ни одного облачка не было на небе. Жара была непереносная даже у воды. Купанье не спасало - еще хуже распаривало уморившееся тело.