Главная » Книги

Успенский Глеб Иванович - Кой про что, Страница 4

Успенский Глеб Иванович - Кой про что


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14

м вовсе не интересны; склонен думать, что ничего в действительности даже нет, что существует только легенда, и легенда не об Ашинове (бог с ним), а об атамане казацкой вольницы. Пусть не существует в действительности ничего подобного, но то-то и замечательно, что откуда-то родилась легенда, откуда-то выплыло слово "вольница". И это-то слово (если бы даже оно было только слово), не слышное на Руси со времен Степана Тимофеевича, раз оно родилось на божий свет опять, невольно заставляет вас чуять, что "недохватка" в насущнейших народных нуждах, осложненная горчайшим опытом жизни, приобретаемым народом в поисках хлеба, и, главное, разбрасывающая народные массы по лицу Русской земли, как ветер разбрасывает мякину, не может не иметь результатов, и результатов весьма неожиданных.
  

V

  
   Тяжкие мысли и тяжкие воспоминания, начинавшие темными тучами налегать на меня, к величайшему моему счастью были мигом рассеяны появлением сторожа, который ходил за лошадьми...
   - Сейчас подают! - сказал он запыхавшись, - насилу добудился.
   Этот сторож, впервые известивший меня о нежданной радости, которую "господь послал" в наши вечно полуголодные места, и дал мне возможность хоть немножечко осветлеть душой, - вновь направил мои мысли от "мрака к свету", вновь заставил радостно думать о том, как урожай развеселит наши места и людей наших мест.
   Меня он уже развеселил: разве не весело, что вот на этой платформе нет полуголодной толпы, рвущей "на части" проезжающего, от которого даст бог заработать два двугривенных! Какие фигуры тут толпились, рвали проезжающего, клянчили или так мерзли "без работы" по целым ночам, корчась от холода в жениной кацавейке, - а теперь всей этой рвани нет и следа! Урожай, так сказать, как корова языком, слизнул ее с платформы. Уж и храпят же теперь эти назябшиеся люди! за сто рублей не добудиться!
   Скоро послышались бубенчики, сторож взял мои вещи - и опять урожай развеселил меня. На козлах тележки сидел не работник Кузьмы Демьяныча, а сам Кузьма Демьяныч, лавочник и, несомненно, будущий церковный староста и "попечитель".
   - Кузьма Демьяныч! - воскликнул я. - Что же это означает?
   - Ха-ха-ха! - засмеялся Кузьма Демьяныч. - Уж что делать.... Пришлось старину вспомнить... запрягать-то лет пятнадцать не запрягал - думаю, нельзя суседа бросать на плацформе...
   - Да что же вы сами-то?
   - Да народу-то нисколько нету! Народ-то разбежавши... Такой урожай господь дал - все ко дворам шаркнули... У меня пятнадцать лет один здешний же мужик Федор жил, совсем было к нашему дому присоединился... и тут как с хлебом-то пошло, как пошло - смотрю, чернеет мой малый, пучит его нелегкая, что ни скажешь - косит глазищами... Догадала меня нелегкая пикнуть ему: "Что-то, Федя, будто бы нонишнего числа ты не вполне опрятно потомпаковый самовар вычистил?" Так слов-то еще я моих не досказал, как рванет он себя за фартук из-под шеи - раз! об пол его! затем пинжак тем же манером - рраз! только пуговицы по полу разлетелись, и в окончание с одной и с другой ноги сапоги через всю комнату пустил: "Подавай расчет! Стану я твои самовары чистить! Обо мне дома коса плачет! Давай расчет!" Так и убег. Вот теперь и пришлось на старости лет самому запрягать... Дугу-то забыл как установить - вот какое дело!.. Ха-ха-ха! Извольте садиться! Уж уважил нас создатель - на редкость!..
   Поехали. Но поехали весьма тихим шагом. Кузьма Демьяныч поминутно бил лошадь кнутом, чмокал и дергал вожжами; но лошадь не бежала, а как-то гордо шла, хотя и не забывала вильнуть хвостом всякий раз, когда Демьяныч вытягивал ее кнутом.
   - И скотина-то вся умаявши! - говорил Кузьма Демьяныч, как по камню колотя по неподвижной лошади кнутом... - У меня тут арендована земля, так и посейчас с поля не убрались, а всю животину измаял... Она пойдет, разойдется - а только что действительно притомивши... Такую господь послал комиссию... Народу нет, работы выше головы, а тут еще хлопоты - бабушка окончила жизнь - то есть в самый разгар... Я и сам-то с ног сбился... И окончательно сказать - от грибов скончалась... Уж оно ведь всегда одно к одному... Пошло на урожай, так уж во всех направлениях. Ну и грибов высыпало - видимо-невидимо... Вот бабушка-то и слегла... Я и спрашиваю: "Не от грибов ли, мол, бабынька? Скажите чистосердечно - сейчас доктор будет". А ведь они, старики-то, характерные, упорные, кремневые... Заперлась, стиснулась, только цедит сквозь зубы: "Не твое дело, не смей!" Ну а впоследствии и оказалось на мое, то есть в полном смысле этого слова - единственно от грибов... Накушалась... Чисто и я-то смаялся, с ног сбился совсем...
   Лошадь как будто бы действительно прибавила шагу...
   - Ну да и то сказать, пожила старушка на своем веку... - досказывал Кузьма Демьяныч свою речь... - Ох, и крутенька была покойница! Ну да уж, видно, так надо... Господь-то, видно, недаром урожай-то послал... Он ведь знает!
   - Это вы насчет грибов-то?
   - Насчет грибов-с! Ха-ха-ха! Оно, конечно, грех - господи, прости мое согрешение, - а что крутенька была покойница!.. Конечно, жалеешь... да теперь и досугу-то как-то нехватает... Ишь вон сколько хлеба-то нанесло нам!
   Кузьма Демьяныч показал кнутом в поле. Было уже совсем светло, и сквозь низко лежавший на полях туман виднелись тесные и чистые ряды суслонов; при взгляде на эту картину получалось то же самое живое ощущение, которое охватывает путника при виде многолюдного города, издалека виднеющегося своими миниатюрными зданиями, но уже манящего теплом живой жизни, которою дышало это живое место.
   Жилым местом казались и поля, и веяло от них живым теплом живой жизни...
   Лошадь окончательно разошлась. Селезенка квакала в ней, как утка в болоте, и скоро мы весело распростились с Кузьмой Демьяновичем.
   Крепко и, казалось, непробудно заснул я после долгой и утомительной дороги, но "урожай" не пожалел меня и разбудил.
   Разбудила меня паровая мельница, находящаяся как раз против моего дома. В обыкновенное время мельница эта едва могла существовать; сделанная на два постава, она и одним-то работала много-много до конца января, и то с промежутками в день, в два и больше. Немец, устроивший эту мельницу, горевал, плакался и, чтобы поправить свои дела, строил всевозможные проекты: то думал превратить ее в маслобойню, то в лесопилку, то просто хотел скупать дрова, хлеб и т. д. Вероятно, и немец бы прогорел со всеми своими проектами, если бы господь не послал ему урожая. Посмотрите, как все изменилось... Паровик так и стреляет, как из берданки, дым валит из обеих труб, мучная пыль лезет из всех щелей; сам мельник Карл Иваныч, его работники Карлы и Францы, всегда до невозможности грязная кухарка, толстомордая отвратительная собака-бульдог - все теперь побелело, все в муке; все мужики, все бабы, которые возятся со своими мешками, все это также белое; глядишь на них, и кажется, что это статуи разбежались из скульптурного отделения Эрмитажа и шляются в наших местах.
   Из моего окна все это торжество было ясно видно; весь двор запружен телегами с мешками; мешки на веревках поминутно поднимаются в верхний этаж мельницы, где какие-то эрмитажные статуи подхватывают их и исчезают. Народ, ожидающий очереди, лежит, спит, сидит целою вереницею вокруг частокола, огораживающего мельницу...
   Гляжу - идет знакомый мужик, Иван Федорович, один из самых несимпатичных мне мужиков, человек, с которым мне всегда трудно говорить, потому что от него нельзя было добиться искреннего слова. Идет он ко мне, но на этот раз я чувствую, что разговор наш может быть и искренен и прост.
   Пришел, помолился, поздоровался.
   Одного взгляда на него было достаточно для того, чтобы во мне исчезла малейшая тень неприязненности к нему: он, видимо, был истощен до невозможности; кулацкая, обыкновенно разбухшая от трактирных чаев и магарычей, физиономия его опала, очеловечилась неподдельным утомлением, и оживленные, вытрезвленные чрезмерным трудом глаза совершенно потеряли ту муть и темную ложь, которые в прежнее время так неприятно отталкивали меня от него.
   Он наработался, устал, осветлел и утих.
   - Что, Иван Федорович, - спросил я, - устали?
   - Уж и не говорите!.. - действительно едва шевеля утомленной головой, прошептал он... - Уж и не говорите!.. Ведь эку господь послал нам благодать-то!.. Совсем силов ничего не осталось!
   Худой, точно больной, уселся он; в огромную худую руку взял папироску, сразу сжег ее, втянув в ослабевшую грудь огромное количество дыма, закашлялся, откашлялся и повел разговор. Разговор состоял, конечно, только в хвале бога за урожай, за то, что можно справиться, стать на ноги, что можно отдышаться и так далее.
   - Нет, - сказал Иван Федорович, как-то неожиданно прерывая разговоры о том благополучии, которое принесет урожай собственно ему и семье: - вот теперича и Петру Сергеичу уж действительно следует подсобить!
   Петр Сергеевич был барин, сосед той деревни, из которой был Иван Федорович, - и мысль подсобить барину, неожиданно возникшая в таком мужике, как Иван, поистине поразила меня.
   Сколько я знаю Ивана Федорыча, он постоянно был лютым врагом барина вообще и в особенности барина, живущего поблизости от мужиков. Он не различал хорошего барина от худого, злого от доброго, не жадного от жадного; все они были для него равны - враги, которых надо всеми способами истощить, одурачить, разорить, извести и сжить с лица земли. Добрый барин даже всегда казался ему более удобным для самого наглого одурачивания. Многочисленная семья Ивана Федорова была семья алчная, жадная, ненасытная; постоянная недохватка, зависть к разживающимся кулакам, ненависть к господам, у которых в "портмонете" всегда деньги откуда-то берутся, все это убедило его быть вполне безжалостным ко всякому барину: на охоту ли господа приедут, или появится какой-нибудь охотник заниматься сельским хозяйством - Иван Федорович непременно около барина, непременно завоюет его доверие и непременно безжалостно оберет его, истощит, оставит в конце концов в дураках.
   Петр Сергеевич, о котором теперь заговорил Иван Федорович, был барин из самых добрых; он по принципу - жить в народе, с народом и по-народному - переехал в деревню, занялся хозяйством, стараясь с крестьянами жить в самых дружеских, товарищеских отношениях. "Сообща" - вот как желал бы он жить и трудиться. "Давайте сообща делать дорогу... Давайте сообща заведем школу... Давайте сообща наймем копачей, осушим болото и т. д." И никогда ничего не выходило из этих попыток, не выходило не потому, чтобы они были невыгодны крестьянам - напротив, дорога, например, им была нужна, - но потому, что не дорога была для них главным делом, а только стремление искоренить барина. Пусть он побьется с дорогой, пусть его возы с сеном завязнут в болоте; пусть у него земля лежит даром - небось поживет, поживет впустую, потратит сам свои деньги и на дорогу и на канаву, разорится, уедет... а как уедет - тут и хозяйствуй в лесу, руби, продавай дрова и т. д. Иван Федорович был из самых главных воротил мира, настраивая его именно в этом тоне, и вот теперь этот самый Иван Федорович, который уже давно ожесточил против себя доброго Петра Сергеевича, вдруг заговорил такие речи!
   - Надобно! Давно надобно подсобить Петру Сергеевичу! И ему будет хорошо, и нам будет лучше не надо.
   - Давно-давно вам надо дорогу!
   - Да как же! Помилуйте! Да как без дороги-то?
   - Вот об этом и речь была!
   - Да как же без дороги-то? Что же, мне нешто лучше, ежели я скотину замучаю?..
   - Об этом давно говорено!
   - И справедливо! Что же мне мучить скотину, когда мне много лучше, ежели она в силе?
   - Да об этом сто раз...
   Не слушая меня, Иван Федорович, лютый враг всяких "сообща", теперь, напротив, неудержимо развивал те самые товарищеские, "суседские" взгляды, веру в которые он же сам, главным образом, и подорвал в Петре Сергеевиче. Теперь, когда недохватки нет, когда она не грозит ему целых два года, вдруг проснулась в нем просто мысль человеческая, проснулся простой, не угнетаемый ни жадностью, ни злобой, ни нуждой, здравый смысл; потеплело холодное сердце, и само собой родилось душевное желание жить с людьми по-людски, по-хорошему, по-товарищески, жить так, чтобы между людьми не было зла... Своими глазами я видел это перерождение злого человека в доброго; жалел я, что мы все, стоящие над мужиком, в общем делаем, кажется, совсем обратное тому, что сделал урожай случайно и всего-то на два года, но все-таки не скучно было у меня на душе в этот первый день урожая.
   Мельница гудела и день и ночь. До бела света девки так визжали свои песни, как будто бы их живыми зарывали в землю или жгли раскаленным железом. Пьяные мужики сваливались с возов в канавы не иначе, как в обществе мешка с новой мукой, и храпели там, уткнувшись уже не в грязь лицом, а в муку, в хлеб... И то хорошо!..
   Словом, первый день урожая много доставил удовольствия, а что будет дальше, о том расскажу своевременно.
  

6. ПЕТЬКИНА КАРЬЕРА

  
   В этот же приезд в деревню были у меня неожиданности и не только по случаю "урожая".
   Вот, например, Петька - маленький нищий мальчонка - также весьма удивил меня неожиданной переменой в его жизни.
   Смотрел я на Петьку и дивился - на нем новый картуз в сорок копеек, каляная ситцевая рубашка, а сапоги, хотя и отцовские, но посмотрите и полюбуйтесь, с какою необыкновенною развязностью отставляет он ногу в этом неуклюжем отцовском сапоге, полюбуйтесь, с какою ловкостью фабричного щелкает он семечки, как небрежно, фатовски выплевывает направо и налево скорлупу!
   Право, Петька решительно неузнаваем с тех пор, как я видел его в последний раз, то есть года полтора тому назад.
   Главное, что меня заинтересовало в Петьке, это не картуз и не каляная рубашка, а именно подъем духа, нравственное перерождение, которых я никак не мог объяснить себе! "Какая сила переродила забитого, загнанного, пришибленного Петьку и вдохнула в него душу живую?" - спрашивал я себя и, не находя ответа, обратился за разрешением вопроса к одному из крестьянских мальчиков, игравших в "рюхи" посреди лужайки, в то время когда я и Петька были посторонними зрителями этой игры.
   - Федя! - сказал я. - Какой наш Петька-то стал!
   - А ты как думал? Он, Петька-то, теперь деньги зарабатывает!
   - Каким образом?
   - Спички делает! Он теперь, Петька-то, фабричный стал! Ишь форсит! Свои деньги у него! Ишь семечек-то сколько! То и дело по карманам шарит, точно миллионщик.
   Петька покосился в нашу сторону, поглядел на нас, и поглядел так, как будто хотел оказать: "а мне наплевать", и, изогнувшись набок, запустил руку глубоко в карман, а затем, поплевывая шелуху, продолжал забавлять себя зрелищем игры своих сверстников.
   "Наконец! - подумалось мне. - Наконец и бедный Петька выбрался на свою дорогу! Нашел путь к своей, Петькиной, карьере!"
   Он теперь, очевидно, навеки фабричный, машинный человек! Да и чем бы он был, бедняга, если бы не пришел какой-то шведский человек и не подобрал этих Петек, этих лишних людей крестьянства?
   Скучно, страшно, холодно в захудалом дворянском доме, в захудалой дворянской семье, но в захудалой крестьянской семье страшно и холодно до ужаса! Какая угнетающая душу и мысль тоска и пустота, а главное, бессмыслица веет от этого хлама, который там и сям валяется на разоренном дворе! Что такое означают эти старые оглобли, эти два сломанных колеса, эта бочка, рассохшаяся и развалившаяся? Зачем этот пустой хлев, эти ворота на одной петле, эти пустые кадки, шайки с признаками корма и следами капусты? В доме нет силы, нет тепла, цели в труде, и весь этот хлам ужасает своею бессмыслицею, тяжеловесностью, топорностью, а главное - полнейшею невозможностью найти в своем сознании какую-нибудь связь бездушного хлама с удручающим испугом пред жизнью, пред белым днем, пред каждым живым человеком.
   Петькин двор и Петькина семья были, на моей памяти, именно такими захудалыми. Не было в доме силы на крестьянство; были у Петьки и отец и мать, но не задалась их совместная жизнь. Не было в Петькином отце силы и страсти поднять "крестьянство". Его худое, долговязое, бессильное тело не было согрето необходимым для крестьянства запасом огня, горячей страстью преодолеть, совладать с огромнейшим делом; он был какой-то простывший, а главное, сам отлично знал, что в нем нет силы, тепла, и был поэтому злой, недовольный всегда; он знал, что жена его, женщина двужильная, огненная, неоцененная для кипучей работы, должна с ним только измаяться, исчахнуть, "избиться" без толку, разорваться на части, ничего не сделав путного... И он едва ли не со дня своей женитьбы "чуял" всем существом своим, что из совместной жизни их ничего "не выйдет". Да не только чуял, он знал это твердо и с сердцем глядел, как огневая сила его бабы тратится в пустых амбарах, гремит в пустых горшках и бочках... "Не выйдет!" Этого не забывал он ни на минуту и, голодный, "пахнувший" водкой, был постоянно злобен и тогда, когда его баба рожала, и тогда, когда она хоронила, и тогда, когда радовалась теленку и когда металась как полоумная в минуты полнейшей нищеты. Он не бил бабы даже в пьяном виде, но постоянно носил с собою холодное отчаяние, холодное презрение ко всевозможным усилиям своей бабы оживить холодный и пустой дом. Страшно было смотреть на эту рослую, черноволосую, когда-то красивую женщину; она, очевидно, действительно потеряла возможность понимать свое существование; глаза ее широко раскрыты, волосы растрепаны, грудь ее расстегнута, и в таком виде она мечется и по дому и по деревне, выпрашивая пучок луку и таская на обеих руках по ребенку! Всегда она босиком, и даже не в ситцевой юбке "по-нонишнему", а в матерниной домотканной паневе, точно явилась с того света; и эту-то огневую бабу непрестанно "ополоумливал", так сказать, ее долговязый, холодный муж, замерзший внутренно для всякой надежды жить по-крестьянски. А если нет в крестьянском доме силы и огня для того, чтобы был в ходу весь механизм крестьянской жизни, - что же там остается? Обездушено и обессмыслено все до последнего котенка... Все не имеет смысла, и жизнь ужасна непроглядным ужасом бессмыслицы...
   Петькин отец плотничал, но всегда случалось как-то так, что работа ему выпадала в самое неподходящее время. Всякую "настоящую" работу обыкновенно успевают переделать за лето плотники пришлые, люди, знающие свое дело. Петькину отцу всегда доставалось то, что не успели переделать плотники заправские, то есть мелочи и пустяки: вставить в окно косяк, исправить крышу, починить погреб. И всегда эта недоделанная работа доделывалась в самое неблагоприятное время, осенью, в холод, в мороз, в дождь и ветер. Сердитый осенний ветер и сердитый Петькин отец, оба, как на грех, всегда встречались вместе на ничтожном осеннем заработке; мороз точно нарочно сковывает и без того бессильные руки Петькина отца, и Петькин отец со злобой кое-как тяпает топором по дереву, ругая это дерево самыми отборными словами, а в ответ на эти ругательства ветер вырывает из-под бессильного топора и самое бревно. "Чорт!- слышится на такой работе, - дьявол тебя возьми". "Ишь чорт!" - говорит мужик, нанявший Петькина отца, глядя на его нескладную работу. "Ишь лысый чорт! - ворчит Петькин отец, косясь на мужика-заказчика, - за полтинник тебе столярную работу подавай!" И сделавши работу скверно, обруганный хозяином и обругавший хозяина в свою очередь, Петькин отец с бранью пьет в кабаке косушку, с бранью идет домой и в холодной избе, сам весь холодный и голодный, сердито дышит холодной сивухой, ругаясь на всех и вся и лежа на холодной печи.
   На такой именно нескладной и скверной работе Петькина отца увидела впервые Петьку наша учительница. Гуляла она с детьми в холодный морозный день и смотрела, как Петькин отец ругается на какое-то дерево, которое не поддается тупому топору, и как он с сердцем плюет на топор, который не рубит. Тут же стоял и смотрел на работу своего отца и Петька. Он был одет в лохмотья, лицо у него было зеленое, тощее и сердитое.
   Два дня работал у нас Петькин отец, и Петька постоянно толкался около него, щепки подбирал. Но и после того, как Петькин отец, по обыкновению сделав работу скверно, "разругался" и ушел, Петька продолжал являться на то место, где работал отец и где валялись щепки. Жалко было смотреть на него, маленького, рваного, озяблого, а главное, сердитого, "несимпатичного".
   - Послушай, мальчик! - сказала ему однажды учительница через отворенную форточку. - Холодно тебе?
   - Не! - ответил Петька сердито и не сразу, а помолчав.
   - Как "не"? Видишь, как ты плохо одет... Что, мать-то любит тебя?
   Сердито отпихнулся Петька в правый бок и сердито сказал:
   - He!
   - А отец?
   И в левую сторону Петька пихнул себя сердито и еще сердитее сказал:
   - Н-не!
   - А ты кого любишь?
   Петька только нос утер рваным рукавом.
   - Стало быть, тебя никто не любит?
   Ничего не отвечал Петька.
   - Хочешь, я тебя буду любить?
   Петька молчал.
   - В гости ко мне будешь ходить? а? хочешь? Рассказывать тебе буду... а? Гостинцев дам?
   Много всяких благ насулила учительница Петьке и в конце концов достигла цели.
   - Н-ну, - начал Петька неприветливым и суровым голосом, неохотно и медленно поворачивая голову к форточке, - н-ну.,. люби... когда хошь!
   "Когда хошь" в устах Петьки было то же самое, что в устах его отца было: "чорт!", "дьявол!" - слова, которыми он, вслух или про себя, всегда заканчивал как начало неудачной работы, так и ее всегда неудачное окончание.
   И с этого дня Петька стал ходить к нам в гости вместе с другими деревенскими мальчиками, но между ним, захудалым потомком захудалого крестьянского рода, и другими, настоящими крестьянскими ребятишками, являвшимися "погостить" прямо с работы, с мельницы, из лесу, с сенокоса, - была неизмеримая разница.
   Настоящий крестьянский ребенок не застенчив и не робок; он входит "к господам" без всякого подобострастия или зависти, а так же свободно, просто и единственно только с любопытством пытливого человека, с каким он входит в лес, удивляясь, наблюдая и изучая все останавливающее его внимание; в комнатах господ, с картинами, цветами, книгами, он так же чувствует себя только наблюдателем любопытного, как и тогда, когда он, засучивши штанишки, идет в речку, не зная, глубоко там или мелко, но идет все дальше и дальше, хватая по дороге какую-то рыбку, вытаскивая из-под подошвы рака и рассматривая его со всевозможным вниманием. Точно так же независимо, свободно и просто, повинуясь единственно любопытству, ведут себя настоящие крестьяне-дети и в гостях у господ. Рассматривают книжки, делают откровенные замечания о картинках, словом, "любопытствуют". Не так вел себя и не то ощущал на душе Петька, появляясь у нас в гостях. Он, как и отец его, чувствовал себя как бы выходцем из пустого места, не от дома, не от дела, а именно из пустого, холодного места; и он картинки рассматривал, но в душе у него ощущалось только отцовское отчаяние. "Не надо!" - говорило его зеленое, истощенное, неприветливое лицо... "Смотри не смотри, - казалось, постоянно думал он, - а толку никакого нет и не будет!" И гостинцы он ел, как и все, но эти "все" обогащались новым ощущением вкуса: "скусно, скусней земляники!", Петька же съедал без всяких обобщений и умозаключений, а так, зря, без толку и удовольствия. Ходил он к нам часто, но постоянно был недоволен, постоянно у него было мрачное лицо, постоянно он смотрел как-то наискось в землю и, видимо, был одновременно и сердит, и огорчен, и чувствовал в душе отчаяние и злость.
   Приготовлялись делать елку. Куча ребятишек клеила коробочки, вырезывала звезды. Суета между ребятами шла самая оживленная. Петька также присутствовал среди ребят, присаживался к ним то там, то сям, медленно переходил с одного места на другое, тяжело стуча по полу своими неуклюжими сапогами, но не слышно было, чтобы кто-нибудь позвал его, крикнул: "Петька, иди! Подсоби!" Нет, никто в нем не нуждался. Петька был одинок. Как он пришел, что делал и как ушел, никто не видел, не заметил, и вообще никто не обратил на него внимания.
   Но когда все разошлись, оказалось, что исчезли десять рублей, лежавшие где-то на столе. Сразу подумали почему-то на Петьку. Особенно тщательно исследовала дело прислуга, не желавшая, чтобы на ней лежала тень подозрения. Общий голос и подробные расследования прислуги окончательно убедили всех, что деньги украл Петька.
   Ни сам Петька, никто из Петькиной семьи не протестовал громко против этого обвинения. Только Петышн отец как будто еще больше ожесточился, при встрече перестал кланяться и, проходя мимо нашего дома (увы! в новом картузе), смотрел на него ожесточенными глазами. Сам Петька скрылся и долго не выходил на улицу. Где-нибудь на задворках он одиноко копался в разном мусоре и сердился на нас.
   Прошел год, совершенно забыли о Петьке. Вдруг совсем неожиданно, как раз перед елкой, является растерзанная Петькина мать. Эта теперь больная, но когда-то могучая женщина прибежала по обыкновению вся запыхавшись, с "ополоумевшими" глазами, с раскрывшейся грудью, в распахнутом домотканном бабьем армяке, с рваными рукавами и подолом, изорванным до бахромы. Она прибежала в первый раз, неведомо зачем, и потребовала хозяйку.
   - На, возьми моего петуна! - с каким-то отчаянием в голосе и во всей манере сказала она, выхватив из-под армяка тощего старого петуха. - На! Бери! Бери, сделай милость!
   - За что? Зачем?
   - А помнишь, ономнясь-то?.. Петька-то мой?.. А ты думаешь, много нам из вашей десятки-то досталось? Родная! Всю ночь в ту пору мой-то злодей пил да ел. Пироги велел печь ночью-то... рыбы принес... Всю ночь ел да винище жрал, пока не повалился, как пес... Шапку купил, рубаху... Еле у пьяного-то трешку на ребятишек вытащила... На! бери, бери, сделай такую милость! Петун хороший... На! на! прости нас!..
   И она, вместе с петухом, повалилась в ноги.
   - Приголубь моего Петьку-то! Пущай опять ходит!.. Матушка, не оставь!
   Петуха возвратили Петькиной матери, а Петьку потребовали сейчас же в гости.
   - Иди, Петинька! Иди, мой соколик! - звала его обрадованная мать, выбежав сломя голову на улицу.
   Там, на морозе, Петька дожидал матери. Но долго упрашивала она его, даже замахнулась кулаком, Петька упрямился, так что в конце концов мать все-таки притащила его за рукав.
   - На! Не гони его! Пущай поглядит!..
   Петька вошел в комнату, не раздеваясь, остановился у двери, долго стоял - и ушел опять же так, что его не заметили... Теперь уже ничто не радовало его. На душе его лежало тяжелое бремя - "вор!", и это окончательно отталкивало его от всех.
   С тех пор он не приходил к нам. Всякий раз, когда на дворе собирались играть дети, и Петька также, выходил из своей хибарки.
   - Мальчики, позовите Петьку, что ж он один там!
   Мальчики зовут его:
   - Петька! Иди! Чего стал!
   Но Петька сделает несколько шагов - и станет... Игра продолжается, а Петька все стоит на одном месте, смотрит издали.
   Не компания ему крестьянские дети! Нет у него с ними ничего общего! от всего он оторван и одинок!
   И вот теперь одинокий, отторгнутый от всякой связи с белым светом, Петька воскрес! Он не в стороне от ребят, а тут, с ними, и хоть не играет, но наблюдает за игрой, и наблюдает не только без огорчения, без обиды, но, напротив, поза у него такая, что заставляет подозревать в нем даже смелость насмешки. Вот ведь как!
   Каким же образом не воздать славу шведскому человеку, спичечному фабриканту, который воскресил Петьку?
   - Федя! - позвал я опять знакомого мальчика.- Скажи, пожалуйста, что же Петька на фабрике делает?
   - Коробки клеит.
   - Почем же ему платят? Ну что, например, стоит одна коробка?
   Федя подумал и сказал:
   - Да одна-то она ничего не стоит...
   - Как так?
   - Да и вовсе ничего...
   - Ну а десять коробок?
   И опять подумал Федя, посчитал в "уме" и сказал:
   - Они и десять ничего не стоят.
   - Да как же так? Вот я сделал десять коробок - сколько я получу?
   - Ничего тебе не дадут...
   - Ну это вздор!
   - Ничего не дадут! Тебе копейку дадут, ежели двадцать пять сделаешь. Четыре копейки сотня. Тут одна девчонка четыреста штук в день одолевает - вот проворная! Ну а Петька не может... Копеек на восемь, в сутки - ну, так.
   Федя засмеялся.
   - А ты говоришь, чего стоит коробка? Да она ничего не стоит... Вот какой есть товар!
   "Восемь копеек в сутки, - подумалось мне, - это, конечно, маловато, но что же иное могло ожидать в деревне оторванного от деревни Петьку, крестьянина, лишенного сил и дарования быть крестьянином? На что и кому он нужен, сердитый, бессильный? Нет! Восемь копеек своевременно пришли к нему на выручку и вывели его на неизбежный для Петьки путь".
   Восемь копеек - это только начало Петькиной карьеры. Зайдите-ка к шведскому человеку, открывшему спичечную фабрику, месяца этак через два после того, как Петька научился добывать по восьми копеек в день, и вы услышите от него, что он уже вынужден сбавить плату с четырех копеек на две.
   Почему? Да потому, что Петьки навострились выделывать не по четыреста штук в день, а по полторы, по две тысячи. Такой день дорог для фабриканта, и он убавляет плату до двух копеек. И не думайте, пожалуйста, чтобы Петька подчинился этому мероприятию, нет, - "пусть две копейки дают, - говорит он себе, - я буду делать не две, а четыре тысячи в день!.." И будет делать четыре, и будет делать восемь, когда будут платить копейку!
   Послушайте-ка, что говорит матка-то Петькина:
   - Соколик ты мой! Ведь ты наш кормилец, кабы не ты - что бы мы стали? Золотые твои рученьки! Сохрани тебя царица небесная!.. За тобой, за родименьким, я и свет-то увидела.
   - Дай, Петька, отцу-то пятак! - жалобно, хоть и с отцовским правом поступать с детьми грубо, говорит Петьке его отец. - Авось и моего в твое брюхо как-никак попадало...
   - На, бери пятак! - говорит Петька.
   Зная все это, разве в силах Петька, под какими бы ни было давлениями, отстать от своей работы?
   Нет, это только начало! Умаявши в деревне шведского человека, Петька переберется в Питер и там начнет маять добрых людей. В деревне он начал превращаться в машинного человека, здесь уж он прилип к машине на веки веков: дни и ночи, месяцы и годы он не отходит от машины - тут в ней все его существование, тут слезы и радости мамыньки, тут тятькино счастье, тут, словом, вся Петькина жизнь, все содержание жизни, и здесь напряжение сил Петьки дойдет до высшей степени. Это напряжение пробьется сквозь всевозможные преграды: в деревне шведский человек только сбавлял плату, здесь же, в столице, изобретено уж множество других средств для подавления Петькиной жажды существования. Штрафы, начеты, перевод с задельной платы на поденную, с поденной - на задельную. И все-таки Петька преодолеет и удивит своею живучестью!
   Понявши, в чем заключается его единственное спасение, он не будет жалеть никаких администраций, напротив, будет постоянно ставить их в затруднительнейшее положение. Ему нельзя жалеть администраций. Почитайте-ко, что пишет из деревни "мамынька". Разве можно ему себя жалеть? И Петька, не жалея себя, не жалеет и администраций. Не жалеет он ни участков, которые приемлют его по праздникам в пьяном виде, не жалеет он городовых, которые уж и без того руки обломали с этим народом. Надо бы его остановить в драке, свалить, связать, взвалить на извозчика и пхнуть в темную. Не жалеет он докторов, больниц, которым нет отдыху от этих измученных, худосочных, не то пьяных, не то чахоточных, израненных дракой, машиной, хозяйской выучкой... Вообще Петька сумеет намучить за мамыньку пропасть интеллигентного народа. Но, несмотря на эти муки и его надоедливую жизнь, можно совершенно понять те горючие слезы, которые польются из глаз Петькиной матери, когда, наконец, придет бумага, где будет сказано, что Петька перестал надоедать и с экстренным поездом железной дороги отвезен на Преображенку.
   - И где же ты, солнышко мое золотое? И кто же теперь меня, старую, вспомнит, приютит! Дитятко мое...
   Я, посторонний зритель Петькиной карьеры, весьма вероятно, не заплачу, но на прощанье с Петькой, припомнив всю его карьеру и все его добрые дела на пользу общества (спички, папиросы и т. д.), не могу не сказать:
   - Спасибо, Петька! Царство тебе небесное! Поработал ты на всех нас до последней капли крови. Спи, бедняга!
  

7. "НЕДОСУГ"

  

I

  
   ...Поезд по обыкновению остановился около станции в три часа ночи; приезжие устали, иззябли и спешили по домам, забегая в буфет выпить водки, чтобы согреться, забегая в почтовое отделение, чтобы получить письма и газеты, в то время как артельщики таскают вещи, получают по квитанциям багаж. Вообще всегда в этот час на нашей станции идет торопливая ходьба, торопливый разговор, торопливая еда, шум, ходьба, суматоха...
   - Всем вам, господа, жертвую по двести тысяч! - громко, во всеуслышание послышалось откуда-то сквозь шум и гам толкающейся толпы. Я было повернул голову в ту сторону, откуда эти слова послышались, но надо было пить водку "поскорей" и спешить... И вся публика, так же как я занятая своими суетливыми делами, хотела было обратить внимание на этот возглас, но за недосугом как-то не успела этого сделать...
   - Что такое? - спрашивал иной, поднимая голову, но так как вместо ответа артельщик сует ему в руки багаж, то надобно сосредоточивать свое внимание на багаже, а тем временем уже и забылось то, на что хотел он обратить внимание.
   Торопливо выпив водки и закусив, и я также хотел было спросить у кого-нибудь: "что такое?" и "кто это говорит?", но внимание мое было привлечено уж другим разговором.
   - Тащите вы его, дурака, отсюда!- кричал буфетчик. - Федор! Скажи жандарму, чтобы взяли его... Говорено было не пускать.
   - Так ведь ломится силом!..
   Торопливый шум сильного и дружного натиска в дверях вновь побудил меня задать вопрос о том, что такое происходит, но едва я произнес:
   - Скажите, пожалуйста...
   Как ко мне впопыхах подбежал извозчик и проговорил:
   - Пожалуйте садиться!.. Поспешать надо... мне еще одного барина в Тифин везть... уж сделайте милость...
   Надо было "бежать" к саням... На бегу к повозке я миновал толпу служителей, жандармов, окруживших какого-то мужика, тщедушного (лампа слегка осветила его лицо), без шапки. Что он говорил, поясняя свои слова быстрыми нервными жестами, - не было слышно, а остановиться было некогда.
   - Волоки, волоки его домой! - говорил кто-то тоном человека, привыкшего распоряжаться... - Ладно! присылай двести-то тысяч!
   И вслед за мной, когда я осторожно спускался с обледенелых ступеней платформы, шумно гремя саблями и торопливо и громко стуча ногами, поспешно прошла толпа жандармов и сторожей, все с той же (теперь уже неясной от темноты) фигурой мужичонки посредине, и, сбежав со ступеней платформы, скрылась во тьме зимней ночи.
   - Поволокли! - сказал ямщик, влезая на козла саней,- должно быть, запрут где-нибудь в казарме...
   - Да кто это такой и что такое? - спросил я, на конец, когда кончились все хлопоты, и сани тронулись о путь.
   - Да помешан тут один мужичонко... Всем, говорит, по двести тысяч рублей дам... Помните, я вам года три тому назад маляра рекомендовал?..
   Не помня чужих хлопот и забот за своими хлопотами, я, как и все грешные, свои-то хлопоты помню хорошо и при словах ямщика весьма отчетливо вспомнил, что три года тому назад действительно надобно было оклеивать комнаты в деревенском доме и я искал маляра. Вспомнил я комнаты, которые нужно было оклеивать, вспомнил даже и обои, и рисунок на обоях, и цену, а маляра не вспомнил...
   - Нет, - сказал я,- этого мужика у меня не было... кажется, не он оклеивал!..
   - Да и есть не он... У вас тогда другие перебили... он только сторговался, а другие взяли работу-то!
   Теперь я вспомнил и это обстоятельство. Точно, сначала пришел плюгавый мужичонко и наобещал с три короба - юлил, вертелся, бормотал... А потом пришли еще два маляра, старик и молодой сын, раскритиковали мужичонку в пух и прах, отрекомендовали себя с самой лучшей стороны ("даже у купца Чистоплюева отделывали к свадьбе залу с панелью!"), взяли меньшую цену и даже, помнится, во все время работы, стоя на табуретах, шаркая руками по стенам и махая кистью по потолку, только и разговаривали, что о мужичонке...
   - Ему бы только задаток взять, а там его и с собаками не найдешь... Он вот у курлянца взялся, так одного глянцу перервал на пять целковых - а потолку было всего саженей на шесть квадрату... Как можно! С неумелыми руками за это дело браться нельзя... А в наших местах народ какой? Понадобилась ему копейка, так он не то что за маляра себя выдаст, а за архиерея провозгласить не постыдится... Избаловался народишко начисто!
   Все это я вспомнил, а так как время езды было праздное, то я и спросил ямщика от нечего делать:
   - Отчего же это с ним?
   - Да бог его знает... Нам недосуг дознаваться... Видно, уж так богу угодно... Я его путем-то и не знал... Только что иной раз подойдет, попросит работы - ну и рекомендуешь господам... а так чтобы касаться... И с своим-то делом еле-еле управишься...
   - На чем же он помешался-то?
   - На богатстве, вишь... Всем, говорит, по двести тысяч дам... Храм выстрою... попам пожертвую, вечное чтобы поминовение, кажному мужику справлю хозяйство... В буфет ломится, требует дорогого кушанья...
   - Давно ли это с ним?
   - А бог его знает!.. Недосужно нам мешаться в чужие дела... своего много...
   - Да ведь он ваш?
   - Наш-то наш... Да ведь у нас много всякого народу...
   В это время сани круто повернули на старое московское шоссе; сильный ветер мерзлым колючим снегом ударил прямо в лицо и мне и ямщику; ямщик замолчал и закрылся рукавицей; я закрылся шубой, высоко подняв воротник. Оба мы замолчали, молча доехали домой, совершенно забыв маляра, и, проснувшись утром, я (да и ямщик также) уже совершенно не помнили вчерашнего дня... Настал новый день, новые хлопоты, новый недосуг...
  

II

  
   Недосуг за недосугом, забота за заботой - и чем дальше, тем больше, и тем меньше возможности останавливать внимание не на личных только хлопотах... Сидел я так-то однажды дома и пробовал "заняться чтением". Давно уже, лет пять назад, надо было "проштудировать" одно серьезное сочинение в пяти больших томах, да все недосуг... "То то, то другое". Так и на этот раз: проснувшись утром, я твердо решил весь день посвятить чтению "серьезного сочинения"; проворно встал, взял и отточил нож столовый (костяной ножик остался в городе), чтобы сначала разрезать для удобства чтения все томы, и тотчас бы принялся за дело, если бы не чувствовал, что меня беспокоит какая-то "малость". Только бы, казалось, устранить эту малость, и тогда можно приняться за дело серьезно и основательно... Но по обилию всяких домашних малостей я не скоро бы догадался, которая из них препятствует мне приступить к серьезному занятию, если бы на выручку мне не явилась старуха кухарка.
   - Что ж, будем мыть полы-то?.. Там женщина пришла, просит работы...
   - Мыть, мыть! - радостно завопил я, увидав с полнейшею ясностью, что мытье полов и есть именно та "малость", которую необходимо устранить, чтобы, наконец, основательно сосредоточиться на чтении серьезного сочинения в пяти томах. Ввиду этого я просил старуху кухарку как можно скорее приступить к мытью, а пока решил повременить разрезывать томы и побыть так, без дела, пока кончится вся эта возня.
   Скоро явилась баба и принялась за работу, и работа была до такой степени артистическая, что решительно нельзя было ею не любоваться. Женщина была красивая, ловкая; хотя уже, видимо, потерпевшая и поголодавшая на своем веку; но, несмотря на лохмотья, в которые она была одета; на грязную работу, которую делала, во всех ее движениях, даже в манере нести грязное ведро сказывалось ее природное изящество и вместе с тем замечательное искусство труда. Стоит ей налить воды на грязные доски крыльца и провести по мокрой грязной доске грязною тряпкой, как доска эта делалась белее снега. Достаточно было мельком видеть эту работу, эту женщину и её манеру, чтобы деревенский, опытный в деревенских талантах глаз оценил неоцененные качества такой бабы.
   Работа была кончена чрезвычайно быстро. Баба ушла, получив расчет. Следовало бы немедленно взять "серьезное сочинение", столовый нож и приступить к серьезному занятию; но я, прежде чем сделать все это, почему-то счел нужным предварительно поговорить со старухой кухаркой.
   - Кто такая эта женщина?
   - Да это тут одна вдова...
   - Здешняя?
   - Знамо, здешняя... Муж-от у нее помер недавно в больнице, в сумаешедшем доме. Помешался на деньгах - всем, говорит, по двести тысяч наград

Другие авторы
  • Гливенко Иван Иванович
  • Кусков Платон Александрович
  • Эрастов Г.
  • Мар Анна Яковлевна
  • Берг Федор Николаевич
  • Бурлюк Николай Давидович
  • Мартынов Иван Иванович
  • Первухин Михаил Константинович
  • Волков Алексей Гаврилович
  • Скиталец
  • Другие произведения
  • Энгельгардт Михаил Александрович - Чарльз Лайель. Его жизнь и научная деятельность
  • Жданов Лев Григорьевич - Наследие Грозного
  • Писарев Александр Александрович - Перечень письма к Издателям из армии
  • Айхенвальд Юлий Исаевич - Литературные эскизы
  • Батюшков Константин Николаевич - Разные замечания
  • Чапыгин Алексей Павлович - Чапыгин А. П.: Биобиблиографическая справка
  • Анастасевич Василий Григорьевич - Стихотворения
  • Писемский Алексей Феофилактович - Аннинский Л.А. Сломленный
  • Львов Николай Александрович - Письма
  • Арцыбашев Михаил Петрович - Е. Агафонов.Воспоминания о М.П. Арцыбашеве
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
    Просмотров: 348 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа