Успенский Глеб Иванович - Кой про что

ы дам... А недавно и кончился в больнице. Ну вот она и бьется теперь... Чай, помнишь, как дом-от вздумал обоем обивать, так маляр к тебе напрашивался?.. Годов пять, что ли, никак будет?

   (Старуха жила у меня с незапамятных времен).

   И вот опять, чрез пять лет, всплыла в воспоминаниях моих тщедушная фигура маляра, всплыла случайно, как обыкновенно всплывают в нашей памяти, памяти людей, поглощенных своим недосугом, тысячи случайностей чужой жизни, случайностей, никогда почти не уясняемых, а остающихся в виде каких-то обрывков чужой жизни, затемняемой мелочами того же личного недосуга. Как только старуха вспомнила о том времени, когда я вздумал "обоем обивать" свой дом, так я опять вспомнил и обои, и цветы на обоях, и цену, вспомнил и тщедушного маляра, который извивался передо мною, чтобы получить работу, вспомнил и тех двух маляров, которые эту работу перехватили у него.

   - Да, да, - сказал я кухарке, - помню; это тогда он пришел первым... а потом пришли другие?..

   - Ну-ну!.. Это тогда его родной отец со своим сыном работу от его отбил...

   - Как родной отец?

   - И-и! Такой зверь дикий, да хуже еще!..

   - Как же это? Я и не знал, что его отец.

   - Иде ж тебе знать! И мы-то здесь уж завсегда живем, и то, почитай, не знаем... Он, покойник-то, от первой жены его сын-то... Покуда жива была мать, то есть первая жена, и отец это не такой был зверище... А уж мать-то как его любила, баловала, нянчилась!.. Нежный был ребенок, чувствительный. И отец-то в ту пору другой был - все, бывало, с сынишком на работу свою малярную ходит, обучил его своему мастерству рано... Ну, а как умерла мать, отец и задумал жениться на другой и взял тоже из нашей деревни девку... Только не дай бог какая ведьма!.. Пока своих детей не было, еще и так и сяк терпела пасынка, а как свои-то пошли - и стала его сживать со свету, а отец и вовсе этой бабе подвергся: что она скажет, так тому и быть... Гнали, гнали малого, искореняли, искореняли его - принужден был уйти от них куда глаза глядят... Бывало, слезами плачет, обливается... По крестьянству не умеет, а малярное дело отец отбивает; но пока не женился, все кое-как на одного-то хватало... А как оженили - так уж тут стало ему хоть разорваться... Жена-то у него бойкая, работящая, а ему не поспеть по крестьянству-то за ней!.. Вот он стал рвать себя на части - бегает, просит работы, ночей не спит, а родной-то отец его, как волк зубами, раз да раз за самое свежее мясо, оторвет да оторвет себе, да еще осрамит сына-то родного!..

   - Да, он его тогда очень бранил! - вспомнилось мне, и я сказал об этом старухе.

   - У-у! такой тиранище стал, не приведи бог, а сама-то поди какая печь огненная... Ей бы только своим детям все досталось; а кто помешает - так и проглотит без разговору... Вот он от бедности-то, должно быть, и помутился... Денег, вишь, у него тьма-тьмущая.

   - Так это родной отец так с ним поступал?

   - А то как же? от этого-то он и огорчился рано в своей жизни... Легко ли дело - родной отец не щадит свое чадо!.. Ведь человеку без пристанища страшно жить... Родительское слово - чего оно стоит! А тут на-ко что!.. А ведь он нежный-пренежный был, чувствительный!.. Рабенок у него родился от Авдотьи, так не надышется!.. Бегает, работы ищет, а мальчонка Андрюшка на руках... Вот и с рабенком тоже господь его не помиловал! Тут-то вот, с рабенком-то, как вышло нехорошее дело, тут-то, должно быть, он в первый раз и крянул....

   - А что такое с ребенком было?

   - Да задавили его, друг ты мой, на отцовских глазах!.. Жили они на квартире у ямщика... Есть тут у нас один разбойник-ямщик, Буфетов называется...

   - Как же, знаю Буфетова!

   - Ну вот этот разбойник и задавил малого... Пьянствовать любит, жену колотит, забил ее чуть не до смерти, - вот он в пьяном-то виде разогнал однова тройку, вкатил в ворота и переехал мальчишку как есть на глазах у отца... Как стоял он, Егор (его Егором звали), и видит это - так и упал мертвым... Оморок его тогда расшиб - долго отливали водой, пока очнулся. И вот с тех пор, как похоронил мальчика, так что-то стало с ним нескладно... Мутность какая-то в глазах стала... И в разговоре иной раз непонятно что-то разговаривал... Ну вот потом и захворал, дальше да больше...

   - Так вот оно что!.. - сообразив всю эту драму, невольно воскликнул я, начиная чувствовать к этому делу не одно только равнодушное любопытство, как к обыкновенному деревенскому слуху, не имеющему ни начала, ни конца, ни значения.

   - Да, - сказала огорченная старуха, - вот какое дело. Вот оно, сиротство-то, до чего доводит. И есть же такие злодеи родители...

   Хотел было я спросить:

   - Ну а жена-то его как же теперь?

   Но в это время пришли сказать, что мужик привез дрова. Надо было пойти, сложить, смерить, расплатиться. Так прошло часа два, а потом настал вечер, подали самовар; приниматься за "серьезное сочинение" было уже не резон - целый день, как видите, все хлопоты и недосуг... Надобно отложить до завтра...

   С этою мыслью я лег спать, заснул и проснулся, имея в перспективе новые заботы, среди которых нет случая вспомнить про маляра. Кухарка тоже не вспомнила - и у нее тоже недосуг...

   И маляр исчез из наших воспоминаний без следа...

  

  

   А время идет своим чередом и идет так, что нам, деревенским жителям, вовсе незаметно, как год уходит за годом, словно тает, не оставляя о прошлом никаких воспоминаний и сосредоточивая внимание деревенского жителя только на заботах настоящего дня. Сегодня мы не знаем, что будет завтра, а завтра не будет того, что сегодня, - вчерашний день нынешнему не указчик. У меня вот вчера еще не было одной лишней заботы, а сегодня есть: стали куры ходить в клубнику и ягоды клевать, и такое меня "взяло зло" на кур, что я даже и не подозревал. Обыкновенно куры у меня ходили на полной свободе, но пришло мне на мысль развести клубнику (сосед-мужик предложил усов клубничных). "Польстился" я на эти усы, посадил, а теперь и сам не рад - кур развелось множество, и все с цыплятами, и клубнику господь уродил богатейшую - вот и не смыкай глаз всю ночь, потому что чуть солнышко взошло, уж наседки с цыплятами пробираются к клубничным грядам... И что мне клубника? А ведь не утерпишь, выскочишь в чем есть, и ведь какую войну затеешь с курами-то! Террор, сущий террор! Ожесточишься на бессмысленно мечущуюся наседку, на старуху кухарку, которая не смотрит, а жалованье получает, - взволнуешься негодованием на народное невежество, неблагодарность и вообще дойдешь до самого настоящего раздражения. И ведь не дорога мне клубника-то - вот вы о чем подумайте, - а такая уж привычка к своим заботам, все берет за сердце и беспокоит.

   Так и идет жизнь: не знаю, зачем "польстился" на клубнику и нажил беспокойство с курами; беспокоился, беспокоился с курами, пришел к мысли - огородить огород частым тыном - новая забота, опять беспокойство: тын по самому малому расчету должен обойтись в тридцать рублей, чего и куры-то вместе с клубникой не стоят, а между тем обо всем этом надо думать и беспокоиться. Скрепя сердце, однакож, пришлось решиться делать тын. Не бросать же кур и гряды зря. Если бросать, так должно бросить и все прочее, из чего вырастает наше ежедневное деревенское беспокойстве: и капусту, и лук, и сено, и свинью, - да все! все вздор и дрянь; а бросишь, так и живи в безвоздушном пространстве... Да тогда зачем и жить-то в деревне?

   Одно горе изживешь - другое едет навстречу. Порешил я делать этот тын и немного успокоился. Думаю, недолго куры мне напортят на грядках, потому что Иван Кузьмин, наш однодеревенец, мой должник на целых восемь рублей, "беспременно" обещал привезти для тына прутняку и кольев. Помню, даже сам просил меня никому другому не отдавать: "Мы с Андрюшкой духом оборудуем!.." - "Когда же?" говорю... "Вот одна минута... опослезавтра беспременно". Послезавтра бог дал хорошую погоду - не приехал Иван, а я хоть поволновался, но должен был извинить: надо пользоваться погодой - сенокос... "То то, то другое" - и неделя прошла; вспомнил я о тыне - опять рассердился и на кур, и на клубнику, и на Ивана: все волнует и выводит из терпения... Сто раз я костил этого Ивана самыми неприступными словами и не щадя обрушивал их и на кур, и на клубнику, и на старуху кухарку! Наконец, под угрозою не ждать и отдать работу другому, Иван "забожился мне всеми святыми", что завтрашнего числа "беспременно все оборудуем"... Знаю давно я эти "беспременно", "завтрашнего числа", знаю я, что значат эти слова в устах мужика, который задолжал восемь рублей и должен их отрабатывать... Хоть Иван и из порядочных, а все меня беспокоило - ну-ка опять надует... Обещал он приехать "утресь" к седьмому часу, а я, тревожимый заботой ожидания, проснулся уже и вышел в сад в шесть часов и беспокойно ожидал семи часов. Пробило семь - нет Ивана... Пробило двенадцать - нет Ивана... Три часа - нет!.. Словом, передать это состояние невозможно! Скажу одно, что к шести часам я положительно был вне себя, и не знаю, до каких размеров достигло бы мое нервное расстройство, если бы в семь часов Иван, наконец, не подъехал к моим воротам, сидя на огромном возу прутняка.

   Его виновный вид, потное, запыхавшееся лицо - все вместе ясно доказывающее сознание им своей виновности и старание загладить проступок - значительно успокоили, меня; я перестал волноваться и чувствовал только сильную физическую слабость...

   Я сидел на крыльце, и когда воз с прутняком въехал на двор, Иван подошел ко мне и, сняв шапку, извинился.

   - Уж вы извините, сделайте милость... Я бы и радостью рад, да ведь что поделаешь? Выбрали в волостные судьи и проморили до третьего часу... Уж я потом, не емши, в лес-то поехал...

   Я совершенно смягчился, сказав: "Ну ладно! Отдохни!" - и дал ему папиросу. Иван присел на крыльцо. -- Отчего же так долго-то? - спросил я.

   - Да делов накопивши за лето много!

   - У них делов много! - иронически сказала старуха кухарка, также отдыхавшая на кухонном крыльце неподалеку от меня. - Не покладаючи рук мужиков дерут!.. Судьи праведные!..

   - Дерем, кто заслуживает! А кого и милуем!.. Тоже все надо обдумать, обсудить...

   - А нонича-то кого судили? - спросила старуха.

   - Много было всякого... Главная причина - Авдотья час замаяла... Сама взбунтовала дело, жалобу подала, а на суд не пришла... Посылали за ней почитай раз десять - не пойду да не пойду, а потом пришла тут женщина и говорит: "Что вы ее дожидаетесь? Она собрала свои хоботы в узел, да и ушла на вокзал!.." Пожалуй, и в самом деле уехала...

   - Это какая же Авдотья-то? - спросила опять старуха.

   - Али не знаешь, Авдотья-маляриха, вдова?..

   - Малярова, Егорова вдова?.. Как не знать Авдотью!.. Опомнясь она у нас, года никак с два тому быть, полы мыла,-прибавила старуха, обращаясь уже ко мне... - Помнишь, чай? Баба такая складная?

   Тут я вспомнил и бабу, вспомнил и плюгавенького маляра, вспомнил и то время, когда дом "обоем обивал", и как пришли два других маляра и отбили у плюгавенького работу; вспомнил и то, что эти два маляра были отец плюгавенького и его сын от второй жены - злой бабы; вспомнил, что плюгавенький очень был несчастен, очень чувствителен и что от бедности он тронулся, что мальчика у него раздавили, что в обморок он упал и что теперь он уж в могиле...

   Вспомнив все это, я уже не мог быть не любопытным и спросил мужика:

   - Так что ж, Авдотью, что ли, судили?

   - Какое Авдотью - сама суд завела!.. Пожаловалась на одного мужика... Так, забулдыга, разбойник... Напился, вишь, пьян да и давай срамить Авдотью. "Я, говорит, тебя перед всем светом осрамлю... Я вижу, что ты на вокзале дружка завела, так я тебя произведу..." И стал орать при всем честном народе, да и на вокзале стал рассказывать: "Я, говорит, с Авдотьей и при муже-то жил как с женой... Она должна понимать, отчего муж-от исчах... И смеет она мне делать измену? Я, говорит, и жену-то вогнал в гроб из-за нее, а ежели она посмеет мне слово пикнуть, так я и не то объявлю..." И уж так поливал ее со всех концов - слухать-то и то тошно... Ну она, Авдотья-то, выла, выла, да и подала в суд: посоветовали подать...

   - Ах, разбойник, разбойник! Да кто он, этот разбойник-то?..

   - Да Буфетов, извозчик...

   - Это что мальчика-то ее раздавил?

   - Ну вот он самый! Такая злая татарская порода! Буфетов - он мальчика-то и раздавил...

   Старушка кухарка была так поражена рассказом, что, приложив обе сложенные ладонями руки к щеке, медленно качала головой и охала...

   - А как неспроста он и мальчика-то раздавил? - с ужасом сказала она.

   - От него все станется!.. Это уж такая ихняя татарская порода... Он два раза господ проезжающих в лесу грабить принимался, только что леволверы были - бог спас. Разбойник!.. Они ссыльные из Касимова... Барин сослал в старые годы его деда. Татарин сущий.

   - И станется от него, подлеца... Знал ведь он, как отец его лелеял!.. "На ж, мол, тебе... подохни с горя!.." Ведь он нежный был, Егор-то, как ребенок...

   - Ну тоже - нарочно задавить!.. - с сомнением проговорил Иван. - Это ведь тоже... А может, они вместях с Авдотьей... Мужик он дерзкий, баба она была молодая, Егор-то жидок... Бог ее знает!

   - Ну уж Авдотью ты не порочь! Уж Авдотью я вот как знаю!.. - вступилась с сильным раздражением в голосе старуха. - Ты Авдотьи не тронь!

   - Чего мне трогать? Мне чего тут? А что в вашей сестре тоже хорошая тьма в совести... Иная - поглядеть на нее - овца бессловесная, а как разберешь, ан и видишь, что там у нее ад с дьяволами гнездится!

   - Уж это про Авдотью не говори! Она сама мне еще при муже сказывала: "Пристает, говорит, ко мне разбойник, проходу не дает... А муж покою не знает..." А чтобы что...

   - Н-ну, тоже... Знаем мы вашу сестру... видим!.. Поди, вон, погляди на вокзале...

   - И глядеть-то мне там нечего. Не такая Авдотья, не такая!..

   - Кому тут разбирать! Однакож вот жалобу-то подала, а сама не пришла...

   - А он пришел? - спросил я.

   - Он-то был...

   - И что ж он?

   - Он все свое... "Я, говорит, верно говорю, что с ней при муже жил... Муж-то не мог со мной совладать, я б его убил с одного щелчка... Он, муж-от, всю жизнь меня трясся... Пускай-кось она придет, посмеет пикнуть, так я ей такое слово объявлю - на месте ляжет, потому Сибири мало... Пускай-кось глаза покажет!.." А она вот не пришла. Узнал он, что она с узлом куда-то скрылась: "На-айду, говорит, никому не отдам, не уйдет!.. Упирается за меня замуж идти, хочет на вокзале с одним человеком помутить - ничего! Не дозволю!.."

   - Куда же она девалась?

   - Бог ее знает... Сказывали - ушла, а так чтобы толком разузнать - недосужно.

   - Разбойник! Разбойник! - шептала и вздыхала кухарка.

   Теперь уж была мне совершенно ясна вся драма, вся биография маляра Егора, все его горе, его сиротство, беззащитность, вражда отца, иссушающая душу ревность, ужас смерти ребенка и бедность, бедность... Теперь я уже знал, отчего он тронулся, отчего у него оказались огромные богатства - только с ними он мог бы выбраться из своего ужасного положения, приобрести внимание и дружество людей, достаток, привет и покой в семье и удовлетворить свои нежные чувства к жене и мальчику... Сообразив все это, я хотя и знал, что измучившийся Егор давным-давно лежит в могиле, что он уже закончил свою биографию, не мог, однакож, не заключить и моих воспоминаний о погибшем на наших глазах человеке - и, ни к кому из собеседников не обращаясь, во всеуслышание проговорил:

   - Так вот оно отчего!..

   И этим изречением, кажется, навсегда закончилась история маляра.

   - Что ж, - докурив папиросу, сказал Иван, - извольте показывать линию, где гнать тын. Уж сегодня где же? Только линию укажите, а уж мы завтра чем свет с сынишком.

   Пошли намечать линию, ходили взад и вперед, толковали, мерили, говорили и о тыне, и о клубнике, и о курах; наконец все сообразили и разошлись... Заснул я с мыслью о том, как бы Иван завтра не проманкировал, - а назавтра были уже новые заботы, новые недосуги...

  

  

   Так вот и идет наша деревенская недосужная жизнь... А то, что таится в глубине душевной жизни этих одинаковых по недосугу людей, то доходит до нас кой-когда и кой-как. Прилетит весть или слух, намекающий на драму, толкнется в сердце и улетит, как муха, на мгновение присевшая вам на руку или на лоб. Да и столичный житель также не в лучшем положении относительно внимания к душевной драме своих соседей; хорошо дойдет драма до суда - ну тогда и он может закончить ее также совершенно определенным замечанием: "Так вот оно отчего..." А много ли таких-то драм? Зато каждый день газеты приносят их целыми ворохами: убился, отравили, убили и т. д., а "причины неизвестны" - и тысячи таких людей трагически исчезают вокруг столичного жителя ежедневно и буквально без всякого следа в его сердце. Каково качество столичного недосуга сравнительно с деревенским, судить не берусь, но в нашем деревенском недосуге, по причине малолюдства и относительной близости жителей друг к другу, иногда хоть и из пятого в десятое, хоть и с перерывами в несколько лет, - лоскутки драмы, долетающие до вашего слуха со стороны, сами собой складываются в определенную картину, позволяющую видеть причины и следствия и с уверенностью произнести слова: "Так вот оно отчего!" Но увы! эта ясная картина всегда складывается поздно, всегда в то время, когда уже все кончилось и когда можно только устыдиться своего невнимания к ближнему и чрезмерному вниманию к курам, тыну и клубнике.

   - Тебе бы надобно было тогда Егора-то поддержать... Не слухал бы отца-то... Много ты выторговал?.. А может, человек-то оправился бы, не пропал.

   Это мне старуха кухарка как-то сказала на днях, услышав что-то про Авдотью (с солдатами что-то; недосуг было расспрашивать). И сам я знаю, что не надо бы было верить злому старику, поддержать Егора - да ведь что поделаешь? "То то, то другое!" Даже "серьезным сочинением" не было возможности заняться до сих пор.

  

  

  

   Часа в четыре начинавшего уже темнеть осеннего дня выехали мы - я и мой спутник, возница-крестьянин,- из нашей деревни и, свернув с шоссе, медленно поплелись лесом по направлению к одной глухой деревеньке, лежащей от нас верстах в двадцати на неведомой речке, в неведомых лесах. Поездка в эту деревеньку происходила без всякой существенной цели; она была изобретена моим приятелем-возницей просто только для того, чтобы дать мне возможность дня два без скуки и без дела "побыть" в деревне и таким образом хоть немного поочувствоваться после томительных дней петербургской осенней жизни.

   Иногда действительно петербургская жизнь способна удручать своих невольных обитателей минутами убийственной тоски.

   Полсуток весь Петербург молча решает участь всех русских дебрей и всего в них живущего; другие полсуток он отдыхает от своей работы. Будучи каплей в бумажном океане, петербуржец делает то дело, какое ему дадут; точно так же, то есть "как дадут", он и отдыхает. Хорошо, если вечер даст ему Рубинштейна; ну тогда он волей-неволей полетает несколько часов и под небесами и в земных ощущениях помучается до поту, а не дадут Рубинштейна, надо принять и Фельдмана, волей-неволей надо украсть у соседа по театру бумажник, отнести его во второй ярус, словом, надо отдыхать так, как прикажут афиши и дирекции театров. Не будучи самим собой ни в деле, ни в отдыхе, петербуржец только к концу дня получает возможность поступать вполне самостоятельно. Происходит это обыкновенно уже в ресторане, после спектакля, и здесь петербуржец может предъявить действительно собственные свои желания; он может "сам", не слушая ничьих приказаний, без всякого принуждения выбрать себе котлету, или бифштекс, или рыбу, курицу - словом, что только его душе угодно. Однако дальше отбивной котлеты, кажется, и в этом отношении дело не пошло. Ждет, ждет лакей, представляет барину полную свободу действий, а твердо знает, что в конце концов ничего, кроме отбивной котлеты, не получится. Но ведь надо и барину подумать о чем-нибудь без помехи. Вот без помехи-то барин и думает только над прейскурантом...

   Постоянно, беспрерывно исполнять чьи-то приказания как в труде, в заработке, так и в отдыхе и развлечении - такая жизнь иногда может привести в отчаяние человека, желающего хотя по временам ощущать себя "самим собой", иметь "свои мысли", а не те, которые приказывают иметь газеты, совершать свои самостоятельные поступки, а не те, которые обязывает совершать заработок, - и вот является желание отдохнуть... А где можно лучше всего ощутить себя самого, как не в деревне? Здесь я сам вижу, что в ворота вошла чужая собака; я сам знаю, что она чужая, потому что она белоухая, не наша; и вот я сам, не слушаясь никакой передовой статьи и не ожидая решения какой бы то ни было комиссии, иду на двор, выгоняю собаку, запираю ворота. Эти вполне свободные, самостоятельные поступки возбуждают во мне вполне самостоятельную мысль о том, что в раскрытые ворота могут входить не только чужие белоухие собаки, но и свиньи и прочий скот; моя ничем не стесняемая мысль свободно приводит меня в кухню, где я, не боясь никакой цензуры, говорю вполне самостоятельно и независимо: "Иван! ты бы запер ворота, а то свиньи могут..." Что могут? Да я вот не хочу об этом думать, и никто не вправе требовать от меня решительного ответа - что именно могут сделать свиньи? Тогда как на сеансе Фельдмана я - хочешь не хочешь - а должен либо украсть чужой портсигар, либо кого-нибудь приколоть; а на концерте Рубинштейна я изволь летать в облаках, да из облаков-то он меня швырнет в океан, а потом, мокрого, потащит в замок Тамары - и я не смей пикнуть! То ли дело в деревне! Здесь, в деревне, я имею о том, что вижу, собственное свое мнение, тогда как в Петербурге я должен постоянно проникаться чужими мнениями и интересами. Почему это в восемь часов утра я должен узнать, что в Цетинью привезли ящик с магазинными ружьями, а Патти напела себе тысяч двести денег? Все это, неволю и волю (самостоятельно выгнать со двора белоухую собаку), ощущаешь только в деревне.

   Вот такое-то желание ощутить самого себя побудило меня после полутора осенних месяцев прошлого года, проведенных в Петербурге, заглянуть дня на два в деревню. Мой старый приятель-крестьянин, хорошо знавший настроение моего духа в момент таких неожиданных приездов в пустой, нетопленный дом, и на этот раз понял, что ему надо делать; нужно было как-нибудь промаячить два деревенских дня, о чем-нибудь поговорить, куда-нибудь пойти или поехать. И придумал он поехать в глухую соседнюю деревню: там по случаю урожая в первый раз было что-то вроде ярмарки, там, должно быть, идут теперь свадьбы, также по случаю урожая... И самому мне вспомнился тот крестьянин, свалившийся с лошади в пьяном виде, но свалившийся не в грязь лицом, а в рассыпавшуюся из мешка новую муку, которого я видел полтора месяца тому назад, как явление, свидетельствовавшее об урожае, редком госте наших мест... И вот при содействии приятеля-крестьянина и собственных моих воспоминаний об урожае выработалась само собою как бы некоторая цель и дело: поехать в деревню Гололобово и посмотреть, как там отозвался урожай, нет ли свадьб, какая была ярмарка? Словом, явилось некоторое основание для того, чтобы испечь пирог, захватить разной провизии, уложить все это в телегу, потом запрячь в эту телегу лошадь и тронуться в путь.

  

  

   На дворе темь непроглядная, а в избе одного из гололобовских крестьян жарко и душно. Жарко главным образом от самовара, занятого хозяевами у старосты; самовар огромный, клокочущий, бьющий паром не только в потолок, который уже и запотел, а и по сторонам, угрожая погасить маленькую керосиновую лампочку, прикрепленную к стене. Так как на столе, кроме самовара, есть и водка, и колбаса, и пиво, то, разумеется, есть и "компания": во-первых, сам хозяин избы, молодой еще парень, только что разделившийся с братом, и его жена, молодая, красивая, но бедно одетая, тихо, но непрестанно озабоченная нуждой женщина; у них двое детей. Девочка четырех лет смотрела на нас с печи, а другого ребенка - мальчика сама мать кормила, стоя около люльки, привешенной к потолку и закрытой ситцевыми занавесками. Изба, в которой мы сидим, весьма недавно сколоченная по бревнышку, не осела, не умялась и была еще сыровата; окна мокнут, и от печки попахивает сыростью, недостатки в хозяйстве видны с первого взгляда; шкафчик, приготовленный для посуды, пуст, в печи никакого варева, кроме картофеля, нет, как объявила нам сконфуженная хозяйка, и видно было, что это обстоятельство сильно ее волновало, видно было, что она "рвалась" выбиться из лап нужды, - мысль об этом непрестанно виднелась на ее озабоченном лбу и в ее озабоченных глазах. Но и то возможное почти в пустом доме благообразие, чистота, опрятность говорили, что эта энергическая работница добьется-таки когда-нибудь уюта в своем уголке, оживит эти пустые стены, голые доски, этот пустой чердак над новыми сенями и полухолодиую, полусырую печку.

   Кроме хозяина, также как будто стыдившегося своей бедности и недостачи "во всем", кроме меня и моего комланьона - возницы, были в числе "компании" еще два каких-то мужика: один широкоплечий, с широкой бородой и веселым выражением лица, человек лет сорока пяти; другой - старый человек, уже хилый и ослабелый, живший, как оказалось, со своей старухой "из милости" где придется. Прежде был он пастухом, а теперь плетет лапти и проживает в бане у широкоплечего мужика. Во все время нашего разговора он или молчал, опустив голову, и как будто ничего не слышал, или также молча улыбался и будто внимательно прислушивался.

   Из сведений, добытых моим возницей по нашем приезде в Гололобово, оказалось, что завтра, в воскресенье, в доме одного зажиточного крестьянина будут "смотрины" и что, следовательно, завтрашний день будет очень любопытен. В ожидании его мы, "компания", сидели за самоваром и вели случайный разговор, который незаметно склонился к воспоминаниям о недавней ярмарке, впервые бывшей в Гололобове, и, увы, воспоминания эти оказались далеко не веселыми. Неожиданные, непредвиденные случайности, внесенные ярмаркой в глухой уголок трудной и трудовой жизни, много наделали в ней изъянов и большой бедой разразились, между прочим, над хозяевами дома, в котором мы заседали с "компанией" и пили чай. Не вдруг выяснилось, что в доме этом - тяжкое горе.

   - Какая это ярмарка! - пренебрежительно отвечал мне на расспросы о ярмарке широкоплечий и бородатый собеседник. - Званье одно, что ярмарка... Да и то сказать, ведь впервой... В старые годы никогда в наши места никто не заезживал... Ну, а по нынешнему времени понаехало в наши места много курлянца, да опять урожай бог дал, ну вот кой-какие купчишки и толкнулись... По началу-то она и на ярмарку не похожа... Нашему брату, мужику, она даже нисколько не пользительна. Привели пять калек-лошадей, только и всего; разве только вот бабам нашим хлопот наделала... На целый год будет им разговору...

   У люльки, где стояла около ребенка жена хозяина, послышался вздох, и этот вздох почему-то заставил нашего хозяина оглянуться на жену. Оглянувшись, он как будто покраснел, сконфузился и, вероятно чтобы замять этот конфуз, принужденно весело сказал:

   - Да уж им, бабам, хватит разговору надолго!..

   И поспешно припал губами к блюдечку.

   - Будем вас помнить! - чуть-чуть послышалось у люльки, но компания пропустила эти слова мимо ушей и усиленно занялась чаепитием.

   - Нет, ведь, ей-богу, с этими бабами, - развязным тоном заговорил широкоплечий, - ей-ей, с ними смеху не оберешься! У меня баба трое суток сама не своя: день-деньской взад-вперед мимо красных товаров мычется, а купить ничего не купила. Я говорю: "Чего ты мучаешься?" - "Аршин ситцу купить!" - "Так возьми да купи и опомнись хоть немного". - "Как, говорит, купить; что ни смотрю, все не по вкусу, а который и по вкусу, так, говорит, не по годам... И хорош, говорит, ситчик видела, цветочками и крестиками, да больно весел, а с черным букетом взять тоже что-то неохота, будто еще на свете пожить хочется... Вот и не знаю!" - "Да как же быть-то? говорю. Как же мы с тобою разберемся? Ведь ты окончательно с ног сбилась? Чего тебе аршин-то? Есть что разбирать, взяла да и купила?.." - "Нет, говорит, надо чтоб под лицо подошло, да по вкусу вышло, да чтоб не дорого!" Вот ведь какие неугомонные! Я было сам попробовал с ей пойти, походил, походил, плюнул! На купца жалко смотреть, как они, бабы, его теребят... Роют, роют. "Да вам что нужно-то?" - спросит купец. А баба ему: "Может, меня чем товар приманит... Посмотрю на товар, может, и захочу чего!" Вот какие безбожные: перероет все, с купца три пота сойдет от устали, а она взяла да и пошла домой, по вкусу ей не вышло!.. На всех-то баб, пожалуй что за всю ярмарку, пять аршин ситцу куплено, а разговору!..

   Широкоплечий махнул рукой и молча налил себе чашку чаю.

   - И какие продувные эти бабы! - продолжал он, проворно выхлебав первое блюдечко чаю. - У меня баба уж почитай что в преклонные годы входит, а все о ситцах беспокоится! И что же выдумала? Сама по лавкам мается, покою не найдет, оторваться не может, а меня послала свои холсты продавать... Обмотала всего, обвешала, например, как чучелу какую, - "поди, говорит, по лавкам, продай мои холсты, покричи"... И так она меня оплела разговором, умаслила, урезонила, опутался я истинно наподобие какого дурака и пошел ведь, ей-богу пошел!.. Сама толчется, ищет аршин подешевле, а мне все покрикивает: "Как можно подороже! Не продавай зря; как можно чтоб больше денег с купцов бери!" Ночью - ей-ей, сам слышал!- стала на коленки перед образом: "Господи, говорит, боже милостивый! угодники мои праведные! божия матерь! помолитеся перед господом, чтобы холсты мои подороже бы всех! дороже чтобы хоть на один грош, а чтобы дороже бы, божия моя матерь, сотвори для меня, рабе!" Ну - едва не лопнул я со смеху! а ведь уж у самоё дочери невесты. Поди вот, искорени из нее! А как я не вытерпел дураком-то по базару шляться, да сбухал холсты-то первому встречному, так что мне было!.. Узнала, распытала, почем прочие свои холсты продали, и вызнала так, что я грош на каждый аршин убытку взял, так она как малый ребенок ревела... "Злодей ты! говорит: кровопивец!" Эво как!

   При этих словах хозяин, лицо которого как-то вдруг засияло веселой, хотя попрежнему сконфуженной, улыбкой, обернулся опять к своей жене; она давно уже перестала кормить ребенка и сидела за люлькой молча, повидимому пристально вслушиваясь в речи широкоплечего. Хозяин, оглянувшись на жену, как будто бы шутливо спрашивал ее своим взглядом:

   "Что, небось смешно? А сама-то разве не так же колобродишь?.."

   Жена поняла этот взгляд, но отвечала на него не вдруг. Она несколько секунд молча и серьезно смотрела прямо в глаза мужа и потом медленно, негромко проговорила:

   - Погляжу я, послушаю вас, поди, какие вы умные над бабами насмехаться!

   Сказала она эти слова не весело и не укоризненно, а тяжко, озабоченно, хотя и сдержанно.

   - Вам вон, мужикам, невмоготу час какой ни на есть с нашими бабьими холстами походить, пособить нам, бабам... Лень вам один только час об нас похлопотать, а как же мы-то над холстом-то трудимся? Целый год ведь над ним бьемся! За одну-то зиму, пока прядем, все ногти огрызем до мяса! Как же вы, умные-то мужики, нас-то не пожалеете?

   - Ну, - сказал небрежно широкоплечий, - есть чего из-за гроша хлопотать. Диви бы что, а то грош! Велик из него прок...

   - Вот какой ты умный! Что ни скажешь, только бы тебя слушать и радоваться... Да грош-то иной раз меня из какой беды вызволит? Знаете ли вы, умники этакие?

   - Не знаю уж, каким это родом грошом человека вызволить из беды можно? Нищие вот всю жизнь гроши собирают, а не видать, чтобы богатели. Может, грош какой особенный будет...

   - Грош-то будет простой, да надобно цену ему знать! На грош-то я вот иголку куплю... видишь ты? А иголка-то, знаешь ли, что для нашей сестры значит? Мне надо и себя, и мужика обшить, ребятишек, этого ведь вы ничего во внимание не берете... А как гроша-то у меня нет да остаюсь я без иголки, ну-ко посмотри, сколько лохмотья-то в доме накопится? Хуже нищего будешь! А где я возьму иголку-то, если у меня гроша-то своего нету? Ведь надо в люди идти? должна я поклониться, попросить? хорошо, как дадут, уважут... Зачем же я кланяться людям буду? Легко ли это по дворам побираться, у людей просить? Да мне легче помереть, по моему характеру, чем просить у людей! Иная даст тебе иголку, да душу потом вымотает... То тем, то другим, а покуда не отдашь, да не поблагодаришь, чуть не в ножки поклонишься, так все и живешь, как подверженная... Вот что мне значит иголка! А с своим-то грошом я сама хозяйка, никому не кланяюсь, никого не прошу, не шляюсь по людям, никого надо мной нет, вот тебе и грош!.. Ох вы, умные, премудрые!

   Никогда ни грош, ни иголка не имели в моих глазах того необычайного значения, которое придала им речь хозяйки. Какая масса затруднений наваливается на крестьянскую женщину из-за одного только гроша, на который можно купить иголку, необходимую в семье постоянно! И оказывается, что бывают моменты, когда невозможно купить иголку, нет гроша, нужно идти в люди, просить, кланяться!.. Озабоченный тон, которым говорила хозяйка об этой иголке, несомненно доказывал, что жизнь ее исполнена неведомых нам всем трудностей, оскорблений, обид, затруднений, которых мы не понимаем, но которые жестоко угнетают ее как человека и как женщину. Нервное волнение, которое во время речи об иголке овладевало этой женщиной все больше и больше, сразу выяснило мне весь ее нравственный тип - тип женщины, поглощенной исключительно обороной собственного ума, семьи и своей личности от малейшей возможности подчинения кому-нибудь и чему-нибудь. Такая женщина, твердо, непоколебимо верящая в себя и свои силы, не задумается убежать куда глаза глядят из семьи свекора, если только почувствует чье-либо малейшее посягательство на ее волю, труд или личность. Она одна сумеет ухватить во время своего бегства и всех своих детей, сколько бы их ни было, и все свое добро, все свое до нитки, не побоится уйти прямо в поле, не побоится взять на себя какой бы то ни было каторжный труд, лишь бы всегда чувствовать себя самостоятельной, не кланяться, "не идти в люди". Такие женщины, как это я много раз замечал, большею частью выбирают себе самых покорных мужей, хотя бы такой муж и был беден; богатый ее подчинит, бедного и слабого подчинит она; ее энергия так иногда взвинчивает этого покорного мужа, что он, разиня и ротозей, под влиянием ее лихорадочной, неустанной работы, в стремлении быть самостоятельной, "не идти в люди" - начинает творить чудеса. Не переставая быть робким и послушным, он, однако, под влиянием неумолимых стремлений жены к определенной цели, сам, как обезумевший, не задумывается лезть на рожон: ворует лес для постройки, берет задатки и не отрабатывает, словом - мечется куда глаза глядят и знает только одно, что за ним стоит неумолимо повелительное желание жены и что "ее не унять!" Иногда невозможно не удивляться той массе забот, труда, которые добровольно взваливает на себя женщина такого типа; буквально без копейки, приютившись где-нибудь в углу, она работает из-за каждой картофелины, яйца, в то же время нянчит ребят, таскает их всех с собою на речку, на работу; тут же забавляет их, ухитряется достать гостинцы, найти возможность сказать сказку, развеселить, и в то же время сама не пьет, не ест. Не муж ей нужен, а ей нужна неприкосновенность ее и семьи, и мужа своего она сама гонит на работу. Вот именно такого-то типа и была наша хозяйка. Ее монолог об игле и глубокая обида, слышавшаяся в нем, говорили о каком-то ужасном страдании, которое ей как будто бы только что причинили.

   Широкоплечий мужик, вероятно, знал ее характер и хоть не совсем удачно, а старался ее успокоить и попасть ей в тон.

   - Вот это ты действительно верно говоришь, Сергеевна! - сказал он. - Уж ваша сестра ежели тебе доверила иголку, то пожалуй что добром это дело не обойдется... Вы мастера друг дружку есть поедом!.. Ведь и ты тоже, попроси-кось у тебя иголку-то...

   - И не дам! Ни за что не дам, коли мне она самой дорога! Где я тут возьму? Мне за двадцать верст идти за ней, а ребята с кем останутся?.. И не отдам! И не подходи ты ко мне и не проси!

   Говоря: это, она сильно взволновалась, отошла от люльки, села на лавку поближе к нам и, обращаясь уже прямо ко мне, с краской в лице сказала:

   - А вы вот лучше что: вы изволите-ко спросить наших умников-то, много ли они грошей-то за наши холсты принесли с ярманки? Грош! А рубли-то куда наши бабьи девали?.. Спросите-кось у них, у умников!

   - И не беспокойся! - делая рукою широкий успокоительный жест, произнес широкоплечий гость. - Я своей бабе ту ж минуту все до копейки предоставил! "Ежели, думаю, с ней поднялось такое рыдание из-за того, что я грош упустил, так что же будет, коли она узнает, что и всех-то денег нет!" Подумал, подумал, прямо, господи благослови, тихим манером сгреб из кладовухи полушубок, завалил его кабатчику и отдал ей. "Вот тебе все твои три рубля двадцать!" И даже еще потом и по грошу своих надбавил: "На! Перестань! Бог с тобой!" А то бы, пожалуй, и грех какой вышел... Я с своей бабой, слава богу, уладил дело по-хорошему!..

   - Ты-то уладил, а моего-то подбил? Мои-то где тридцать аршин?

   Баба говорила тихо, но, видимо, была вне себя.

   - Я тебе говорил: "отдам!" - с резкостью в голосе сказал ей муж, быстро обернувшись.

   Теперь было совершенно понятно, почему он все время конфузился и умильно поглядывал на жену; очевидно, он был пред ней сильно виноват.

   - Чего ты? - продолжал он тихо, но серьезно. - Не велика беда погодить-то!,. Авось Миколай-то Иваныч не за горами? Приедет, даст вперед, не беспокойся, кажется и так знаю...

   Баба ничего не отвечала, но, обращаясь к широкоплечему, еще раз и с настойчивостью проговорила:

   - Нет, ты расскажи все как должно! расскажи, как вы нашу сестру мучаете! Говори все по правде, а я потом про мое горе расскажу... Меня одна моя Машутка-то за день, пока мы с ней отца-то ждали, мученски измучила: цельный день от окошка не отходила... "Скоро тятька кренделей принесет!" И все в окно глядит, нейдет ли тятька... "Много мне кренделей принесет!.. Мамушка, а мамушка? Много ведь мне тятька принесет кренделей?" - Много, много, мол... - "Ну, я мальчику, говорит, один крендель дам, тебе, мамушка, дам, много дам, тятьке дам, себе много возьму, больше всех, эво сколько возьму!". Ждали, ждали... Видим, идет тятька: "Мамушка, тятька идет! Кренделей мне много несет...", а он пришел - и нет ничего! ни денег, ни холстов, ни кренделей!.. "Тятька, ты принес мне кренделей-то? Много?" Каково тебе было?

   Эти слова относились уж к мужу.

   - А ты чего ее подстроила? Знала ведь от людей, что со мной несчастье вышло?

   - Знала!

   - Так ты чего нарочно-то мучила Машутку? Нешто я сам не чувствую?

   Горе и обида слышались в суровом голосе мужа.

   - А мне каково?

   - Тебе говорено: "отдам!"

   - Ну, - перебил начинавших волноваться мужа и жену широкоплечий гость, - все обладится, авось бог даст! Тут вины нашей нету... Поди-кось, поспроси, мало ли народу попало ему в лапы?.. Не мы одни...

   - Да в чем дело-то? - спросил мой возница. - Кто это вас так обидел?

   - Да больше ничего, проигрались мы в вертушку... Жадность нас, дураков, затмила!.. Вот главная причина. Полакомили нас деньгами - мы и раззявили пасти... Тоже ведь хочется получше-то... Ей вон иголку надо, а нашего брата и посейчас под розги кой за что кладут...

   - Жадность наша! - тихо сказал хозяин. - На деньги-то глянул, как на пятак-то серебром рубль может выскочить, - ну и затмился... Один мальчишко тоже по жадности купил себе киселя на пятак... А кисельник-то говорит: "Ох, не съешь!" - "Съем!" - "Ну ладно!" А старик-то знает, что не съест. Ел, ел - не идет! И денег жалко, и киселя жалко; а старик-кисельник взял да и подшути: "Нет, говорит, ешь. все, а то урядника позову!" Мальчишко-то испугался, ел, ел, видит, что немогота, убежал! "Держи, держи!" Догнал его кисельник, а мальчишко-то ему в ноги: "Прости, не буду!" Ну, кисельник оттрепал его за виски, отдал ему две копейки сдачи и говорит: "Не жадничай!" Вот и нас бы так, дураков, надо...

   - Да как же так вышло-то? - спросил возница. Широкоплечий гость долго и хитросплетенно объяснял устройство вертушки, инструмента, весьма похожего на рулетку. Объяснение это значительно утомило и умаяло его, и он с большими усилиями добрался, наконец, до рассказа собственно о происшествии:

   - Вот вертушешник-то и говорит: "Играйте по пятачку, а мне две копейки пошлины с человека... Пожалуйте, говорит, молодцы!" Положили мы по пятачку, дал оборот - проиграли... Давай еще - и опять проиграли... Н-ну, тут нас, сволочов, уж извините, и затянуло!.. Образумились - ни у меня, ни у него (широкоплечий показал на хозяина) ни гроша не осталось! Ничего! даже пряника не на что купить бабам... Пошли прочь, то есть чисто как в беспамятстве.

   - А мы-то с Машуткой ждем не дождемся! - вся сосредоточившись в своем горе, вся взволнованная, как бы про себя жалобно проговорила хозяйка. - Как же, посудите сами, всего в доме надо, каждая копейка нужна, хозяйство только-только собирается... Машутка-то пуще всего меня маяла: "Вот тятька идет, идет, гостинца несет..." А мне самой-то сколько заботы! Ничего нету! Думаю, ярманка, всего надо... все куплю; хвать, и баба соседка прибежала - "так и так", говорит. Так у меня сердце и оборвалось... Приходит мой-то: "Что ж, говорю, купил крендельков?" - "Забыл! говорит: завтра!" Завтра-завтра, так и нету ничего!

   - Да будет тебе! Ведь говорят тебе, отдам! Укупишь всего... Я и сам-то еле жив был, как пришел домой...

   Сильное страдание слышалось в его голосе; но жена не слушала его, не отвечала мужу и глубоко вздохнула...

   Широкоплечий мужик опять попытался было успокоить измученную женщину и беззаботным тоном сказал:

   - И-и! Что убиваться? велики там деньги! Погоди-ко, у меня будут, так ты думаешь я тебе не дам? Сколько угодно! Чего ты? Не мы одни. Послушай-ко, как дедушку-то пристукнуло? Поспроси-кось его, чего с ним исделали?.. А уж он ведь не тебе чета, ему почитай пора в гроб, стар, а и его на последние два целковых нагрели... Дедушко! - обратился он к старику, сидевшему молча на лавке. - Посмеши, нас, развесели, расскажи, как тебя, старого, обработали... А ты, Анна Сергеевна, послухай да перестань выть-то!.. Эко беда какая - три-то целковых!

   - Да ведь я из-за трех-то целковых целый год билась! - вдруг со всей энергией горя и печали торопливо проговорила хозяйка. - Подумай-ка ты, кабы три-то целковых мне не надобны были, стала бы