Успенский Глеб Иванович - Кой про что

я ночи-то сидеть за станом? Аршин-то - он гривенник стоит, а подумал ли ты, сколько за ним труда-то? Ведь я каждую ниточку обдумала, на что мне ее применить, что себе в дом принесть... Кабы я о своем доме за каждой ниткой не думала...

   Впечатление этих мученических признаний было так удручающе, что вся компания наша невольно чувствовала себя глубоко виноватой пред этой труженицей. Все слушали молча; сам муж хозяйки не только не нашелся что ей возразить, но как-то весь натужился, напряг все свои силы, чтобы перетерпеть эту тяжелую минуту. На наше общее счастье, первый опомнился от удручающего впечатления все время молчавший старик. Вероятно, горе его было гораздо больше горя Анны, потому что он, слушая ее, стал улыбаться старческой, беззубой улыбкой и, наконец, заговорил:

   - Вот так-то и меня, старого дурака, оболванили на старости лет... Этто продал я лаптей на рубль на восемь гривен... С Рождества я над ними копался; иду домой и думаю: надобно моей старухе калач купить; сколько она, бедная, мне одной лучины нащепала, пока работал, а иной раз сидит и лучину сама мне держит, светит... Глаза-то уж у меня плохи, высоко воткнуть не вижу, так моя старуха сама сидит да светит... Думаю: "Надо ей калач купить!" Вот иду к калачам-то, а навстречу мне малый молодой; несет на ремне через плечо коробок открытый, а в коробке всякие вещи лежат. "Не угодно ли, говорит, поиграть на счастье? билет стоит три копейки - и всегда что-нибудь выиграешь, а не понравится - прибавь две и опять играй..." А на грех как раз перед моими глазами один наш же знакомый мужик кошелек выиграл кожаный и никак не меньше как пятьдесят копеек... "Ах, думаю, ежели бы мне кошелек-то! Деньги у меня есть, положил бы я их в кошелек, и было бы у меня на душе повеселей, все я вроде как хозяин..." Взял билет, выходит кольцо. "Зачем, говорю, мне, давай другой..." Взял другой - выходит булавка! И это не надо! Взял третий - попалась цепочка: опять не по мне! Да и пошел... Стал у меня в голове кошелек - хоть что хоть!.. Брал, брал, брал, глаз с кошелька не спускаю, хвать - и денег у меня ни копейки не осталось, и в руках у меня карандаш! Ударило меня, братцы мои, в слезу! "Не угодно ли еще попытать счастья?" - "Нет, говорю, не надо, довольно!" Пошел и сам не знаю, куда иду... Иду, иду, ничего не вижу, не помню... вдруг вспомню - матушки мои! Так в волосы себе и вцеплюсь... Что скажу старухе? Сидит она, сирота моя, ждет, думает - подарю ей калач, поправимся... Что делать! Боже мой милостивый! Мучился, мучился, сел на пень, забрался в лес, думаю: "Ничего не поделаешь! Надо опять работать. Приду, мол, домой, скажу старухе все чистосердечно и сяду работать дни и ночи, все ворочу!" И будто полегчало... Пошел опять, и опять меня всего мраком отуманило... Зло во мне закипело ключом... Так бы и разорвал на части кого! Побежал я почесь бегом, точно кого догоняю, а дыхание так меня и разрывает! Вдруг мне вступило в ум, что как я пошел на ярманку - попался мне на пороге наш кот... И причудилось мне, что это от кота мне... Озверел я на кота, повернул с дороги прямо домой, думаю, так его и разорву на части... Бегу, бегу, вижу уж и деревня наша показалась, и опять меня ударило в голову, образумился я... "Нет! думаю, грех мне кота бить! жиловой кот не сделает мне греха, из чего ему мне зла желать? Нету! Живи, друг любезный..." И пришел еле жив домой... Сидит на пороге кот, и старуха меня ждет... "Что, Савельич, купил мне калачика?.." Сел я на порог и замолчал. Поглядела она на меня и тоже замолчала. Поняла, старая! И промолчали мы с ней этак-то до вечера: она так сидит вот в уголке, молчит, а я у двери сижу, мыслей никаких не имею... Подошел вечер: "Что ж, говорю, Матвеевна, посвети мне!.." Зажгла она лучину, села около меня, а я опять за лапоть...

   - А карандаш-то куда девал? - улыбаясь и, должно быть, что-нибудь зная про участь карандаша, спросил широкоплечий.

   - А с карандашом, ничего, не очень плохо вышло!.. - с легкой улыбкой проговорил старик. - С карандашом вышло по-хорошему! Думал, думал я - куда мне карандаш? что мне с ним делать? Подарить какому-нибудь мальчишке жалко, все деньги ведь, продать - не покупают... Со старухой посоветоваться - совестно, да и что она поймет?.. Вот я и вспомни, что когда идешь на исповедь к святому причастию, так дьякон в книжку записывает имена, и за это ему деньги дают. Думаю: "Не возьмет ли он с нас со старухой вместо денег-то карандаш?" Подумав, пошел к нему. "Так и так, говорю, когда о посту будут исповедовать, не возьмете ли вот эту штучку за труды, а то денег у нас со старухой не будет?" Ну дьякон усмехнулся, говорит: "хорошо!" Так вот с карандашом-то хошь надумал я по-хорошему.

   - Стало быть, теперь карандаш-то у дьякона?

   - Ну это еще погодит! А как он его испишет да забудет? Карандаш у меня сохраняется в целости.

   - Ловко ты, брат, с карандашом надумал! - сказал широкоплечий. - А ты вот чему подивись: уж, кажется, ты стар, а и тебя потянуло на уловку! И тебе захотелось, старому, какой-нибудь ловкий оборот сделать... Вот наш грех-то в чем!

   - А господь-то и наказал, - сказал старик, - всех до единого наказал!

   - Да ведь как эта самая подлость нас проняла всех! Как бы ты думал (широкоплечий обратился к моему вознице), Иван-то Мироныч ведь, кажется, тебе известный человек?

   - Что ж? Человек ничего!

   - Пошел он шапку покупать, и спрашивают с него шесть гривен, а у него двугривенный денег-то... Поглядел он шапки, померил, хорошо бы, а денег-то нет... Ну, стало быть, и идти надо домой... А он, однако, не идет. Стоял, стоял, смотрел, смотрел - не может отойти от шапки! Народу столпивши было довольно... Вот он постоял, постоял, да шапку-то под полу, и пошел... И пошел прямо зря, в поле... Идет да идет и сам не знает, что с ним делается... А бабенка какая-то увидала это дело и скажи хозяину: "Так и так!" Хозяин говорит: "Где он?" - "А вон идет!" Бросился хозяин, догнал его, остановил: "Давай шапку!" - "На!" - "Ты зачем украл?" - "Я так взял... там у тебя много!" - "Ну, - говорит хозяин, - судиться я с тобой не буду, а вот как поступлю". Взял этот самый картуз, свернул его в трубку, да самой этой трубкой-то козырьком - и ну Ивана-то Миронова в морду тыкать: "Я судиться с тобой, говорит, не буду, а ты подержи передо мной твою морду, так я тебе сделаю на память!" И сделал ему всю морду подобно как кисель, всю в кровь... Изуродовал и говорит: "Ну теперь ступай и помни, а шапку получи на память!" Так что ж Иван-то Миронов? Жаловаться, что ли, пошел? И не подумал. А идет по улице с разбитым лицом, а как встретится с кем, так и скажет: "Никогда не бери даром шапок! Я взял да и закаялся... Не велено брать шапок даром... Не берите, ребята!" Точно ополоумел... "От роду, говорит, этого со мною не было... А тут и сам не знаю, как... Не берите, ребята, чужого!" И вся рожа разбита... Да и сейчас, пожалуй, не очувствовался; как вором стал - не может понять!

   - Глухо у вас! все вам в диковинку! - сказал мой возница.

   - То-то, друг любезный, и мы так думаем, что с непривычки это... Кажется, ведь имеем понятие... бог не обидел, а тут словно одурь какая тебя возьмет... И сам не знаешь: что такое?

   Такое объяснение неожиданных бед, свалившихся на головы мирных обывателей Гололобова во время ярмарки, весьма ободрило и хозяина, который все время находился в неловком и напряженном положении...

   - Истинно так, одурь! - сказал он, ободрившись,..- Я как, значит, проигрался да пришел домой, так точно проснулся... Глянул на Машутку, на Анну - точно у меня камень с памяти-то свалился, вспомнил все и даже охолодел... Скука меня такая одолела, силов нет! Говорю Анне: "Что молчишь-то, хоть слово скажи, все мне легче будет!" - "Чего ж говорить, надо опять за пряжу садиться..." И стала собирать... Ну, мочи моей нет! "Анна, говорю: хошь самовар, Христа ради, достань где-нибудь, поставь, чаю напьемся, может что..." - "Нет, говорит, не до того мне! Поди сам проси, я опять за пряжу сяду". Истомило меня всего, точно вот колесом переехало... Не вытерпел, ушел по деревне. "Дайте, братцы, хоть сколько-нибудь денег". Хожу, кланяюсь из двора во двор - в ноги, кажется, готов пасть... Кое-как в трех местах насилу-насилу двадцать пять копеек вымолил... Принес Анне: "На, говорю, купи крендельков, освободи мою душу!.." Ну и я ей благодарен! Уважила!

   - Уважила? У тебя баба, брат, первый сорт!.. - сказал мой возница.

   Эта похвала оживила и хозяйку.

   - Так уважила! лучше не надо! Чисто с праздником сделала! И как искусно! Дал я ей двадцать пять копеек, думаю, хоть кренделей купит ребятишкам, все хоть что-нибудь... А она что же? На двадцать-то пять копеек эво сколько принесла! Гляжу, идет с ярманки, целая в руках охапка! "Всего, говорит, купила!"

   - Это на четвертак-то? всего? - с изумлением воскликнула почти вся наша компания.

   - Да! - весело сказала Анна. - На четвертак я купила всего, а он с рублям ничего не смыслит... Я-то вот каждую копеечку знаю - куда ее деть... Пошла, да рассудила, да раздумала хорошенько - ан и четвертак сколько мне службы-то сослужил!.. И мыла я взяла на две копейки, надо ребятишкам головенки помыть... И тесемок, и иголок...

   - То есть, боже мой, сколько! - в восхищении говорил муж.

   - И булавок взяла, и крендельков...

   - Эво!

   - И ковшик деревянный...

   - Ишь!

   - И синьки, и табаку ему же, дураку, взяла...

   - То есть удивление!

   - И горшочек купила... И поплавок в лампадку.

   - Н-ну, ей-богу же, на редкость!..

   - И зайчика Машутке, и всего еще много...

   - Да будет, будет, будет! - почти кричал широкоплечий, - и так довольно!

   - А кабы все-то деньги целы были, так и не то бы стало.

   - И так она меня развеселила, то есть точно я из мертвых опять живым стал! Сам побег за самоваром, выпросил, заварил, и Машутка повеселела... и то есть... окончательно сказать, вполне она меня оправила!

   - То-то ты с радости-то и убежал потом с Егоркой в кабак! - опять омрачаясь, сказала хозяйка.

   - И, ей-богу, с радости!.. Чего? Ей-ей, рад!.. А то бы, кажется, совсем пропасть...

   - Нет, брат, с твоей бабой не пропадешь! - решительным тоном проговорил широкоплечий, и все мы почувствовали, что пора уже кончать нашу беседу.

  

  

   В ожидании утра и интересного зрелища "смотрин" надобно было как-нибудь скоротать ночь. Холодновато, неловко было лежать на жесткой лавке; воздух был тяжелый и душный, во сне плакали дети и громко храпели взрослые. Сон был не сон, а тяжелое забытье. Но и оно продолжалось недолго. На дворе стояла еще темная ночь, а Анна уже встала, налила чуть-чуть, с величайшей экономией, керосину, зажгла огонь в маленькой лампочке, и под ее босой ногой проворно застучала прялка, а в проворных руках запело веретено... Совершенно пробужденный, посмотрел я на ее лицо: в нем выражалась непреклонная воля и железная решимость опять, сызнова, "по ниточке" восстановить свои хозяйственные мечты и добиться их осуществления.

   Я смотрел на Анну и думал: в былое время, если бы мне случайно пришлось в темную ночную пору миновать избу, где жила Анна, я, завидев тусклый, едва мерцающий огонек лампы, рад бы был тому, что огонек светит и что, стало быть, там живые люди, но не знал бы, какие печали и заботы этот огонек освещает. Теперь я уже знаю, что означает этот тусклый огонек, мерцающий в тусклом окне в темную осеннюю ночь, и не проеду мимо, не подумав о человеке, "по ниточке" созидающем свою независимость.

  

  

   Впечатления следующего дня были много привлекательнее этих невеселых воспоминаний о ярмарке и горьких трудовых минут крестьянской "недостачи", тяжкого, неуспешного труда, о котором вчера шел такой долгий разговор. Все было хорошо и весело в утро следующего дня: и день был светлый, сухой, тихий и теплый, и деревенский житель, "по малости" принарядившийся по-праздничному и поставленный праздником в необходимость отдыхать, не работать, глядел веселей и приветливей. Главное же удовольствие и для нас с возницей, и для всей вообще деревни заключалось в даровом зрелище "смотрин" женихом невесты, обещавших в недалеком будущем складный, прочный, счастливый брак, прочное, складное крестьянское хозяйство молодой, крепкой, сильной и веселой пары. Никто не завидовал этому во всех отношениях завидному браку, но все искренно были довольны тем, что на свете могут быть такие складные дела и такая, по всем видимостям, складная, без сучка и задоринки, жизнь.

   Жених был из соседней деревни, молодой рослый парень, единственный сын у отца, женатого второй раз и не имевшего других детей; отец жениха, кроме крестьянства, имел случай лет пять находиться при какой-то частной работе, служил "надсмотрщиком" при каких-то казенных постройках, и денег у него "хоть сколько". Деньгами этими он распорядился по-крестьянски - завел хороший скот, хороший дом, и всего у него было много. Невеста принадлежала также к хорошему крестьянскому дому, во главе которого стояла еще древняя "бабушка", бесконтрольная власть, которой добровольно подчинялись два родных брата с семействами, сумевшие ужиться в одном доме, хотя и на двух разных половинах, разделенных большими широкими сенями с крыльцом на улицу. Благосостоянию братьев тоже помогли какие-то посторонние заработки, давшие возможность хорошо и прочно поставить хозяйство, за которое они и держались. В обеих семьях, как у жениха, так и у невесты, был одинаковый уровень благосостояния; никто ни над кем не первенствовал, не имел перевеса, ни с какой из сторон не видно было подчинения из-за нужды; невесту не сбывали с рук и не принимали как работницу, как молодую силу, на плечи которой ляжет тяжесть работы на стариков: она и ее жених, будущий муж, сходились прямо на новое самостоятельное прочное хозяйство, и деревенскому человеку, любителю хозяйственного достатка, было любо посмотреть на эту молодую пару.

   Мы возвращались с возницей с прогулки за деревню вместе с несколькими стариками, молодыми женщинами и старухами, также возвращавшимися из ближнего села от ранней обедни, когда нас обогнала новая телега, запряженная парой; в телеге сидели два крестьянина: молодой, рослый парень в новом картузе и новом ваточном казакине, расстегнутом на груди, и опрятно одетый, бодрый, с быстрыми глазами старичок; ленты, привязанные к дуге, свидетельствовали, что это именно и есть жених с отцом; а за этой телегой, немного отставая от них, ехала другая - в ней сидели две старухи, и прохожие бабы не преминули объяснить нам, что это едет мачеха жениха и Палагея, сестра женихова отца, тетка жениха, старая девица. Поезд быстро проехал мимо, и это заставило нас елико возможно ускорить наши шаги.

   Забежав на минуту к нашим хозяевам, чтобы узнать, где будут смотрины и как туда пройти, мы застали и наших хозяев, приготовляющихся также идти смотреть; даже Анна не вытерпела, приоделась, насколько это было возможно сделать при помощи трехкопеечных тесемочек, упросила побыть с ребятами какую-то старуху и торопила всех нас идти. Мы и пошли все вместе.

   В доме невесты и около дома стояло уже множество народа - мужиков, баб, молодых ребят и девушек. Пробившись через толпу, наполнявшую сени, мы пробрались в большую горницу, также почти битком наполненную народом. Свободным оставалось место только у стола, накрытого белой скатертью.

   - Поживее, поживее, девки! - говорил отец невесты, приодевшийся и причесавшийся мужик.

   - Сейчас, сейчас приготовимся!-слышались девичьи голоса из-за перегородки. Там шел туалет.

   - Нечего копаться! Поспешать надо!

   - Сейчас, тятенька! - ответил звонкий девичий голос.

   Тятенька, повидимому, не испытывал никакого волнения и, поторопив "девок", вышел на крыльцо, потом опять воротился, присел на лавку.

   - Что, Михеич, - обратился он к кому-то в толпе. - Не видать их? Поди-ка, погляди с крыльца. Ждать-то неохота...

   - А вот я погляжу...

   Михеич сбегал на крыльцо, поглядел, сказал, что не видать, а что, надо быть, скоро будут.

   - Ну? всё, что ли, там у вас? -ьопять сказал отец за перегородку.

   - Всё! Сейчас!

   - Иди, садись на свое место - того и гляди придут.

   Из-за перегородки появилась невеста - среднего роста, с живыми, простодушными, добрыми, но немного робкими глазами. Она без всякой излишней скромности и конфуза, твердою, спокойною поступью сделала несколько шагов к лавке и спокойно села, прямо смотря на публику, которая ей была давно знакома. На ней была шерстяная красного цвета с какими-то зелеными цветами юбка, голубая кофта с стеклянными пуговицами и большой брошкой у горла; на волосах лежала широкая розовая лента, завязанная бантом сзади.

   - Ты того, - сказал ей отец, не стесняясь публикой, - половчей ему покажись!..

   Невеста встала, расправила свою юбку, поправила что-то на голове и села, спрашивая отца взглядом: "Так ли?"

   - Ну, ладно! Ничего!

   - Не ударь, Марфа Александровна, перед Кобылинскими в грязь лицом! - проговорил кто-то из зрителей.

   - Очень я их боюсь! - покраснела и весело сказала невеста.

   - Идут! - вдруг воскликнул какой-то мальчишка, вбежав сломя голову в горницу.

   Толпа раздалась, дала дорогу отцу жениха, его жене-старухе и, наконец, самому жениху. Как только раздалось слово "идут!", из-за перегородки вышли мать невесты, родственницы ее и множество девушек-подруг, которые помогали невесте наряжаться. Все вошедшие помолились на образа, и родители поздоровались.

   - Ну? - сказал отец жениха сыну.- Чего ж, Серега?

   Серега тряхнул волосами и сделал шаг по направлению к невесте, а она уже встала с лавки и поклонилась ему, пока он к ней подходил.

   - Здравствуйте, Марфа Александровна! - сказал жених, протягивая ей руку.

   - Здравствуйте, Сергей Иванович! - просто и ласково взглянув на жениха, так же просто и весело сказала она и даже руку жениха потрясла. - Садитеся!

   - Садись, садись, господа гости! - говорил хозяин. - Уж вас не знаю как звать, - обратился он к мачехе жениха, - подвигайтесь к окошку-то, поближе!

   Все уселись среди всеобщего молчания. Сел и жених. Для него была приготовлена небольшая скамейка, которую ему пододвинул отец невесты, сказав:

   - Садись, Сергей Иваныч, поближе к невесте-то. Погляди!

   Сергей Иванович сел на скамейку прямо против невесты и прямо глянул ей в глаза, что сделала и она; эта минута была в высшей степени любопытна: они взглянули друг на друга молча, среди всеобщего молчания, и эта минута пристального молчаливого взгляда быстро, мгновенно перешла у них в сильное волнение, также мгновенное; между женихом и невестой произошло что-то таинственное, мгновение какого-то бурного, но скрытого волнения; не спуская глаз друг с друга, они как-то вспыхнули, зарделись, даже, кажется, вспотели сразу; что-то в них бурлило, билось в груди, в висках и вдруг, перекипев, сразу успокоилось, улеглось, уравновесилось... Точно что-то постороннее, чуждое каждому из них, переливалось между ними, входило в каждого из них, и как вода, влитая в вино, не сразу смешивается с ним и принимает не похожий ни на воду, ни на вино цвет, - так и с ними было такое непонятное, незнакомое им смешение новых ощущений, которое, повторяю, продолжалось одно мгновение (все молчали как мертвые) и почти сразу прекратилось.

   Жених и невеста точно проснулись. Она поправила опять платье и стала смотреть на мать, на отца, и жених также повернул голову к отцу.

   - Как тебе, тятенька? - сказал он просто и громко.

   - Уж гляди ты! Тебе жить-то!

   - Маменька! - с такой же простотой и спокойствием обратился жених к мачехе. - На ваш взгляд как?..

   - Смотри сам хорошенько!.. Для меня что ж? для меня всяко ладно!

   Жених взглянул еще раз на невесту. Та была совершенно спокойна, смотрела на подруг и улыбалась им, не глядя на жениха, точно уж теперь самое трудное для нее кончилось, и она была совершенно покойна и уверена.

   - Для меня хороша! Много доволен вами, Марфа Александровна!

   Невеста поклонилась.

   - В самый раз, Сергунька! В самый раз она тебе! - послышалось в толпе.

   Зашушукала толпа, начались пересуды, но все было прилично и осторожно.

   - Давай бог! - сказал отец невесты. - Однако, Сергей Иваныч, не торопись... Надо честь честью. Уж ты испробуй ее, как порядок требует, я не хочу как-нибудь...

   - Маменька! - сказал Сергей. - Как вы? Укажите порядок, какой следовает...

   Старуха подумала и сказала:

   - А ну, Марфа Александровна, надо бы тебе прялку взять да работу показать.

   Прялка оказалась уже совершенно снаряженной и стояла за перегородкой; девицы мгновенно притащили ее, поставили пред Марфой Александровной, и она сразу превратилась в ловкую работницу; ловко подобрав юбку и обнаружив новый крепкий ботинок, она так ловко помочила о губы пальцы, так искусно засучила нитку, застучала прялкой, что все залюбовались. Некоторая натянутость, обязательная в таком необычном собрании, совсем исчезла в ней; вся ее фигура, лицо, руки, все тело приняли непринужденную, но деловую манеру и посадку.

   - Благодарим покорно, Марфа Александровна. Будет, довольно - видим!-сказал жених конфузливо.

   - Не останешься без рубахи! Не беспокойся!.. - говорили в толпе и мужские и женские голоса.

   - И напрядет, и соткет!..

   - Нечему ее учить - видишь, все и так знает!..

   - Благодарим, Марфа Александровна!

   - Будя! Будя!.. Ладно! - весело улыбаясь, говорил отец жениха.

   Марфа Александровна так же ловко, непринужденно оставила прялку, оправилась и села опять.

   - Глядите, глядите, гости дорогие! - опять заговорил отец невесты. - Я не хочу, чтобы как-нибудь... Сергей Иваныч! досматривай во всех правилах!

   - Маменька! - сказал Сергей уже робко, - попытайте Марфу-то Александровну, как что... следует?..

   Старуха помолчала, подумала и сказала:

   - Уж я и забыла никак порядки-то!

   Тут вступилась мать невесты, все время глубоко тронутая, ослабевшая и взволновавшаяся, и сказала:

   - По нашему порядку надо попытать, не хрома ли, мол? Попытайте, гости дорогие, все опробуйте!

   - Уж и не знаю... - нерешительно сказала старуха.

   - Сама, сама опробуй! - сказал отец жениха.

   - Ну, Марфуша, - кротко сказала мать, - пройдись, прогуляйся.

   - Марфа Александровна! - послышалось в толпе зрителей. - Покажи им, какая ты хромая, - пропляши!..

   Марфа Александровна, при общем смехе и сама смеясь, чинно, мелкими шажками прошла взад и вперед мимо жениха...

   - Ишь, форсит! - шепнула Анна, стоявшая около меня и все время пристально, не спуская глаз, следившая за каждым малейшим движением жениха и невесты. - Форсунья!

   Действительно, это путешествие было самое смешное дело в течение всех смотрин, и Марфа Александровна не могла не быть неловкой в таком выдуманном опыте.

   - Будет, будет! - сконфузившись, говорил жених. - Видим, Марфа Александровна.

   - Будя! - говорил и отец жениха. - Довольно!

   - Уж так водится! - сказала, развеселившись, мать невесты. - Ну, садись, Марфуша... видели... все слава богу!

   Отец невесты все время не садился; он постоянно отирал пот с своего лба красным платком, стараясь без всякой утайки чего-либо показать свою дочь перед женихом, родными и публикой. Едва дочь его после прогулки по комнате села на лавку, как он опять начал:

   - Ну, дорогие гости, тапереча никак по порядку следует и по сундукам поглядеть?

   - Пожалуйте, гости дорогие! - ласково заговорила мать невесты. - Сергей Иванович, Иван Афанасич, матушка Марья Андреевна - пожалуйте в кладовую!

   - Точно что белье надо поглядеть! - сказала мачеха жениха.

   - Пожалуйте, пожалуйте! - говорила мать, зажигая свечку, которая до сих пор стояла приготовленная на окне. - Не солгу, скажу: есть что посмотреть!

   Сергей и его отец не хотели было идти, но отец невесты и мать ее уговорили их идти непременно.

   - Нет уж вы честь честью! Извольте уж, чтоб всё! И мы потом ваше хозяйство и двор и всё так же осмотрим. Наше дите в обиду не дадим, и вы не давайте. Пожалуйте!

   Покуда ходили смотреть белье, публика вела громкие разговоры:

   - Жених больно хорош!

   - И свекор-то, братцы, не стар...

   - Ну и Марфа - золото!.. Уж тепло будет от нее настоящее!

   - То-то свекор-то не стар!- сказал кто-то таинственно.

   - Н-ну! ты! морда!- возразили некоторые из женщин. - Очумел? что говоришь-то?

   - Ты, дурак, чего хаешь?

   Этот разговор был прерван появлением из кладовой Сергея, его отца и отца невесты. Женщины еще остались там.

   - Коли ежели, - говорил отец жениха, - все это она в самом деле привезет с собой, так и говорить нечего!

   - У меня, - гордо сказал отец невесты, - чужого ничего нет! Ты этого в мыслях не держи нисколько.

   - Тут нитки чужой не наношено! - всем хором подтвердила публика.

   - Это оставьте и думать!

   - А коли так, так и ладно!.. Теперича когда же наше-то добро поглядите?

   Сергей говорил, что откладывать нечего; сегодня день велик, можно и сегодня "смотреть двор". Старики стали думать и решили покончить об этом разговор после чаю. Дело шло ходко; тянуть не было никакого резона, и, пользуясь отсутствием женщин, старики завели такой разговор:

   - Ну, Лександр Иваныч, - сказал отец жениха, - у нас такое правило, сам знаешь, насчет вывода есть... Сколько ты с нас за Марфу-то Александровну возьмешь?

   - Да что с вас взять?.. Давайте двадцать пять целковых!

   - Многонько, Лександр Иванович! Многонько... А нам-то что подаришь?

   - Что положено, то с нашей стороны в точности будет. По рубашке со штанам, свекрови также рубашку и ситцевые рукава...

   - Ну, уж и Палагее!

   - Пущай и Палагее - юбку, что ль.

   Отец жениха помолчал, подумал.

   - Так! - сказал он. - А две красные ежели?..

   - Нет, не так ты говоришь! А вот как лучше: приедем, оглядим место; я за свое дите не постою из-за пяти целковых... Ты уж думай, сваток, об нас по-хорошему.

   - И это хорошо!..

   - А пока что... Марфуша!

   Он отворил дверь в сени и позвал дочь. Скоро все женщины вошли в комнату, подали самовар, и гости уселись вокруг стола...

   Мы уходили в ту минуту, когда невеста, подав жениху стакан чаю, подала ему затем расшитое полотенце. Он держал себя пред ней уже робко и почтительно, а она была спокойна и словно выросла за эти полчаса времени.

   Когда мы воротились на квартиру, чтобы дождаться времени, когда поедут "смотреть двор", и присоединиться к этой компании, Анна была уже дома (она ушла после того, как женщины пошли смотреть имущество) и, несмотря на праздник, сидела за прялкой. Близость чужого счастья и благополучия еще сильнее, чем собственное горе и нужда, напрягла ее нервы над лихорадочной работой.

  

  

  

   - Подумаешь, подумаешь, - какой еще жизни надо нам от бога просить, окроме крестьянской, ежели только бы мало-мальски благополучно утвердиться?

   Вслух сделав этот вопрос, возница мой не дал на него никакого определенного ответа, а только глубоко вздохнул, хлестнул лошадей и опять замолчал. Мы оба молчали с ним и оба много думали молча, возвращаясь после "осмотра двора" домой. И было о чем подумать нам обоим. Он - бедный крестьянин-труженик, много видевший на своем веку, - с глубоким благоговением смотрел на благосостояние двора, в котором будут жить и хозяйствовать будущие молодые, здоровые и веселые муж и жена, и то, повидимому, вполне возможное удовлетворение всех самых широких желаний крестьянской мысли и потребностей, которое он видел в благосостоянии осмотренного нами крестьянского хозяйства, родило в его уме множество воспоминаний и дум, закончившихся многозначительным и глубоким вздохом человека, хорошо знавшего, в чем заключается крестьянское счастье, но не много видевшего этого счастья на своем веку.

   Было о чем подумать и мне, не крестьянину. Осмотр двора, в котором будут со временем жить и хозяйствовать Сергей и Марфа, и на меня, человека постороннего крестьянским идеалам и желаниям, произвел впечатление не менее многосложное, чем на Михаилу. Хорошо, и всего в доме много; все есть: дом - полная чаша. Но, думалось мне, неужели же только на мысли или заботе о едином хлебе будет основан весь этот сложный обиход жизни, и притом жизни до конца дней? Мы пересмотрели каждую малость до косы, грабель, сохи и косаря включительно; все это потрогали "собственными" своими руками; переглядели зубы у каждой лошади, щупали у коров в боках, в ребрах; щупали что-то в шерсти живой овцы, даже в ее живое мясо запускали пятерни до того, что овца начинала протестовать блеянием. Всем сонмищем гостей, отцов, матерей и посторонних зрителей и любителей с удовольствием вязли мы по колено в жирных и глубоких пластах накопившегося в скотнике навоза и по чистой совести говорили слово "благодать!", если приходилось увязнуть выше колен; но в конце концов меня, как непривычного человека, начинало утомлять обилие трудовых приспособлений, обилие мелочей, обставляющих этот вековечный непрерывный труд - труд для одежи, "обужи", чтобы, приобретя то и другое, приобрести в, конце концов и кусок хлеба, а при его помощи опять же биться из-за одежи и из-за "обужи", и так жить до конца дней.

   "Неужели же все это - о едином хлебе?" - не без страха перед ничтожностью суеты сует приходило мне в голову, по мере того как внимание мое все более и более утомлялось обилием хозяйственных мелочей. Я невольно припоминал свой собственный опыт деревенской жизни, притягивающий как отдохновение от суеты сует городской, и находил, что и деревенская суета сует не выработалась ни во что иное, кроме пустопорожнего недосуга.

   Но едва мысль отрешалась от впечатлений, возбуждаемых обстановкою хозяйственного крестьянского двора, и прикасалась к тем впечатлениям, которые в городе побуждали меня иногда искать "отдохновения в деревне", как тотчас же воображение начинали осаждать такие воспоминания, от которых становилось несравненно страшнее, чем от утомляющих мелочей добывания крестьянского хлеба, крестьянской одежи и "обужи".

   Между прочим совершенно неожиданно вспомнилась небольшая газетная заметка, которую я прочитал накануне во время дороги. В каком-то судебном учреждении, где были прокурор и адвокат, разбиралось дело о крестьянке (я забыл ее фамилию), обвинявшейся в небрежном отношении к своему ребенку. Дело заключалось в том, что ребенок был оставлен без надзора матерью-поденщицей в углу, который она занимала. В отсутствие матери, ушедшей на поденщину, ребенок влез на окно и по неосторожности свалился со второго этажа на мостовую двора, расшибся и, кажется, умер. Не могу припомнить, умер ли он или нет, но о его увечье был составлен протокол и препровожден куда следует. Без виноватого и протокол не в протокол. Привлечена была мать, виновная в таком нерадении, последствием которого было увечье ребенка и даже, кажется, его смерть. Прокурор требовал подвергнуть ее двухнедельному тюремному заключению; защитник был снисходительнее и покорнейше просил ограничиться штрафом в три рубля. "Последнее слово" обвиняемой состояло в том, что она просто только показала суду свои мозолистые руки, объявила, что, работая поденно за 30 копеек, она не может заплатить суду трех рублей и что если ребенок ее и расшибся, то потому, что брать его с собою на работу нельзя, а нанимать ему няньку нет средств. Все это оказывалось столь простым и удобопонятным, что обвиняемая, кажется, была оставлена без наказания.

   В деревне оставленный матерью ребенок может также вывалиться из окна и умереть от ушиба, он может даже всю деревню сжечь, оставшись один. Но никому в голову не придет представлять во имя справедливой кары какую-то комедию единственно из-за того, чтобы заработать на ней средства к жизни. Ребенок может убиться, умереть и пролежать мертвым целые сутки; наконец, его может съесть свинья, но виноват в этом будет только подлинно виноватый, то есть случай, благодаря которому ни матери, ни людей дома не было и некому было помочь, заметить пожар, прогнать свинью, помочь ребенку.

   Тот кусок хлеба, который добывается деревенскою хозяйственной, тянущейся всю жизнь от колыбели до могилы, суетой сует, - мне кажется, ставит и душу человеческую в невозможность быть проданной из-за куска хлеба. И во мне рождается сомнение: точно ли в этой хозяйственной суете сует забота только о едином хлебе? Может быть, в этой неустанной суете сует вокруг своего дома и своей личности оказывается самая тонкая щепетильность человеческого достоинства, не желающего подвергнуть малейшему насилию свою неизломанную душу?

   Вот какие думы волновали меня на возвратном пути с "осмотра двора", и я был душевно рад, когда мои колеблющиеся мысли были сразу прекращены неожиданным возгласом Михаилы, также крепко думавшего обо всем виденном и слышанном нами. Думал он по-своему, по-крестьянски; до поразительности ясно видел перед собою красоту и "благодать" хорошего, прочного крестьянского хозяйства, и в тоне его голоса, которым он нежданно-негаданно произнес слова о том, что ежели бы бог дал хорошо устроиться по-хозяйски, так человеку и желать больше нечего, слышалась такая незыблемая вера в каждое слово, что я с радостью прекратил мои тревожные думы. Я просто оборвал их и был рад слышать уверенную, твердую, ни в одном слове не выдуманную человеческую речь...

   - А все-таки, - сказал я, чтобы вызвать Михайлу на разговор и прекратить свои собственные размышления, - все-таки и вам без денег в хозяйстве не обойтись!

   - Да ведь как же обойдешься-то! - неохотно проговорил он и замолчал.

  

  

   Ехали мы с Михайлой медленно; времени у нас было много; оба мы знали, что до отъезда на железную дорогу вдоволь еще успеем насидеться и дома и на вокзале; впечатления виденного навели нас на трудные и многосложные размышления, и мы оба, хорошо это понимая, свободно предавались молчанию, зная, что не стесняем этим друг друга. Лошади шли тихонько по грязноватой лесной дороге, которая размякла под вечер от какой-то густой сырости, распространившейся по земле под вечер. В вечернем сумраке, окруженные густым сырым воздухом, недвижно, не шевеля ни одной веткой, медленно проходили мимо нашей телеги голые деревья; ни звука, ни птички, тишина и молчание.

   И долго молчали мы после последнего замечания о деньгах; вопрос мой о них, очевидно, попал в течение мыслей Михайлы и осложнил их новыми соображениями. Долго не говорил он ничего, и долго я видел перед собою только его широкую спину и широчайший воротник его армяка, поднятый выше затылка. Думал он о чем-то, тихо понукал лошадей, шевелил кнутом и молчал.

   - Деньги! - наконец нерешительным голосом произнес он, слегка повернувшись в мою сторону. - Деньги, оно, конечно, что говорить... А уж как они нашему брату, мужику, трудны - так это не дай господи!..

   Подумал он, помолчал и проговорил:

   - И опять сказать - складу у нас округ денег нет настоящего.

   И опять Михайло подумал и опять сказал:

   - Вон один мужик как-то у нас оставил сыну пятьсот рублей денег, а сын-то, чем бы как добром их обернуть, только и выдумал вместе с матерью ломаться над женой да над жениной родней, потому бедные крестьяне. Мудрят оба над нищими - только и проку вышло от денег... А без денег, может, и просто бы вместе с женой в упряжке шел, тихо, смирно... Как тут разобрать?.. - Михайло снова замолк, что-то соображая. - Или так сказать: приходят деньги по препорции, - продолжал он, - и тогда хорошо бывает. Вот хоть бы взять Петькина отца. {См. рассказ "Петькина карьера".} Уж, кажется, всю семью прямо на голодную смерть вел. Во всем расстройство - ни хлеба, ни одежи... Что сработает на рубль, на полтора по плотницкой части, то и пропьет с горя... А как попал махонькой Петюшка на фабрику спички делать и стал каждую субботу аккуратно деньги приносить - гляди-кось, теперь вся семья и стала на ноги! Право слово! И мать Петькина хоть на человека похожа стала. Прежде, бывало, идет - грудь голая, на плечах мужнин армяк лохмотьями по голым ногам бьет, а теперь, ей-богу, на человека похожа! Да и сам-то хоть немного от пьянства отчихался, все по дому стал больше хлопотать... А все на Петьке держится... Родители-то его почитают: "Кормилец наш, говорят, ты наш хозяин, Петенька золотой!.. Не погуби нас!.." Вот Петька-то и раздирается; прежде коробки клеил, а теперь уж и в самое пекло влез... Слаб мальчонка, "рвота, говорит, иной раз от спичкинова составу-то донимает", а все прет, серденок... Ну а как Петька-то помрет, задохнется от составу-то?.. Легко ли дело этакому мальчишке на своей шее эку ораву выволочь? А в крестьянстве-то, ежели то есть господь даст все благополучно, - ан там-то дело-то потверже будет, и спичек своих можно будет сделать!.. Михайло стегнул лошадей и сел ко мне совсем полуоборотом.

   - Или, примером, взять тож с этими спичками другой оборот. Есть тут у нас мужичок Спиридонов с женой и с пятью детьми... И жил он до этих самых спичек вполне по-крестьянски, форменно... А с пятью-то детям сам, чай, знаешь, легкое ли дело хлеб-то добывать?.. Ребятишки не велики, помоги от них не видать - оно и захрустит в хребте-то. Ну, однакож, жили хоть и трудно и бедненько, а по-хорошему, на порядочном положении... Вот и пробираются в наши места эти самые спички... Стали собирать ребят, стали лакомить деньгами... Шутем-шутем, то Петюшка гривенник притащит, то Марфутка пятак волочит; то коробки какие-то, то лучинки - так, на мужицкий глаз, плевое дело. А между прочим - деньги-то дают! Вот и стали родители во вкус входить... Понемножку да полегоньку - и Спиридонов-то всех своих пятерых представил на фабрику... Да как стали они пятеро-то ему кажную неделю по полтора целковых приносить каждый, так они оба с женой-то и раскисли... Расслабели, развезло их от полного удовольствия! "Пойдем, Авдотья, в трактир, попьем, погуляем с тобой! Господь нам радость послал! Думали, как бы с ребятами по миру не пойти, ан вон какой оборот вышел! Ровно помещики мы с тобой, Дунька, оказались! Теперь рожай сколь хошь! Не робей! Окончательно проживем на белом свете по-хорошему... Пей, Дунька, ничего, слава богу, господь нас не оставляет!" Ну а как господь-то оставит? Как привыкнет Спиридонов-то не беспокоиться? А как ребята от хозяйства отвыкнут? Тогда что?

   Михайло замолчал, вопросительно глядя на меня:

   - Вот деньги-то! - сказал он, тряхнув головой. - Нескладно у нас что-то с ними в крестьянстве!.. Уж нет того хуже, как мужику да без крестьянства деньги на хлеб добывать! Не приведи царица небесная!..

   Михайло с глубоким отчаяньем махнул рукой.

   - Страшно, страшно, братец ты мой, идти по свету копейку на хлеб добывать!.. - продолжал он с дрожанием в голосе. - Вот он, свет-то белый, на все четыре стороны, конца краю ему нет! Иди! Отыщи в нем гривенник!.. Нет! Не дай бог лихому лиходею отведать этого!..

   Я не понимал того чрезвычайного волнения, которое чувствовалось в голосе Михайлы, когда он говорил последние слова, и молчал.

   - Мне вот, ежели сосчитать, - продолжал Михайло нервным и дрожащим голосом, - почитай уж за сорок перевалило... Работаю я по дому один с бабой, ребятенки маленькие, иной раз и хребет не покоряется - ни согнуть, ни разогнуть... И дожили мы своими трудами, сам ты знаешь, до мышиной норы. Не то дом, а избой назвать нельзя нашего жилья... Не больше как на курьих лапках, на веретенных пятках избушка, как в сказках сказывается, а и то она мне земной рай! И за то я и денно и нощно бога благодарю, что удостоил он меня к тихому пристанищу пристать!.. И с голоду будем сидеть, кору с высевками мешать, и то я своей норы не оставлю!

   - А если хорошее место попадется? - оказал я, желая случайным и незначащим вопросом немного поуспокоить взволнованного Михайлу.

   - Золотом осыпь - и то не пойду из своего угла, не покину своей землишки! Ты спроси-ко у меня, как я жизнь-то свою перестрадал без крестьянства-то! Спроси-кось ты меня, как я гривенник-то на хлеб на соль по белу свету разыскивал! - так вот тебе и станет явственно видно: тебе сказывает - избушка на курьих лапках, на веретенных пятках близ тракту стоит, где извозчик Михайло с семьей бьется; а мне оказывает - рай пресветлый, а не на курьих ножках! Вот как я нору-то мою по моим мучениям понимаю!..

   Михайло, вдруг сняв с головы шапку, перекрестился широким крестом и произнес торжественно:

   - Благодарю моего господа! Приютил меня на святой своей земле!.. Доволен, ничего больше не желаю!..

   Громко и долго благодарил Михайло бога за его милости. Наконец, немного успокоившись и надев шапку, он оборотился ко мне и еще раз проговорил:

   - Ты меня спроси, что я терпе