Серафимович Александр Серафимович - Очерки. Статьи. Фельетоны. Выступления

gn="justify">   Вы говорите: "...были и еще анекдоты. Недавно некто Резников утверждал, что Панферов тоже равен Бальзаку и классикам".

   "Правда" - центральный орган партии,- там нет "некто", ибо подбор сотрудников очень строгий.

   И второе: т. Резников совсем не упоминал о Бальзаке. И не говорил, что Панферов равен классикам. Он сказал, что Панферов ввел в литературу тип Ждаркина, как Толстой - Каратаева, как Горький - Самгина. Это не значит возвести Панферова в ранг классика. Это значит, что он схватил и живо обрисовал новый тип новой колхозной деревни, как Толстой дал новый тип Каратаева.

   И не случайно комсомол, "Комсомольская правда" занесла "Твердой поступью" Панферова на "красную доску" советской литературы.

  

  

   Но откуда же такое разноречие у нас с вами в определении писателя, его творчества? Единственно, от метода разбора писателя, анализа его творчества. Вы считаете правильным механически оторвать от произведения органически связанный с ним элемент творчества - язык, рассматривать его отдельно и из этого рассмотрения умозаключить о значении и роли писателя.

   Я беру писателя в целом со всеми его достоинствами и недостатками и из этой суммы за вычетом недостатков вывожу значимость писателя.

   С другой стороны, нас разделяет отношение к языку. Язык нельзя рассматривать статически: дан классиками навеки, и кончено. Как и во всем - в быту, в культуре, в науке, в строительстве, в литературе и в языке - кипит революция. Чудесный был писатель Короленко, но теперь по-короленковски писать нельзя: иные классовые отношения, иные люди,- иные темпы, и ведь все это отражается на языке. Не надо цепляться за "скокулязило", "вычикурдывать" и пр. Это - накладные расходы. Они неизбежны были и в построении армии, и в построении экономики, и в литературе. С ними надо бороться, но из-за них не надо во что бы то ни стало тянуть назад к прекрасному, но уже прошлому, медленно отходящему назад, языку, к прекрасным классическим формам - наступающий день требует своего.

  

  

   Вы берете писателя однобоко - язык, форма, словесность - и приходите к заключению, что Панферов никуда не годен, а советская литература - обильнейший хлам. Неверный метод приводит к неверному выводу.

   Надо связать оформление, стиль, язык со всем содержанием, с сущностью произведения, с его идеей, с его целеустремленностью, и тогда только в целом открывается та или иная ценность произведения.

   У Панферова, как у всякого автора, это я уже отмечал, есть и провалы, и слабые места. И он же дает сильное, оригинальное, ему только присущее. Но все его произведение приобретает углубленный характер от социального содержания. От всей вещи остается ощущение громадной стихийной мужичьей силы, "корявой", неорганизованной.

   По этому поводу, в первый раз говоря о содержании, вы указываете:

   "Разрешите напомнить вам, что мужицкая сила - сила социально нездоровая и что культурно-политическая талантливо последовательная работа партии Ленина-Сталина направлена именно к тому, чтобы вытравить из сознания мужика эту его хвалимую вами "силу", ибо сила эта есть в основе своей не что иное, как инстинкт классовый, инстинкт мелкого собственника, выражаемый, как мы знаем, в формах зоологического озверения".

   Весь вопрос - куда и как направляется эта сила.

   Ленин говорит: "Пролетариат должен разделять, разграничивать крестьянина-трудящегося от крестьянина-собственника,- крестьянина-работника от крестьянина-торгаша,- крестьянина-труженика от крестьянина-спекулянта".

   В этом разграничении вся суть социализма.

   Разграничение, указанное здесь, очень трудно, ибо в живой жизни все свойства "крестьянина", как они ни различны, как они ни противоречивы, слиты в одно целое".

   Сила в мужике сидит, сила колоссальная и "корявая", т. е. неорганизованная. Силу пролетариата никак не назовешь корявой - она высоко организована, выкована фабрикой и заводом.

   Так вот эта громадная мужичья сила давала громадные социальные взрывы крестьянских движений Разина, Пугачева, в разливавшихся по России крестьянских восстаниях перед "освобождением", в 1905 г., в 1917 г.

   И эта же громада силы мелкого собственника упорно поддерживала буржуазный строй.

   Ленин гениально утверждал, что эта мужицкая сила направляется двояко; что в мужике две "души" - собственника и труженика. Вопреки меньшевикам, кричавшим о невозможности вовлечь крестьянство в строительство социализма, Ленин гениально утверждал, что крестьянина возможно направить как труженика по одной революционной дороге с пролетариатом под его руководством. А теперь наша партия гениально это осуществила. Почему? Пробудили в мужике его "вторую душу" труженика, союзника пролетариата в революции, как неоднократно говорил Сталин. И ведь не кто иной, как Маркс, говорил, что у крестьянина есть не только предрассудок, но и рассудок. Ваше утверждение, что мужичья сила только социально вредная, неверно. Решительно неверно ваше утверждение, что мужик фабрикует в одну сторону толъко "нищих", в другую только "мироедов". Неверно. Решительно неверно. Панферов и дает эти две души в крестьянине.

  

  

   Позвольте мне ответить и на остальные пункты вашего письма.

   Вы очень часто в этом письме упоминаете, что мы с вами древние и дряхлые. Верно, древние: вместе нам около полутораста лет. Но волноваться не нужно,- это - закон: родился, расцвел, одряхлел, умер. Непреоборимый закон, и его выполнять надо спокойно.

   Вы настойчиво и неоднократно повторяете в вашем письме, что "мы с вами "протопопы" в советской литературе, что мы проповедуем, а молодежь смотрит нам в рот, принимая наши вещания без всякой критики.

   Нет, я - не "протопоп", никогда им не был, не хочу быть и никогда им не буду.

   Были литературные "протопопы" в дореволюционное время. Они являлись вождями тогдашней оппозиционной мысли и литературы, и в этом был исторически положительный смысл их существования.

   Теперь же нет в них надобности; литературой руководит наша партия, и только она, наша великая партия, руководит внимательно, умело, изумительно гибко, с чрезвычайной любовью и мягкостью и с полным глубоким пониманием революционных задач искусства.

   Нет, я - не "протопоп". Я просто - работник в колоссальной армии пролетариата, колхозников, трудящихся, строителей социализма.

   Я нередко делаю ошибки. Когда правильно и непредвзято мне на них указывают, стараюсь всеми силами их исправить.

  

  

   Прошел мирового значения наш всесоюзный партийный съезд. Перед партией, перед пролетариатом, перед колхозниками прошли на съезде невиданные в мире громады одержанных побед. Одна из них - металлически отлитое единство партии. И это - указание для нас, писателей. Мы идем к нашему съезду, и мы должны идти к нему единые.

   Конечно, единство выковывается не благими пожеланиями, а совместной, дружной, товарищеской работой. Перестанем мы, все советские писатели, препираться из-за мелочей, из-за самолюбивого отстаивания ошибочных положений, будем работать.

   А работы - непочатый край. Показать партию большевиков, приведшую нашу страну к победе, показать ее монолитное единство - это задача огромная. Красная Армия у нас в художественной литературе - на широком полотне - не представлена. Комсомол, учащаяся масса, пионеры - тоже. Это для нас непростительно. Показать в ярких художественных произведениях великую победу дела Ленина и Сталина, показать наш путь, наше движение к бесклассовому социалистическому обществу - это для наших писателей задача огромная. Задача великая. Задача почетная.

   Вот что я хотел сказать вам, Алексей Максимович, в ответ на ваше открытое ко мне письмо. Хотел сказать вам и всем писателям и всей читательской громаде пролетарской и колхозной.

  

  

  

   Когда загремел мировой взрыв Октябрьской революции, не только социально-экономические твердыни закачались и рухнули, но и в области искусства глубочайшая трещина отделила старое от нового. Старая классическая литература, созданная лучшими представителями дворянства и разночинцами, с момента взрыва вдруг оказалась в прошлом. У совершившего единственную в истории мира революцию пролетариата и трудового крестьянства не было своей массовой литературы. Конечно, мы знаем двух крупнейших пролетарских писателей - М. Горького и Демьяна Бедного, которые принесли свое революционное творчество пролетариату и трудовому крестьянству задолго до Октября. Но массовой пролетарской литературы не было. Встала во весь рост громадная задача: помочь проявить и вызвать к жизни художественное творчество, таившееся в победившем классе. Началась борьба за пролетарскую литературу. Началась упорнейшая борьба за новое художественное освещение жизни людей, событий, за новые темы, за новое построение художественных произведений, за новую конструкцию их.

   Прекрасна классическая художественная литература; она сыграла огромную роль в общем культурном подъеме масс и в общественном движении интеллигенции. Этим классическая литература, несомненно, помогала грядущей революции. Но как она ни прекрасна, она почти вся в прошлом.

   Разгромленное буржуазное общество оставило революции наследство - материальное и культурное. Пролетариат стал разбираться в этом наследстве - нужное оставлял для своей стройки, ненужное выбрасывал в хлам.

   Нигде эта разборка не была так сложна, нигде она не встречала столько противоречивых трудностей, как в художественной литературе. Сумейте-ка подойти к гениальной громаде художественного творчества Льва Толстого. "Какая глыба, а?" - говорил товарищ Ленин про Толстого.

   Вокруг разборки классического литературного наследства завязалась борьба. Одни хотели целиком перетащить в художественную литературу пролетариата не только приемы художественного творчества классиков, их язык, образы, конструкцию, но и темы, но и освещение новых событий. Другие ставили под одну мерку всех писателей минувшей эпохи и выбрасывали даже гениев, полагая, что при всей силе художественного творчества они вредны для пролетариата своей чуждой идеологией.

   Это была жестокая борьба двух течений.

   Как же разрешилась эта борьба? Разрешила эту борьбу партия. Партия осторожно, не ломая, а направляя, вела к формированию и проявлению пролетарских писателей. Партия учила умело брать у классиков все, что повышает творческие силы, и отбрасывать все, что искривляет идеологически пролетарское творчество.

   Партия учила пролетарских писателей спокойно, терпеливо, настойчиво втягивать в совместную работу беспартийных писателей, учась у них мастерству, уча их верному восприятию революционных событий, революционной борьбы, революционного строительства.

   Каковы же результаты этого руководства? Колоссальные! В неуловимо короткое историческое время гигантски поднялась, по признанию даже врагов, единственная по своему значению в мире литература. Гигантски поднялась единая внутренне советская литература, ибо уже нет деления на партийных писателей и на "попутчиков", - все писатели громадным фронтом несут свое творчество на великое социалистическое строительство. Задача создания писательских кадров решена.

   Но как она решалась? Какую еще основную задачу надо было решить, чтобы решить первую задачу? Надо было создать питательную среду для писателей, ибо писатели не растут в безвоздушном пространстве. Они питаются мыслями, чувствами, критикой, идеями своего класса, его волей к социалистическому строительству, его революционной борьбой, его бытом, его жизнью.

   Но чтобы писатели впитывали в себя все, что создает классовое творчество, чтобы несли на себе влияние своего класса, его контроль, его социальные требования к литературе, нужна известная высота культуры класса; нужно, чтобы пролетариат освоил литературу, умел в ней разбираться, испытывал бы эстетическое наслаждение при чтении художественных произведений; нужно, чтобы художественная литература сделалась неотъемлемой частью его жизни, его умственной деятельности, неотъемлемой частью его чувств, его мысли. А ведь из проклятого прошлого пролетариат вынес низкую культуру, часто безграмотность, очень часто слабую потребность в чтении художественной литературы, отсутствие навыка в ней разбираться, неумение формулировать свои требования.

   И вот встала вторая гигантская задача: создать высокую социалистическую культуру. И партия эту задачу вырешила в изумительно короткий срок. Она вырешила ее, решая общие задачи социалистического строительства - индустриализируя страну, меняя экономику, быт, коллективизируя деревню, уничтожая безграмотность, создавая и удовлетворяя новые потребности в пролетариате, в колхозном и трудовом крестьянстве. С другой стороны, партия совершила огромную работу, непосредственно внедряя художественную литературу в массы.

   Результаты колоссальные: громадное влияние пролетариата, колхозной массы на художественную литературу неоспоримо. Появилась массовая потребность в художественной литературе.

   В результате советская литература стала мировой литературой, особенной, со своим резко очерченным лицом. Какие же особые черты носит советская литература? Она резко отличается своим социалистическим содержанием. Она действенная. Партия учила писателей идти на фабрики, на заводы, на стройку, в коллективизированную деревню; идти не в качестве гастролеров, а в качестве работников в той или иной форме. Писатели работают в стенных газетах, писатели участвуют в производстве, выправляя в печати производственные ошибки, неполадки. Писатели делают на заводах доклады и чисто литературные и политические. Писатели живут единой жизнью пролетарской и колхозной массы.

   Конечно, не все писатели одинаково выполняют этот наказ, но это общая линия, к которой в разной мере приближаются все писатели.

   Ни одна страна не отдает столько внимания, ласковости, любви своей литературе, как Страна Советов. Это потому, что в условиях пролетарской диктатуры советская литература - органическая часть общепролетарского дела, строительства, борьбы. Советская литература для пролетариата, для колхозной массы - свое, родное, кровное.

   С необыкновенной яркостью эта любовь, эта неразрывность сказалась на Всесоюзном съезде писателей. Съезд шли приветствовать и несли наказы Красная Армия, красные моряки, рабочие, ученые, пионеры, колхозники, женщины, старики, читатели всех профессий. А кто и" мог прийти на съезд, жадно следили за его работой в печати.

   Этот съезд отразил в себе результаты гениальной политики партии: пятьдесят два братских народа - бывшие рабы царско-буржуазного строя, замученные, темные, беспощадно задавленные эксплуататорами, теперь свободные, развернувшие свою творческую силу, прислали на съезд своих писателей. Они создали и создают свою национальную по форме, социалистическую по содержанию литературу. Они пришли на съезд обменяться творческим опытом. Они пришли еще раз подтвердить единый громадный фронт всех национальностей Союза в борьбе за социалистическое строительство.

   Но съезд был интернационален и вовне: представители революционной литературы Германии, Франции, Англии, Италии, Америки, Китая, Японии и многих других стран выступали на съезде плечо в плечо с советскими писателями. Благодаря такому единству советских писателей внутри своей страны и вовне съезд имел огромное революционно-организующее в мировом масштабе значение.

   Но как и отчего так выросла советская литература? Как и отчего съезд советских писателей приобрел такое значение? Единственно оттого, что партия отдавала громадное внимание вопросам художественной литературы, вопросам организации писателей. В рабочей массе, в трудовом крестьянстве неисчерпаемо дремали литературно-художественные дарования. Партия призвала их к грандиозной работе, и создалась единственная в мире социалистическая литература.

  

  

   Лесистые горы расступились, и река вырвалась на плоскость. Люди стояли черным морем мохнатых шапок, а по краям - лошадиные головы, и под ними чернели, расходясь, бурки. Это - в двадцать первом или втором году, когда в городах закостенелыми штабелями лежали на больничном дворе сыпнотифозные мертвецы. Еще постреливали в укромных местах, и, когда мы ехали на съезд, в машине аккуратно лежали под руками холодноватые винтовочные стволы, а у меня оттягивал карман браунинг.

   Съезд - как съезд: оратор говорил; из-под мохнатых шапок на него глядели внимательные черные глаза, или не глядели, упорно опущенные в землю, и почему-то вселяли тревогу. Я невольно пощупал браунинг - тут ли?

   Обо всем говорили - и о том, что беден народ, что нехорошо воровать у своих же. В таком-то ауле и в таком-то ауле у бедных женщин, у которых мужья убиты белыми, увели коров, и им с детьми умирать с голоду. И теперь по аулам одинокие женщины, у которых мужья погибли в боях с белыми, целую ночь сидят на корточках у своей коровы, накрутив на руку веревку от рогов. Разве это хорошо? И о многом разном говорили. И стояли те с опущенными глазами.

   А я все время чувствовал: за этими коровами, около которых сидели на корточках измученные женщины, за разными бытовыми вопросами что-то стояло другое, непроизносимое, и опять пощупал браунинг. И подумалось, почему же воры крадут только у женщин, мужья которых погибли в борьбе с белыми?

   Море мохнатых шапок колыхнулось пробежавшей волной. И те подняли глаза. Ненависть?

   Подкатил автомобиль к самому краю толпы. Быстро вышли несколько товарищей. За ними - спокойно, небольшого роста, крепкий, в белой гимнастерке, с темным, за которым внутренно-сжатая энергия и напор, лицом товарищ. И я уловил пронесшееся: Орджоникидзе... Все так же спокойно, но не теряющим времени широким военным шагом вошел он в раздвинувшуюся толпу. Стал. Небольшой опустевший круг замкнулся.

   Его голос зазвучал. Он потребовал, чтоб переводили фразу за фразой. И голос опять зазвучал повелительно, неотвратимо, над громадой толпы:

   - Нет, вы - не честные советские граждане,- вы - укрыватели бандитов!..

   "Ого-гого!.." Я полез было к жалкому браунингу. Да ведь если засверкают кинжалы, блеснут шашки, в несколько секунд все будет кончено. "Браунинг... Тьфу!"

   И я спокойно стал слушать.

   - Среди вас - бывшие офицеры. Среди вас - богачи, смертельные враги советской власти,- стало быть, и ваши враги, враги бедноты, всех трудящихся. Среди вас - отъявленные контрреволюционеры.

   Переводили фразу за фразой, и толпа сомкнуто сдвинулась,- круг около Орджоникидзе тесный.

   - Вы... если только вы не враги советской власти, сейчас же, сию же минуту должны выдать врагов советской власти!

   Всё недвижимо замерло. Тяжело нарастало ожидание непоправимого.

   Вдруг волны пошли по толпе от краев к середине,- заколыхались мохнатые шапки. "Ага... все?!." Я взглянул на Орджоникидзе: он был спокоен и нахмуренно ждал.

   Волна человеческая добежала до середины и поставила, шатая, перед Орджоникидзе несколько человек; глаза их пылали неугасимой ненавистью. Особенно врезался мне старик: борода - седым клинышком, в черкеске с газырями, наискось кинжал. Нет, я никогда не видал такой нечеловеческой ненависти.

   Орджоникидзе молча повернулся, пошел, не оглядываясь.

   Толпа за ним донесла до автомобиля этих задыхавшихся ненавистью людей.

   Далеко за автомобилем покрутилась пыль и растаяла. Слева стояли лесистые горы.

   Когда мы ехали назад, товарищ сказал мне:

   - А ведь знаете, дело на ниточке висело,- могли искрошить шашками.

  

   И второй раз встретился я с товарищем Орджоникидзе. И эта встреча тянется минуты, часы, дни, месяцы, годы.

   Выступаю ли на заводе машиностроения,- да ведь это же товарищ Орджоникидзе! Толкую ли о выработке с шахтерами,- да ведь товарищ Орджоникидзе! Наблюдаю ли за танками, самолетами, орудиями на маневрах нашей чудесной Красной Армии,- да ведь тот же товарищ Орджоникидзе! Куда бы ни пошел, куда бы ни поехал, откуда бы ни полетел - товарищ Орджоникидзе.

   Я разворачиваю газету, одну, другую, третью - товарищ Орджоникидзе. Вот он заставляет снимать с единицы пода печи максимальную плавку. Вот он организует, вот строит, вот он ведет густые шеренги стахановцев.

   Ну, ладно. Я включаю громкоговоритель - чудесно поют. Товарищ Орджоникидзе! Он не только дает черный уголь, въедающуюся нефть, увесистый чугун, он дает и продукты тонкой культуры. Нет, от него никуда не уйдешь, его всегда помнишь, его всегда видишь.

   Он выковал громадину тяжелой промышленности. Да ведь это же грандиознейшая задача! Ведь тут нужны специфические сложнейшие знания, а ведь у него их не было. И меня больше всего поражало, как такой человек, заваленный громадой дел оторвавшись, садился учиться. Он приобрел огромные знания и прекрасно разбирается в самых сложных вопросах.

   У него жесткая рука, спуска не даст, но его любят. И удивительно оригинальна его манера обращаться с людьми.

   Товарищ Орджоникидзе требует не только знаний, дела, работы, но и культуры.

   Приходит к нему директор огромного, прекрасно работающего завода. Товарищ Орджоникидзе сидит за столом, работает.

   Директор осторожно кашлянул: дескать, тут я. Но перед ним все та же широкая спина и наклонившаяся над бумагами черная голова.

   Директор потоптался у кресла, опять, только погромче:

   - Кхе, кхе!

   Не оборачивается. Что тут делать? Осторожно говорит:

   - Товарищ Орджоникидзе, вы меня вызывали?

   А тот, не оборачиваясь:

   - Пойди побрейся.

   Директор вылетел, как из парной бани, понесся в парикмахерскую, вернулся, и они в несколько минут порешили все вопросы. С тех пор директор как с иголочки: гладкое приятное лицо, галстук, свежая рубаха.

   Встречу с товарищем Орджоникидзе не забудешь, потому что это - прекрасная встреча, потому что это встреча с могучим социалистическим строителем страны.

  

  

   Я начал читать "Рожденные бурей" Н. Островского с холодком и сначала не отдавал себе отчета почему. Потому ли, что плохо написано, или почему-то другому. Но когда стал читать дальше и дальше, я понял, почему был такой холодок. Я сразу попал в чуждую, враждебную, подлую среду. И это отразилось на восприятии этой среды. Когда я попал к рабочим, в их жестокую борьбу, я увидел, что сопоставление рабочей среды и аристократии - не механическое, что это сопоставление органически связано, и холодок у меня растаял.

   Написано так, что запоминается. Я запоминаю обстановку, запоминаю то, что стоит за словами, за действиями у этих людей. Стало быть, дано умело.

   Мне хочется в порядке тех вопросов, которые у меня возникали при чтении, поговорить с вами.

   _Э_д_д_и - он дан полностью; больше ничего не нужно. Пожалуй, надо бы еще как-то больше углубить, но если спросите как - я не знаю. Может быть, если бы я сел и работал, продумал бы_; возможно, что и нашел бы методы, как его можно углубить.

   _Л_ю_д_в_и_г_а_ - сначала она мне показалась милой барынькой, которая любуется своей красотой, когда ею кругом восхищаются, но оказывается - нет. Слова: "Вы - негодяй", которые она бросает Зарембе, сразу отделяют ее от своих резкой чертой. Но Людвигу тоже нужно углубить и обосновать психологически.

   Как? Мы знаем, что из аристократической среды выходили даже революционеры. Возьмите Перовскую - дочку губернатора. Но ведь какие-то предпосылки должны же быть. Вот их нужно дать. Это очень трудно и очень скользко, но сделать это нужно. Тогда это будет действительно живой человек. Я не знаю, как она дальше развернется...

   Островский.- Она в революцию не войдет.

   - Это ничего не значит. Пусть не будет революционеркой, но это - человек, отклонившийся в известной линии от своего класса, от тех вещей, среди которых она живет, чем дышит, и с этой точки зрения это интересная фигура, если ее доработать.

   _В_л_а_д_и_с_л_а_в - он, конечно, только намечен, но не разработан. Его нужно непременно внутренне расширить. Но, может быть, это только эпизодическое лицо, которое помогает общему разворачиванию движения? Это нужно продумать, но он дан поверхностно, неглубоко.

   _А_р_х_и_е_п_и_с_к_о_п_ отлично дан. Чувствуешь за этим попом всех попов, которые вас давят.

   Хорош слуга _А_д_а_м. Это - раб до мозга костей, который даже не чувствует тяжести своего рабства. Такие есть, и их много.

   Около них _Ф_р_а_н_ц_е_с_к_а. - Не знаю, как она дальше развернется, но она производит впечатление эпизодическое.

   _З_а_р_е_м_б_а_ - молодец, правилен внутренне во всех смыслах. И когда он говорит Людвиге нагло, что есть только победители и побежденные, - это очень хорошо его характеризует. Но я бы сделал не так. Эти слова "победители и побежденные" даны несколько отвлеченно, философски. Это мне показалось немножко искусственным и налепленным, как ярлык. А он - великолепная фигура.

   С_т_е_ф_а_н_и_я - просто индюшка, хорошо откормленная, она здесь на месте.

   Когда я дошел до рабочих, я сразу себя почувствовал как дома. Андрий великолепен, Васька великолепен, Олеся - милая девушка. Вероятно, она вырастет дальше. Перед ней - будущность человека, полезного революций. Вот с Раймондом дело труднее, а между прочим - фигура прекрасная. Как-то его надо дать на событиях, на столкновениях с людьми, с врагами, с друзьями, чтобы повернуть его несколько раз, чтобы он осветился со всех сторон.

   Знаю, Николай Алексеевич, очень легко сказать: "Поверни несколько раз, освети со всех сторон", но трудно сделать. Если бы меня заставил" поворачиваться несколько раз, я бы или долго поворачивался, или совсем бы не повернулся. Но это фигура, над которой стоит поработать.

   Взрослый революционер - отец Раймонда - очень хорошо чувствуется. Я даже не знаю, почему это так, почему ребята так ярко вылезают из полотна. Их принимаешь, понимаешь.

   Во всей прекрасной ткани произведения есть особенно хорошие места. Вот в сторожке, когда собрались мужички после похищения аристократок,- это же для них изумительно характерно: в опаснейший момент зарылись в сено и храпят там, а другие в дом попали, в тепло, и тоже захрапели. Это захватывает, волнует, и я сам, не замечая того, при чтении бормотал, не справляясь с волнением: "Вот дубье, ведь влезли же, идолы!"

   Хорошо показаны взаимоотношения попавшихся. Плясали потому, что тут Андрий: не будь Андрия, не плясали бы. И то, что баре не ели, это тоже хорошо, это единственное у них оружие. А потом накушались - тоже великолепно. Сцена эта дана прекрасно.

   Но вот одного героя в романе почти нет, героя, который обязательно должен бы там быть. Николай Алексеевич, по-видимому, ведет к этому. Я имею в виду массы. Ведь Андрий и другие - не висят же они в воздухе? Если "благородный народ" сидит в замке, это понятно: за ним в замкнутом окружении почти никого нет. А ведь рабочие, они же растут органически, растут своими корнями в массы,- и вот это почти не дано. Или если дано, то слабо. Сам доходишь до этого. А, между прочим, есть великолепные сцены, когда, например, Андрий залез в кочегарку и гудит, а громадный двор наполнен народом, только народ-то, к сожалению, никак не реагирует. Его будут пороть, рубить, но он еще не настолько революционен, чтобы броситься вперед. Эти колебания говорят о том, что вот-вот наступит катастрофа - всех их изрубят, расстреляют. Но эти колебания, это напряженное ожидание, что вот лопнет терпение, нужно усилить.

   Я бы добавил вот что. Гудит гудок, по улицам бегут - бежит народ, бегут рабочие. Одни спрашивают - что такое, а другие просто бегут. Какой-то внутренний голос подсказывает, что что-то случилось. Может быть, в какой-нибудь хате один тянет старое охотничье ружье, другой топор, и какая-нибудь бабка кричит: "Куда ты?" - а он бежит.

   Надо показать эту просыпающуюся толпу, которую знакомый рев гудка в необычное время привел в возбуждение. Тут нужно развернуть картину. Пусть в конце концов всех разогнали, но это даром в сознании масс не прошло.

   Немцы хотя и даны эпизодически, но даны хорошо. Показана выправка, непреклонность, надменность. Это есть. Но опять-таки масса показана очень мало, очень скупо. Я запомнил только одно место: когда немцы шли поперек улицы и, все сметая, очищали ее. Сцена - великолепная, но этого мало.

   Очень хорошо изображен бухгалтер, которого избили ни за что, и потом обманутые немцы пошли с неуемной ненавистью. И все-таки чего-то им не хватает. Ведь у них в известной мере открылись глаза, и они, наверное, вспомнили, как шли поперек улицы и все на пути сметали. Тут надо дать ниточку, которая протянулась бы к тем, которых они сметали.

   Островский.- Спасибо, Александр Серафимович. Хорошо, старик, поправил, что лишнее.

   - Еще,- я уж забыл действующих лиц,- когда приходит хозяин выгонять семью сапожника Михельсона. Я бы их, как на фильме, подробно не показывал. Надо показать, как они, согнувшись, несут свои тощие сундучишки. А Абрам Маркович и Шпильман - это очень хорошо, когда они говорят: "Корабль тонет, крысы бегут".

   Ну, Николай Алексеевич, чем богаты, тем и рады. Высказал, что думал о вашей хорошей вещи. Вы мне комплимент сделали, и я вам сделаю. Ваша "Как закалялась сталь" показалась мне сначала теплее и ближе, чем "Рожденные бурей", но я должен сказать, что мастерство у вас выросло. Ведь громадный, сложный материал, а вы его здорово разложили, сорганизовали, связали в одно прекрасное органическое целое.

  

  

   Сергей Николаевич Сергеев-Ценский - один из виднейших русских писателей, перу которого принадлежит не один десяток ярких, оригинальных произведений. Он - автор грандиозной военно-оборонной эпопеи "Севастопольская страда", большого цикла романов "Преображение", охватывающих русскую жизнь 1912-1918 годов, многих чудесных по колориту и острых по содержанию повестей и рассказов ("Движения", "Печаль полей", "Дифтерит", "Пристав Дерябин", "Медвежонок", "Недра", "Наклонная Елена", "Устный счет", "Живая вода" и др.). В дни Отечественной войны Сергеев-Ценский опубликовал большой исторический роман "Брусиловский прорыв", посвященный замечательному русскому полководцу генералу Брусилову и его сподвижникам, нанесшим в 1916 году на Восточном фронте сокрушительный удар по германскому военному могуществу.

   О таланте Сергеева-Ценского проникновенно писал А. М. Горький. Прочитав "Преображение", А. М. Горький писал автору романа:

   "Вы встали передо мной, читателем, большущим русским художником, властителем словесных тайн, проницательным духовидцем и живописцем пейзажа". "Вы очень большой писатель",- заключил Горький, подчеркивая подлинно русскую природу таланта Сергеева-Ценского, книги которого "властно берут за душу и возмущают разум, как все хорошее, настоящее русское..."

   Сергеев-Ценский - писатель-новатор, ищущий и открывающий новые и новые возможности богатейшего русского языка. Сергеев-Ценский - всегда экспериментатор, искатель совершенной формы, новых оттенков содержания, изобразитель сокровенных движений человеческого сердца. Один из его романов так и называется: "Искать, всегда искать". В нем молодой советский ученый Слесарев неутомимо ищет "загадку кокса" и находит ее.

   А. М. Горький имел право сказать Сергееву-Ценскому:

   "Удивительно солнечно можете вы писать! И несмотря на мягкость, на лиричность тонов, удивительно пластично!"

   Русские люди, всегда ищущие, жаждущие счастья, радости, солнца, свободного труда; русские бескрайние просторы - поля, леса и особенно природа Крыма - все это широко, объемно показано писателем.

   Сергеев-Ценский создал галерею образов самых различных людей. Сотни действующих лиц разного звания и состояния, самые разные диалекты и наречия русского языка воспроизведены Ценским. Огромна жадность писателя к людям, главным же образом к роду их деятельности, труду, профессиям. Эту сторону человеческой жизни Сергеев-Ценский особенно ценит, пристально изучает ее, благоговеет перед умело работающим человеком.

   Он складывается как художник еще в ту далекую пору, когда в русской литературе господствовали декаденты. Он находил в себе силы не поддаваться модным декадентским настроениям. Вера в свой народ, в его великое будущее всегда жила в его творчестве. Замечательно, что "Верю!" (так называется один из самых ранних его рассказов) - лейтмотив большинства произведений Ценского. Прекрасно звучит у него "Ты сначала дослужись до человека. Человек - это чин, и выихе всех чинов". В этом Сергеев-Ценский неизменно верен себе. Таким он и выступает сейчас в русской культуре - певцом труда, энергии, мужества и воли.

   Писатель провел детство и юность в лесостепной полосе России, в Тамбовской губернии. Здесь он по примеру своего отца сделался учителем. В русско-японскую войну, а также и в войну 1914-1918 годов он служил офицером в армии. В отставку с учительской службы Сергеев-Ценский ушел уже литератором, имея позади семь лет писательского труда. Тогда же он поселился в Алуште, в Крыму, на берегу моря, построив себе антисейсмический домик, свою творческую студию, где и создал все, что появилось в печати за его подписью в последние тридцать семь лет.

   Более четырех десятков лет неутомимо и самоотверженно отдает Сергеев-Ценский свои силы делу литературы. Выполненное им огромно по масштабу. И столь же огромны всегда замыслы художника на будущее. В самое последнее время Сергеев-Ценский, признанный мастер психологического повествования, обнародовал монументальное произведение - эпопею "Севастопольская страда", в которой открыл новые свойства своего дарования. В эпопее работа художника соединена в одно целое с пытливостью историка-исследователя. Велико познавательное значение эпопеи. И столь же велик в ней пафос утверждения силы русского народа, силы русского оружия. Глубочайшая любовь к родине - вот тот источник, который делает всю картину описанной Сергеевым-Ценским страды живой, волнующей, правдивой, современной в прямом смысле этого понятия.

   О славе русского оружия, о доблести людей нашей родины пишет Сергеев-Ценский в дни Отечественной воины. "Брусиловский прорыв" - произведение глубоко патриотическое. Брусилов для Сергеева-Ценского - олицетворение талантливости русского народа, его наступательной силы, его воинской и политической мудрости.

   В дни Отечественной войны художник Сергеев-Ценский выступил как публицист. Его статьи в газетах - статьи грозные, обличительные, зовущие к отпору, к победе над наглым врагом, освещенные глубокой верой писателя в силы советского народа. В журнале "Большевик" Сергеев-Ценский пишет о природе героизма русских: "В нем нет ни надрыва, ни позы, он прости естественен, он в духе нашего народа, а если теперь временами кажется, что он превосходит все, что было известно нам из истории, то ведь и великая борьба за родину, которую мы ведем, не имеет себе равной в истории мира".

   Большой писатель еще порадует нас большими творениями.

  

  

   В начале революции в 1918 г. я заведовал литературным отделом Наркомпроса. В то время старая литература ушла, прежние литераторы ушли со сцены. А новая пролетарско-революционная литература еще не сорганизовалась. Один только Маяковский выдвигался как советский писатель. Нужно было собирать советски-революционно настроенных писателей. Это была трудная и сложная задача. Владимир Ильич Ленин в высшей степени внимательно относился к этому вопросу.

   Однажды он вызвал меня в Совнарком, чтобы я дал отчет, что сделано по собиранию пролетарских писателей, по организации пролетарской литературы.

   Прихожу в Кремль.

   В громадном зале за длиннейшим столом сидит человек восемьдесят ответственных работников - наркомов, замнаркомов, заведующих управлениями, отделами, комитетами. Много приехавших из разных краев и областей.

   Все расположились за столом и вдоль стен на стульях.

   Товарищ Ленин председательствовал. Он давал ораторам слово и строго следил, чтобы ораторы не переливали из пустого в порожнее, требовал сжатости изложения по существу. И ораторы боялись расплываться в многословии. Заседание шло напряженно, сжато и быстро. Товарищ Ленин употреблял многообразные приемы, чтобы сэкономить время.

   Стали обсуждать вопрос о бумаге.

   Мы совершенно сидим без бумаги. А она нужна и Красной Армии и гражданским учреждениям и для печатания литературы. Владимир Ильич взял папку, слегка приподнял ее и сказал:

   - Вот проект, как упорядочить выработку бумаги, как заставить бумажные фабрики напряженнее работать Ваше слово, товарищ... Впрочем, подождите минуточку,- обратился он к товарищу, поднявшемуся со своего места. (Он тогда занимался вопросами бумаги.) Я вас попрошу с автором этого проекта выйти за дверь. Пусть он вам расскажет сущность своего проекта. Если проект - дельный, мы сейчас же проведем его без прений. Если ж он пустой - автор проекта пусть сядет под арест на три дня. Даю вам обоим пять минут.

   Товарищ Ленин продолжал заседание. А тов. Шведчиков и автор проекта с скукожившимся лицом вышли за дверь. Ровно через пять минут они вернулись. У автора проекта лицо было красное, как вареный рак. Товарищ Ленин сейчас же прервал речь очередного оратора и торопливо обратился к товарищу Шведчикову:

   - Ну, как?

   - Проект дельный.

   - Ага! Ну, прекрасно. Мы его утвердим...

   И обратился к секретарю, быстро передавая ему папку.

   Заседание продолжалось.

   Я был поражен удивительным умением Ленина вести заседание в высшей степени экономно, уплотненно. Я не помню ни одного председателя, который бы так умел это делать.

   Товарищ Ленин в высшей степени внимательно слушал речи оратора, а сам в это время успевал перекинуться словом с кем-нибудь из сидящих товарищей. То и дело он писал маленькие записочки товарищам, сидевшим за столом: "Вы неправильно ставите вопрос...", "Надо сделать так-то и так-то". Эти записочки он ловко бросал сидевшим поодаль.

   Ночь... Уже два, три, четыре часа непрерывной работы. У всех глаза посоловели. Усталые лица бледны. Товарищ Ленин видит, что нужно дать передышку. Он кладет карандаш, хитро оглядывает сидящих товарищей и говорит, пряча усмешку:

   - Я, знаете ли, прошлой осенью поехал в деревню с товарищами отдохнуть. Ну, беседовали мы с крестьянами и крестьянками о деревенской жизни. Чайку попили. Потом пошли поохотиться. Хозяин говорил, что под самой деревней есть озерцо в камышах, там масса уток. Приходим туда. Сняли башмаки, закатили штаны и полезли в озеро... Топко. Шуршит камыш, из-за него ничего не видно. Высокий.

   Мы шлепаем по воде. Ноги уходят выше колена в тину, с усилием вытаскиваем их. Слышим, где-то впереди из камыша вылетают утки и... пропадают - нам из-за камыша их не видно. Мы все болтаемся в тине, с плеском и шумом. Так, должно быть, с час промаялись... "Да ну их к черту,- говорит товарищ...- Этак мы до вечера без толку будем болтаться..."

   Насилу вылезли. На берегу собрались ребятишки. Как глянули на нас, давай хохотать и шлепать в ладошки. "Дяденьки, дяденьки, да вы всю тину с озера выгребли".

   Мы глянули друг на друга и тоже стали хохотать. Жалко - не было ни художника, ни фотографа. Надо было нас увековечить.

   Ленин хитро посмеивается. А зал оглашается хохотом товарищей. Усталости - как не бывало. Блестят у товарищей глаза. Напряженны приготовившиеся к работе лица.

   Товарищ Ленин постучал по столу карандашом, и опять началась напряженно-громадная работа по спасению страны от врагов, по строительству.

  

   Как-то вечером в 1920 году товарищ Ленин прислал за мной машину. В Кремле подымаюсь по лестнице в маленькую, чрезвычайно просто обставленную квартирку Ленина. За небольшим столом сидит Надежда Константиновна Крупская и сестра Ленина, Марья Ильинична Ульянова. С Марьей Ильиничной мы долго работали вместе в "Правде". Через нее Владимир Ильич давал направление газете. Он указывал на ошибки в ведении газеты и подчеркивал ее хорошие стороны. Это чрезвычайно ободряло редакцию и всех сотрудников.

   Вскоре вышел Ильич, подошел ко мне, крепко пожал руку, пригласил за стол. Глядя на меня чуть усмехающимися глазами, он быстро спросил:

   - Ну, с кем вы больше встречаетесь - с интеллигентами или с рабочими?

   - Да понемногу и с теми и с другими.

   - Да-да-да,- быстро проговорил Владимир Ильич,- вот литературу нужно нам свою организовать. Кого из старых писателей можно привлечь?

   - Да ведь как... Много их, да, пожалуй, самых талантливых, враждебно убежало на запад, за границу. Другие - в Харбин, в Японию. Третьи притаились тут у нас, и о них ничего не слыхать...

   Владимир Ильич на мину