Белинский Виссарион Григорьевич - Письма (1841-1848)

Краевский не дал бы, ибо она уже в типографии. Насчет "Отечественных записок" Кронебергу и Бакуниным будет сделано. О стихах Пушкина в альманахе нельзя и говорить обыкновенным человеческим языком, а другого у меня нет. Я понял их насквозь. Такого глубокого и грациозно-деликатного чувства нельзя выразить, как перечтя эти же самые стихи. Но каковы его "Три ключа" в 1 No "Отечественных записок"? - Они убили меня, и я твержу беспрестанно - "Он слаще всех жар сердца утолит".³⁴ Каково стихотворение Лермонтова в 1 No "Отечественных записок"?³⁵ Кстати об, "Отечественных записках": 2 No будет несравненно лучше первого. В отделе наук две статьи - Джемсон и из истории меровингов Тьерри - что глава из исторического романа Вальтера Скотта! Из стихов: "Ночь" и другие Кольцова, "Соседи" и "Песня" Красова, новое стихотворение Лермонтова, присланное с Кавказа - "Пускай она поплачет, ей это ничего не значит", последние стихи этой пьесы насквозь проникнуты леденящим душу неверием в жизнь и во всевозможные отношения, связи и чувства человеческие. Еще стихотворение Пушкина; "Ночь" Кольцова, еще что-то его же; два стихотворения Красова - "Соседи" и "Песня". Повести опять подгадили: будет Гребенки - она, может быть, была бы и порядочна, да цензура наполовину исшельмовала, и совершенно произвольно. Беда с повестями, да и только! "Саламандра" Одоевского - <...> мнимофантастическая. Библиография будет по обыкновению недурна. Критика (стихотворения Лермонтова) - вышла у меня статейка живая, одушевленная, если не хитрая. Смесь будет отличная.³⁶

  

  

   Письмо мое остановилось за статьею - нынче только кончил и отнес Кр<аевско>му последние листы - с лишком двадцать листов довольно убористого письма!³⁷ Теперь совершенно убедился я, что нет никакой возможности писать хорошо для журнала. Мне сдается, что моя статья недурна,- но это - сыромятина, не выделанная, и повторения, и ненужного, лишнего много, и нет последовательности, соответствия между частями, выдержанности в тоне, многое сказано наудачу, необдуманно, многое выражено слабо, темно и пр. Дай мне написать в год три статьи, дай каждую обработать, переделать - ручаюсь, что будет стоить прочтения, будет стоить даже перевода на иностранный язык, в доказательство, что и на Руси кое-что разумеют и умеют человечески говорить; хорошо какому-нибудь Рётшеру издать в год брошюрку, много две. А тут напишешь 5 полулистов, да и шлешь в типографию, а прочие дуешь, как бог велит, а тут еще Краевский стоит с палкою да погоняет. Впрочем, и то сказать, без этой палки я не написал бы никогда ни строки: вот разгадка, почему твоя натура кажется непроизводящею и ты почитаешь себя неспособным к журнальной работе. Останься журнальная работа единственным средством к твоему существованию, ты писал бы не меньше меня и не надивился бы своей способности писать. Так созданы люди. Пушкин был великий поэт, но и вполовину не написал бы столько, если бы родился миллионером и не знал, что такое не иметь иногда в кармане гроша.

   Я было недавно пришел в отчаяние от своей неспособности писать: вижу - есть мысль, глубоко понимаю, что хочу сказать, а сказать не могу - слова не повинуются, нужны образы, их не нахожу и поневоле резонерствую. Теперь мне это смешно, и я почитаю себя счастливым, что, напоров листа 3 печатных, вижу, что в них есть страницы три порядочных. До образов ли тут, как валяешь к сроку? Завтра должен кончить побиение книжонок и театральных пьес³⁸ - дня два погуляю, а там - огромную статью в "Науки" 3 No "О разделении поэзии на роды и виды" и критику - огромную - о Петре Великом, статья, которая лежит у меня на сердце, давит его и просится вон.³⁹ Между тем (в это же время), надо пробежать тридцать томов Голикова да еще сочинения два, три о царствовании Алексия Михайловича, а там десятка полтора рецензий на книжонки, на театральные пьесы - вот тебе и образы, и последовательность, и пр. Нет, вижу, что надо отложить в сторону претензии и самолюбие и быть предовольным, если умный человек, прочтя мою статью, хоть и не найдет в ней больших хитростей, но не почтет потерянным времени, которое она у него отнимет, и скажет, что прочел с удовольствием.

  

   Чем больше читаю отрывки из "Фауста" (Струговщ<икова>, Веневитинова и др.), тем более уверяюсь, что это - величайшее создание мирового гения.⁴⁰ О 2-ой части не говорю: явно, что она вышла из подгнившей рефлексии, полна аллегориями, но и в ней должны быть дивные частности. Поняла, наконец, что такое рефлектированная поэзия - великое дело! Мы не греки:⁴¹ греческий мир существует для нас, как прошедший (хотя и величайший) момент развития человечества, но он не может дать нам полного удовлетворения. Младенчество - прекрасное время, время полноты, но кому 30 лет, наскучит быть с одними детьми, как бы ни любил их.

  

   Странное дело, несколько дней назад вдруг вижу во сне А<лександру> А<лександровну>;⁴² она промелькнула, как видение, но так ясно, на меня повеяло всем прошедшим, всею обаятельностию этого чудного фантастического существа, взор ее был печален, окрест ее всё было полно благоухания и грации. Я опять с ней помирился. И как теперь помню, рассуждаю сам с собою во сне: вот я писал к Боткину, что, пожалуй, от нечего делать зафантазирует и обо мне; нет, чорт возьми, как бы самому опять не задурить. И я живо почувствовал эту опасность. Ах, Боткин, мой Боткин, понимаю тебя и твое состояние... Рассуждать легко, а на твоем месте - да что и говорить...

  

   Чем больше думаю, тем яснее вижу, что пребывание в Питере Каткова дало сильный толчок движению моего сознания. Личность его проскользнула по мне, не оставив следа; но его взгляды на многое - право, мне кажется, что они мне больше дали, чем ему самому.

  

   Подбивай Кульчицкого писать для "Отечественных записок". Он мог бы - мне кажется - славные очерки нравов, рассказы легкие писать - это были бы жемчужины в "Смеси".⁴³ Отчего бы не попробовать ему и повести - ведь Гребенка пишет же, и иногда очень недурные ("Верное лекарство", "Кулик", по-моему, славные вещи⁴⁴), а между тем Гребенка преограниченное существо; тогда как наш Кульчицкий - человек. С его гумором, умом, чувством и хохлацкою наивностию он мог бы выработать себе, что называется родом. Грановский, бедный, очень болен - боюсь я за него - он и так хил, а смерть Ст<анкевича> совсем доконала его. Неверов приехал в Питер, но, узнав о болезни Гр<ановского>, поскакал в Москву - то-то добрая душа. Красов прислал мне два письма - две похоронные песни всех надежд жизни, прощание с способностью любить!⁴⁵ Увы! Всё это тяжело падает мне на сердце. Прощай. Письмо это надоело мне. Пора кончить. Завтра (23) шлю его в Москву - не знаю, когда-то ты его получишь. Твой

  

   Поцелуй милого Казначея; вишь, плут, ускакал в Харьков, а что бы в Питере побывать.⁴⁶

  

  

   Может быть, и тут, что нужно мне, но ответ Фауста пропущен на странице, которую я нарочно загнул. Как бы то ни было, только сущность дела в том, что Мефистофель предлагает Фаусту одни наслаждения и радости, думая, что человеку ничего другого желать нельзя, но Фауст отвечает ему, что он хочет и страдания, и горя, и радости, и наслаждений - всего, что сродно человеческой натуре, чем живет всё человечество.¹ Если припомните, где это,- очень буду рад; а нет - делать нечего. Во всяком случае Ваш всею душою

  

   Раза три перечел Вашу тетрадь и еще хотел бы сто раз перечесть. Хор духов и речитатив Мефистофеля (мои дружки) чудо как хороши. Помоги Вам бог поскорее перевести всего "Фауста" - это будет перевод, а не то, чем плюнул на публику Губер.²

  

  

   Сейчас получил письмо твое,¹ любезнейший Василий Петрович, и сейчас же заставил себя отвечать на него. У меня есть гнусная привычка - писать много, подробно, отчетливо и пр. и пр.- этим я лишаю тебя удовольствия часто получать мои письма, а себя - часто беседовать с тобою, ибо писать много - надо время и большие сборы. Отрывок из "Hallische Jahrbücher" {"Галльских ежегодников" (нем.).- Ред.} меня очень порадовал и даже как будто воскресил и укрепил на минуту - спасибо тебе за него, сто раз спасибо. Я давно уже подозревал, что философия Гегеля - только момент, хотя и великий, но что абсолютность ее результатов ни к <...> не годится, что лучше умереть, чем помириться с ними. Это я сбирался писать к тебе до получения твоего этого письма. Глупцы врут, говоря, что Г<егель> превратил жизнь в мертвые схемы; но это правда, что он из явлений жизни сделал тени, сцепившиеся костяными руками и пляшущие на воздухе, над кладбищем.² Субъект у него не сам себе цель, но средство для мгновенного выражения общего, а это общее является у него в отношении к субъекту Молохом, ибо, пощеголяв в нем (в субъекте), бросает его, как старые штаны. Я имею особенно важные причины злиться на Г<егеля>, ибо чувствую, что был верен ему (в ощущении), мирясь с расейскою действительностию, хваля Загоскина и подобные гнусности и ненавидя Шиллера. В отношении к последнему я был еще последовательнее самого Г<егеля>, хотя и глупее Менцеля. Все толки Г<егеля> о нравственности - вздор сущий, ибо в объективном царстве мысли нет нравственности, как и в объективной религии (как, например, в индийском пантеизме, где Брама и Шива - равно боги, т. е., где добро и зло имеют равную автономию). Ты - я знаю - будешь надо мною смеяться, о лысый!- но смейся как хочешь; а я свое: судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб всего мира и здравия китайского императора (т. е. гегелевской Allgemeinheit {всеобщности (нем.).- Ред.}). Мне говорят: развивай все сокровища своего духа для свободного самонаслаждения духом, плачь, дабы утешиться, скорби, дабы возрадоваться, стремись к совершенству, лезь на верхнюю ступень лествицы развития, - а споткнешься - падай - чорт с тобою -таковский и был сукин сын... Благодарю покорно, Егор Федорыч, - кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лествицы развития,- я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр. и пр.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братии по крови, - костей от костей моих и плоти от плоти моея. Говорят, что дисгармония есть условие гармонии; может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но уж, конечно, не для тех, которым суждено выразить своею участью идею дисгармонии. Впрочем, если писать об этом всё, и конца не будет. Выписка из Эхтермейера порадовала меня, как энергическая стукушка по философскому колпаку Г<егеля>, как факт, доказывающий, что и немцам предстоит возможность сделаться людьми, человеками и перестать быть немцами. Но собственно для меня тут не всё утешительно. Я из числа людей, которые на всех вещах видят хвост дьявола,³- и это, кажется, мое последнее миросозерцание, с которым я и умру. Впрочем, я от этого страдаю, но не стыжусь этого. Человек сам по себе ничего не знает - всё дело от очков, которые надевает на него не зависящее от его воли расположение его духа, каприз его натуры. Год назад я думал диаметрально противоположно тому, как думаю теперь,- и, право, я не знаю, счастие или несчастие для меня то, что для меня думать и чувствовать, понимать и страдать - одно и то же. Вот где должно бояться фанатизма. Знаешь ли, что я теперешний болезненно ненавижу себя прошедшего, и если бы имел силу и власть, - то горе бы тем, которые теперь - то, чем я был назад тому год. Будешь видеть на всем хвост дьявола, когда видишь себя живого в саване и в гробе, с связанными назади руками. Что мне в том, что я уверен, что разумность восторжествует, что в будущем будет хорошо, если судьба велела мне быть свидетелем торжества случайности, неразумия, животной силы? Что мне в том, что моим или твоим детям будет хорошо, если мне скверно и если не моя вина в том, что мне скверно? Не прикажешь ли уйти в себя? Нет, лучше умереть, лучше быть живым трупом! Выздоровление! Да в чем же оно? Слова! слова! слова!⁴ Ты пишешь ко мне, что излюбил свою любовь? и утратил способность любви; Красов пишет о том же;⁵ я в себе чувствую то же; филистеры, люди пошлой непосредственной действительности, смеются над нами, торжествуют свою победу... О, горе, горе, горе!⁶ Но об этом после. Боюсь, что ты меня не утешишь, а я тебя огорчу.

   Хорошо прусское правительство, в котором мы мнили видеть идеал разумного правительства! Да что и говорить - подлецы, тираны человечества! Член тройственного союза палачей свободы и разума.⁷ Вот тебе и Гегель! В этом отношении Менцель умнее Г<егеля>, а о Гейне нечего и говорить! (Кстати: Анненков пишет, что 8 томов Гейне в Гамбурге стоят 7 червонцев).⁸ Разумнейшее правительство в С<еверо>-А<мериканских> Шт<атах>, а после них в Англии и Франции.

   Что касается до истории К<атко>ва,⁹ то, кажется, вижу теперь причину, почему мы не можем согласиться: я даже и от самого него мало знаю о ней, следовательно, не имею фактов для суждения. Что до Полевого,- согласен с тобою; но откуда же были у него во время оно энергия характера, сила воли?

   В прошедшем я высоко ценю этого человека. Он сделал великое дело - он лицо историческое.¹⁰ Теперь о моей статье. Ты не понял, что я разумею под "слогом К<атко>ва". Это определенность, состоящая в образности. Я мог бы подкрепить это выпискою, но лень. Что до Кудрявцева, то миллион раз согласен с тобою насчет его слога; но тем не менее, спокойствие не для меня. Мне нужно то, в чем видно состояние духа человека, когда он захлебывается волнами трепетного восторга и заливает ими читателя, не давая ему опомниться. Понимаешь! А этого-то и нет, - и вот почему у меня много реторики (что ты весьма справедливо заметил и что я давно уже и сам сознал). Когда ты наткнешься в моей статье на реторические места, то возьми карандаш и подпиши: здесь бы должен быть пафос, но по бедности в оном автора, о читатель! будь доволен и реторическою водою. Но отсутствие единства и полноты в моих статьях единственно оттого, что второй лист их пишется, когда первого уже правится корректура. Рассуди сам, Боткин: какого чорта на это станет? Иногда и письмо, чтоб оно было поскладнее, надо просмотреть, перечеркать и переписать. В 3 No "Отечественных записок" ты найдешь мою статью¹¹ - истинное чудовище! пожалуйста, не брани, сам знаю, что дрянь. Чувствую, что я голова не логическая, не систематическая, а взялся за дело, требующее строжайшей последовательности, метода и крепкой мыслительности. К<атко>в оставил мне свои тетрадки¹² - я из них целиком брал места и вставлял в свою статью. О лирической поэзии почти всё его слово в слово. Вышло что-то неуклюжее и пестрое. Впрочем, - что же! Если я не дам теории поэзии, то убью старые, убью наповал наши реторики, пиитики и эстетики,- а это разве шутка? И потому охотно отдаю на поругание честное имя свое. Но вот что досадно до того, что я одну ночь дурно спал: свинья, халуй - семинарист Никитенко (иначе Осленко) вымарал два лучшие места: одно о трагедии; выписываю тебе его. После того, как я вру о "Ромео и Юлии" и вранье свое заключаю словами: "О горе, горе, горе!" - после этого вот бы что читал ты в статье, если бы не оный часто проклинаемый мною Подленко:¹³ "Нас возмущает преступление Макбета и демонская натура его жены; но если бы спросить первого, как он совершил свой злодейский поступок, он, верно, ответил бы: "И сам не знаю"; а если бы спросить вторую, зачем она так нечеловечески ужасно создана, она, верно, бы отвечала, что знает об этом столько же, сколько и вопрошающие, и что если следовала своей натуре, так это потому, что не имела другой... Вот вопросы, которые решаются только за гробом, вот царство рока, вот сфера трагедии!.. Ричард II возбуждает в нас к себе неприязненное чувство своими поступками, унизительными для короля. Но вот Болингброк похищает у него корону - и недостойный король, пока царствовал, является великим королем, когда лишился царства. Он уходит в сознание величия своего сана, святости своего помазания, законности своих прав,- и мудрые речи, полные высоких мыслей, бурным потоком льются из его уст, а действия обнаруживают великую душу, царственное достоинство. Вы уже не просто уважаете его - вы благоговеете перед ним; вы уже не просто жалеете о нем - вы сострадаете ему. Ничтожный в счастии, великий в несчастии - он герой в ваших глазах. Но для того, чтобы вызвать наружу все силы своего духа, чтобы стать героем, ему нужно было испить до дна чашу бедствия и погибнуть... Какое противоречие и какой богатый предмет для трагедии, а следовательно, и какой неисчерпаемый источник высокого наслаждения для нас!.."¹⁴

   Второе место о "Горе от ума": я было сказал, что расейская действительность гнусна и что комедия Грибоедова была оплеухою по ее роже.

   А вот тебе ответ на письмо из Харькова, от 22 января¹⁵ (я человек аккуратный). Видишь ли ты что: я читаю в твоем сердце за 700 и за 1500 верст: я знал, с какими фантазиишками ты поехал в Харьков и с каким носом воротился оттуда - следовательно, в твоем письме по сей части ничего нового для меня нет. Чорт знает, должно быть, или мы испорчены, или поэзия врет о жизни, клеплет на действительность... по тс! молчание! молчание!..¹⁶ Знаешь ли: ведь я-то еще смешнее тебя в рассуждении сего города, стоящего при реке Харькове и Лопати (кои впадают в реку Уды, а сия в Донец - см. "Краткое землеописание Российской империи", стр. 109), ведь я даже и не видел его, а между тем могу сказать, под каким градусом северной широты стоит он и что в нем особенно примечательного... но тс! молчание! молчание!.. Впрочем, хороши мы оба, и при свидании потешимся друг над другом.¹⁷ А между тем всё сие и оное весьма понятно: страшно скучно жить одному. Чтоб делать что-нибудь и не терзаться, я должен по целым дням сидеть дома; а то, возвращаясь к себе вечером и смотря на темные окна моей квартиры, я чувствую внутри себя плач и скрежет зубов... Ужасная мерзость жизнь человеческая!

   Теперь о Мисс Джемсон: вот женщина-то! Только теперь понял, что такое гениальная женщина. О Юлии бесподобно, дивно, но Офелия всё заслонила и убила собою - лучшего по части критики я не читал ни во сне, ни наяву с тех пор, как- родился. Твой Рётшер - <...> перед этим очерком Офелии, сделанным женскою рукою,- педант, немец, филистер, гофрат. Джемсон бросила для меня свет и на характер Гамлета и на идею всей этой драмы - величайшего (т. е. субъективнейшего) создания Шекспира. Да, книга этой англичанки - жестокая оплеуха критическим колпакам немцев, не исключая и самого Гёте, который более всех - живой критик. Повторяю: как ни прекрасен очерк характера Юлии, но после Офелии не могу и помнить его и думать о нем. О боже великий - Офелия!.. Эпиграф из Пушкина кстати и многознаменателен. Но, любезный Боткин, переводом я не совсем доволен: он отзывается какою-то тяжеловатостию, как будто делан с немецкого; короче: это превосходнейший перевод (критики) рётшеровой, но не Джемсон (женщины и англичанки) перевод.¹⁸ Немцы губят тебя, похоже на то, как они губят Каткова - я долгом поставляю предупредить тебя об опасности. Мое мнение разделяют все. Панаев высказал его еще прежде, чем я прочел статью. И знаешь ли что: не так досадно было бы видеть еще большие и важнейшие недостатки в переводе от слабого знания обоих языков, неумения или неспособности переводить, чем тот, о котором я говорю. Ты онеметчил и орётшерил свой слог. Всего больше сбивает тебя с толку Рётшер.¹⁹ Ну, чорт возьми! выскажу же наконец, что давно кипит в душе моей. В этом человеке много духа - не спорю; но в нем тоже много и филистерства. Он толкует всё одно и то же. Его уважение к субстанциальным элементам общества (родству и браку) для меня омерзительно. Ну скажи, бога ради, есть ли тут смыслу хоть на грош: вот ты, например, имел от своей гризетки ребенка, о котором забыл и не вспоминал - неужели же ты чудовище, вроде дочерей Лира? А брак, как видим мы его ежедневно? Им держится государство, но в лице толпы презренной, черни подлой. Как же он, сукин сын, хочет, чтоб я, не смеясь и не плюя в его филистерскую рожу, слушал, как он рассыпается в гимнах родству и браку? Всё, что есть, действительно, и всё, что действительно, есть разумно, да не всё то есть, что есть. Мой <...> и моя <...> суть, но я о них не говорил не только человечеству, даже расейской публике, хотя с ней только о подобных предметах и можно говорить. Твои и мои родители были обвенчаны в церкви божией, но мы с тобою тем не менее - незаконные дети, тогда как всякий сын любви есть законное дитя. Одним словом, - к дьяволу все субстанциальные силы, все предания, все чувства и ощущения, да здравствует один разум и отрицание! Французы - молодцы: у них брак - контракт в конторе нотариуса; квакеры - молодцы: у них священнослужение - проповедь в комнате; С<еверо>-А<мериканские> Штаты - идеал государства. Да здравствует разум и отрицание! К дьяволу предание, формы и обряды! Проклятие и гибель думающим иначе! Но об этом после - чувствую, что без драки не обойдется.

   О Офелия, о бледная красота севера, голубка, погибшая в вихре грозы!.. Мочи нет - слезы рвутся из глаз. Стыдно - у меня теперь в комнате сидит чиновник, мой родственник - человек предания и субстанциальных стихий общества.²⁰

   Ты пишешь, что ты плохой судья моих статей.²¹ Эта фраза облила мое сердце теплым елеем любви и счастия. Да, чорт возьми! строгих судей мы найдем себе, найдем и таких, которые полюбят нас за статьи, но которые любят статьи наши за нас, а нас за статьи наши - таких немного найдем. Пусть любовь к истине борется в нас с любовию к личности один другого, и да не побеждают совершенно ни та, ни другая сторона, и да будет благословен святой и человечный союз наш! Ты у меня один - верь, что и я у тебя один: это сознание много дает мне - оно не всё, но нечто, а без него было бы ровное ничто. Вот и третья неделя поста прошла - скоро праздник весны и праздник свидания. Расставшись детьми, встретимся если не мужами, то юношами, которые уже не шутя задумались над жизнью. Послушай: если ты умный человек, а не чорт знает что, ты, верно, сядешь в дилижанс на второй день праздника, в понедельник, а в четверг я обниму тебя! Правда? Ведь праздник самое скучное время - и что тебе в нем?

  

  

   Перевод гётевской пьесы Кронеберга был бы прекрасен, если б не был испорчен словом люб_я_щим, вместо л_ю_бящим. Как ты не заметил ему этого?²²

  

  

   Вчера видел всю ночь Станкевича - будто он не умер, а только с ума сошел. Странное дело: вот уже во второй раз вижу этот нелепый сон.

  

  

   Поклонись за меня Красову в ноги - я изгадил его пьесу "Соседи". Читаю и натыкаюсь на стих: "Ус крутой следя безбожно".²³ - "Что за галиматья, Краевский?" - "Да у вас так". Смотрю - точно. Я часто и в чтении перевираю стихи, например, вместо: "И что прощать святое право страданьем куплено тобой" я часто читаю: "И что страдать святое право прощаньем куплено тобой".²⁴ В письме же я беспрестанно делаю такие описки. Прости и помилуй, любезнейший Василий Иванович! Чувствую, что виноват, как свинья. В следующей книжке будет сделана поправка в опечатках. Кстати: скажи ему: писать и лень и некогда. В Питер ехать не советую - пропадет. На Од<оевского> надежда плохая, а на Жук<овского> и говорить нечего. В Москве его знают, а в Питере он не найдет и уроков.²⁵

  

  

   А каковы новые стихи Лермонтова?²⁶ Ведь решительно идет в гору и высоко взойдет, если пуля дикого черкеса не остановит его пути. Милому Кудрявцеву сто поклонов и сто проклятий: грех и стыдно ему забывать приятеля, который каждый день вспоминает о нем с любовию и умилением. Кетчеру жму крепко руку. Сто раз сбирался поклониться Клыкову - и всё забывал, увлекаясь огромным и разнообразным содержанием моих нелепых писем,- за то 50 раз ему поклонись и 50 раз присядь.²⁷ Что Лангер и его мальчики?²⁸

  

  

   Не подумай, однако ж, чтоб я твой перевод находил дурным - говорю это не из приличия и деликатности, а из опасения, что ты не так поймешь меня. Твой перевод отзывается тяжеловатостию, потому что ему придан чуждый и не свойственный ему колорит, что тем досаднее, что я знаю, как бы ты мог перевести, и что ты один только и мог перевести как следует. Что твоя статья о Прометее? - она ужасно интересует меня.²⁹ Не скажу, чтобы не хотелось прочесть Рётшера о Лире, но одна мысль о моральном духе, который у этого немца является как-то вместо нравственного, - охлаждает излишний жар хотения. А что я не совсем неправ - доказательство Бауман, поддевший его на критике о "Wahlverwandschaften" {"Избирательном сродстве" (нем.).- Ред.} - именно на браке, т. е. на мнимой святости и действительности неразумного и случайного брака.³⁰ Когда люди будут человечны и христианны, когда общество дойдет до идеального развития - браков не будет. Долой с нас страшные узы! Жизни, свободы!

  

  

   А какой славный малый Сатин! Теплое сердце, благородная душа!³¹

  

  

   С Кольчугиным я провел - поверишь ли - несколько счастливых и прекрасных минут.³² Я знаю, что он из тех людей, у которых истина и поэзия сами по себе, а жизнь сама по себе; знаю, что в нем нет субъективности, елейности, безумия любви и шипучей пены фантазии, - но вместе с тем, какая здоровая натура, какой крепкий практический ум! Я его спросил, знает ли он стихотворения Лермонтова. "Я не читаю нынешних поэтов",- отвечал он. Я прочел ему "Думу" - боюсь взглянуть - думаю - вот скажет: "Да что же тут?"; а он сказал: "Да, это великий поэт". Читаю "Три пальмы" - при описании каравана у него слезы на глазах. Да, живя в Питере, научишься понимать и ценить таких людей.

  

  

   Клюшников (И. П.) морит меня со смеху своими письмами. Что за дивное искусство не попадать, куда метится! Хвалит мою статью о Лермонтове и судит о ней, как будто совсем не о ней: говорит, что Л<ермонто>в в пьесе "И скучно и грустно" высказал сомнения, которые его, Кл<юшникова>, мучили в 1836 и пр. Мочи нет, как смешно. В этом человеке нет и тени способности непосредственного понимания предметов. Он всё делает чрез рефлексию (и притом онанистическую). Я над ним тешусь. Не покажет ли он тебе моего письма: право, забавно.³³

  

  

   Что Грановский? Кстати: уведомь меня, что он - сердится на меня за что или просто не любит? Я о нем и расспрашиваю, и пишу, и поклоны посылаю, а от него себе не вижу ни ответа, ни привета. Скажи всю правду - я в обморок не упаду и скоропостижно не <...>, хотя, говорю искренно, - люблю и уважаю этого человека и дорожу его о себе мнением.

  

  

   Прочел "Эгмонта": дивное, благородное создание! Есть что-то шиллеровское в его основе.³⁴

  

  

   Сейчас прочел в 1 No "Пантеона" очень хорошо набросанную биографию Шиллера - мочи нет - слезы восторга и умиления так и рвутся из глаз - сердце хочет выскочить из груди.- Что если бы ты из книги Гофмейстера составил бы хорошую, подробную биографию Шиллера!³⁵ Великое было бы дело, и ты бы превосходно мог совершить его. А какая была бы польза для общества!

  

  

   В "Смеси" 3 No "Отечественных записок" напечатаны (почти целиком) письма Анненкова из-за границы - прелесть! Я еще больше полюбил этого человека.³⁶

  

  

   Ну да прощай - полно болтать - устал. Эх, кабы поскорей поболтать языком, а не пером.

  

  

   Дражайший мой Василий, две писульки твои показали мне, что тебе приходится жутко.¹ Это самое и требовало бы от меня немедленного ответа; но что станешь делать с самим собою - легче справиться с капризною кокеткою, чем с своею непосредственностию, которая нагло смеется над чувством, мыслию и волею. Притом же моя проклятая болтливость на письме: совестно и приняться за письмо в 10 строчек. Ты требуешь - не то, чтобы утешения, а чтобы я объяснил тебе собственное твое положение и указал на дорогу выйти из него, - да, требуешь, хоть, может быть, и бессознательно. Выскажу тебе прямо, как понимаю тебя, ее и всё дело. По моему мнению, вы оба не любите друг друга; но в вас лежит (или лежала) сильная возможность полюбить друг друга.² Тебя сгубило то же, что и ее - фантазм. В этом отношении вся разница между вами - ты мужчина, а она девушка. Ты имел о любви самые экстатические и мистические понятия. Это лежало в самой твоей натуре, по преимуществу религиозно-созерцательной; Марбах и Беттина (от которых ты с ума сходил) развили это направление до чудовищности. И ты не совсем был неправ: такая любовь возможна и действительна (может быть даже - она самый пышный, самый роскошный цвет жизни нашей), но возможна и действительна как момент, как вспышка, как утро, как весна жизни: подобно столетнему алоесу, она распускается огромным, пышным, ароматическим цветом - лучшим цветом природы, но который зато цветет только раз в год, и притом только четыре часа. В этом, отношении ты прав был, думая, что любишь, ибо любил действительно, и притом такою любовью, к которой способны только благороднейшие натуры (чисто внутренние, субъективные, созерцательные). Но ты был неправ, думая, что такой любви мало вечности, не только жизни человеческой. Ты забыл, что "мы не греки и не римляне" и что нам "другие сказки надобны", как сказал Карамзин.⁴ У грека жизнь не разделялась на поэзию и прозу, и полнота его жизни не была конкрециею поэзии и прозы - полнота, которой пришествия должно ожидать новейшее человечество и которая будет его тысячелетним царством. Понимаешь ли ты теперь, что твоя любовь нисколько не рифмовала с браком и вообще с действительностию жизни, состоящею из поэзии и прозы, из которых каждая имеет на нас равно законные требования? Вот на чем срезался Станкевич,⁵ и вот на чем суждено было срезаться и тебе. Отсюда выходили твои экзажерованные понятия о брачных отношениях, где каждый поцелуй должен был выходить из полноты жизни, а не из рефлексии, и пр. Признаюсь, это мне всегда казалось страшною дичью, и я поэтому казался тебе и М<ишелю> страшною дичью. Но я был прав. Я понимал, что в жизни не раз придется спросить жену, принимала ли она слабительное и хорошо ли ее слабило, и не лучше ли ей, вместо слабительного, поставить клистир. Эта противоположность поэзии и прозы жизни ужасала меня, но я не мог закрыть на нее глаза, не мог не видеть, что она есть. Тебя это часто оскорбляло, и я внутренно презирал себя, видя, что ты, по крайней мере, не уважаешь меня. Что делать - тогда ни один из нас не хотел быть собою, ибо каждый хотел быть абсолютным (т. е. бесцветным и абстрактным) совершенством. Теперь мы умны; но дорого достался нам этот ум. Теперь я знаю, за что и почему ты дорог и необходим мне, и знаю, за что и почему я дорог и необходим тебе; ты это тоже знаешь. Ты хочешь видеть во мне меня, а в тебе - тебя. Но это в сторону. Итак, я очень хорошо понимал, что состояние влюбленного, состояние жениха - поэзия, чистая, беспримесная поэзия; а состояние женатого - ложка поэтического меду и бочка прозаического дегтю. Как ты ни будь осторожен, а всё же жена увидит тебя в подштанниках, а ты ее в юбке. Это случается и с любовниками, но там это - поэзия, ибо запрещенный плод. И потому я понимаю, что скорее к любовнице нельзя пробираться ночью с мыслию: "Дай-ко потешу грешную плоть", чем к жене. Всегдашняя возможность и законность наслаждения - ужасная проза, которая вредит духу насчет плоти. Вот почему художники враги брака. Как понизились их отношения к любовницам или поохладела любовь - и конец старой связи и начало новой. В браке не то. Вспомни, что жена кормит грудью детей, что роды (особенно, если она слишком нежного сложения) уменьшают ее красоту, что много-много через пять лет - слава аллаху, если еще часто будет заходить в голову сия конкретная мысль: "Дай-ко схожу". Много мог бы я наговорить об этом; но ты сам голова умная, хоть и лысая, и дополнишь всё, чего я недосказал. Да, я это давно понимал; но, тем не менее, ты был прав, оскорбляясь моими понятиями об этом предмете: идеальность жила в твоем духе, кипела в твоей крови, была лучшим сокровищем, драгоценнейшим перлом твоей жизни - горе тому, кто не ценил его или смотрел на него не твоими глазами. Это не то, что М<ишель> Б<акунин>, который решил, что я пошляк, по моему выражению "спать с женою": то идеальность скопца и онаниста. Да, любовь и брак - это вздор. Я теперь понимаю основную мысль "Ромео и Юлии", т. е. необходимость трагической коллизии и катастрофы. Их любовь была не для земли, не для брака и не для годов, а для неба, для любви, для полного и дивного мгновения. Я понимаю возможность, что они опротивели бы со временем друг другу. Не знаю, что собственно разумел Гегель под "разумным браком", но если я так понимаю его идею, то он - мужик умный.⁶ Любовь для брака дело не только не лишнее, но даже необходимое; но она имеет тут другой характер - тихий, спокойный: удалось - хорошо; не удалось - так и быть, не умирают, не делаются несчастны, но могут поискать себе и других пар. Рассудок тут играет роль не меньшую чувства, если еще не большую: могут входить в соображение и лета оной девицы, и здоровье ее, свои средства денежные, ее приданое и прочее, что не входит в расчеты любви. Жена - не любовница, но друг и спутник нашей жизни, и мы заранее должны приучаться к мысли любить ее и тогда, как она будет пожилою женщиною, и тогда, как она будет старушкою.

   Итак, ты утратил не способность любви, а только способность той любви, которая бывает раз в жизни и больше не бывает. Ты теперь не любишь не потому, что не любил, а фантазировал, а потому, что любовь твоя совершила полный цикл свой, потому, что ты уже излюбил всю любовь свою. Готовься к новой любви; ищи новой любви; не можешь - думай о былой, но уже не думай воротить ее.

   Что до нее, - право, не могу утвердительно решить, вопроса о ее чувстве к тебе, ибо не читал ее к тебе писем и вообще многого не знаю о ваших отношениях. Подозреваю, что любовь ее истинна в основании (как потребность), но ложна в проявлении, благодаря направлению, данному нашим доморощенным философом.⁷

   Теперь вопрос - что ж тебе делать? Душа моя, такие вопросы не решаются чужою головою. Однако скажу, как я понимаю это дело.

   Некогда ты писал мне, что во мне нет Entsagung, {отречения (нем.).- Ред.} и я чуть было не пришел в отчаяние, что у меня нет этой прекрасной вещи - даже думал, где бы прикупить оной или (к чему я более привык) призанять. У меня и теперь нет ни Entsagung, ни Rêsignation, {покорности судьбе (франц.).- Ред.} - и я не хочу ни того, ни другого, не видя в них нужды. То и другое есть отрицание себя для общего, а я ненавижу общее, как надувателя и палача бедной человеческой личности. Но я думаю, что человеку надо быть себе на уме насчет жизни и больше всего опасаться придавать ей много важности. Ты тонешь в реке: удалось выплыть - хорошо, можно позаняться тем или другим, хоть пообедать лишний раз; тонешь - утешай себя мыслию, что всё равно, что равно глупо остаться жить, как и умереть. Чтобы наслаждаться жизнию, надо иметь в запасе несколько холодности и презрения к ней, и спешить на ее призывы и обольщения, как ехать с визитом к человеку, который очень нужен и важен для тебя со стороны внешних обстоятельств, но с которым у тебя нет ничего общего, которого ты не любишь и не уважаешь за личный характер; и вот ты едешь к нему и думаешь: застану дома - хорошо, мои делишки поправятся; не застану - еще лучше, избавлюсь от неприятности дружески беседовать с неприятным для меня человеком. Одинаковая причина иногда рождает различные следствия: ежели, с одной стороны, минуты нашего бедного существования так кратки и подвержены надувательству, что нам надо быть осторожными в сколько-нибудь важных случаях, то, с другой стороны, жизнь наша так коротка и дрянна, что если мы будем гадать - чет или нечет, то она пронесется мимо носу, а мы останемся с четом или нечетом. Что до меня, - узнай я, что девушка (сколько-нибудь не совсем пошлая) так любит меня, что не может жить без меня, и будь при этом у меня обеспечение или у ней приданое - чорта ли тут думать - ведь всё равно, что одному зевать, что вдвоем. Но если бы я сам дал ей на себя какие-нибудь права, - то и толковать нечего, особенно, если навлек на нее внимание общества, говор толпы. И потому, мой милый Боткин, смотри, как обстоятельства установятся, и верь, что то и другое всё равно: не женясь, ты ничего не выигрываешь (ибо зевота не есть выигрыш) и ничего не проигрываешь (ибо не сковываешь себя); женясь, ты опять столько же рискуешь проиграть, сколько и выиграть. Через несколько лет не будет ни нас, ни костей наших, - и кому будет не лень и подумать о том, над чем ты теперь так много и крепко думаешь. Она - поверь мне - будет не та: проза жизни, особенно материнские обязанности и чувства сведут ее с облаков на землю, из пери сделают женщиною. Ты будешь славным и почтенным филистером. Ничего не требуя друг от друга, ничего не обещая один другому, вы полюбите друг друга просто и совсем другим образом, а привычка докончит дело. Впрочем, всё это я пишу на тот случай, что если ты увидишь себя в казусе - что надо жениться. Если же выйдет худо для нее так, что не в твоей воле будет сделать хорошо, - то не предавайся отчаянию и знай, что не твоя вина, потому что не твоя воля. Мы все глупы, думая, что мы можем быть правы или виноваты: мы только получаем награды и наказания, а делает за нас судьба. Но главное - не смотри на вещи слишком высоко, не придавай ничему слишком важного значения. Не должно делать себе из жизни какой-то тяжелой работы, хотя и не всегда должно жить, как живется.

   Напрасно, мне кажется, решился ты избегать свидания и объяснения: надо б, напротив, искать того и другого, чтоб высказать всё, что есть и как есть. Бояться нечего: никто не виноват в том, что есть и как есть, если это что и как сделалось не по его воле. А между тем ты поступил бы прямо и честно, не дал бы повода ей к ложным заключениям и мучительным догадкам. Право, мне кажется, надо хоть написать к ней. Понимаю, что ты не любишь ее братьев: я сам не люблю их, исключая Николая, которого очень люблю, и Ильи, которого, по крайней мере, не не люблю. Кроме исключенных, все они какие-то скопцы и онанисты от природы, но всё-таки ты напрасно гнушаешься делать их своими орудиями, когда нужно. Нет нужды - по шее; нужны - иди к ним или посылай за ними.

   Ну, вот я всё сказал, что хотел сказать. Если еще что недосказано - пиши: я отвечу тотчас же. Чорт возьми твое положение - мне страшно и в фантазии увидеть себя в нем, а между тем я немного и завидую тебе: мне кажется, что всё это лучше, чем мое протяжное и меланхолическое зевание. Вообще я теперь больше, чем прежде, подвержен мехлюдии: так завидую всякому развлечению.

   Петровы от тебя в неистовом восторге, из чего я вижу, что они хорошие люди.⁸ Вот тебе и комплимент, за который ты должен прислать мне что-нибудь, хотя картинку (особенно аретинского содержания,⁹ к которым у меня развилась такая страсть, что хочу собирать коллекцию: надо же, душа моя, заняться чем-нибудь высоким, если светская чернь нас не понимает¹⁰).

   Ты меня заставил рассвирепеть фразою в письме из Харькова, что мы "скоро увидимся". Но случилось мне вскоре идти по дворцовой площади, и - о боги! - строят балаганы - значит, близко масленица и Боткин прав. Дни два назад опять иду, и - о Зевс многосоветный! - опять строят балаганы, стало быть, Пасха на дворе, а ты ведь на 2-й или непременно на 3-й день праздника садишься в почтовую карету (билет возьми сейчас же, если еще не взял). Мысль о балаганах и паяцах слилась во мне конкретно с тобою (это острота, за которую следует мне с тебя получить еще скандалёзную картинку). Приехав в Питер (если не в четверг, то в пятницу на празднике), тотчас с чемоданом из почтовой конторы ко мне: я буду ждать. Кланяйся всем нашим - Красову, Кетчеру, Лангеру, Грановскому (сукину сыну, подлецу), Казначею,¹¹ Сатину, Огареву, ну, и еще кто помнит меня.

   Нового, слава богу, нет ничего, а старое всё хорошо, да мочи нет. Лермонтов еще в Питере. Если будет напечатана его "Родина", - то, аллах-керим, {да благословит тебя бог (араб.).- Ред.} - что за вещь - пушкинская, т. е. одна из лучших пушкинских.¹² Панаев и Языков тебе кланяются. Языков всё бегает от самого себя, но как у него ноги кривы и плохи, и не может убежать. Прощай. Твой

  

  

   Здравствуй, любезный Кетчер. Благодарю тебя, душа моя, за моего полоумного брата.¹ Дуралей не то худо сделал, что схватил шанкер (с одной стороны это даже похвально), а то, что скрывал его, и, если бы ты насильно не спас его, он погиб бы. Бога ради, не давай ему денег, не слушай о его нуждах, а более всего, не верь ему в том, что он будет говорить тебе худого об Д. П. Иванове. Сел мне брат на шею, у меня большая охота любить его, да он владеет каким-то особенным искусством отвращать меня от себя. Не оставь его, Кетчерушко, своими благими советами. Ты так добр, что во всяком готов принять участие,- вот почему я, не женируясь, обращаюсь к тебе.

   Благодаря тебе я прочел 5 драм Шекспира (1-го часть "Генриха IV" по-французски). Перевод твой хорош; только в "Генрихе V", бога ради, измени сцену разговора Генриха с Катериною: она говорит у тебя, как немец пивовар, без всякой грации. Заставь ее ошибаться во фразах, а не ломать слова; возьми в образец язык Июньской Росы в "Патфайндере". Потом, замени непристойное слово "Катя" благородным словом "Кетти", Да замени везде нелепое слово "королевственный" словом "царственный".² Вот тебе мое искреннее мнение о твоем переводе и дружеский совет, из которого сделай, что заблагорассудишь, хоть подотри им <...>.

   Нелепый, обнимаю тебя - мне весело сказать тебе это. Я снова вышел на большую дорогу (только не для грабежа), и с нее уже не собьет меня и сам "Москвитянин". Теперь я понял и тебя. Мне смешно вспомнить о той "королевственности", с какою я некогда смотрел с высоты моего шутовского величия на твои самые человеческие убеждения.³ Ну, да к чорту это - кто старое помянет, тому глаз вон. Одно еще я должен сказать: ты победил меня! Довольно этого - остальное ты сам поймешь, и мне не нужно уверять тебя в моей любви, дружбе и уважении.

   Мужайся, о Нелепый, и трудись. Твои скромные и благородные труды дадут свой плод. Только вот что: увидим ли мы твоего Шекспира в печати?

   Прощай, друг Кетчер. Верно, ты в Москве увидишь Кони - он едва держится на ногах от тяжести лавров, которыми увенчали его "Пантеон", "Литературная газета" (удивительно изящное издание) и особенно "Пчела" статьею Булгарина.⁴ Прощай. Твой

  

   Князь Козловский⁵ бьет тебе челом.