Белинский Виссарион Григорьевич - Письма (1841-1848)

бимейший из учеников Христа!¹⁸ Разум и сознание - вот в чем достоинство и блаженство человека; для меня видеть человека в позорном счастии непосредственности - всё равно, что дьяволу видеть молящуюся невинность: без рефлексии, без раскаяния разрушаю я, где и как только могу, непосредственность - и мне мало нужды, если этот человек должен погибнуть в чуждой ему сфере рефлексии, пусть погибнет... Я ругал тебя за Кульчицкого, что ты оставил его в теплой вере в мужичка с бородкою, который, сидя на мягком облачке, <...> под себя, окруженный сонмами серафимов и херувимов, и свою силу считает правом, а свои громы и молнии - разумными доказательствами. Мне было отрадно, в глазах К<ульчицко>го, плевать ему в его гнусную бороду.

   Кстати о К<ульчицко>м. Тяжело ли мне, или легко было видеть его у себя - я бы почел подлостию не пригласить его к себе потому только, что тебе это было приятно, а по его расчетам важно, и мне странно, что из этого обстоятельства ты сделал вопрос. Фу, к чорту, Боткин, да после этого мне страшно будет в крайней нужде попросить у тебя целкового, а я перебрал тысячи.¹⁹ Да что ж это за дружба, которая не хочет сделать никакого пожертвования? Не только К<ульчицко>го, но если бы тебе нужно было навязать на меня и кого-нибудь из таких, кого бы ты и сам не мог видеть с особенным удовольствием, - и тогда бы, конечно, не рад - но что же делать; а о К<ульчицко>м не должно б быть и вопроса. Если я не пригласил его к себе с первого же раза, так потому, что у меня уже жили двое - кн. К<о>зл<о>вский и Х<а>н<е>нко; но если бы он остановился не у хозяйки Кирюши, - я бы непременно пригласил его, и притом так, что он не мог бы отказаться. Прекрасный человек - я полюбил его от души. Конечно, не обошлось без грубостей, но вольно же ему обретаться в ненавистной непосредственности. Он неглубок и недалек; но дай бог побольше таких людей. Он человечен - этого довольно, чтобы любить его. Он любит, обожает тебя - и моя рука всегда готова пожать от души его руку. Как он мило передразнивает тебя - до того, что перенял твои манеры.

   Что за дивная повесть Кудрявцева - какое мастерство, какая художественность - и всё-таки эта повесть не понравилась мне.²⁰ Начинаю бояться за себя - у меня рождается какая-то враждебность против объективных созданий искусства. В другое время поговорю об этом побольше. Теперь некогда. Поклонись милому Петру Николаевичу - вот еще человек, к которому любовь моя похожа на страсть. В декабре увижу обоих вас. Когда придется увидеть милого Кольцова? - его положение плохо. Приезд Клюшникова обрадовал меня так, как я и не ожидал.

   Рекомендую тебе подателя сего послания - Ивана Ивановича Ханенко. Прекрасный, благородный, чудесный человек, рожденный для идеи, но гибнущий в естественной непотребности. Это тем досаднее, что знает, злодей, славно по-немецки. Прими его, как брата моего сердца, и пуще всего натолкни его на немецкие книги, которые могут познакомить его с духом Гегеля. Он человек достаточный и может купить. Возьми его в руки и буди, буди, пока не проснется. Вслед за этим письмом получишь другое по почте. Прощай - пиши, бога ради. Ржевский^2l был в Прямухине - говорит, что А<лександра> А<лександровна> процветает - полна и здорова, а у Т<атьяны> А<лександровны> чуть ли не чахотка. Это меня огорчило. Прощай. Твой

  

  

   Насилу-то бог привел меня ответить скоро на письмо Ваше,¹ о милый мой офицер и молодой глуздырь!² Не можете представить, сколько радости доставило мне Ваше милое письмо! Я по крайней мере три дня был чем-то занят и не чувствовал внутри себя бездонной пустоты, в которой только фай - посвистывает.³ А три дня удовольствия - для меня это такое редкое счастие, от которого я давно уже отвык. Развертываю Ваше письмо, прочитываю 8 строк безобразных Ваших каракуль, и вдруг Вы, к величайшему моему изумлению и радости, прерываете свою беседу и рекомендуете мне послушать того, при ком Вы весьма не безосновательно сочли за нужное замолчать. Каракули Ваши прерываются прекрасною рукою, на которую можно любоваться даже и просто, не читая. Что же до содержания - я (говорю без всяких фраз) не умею выразить того тихого, кроткого, теплого и задушевного чувства, которое возбудило оно во мне и которого я так давно уже не испытывал. Правда, строки Т<атьяны> А<лександровны> не заставили меня выйти из моих тяжелых убеждений; но они повеяли на меня прохладою и негою участия и самым фактом доказали, что точно бывают в этой жизни и приятные минуты. Заключительные строки Т<атьяны> А<лександровны> особенно отрадно подействовали на меня, хотя они и заключают в себе упрек, который возбудил во мне сознание - не скажу, вины, ибо глупость и ограниченность не есть вина,- а моего прежнего образа мыслей... Но не буду говорить об этом...

  

   Сей недосказанный упрек

   Я разгадать вполне не смею,⁴

  

   и вместо всякого оправдания, которого, впрочем, никто и не требует, повторяю эти чудные стихи Пушкина:

  

   Так легкомысленной душой,

   О боги, смертный вас поносит;

   Но вскоре трепетной рукой

   Вам жертвы новые приносит.⁵

  

   Продолжаю мою повесть. Вдруг, о ужас! Снова каракули... однако я не стал их читать, а машинально перевернул листок - и хорошо сделал: каракули снова сменились другою прекрасною рукою... Когда я столько раз перечел обе прекрасные руки, что выучил их наизусть, тогда (по пословице: не всё коту масленица - будет и великий пост), поморщившись весьма неграциозно, словно кошка, лизнувшая уксусу, принялся за каракульки. Впрочем, и Ваши гиероглифы мне показались досадными потому только, что отняли (заняли - хотел я сказать) много места в маленьком письме, - и когда мне больше нечего было читать, я и их прочел не без удовольствия. Только одно не понравилось мне в них: то, что говорите Вы мне о братьях. Любезнейший Николай Александрович, не должно хвалить никому другому ни своих сестер, ни своих братьев и вообще никого своих; уверяю Вас, это дурная привычка. Оставляйте всякому свободно понимать предмет и делать о нем свои заключения не по Вашим возгласам и рекомендациям, а по собственному непосредственному впечатлению и собственным наблюдениям. Поверьте мне, что тогда Вы скорее будете у своей цели; тогда как, действуя, как Вы теперь действуете, всегда останетесь при результате, совершенно противоположном тому, которого добивались. Вам известно хорошо, как понимаю я Ваших сестер, следовательно, об этом нечего и говорить. Что же до Ваших братьев, я не имею никаких причин ни любить, ни не любить их. Они совершенно чужды мне, как и я им. Если бы они нуждались во мне, я готов всё, что могу, сделать для них, но не для них самих, а потому, что они Ваши и сестер Ваших братья. Точно так же, я уверен, Вы сделали бы всё, что можете, для моего брата за то, что он мой брат; но сам по себе он для Вас - ровно ничего. Вы скажете, что Ваши братья "чудные ребята"; положим и так, но ведь и мой брат (для меня) - чудный малый. Хотя я и терпеть не могу родственности, но понимаю возможность, по излишней нежности к себе, увидеть в нем то, чего другие в нем не увидят; но меня утешает в этой печальной возможности то, что я теперь потерял охоту делать чудное для меня чудным и для других. Если я не застану Ваших братьев в Торжке, это не сделает мне удовольствия; а если застану, это не сделает мне неудовольствия. Если что-нибудь меня сблизит с ними - очень рад; если не сблизит - не рад, да и не печален. Вы напрасно говорите, что "то, что тогда говорили мне о них, сущая неправда": мне никто и ничего не говорил о них; а говорил о них Вам я, по собственным моим наблюдениям, а не по чужим наговорам. Я и теперь не отрицаюсь от того, что говорил тогда. Ваш меньшой брат, будучи мальчиком, корчил взрослого, и потому весьма походил на Ивана Александровича Хлестакова.⁶ И - знаете ли что? - тут нет еще ничего особенно дурного: это недостаток ребенка, а дети скоро изменяются и так же способны исправляться, как и портиться. Я уверен, что теперь он не тот, и, по человеческому чувству, я этим доволен, а за Вас - рад, ибо он Ваш брат. Не осердитесь на меня за эти строки: я не умею хитрить и не гожусь в политики, особенно с теми людьми, которых люблю, как Вас. Скрыть или замаскировать свое мнение от чужого человека - иногда бывает благоразумно и похвально; но хитрить с человеком, которого любишь, по моему мнению, - просто подлость. И потому, любезнейший Николай Александрович, когда мы увидимся, или совсем не говорите со мною об иных предметах, или будьте готовы услышать мнение прямое, иногда даже резко и жестко выраженное до кого бы оно ни касалось - до молодого ли философа,⁷ которого жизнь и действия находятся в диаметральной противоположности с его глубокими, обнаруживающими богатую и даровитую натуру убеждениями и понятиями, или до старого политика,⁸ который всю жизнь свою играл святейшими человеческими чувствами и никогда не задумывался принести в жертву своим мелочным расчетам счастие тех, которых обманом уверил в своей мнимой святости... Иногда мне бывает досадно на себя за эту тяжелость и негибкость моей натуры; но что мне делать с собою: я рожден, чтобы называть вещи их настоящими именами; я в мире боец...⁹ И за то меня искренно любят человек десять и ненавидят сотни людей; говорю без преувеличения, иногда доходят до меня проклятия таких людей, которых я никогда не видал в глаза и которым не сделал никакой неприятности. Но Вы, мой милый Николай Александрович, не из этих людей; Вы, я знаю, любите меня и охотно снесете резкости и неровности моего характера, и потому - Вашу руку, любезнейший мой Николай Александрович! Мы с Вами скоро увидимся.

   Да, мы скоро увидимся - и эта мысль так сладостно потрясает мое сердце, и я с такою любовию лелею ее в душе моей. Я еду к родным, еду к своим, забыться дня на два от мучений жизни, отдохнуть усталою душою, снова увидеть так давно милые душе образы, которые иногда видятся мне сквозь житейский туман, словно ангельские лики в облаках. О, мой милый Николай Александрович! зачем глупые условия общества и моя робость не позволят мне взять их руки и, крепко сжав их в своей, сказать им, как глубоко, как нежно, как братски люблю я их и с каким бы блаженством благословил я их на радость и на счастие! Видите ли, я всё тот же, что и был, всё та же прекрасная душа, безумная и любящая. Сердце мое не охладело, нет, оно умирает не от холода, а от избытка огня, которому нет пищи, не от недостатка жизни внутренней, а от ее избытка, не находящего для себя пищи вовне. Обаятелен мир внутренний, но без осуществления вовне он есть мир пустоты, миражей, мечтаний. Я же не принадлежу к числу чисто внутренних натур, я столь же мало внутренний человек, как и внешний, я стою на рубеже этих двух великих миров. Недостаток внешней деятельности для меня не может вознаграждаться внутренним миром, и по этой причине внутренний мир - для меня источник одних мучений, холода, апатии, мрачная и душная тюрьма. Сердце мое еще не отказалось от веры в жизнь, ни от мечтаний; но сознание мое покоряет сердце и заставляет его вторить себе судорожными трепетаниями; для моего же сознания жизнь равна смерти, смерть - жизни, счастие - несчастию и несчастие - счастию, потому что всё это - призраки, создаваемые субъективною настроенностию нашего духа в ту или другую минуту, а сами мы - исчезающие волны реки, тени преходящие. Я не верю моим убеждениям и неспособен изменить им: я смешнее Дон Кихота: тот, по крайней мере, от души верил, что он рыцарь, что он сражается с великанами, а не мельницами, и что его безобразная и толстая Дульцинея - красавица; а я знаю, что я не рыцарь, а сумасшедший - и всё-таки рыцарствую; что я сражаюсь с мельницами - и всё-таки сражаюсь; что Дульцинея моя (жизнь) безобразна и гнусна, а всё-таки люблю ее, назло здравому смыслу и очевидности. Но Вы не поймете этого, о глуздырь торжковский! Вы еще слишком дитя для истин, до которых человек доходит только путем действительности, путем страданий. Вы живете в мире мечтательном - и Вы счастливы. Но я не завидую Вашему счастию, но жалею Вас в нем. Мир мечтаний - мир призраков и миражей, и кто упорно остается в нем на всю жизнь, тот или делается ограниченным человеком, или погибает страшно. Для меня нет ужаснее мысли, как остаться у жизни в дураках, быть ее дюпом:¹⁰ пусть бьет она меня, но я буду знать, кто и что она, и на удары буду отвечать проклятиями: это лучше, чем позволить ей спеленать себя и убаюкивать, как ребенка. Гёте сравнил мужа с кораблем, презирающим ярость волн и бури, - прекрасное сравнение!¹¹ Так вон же из мирной и тихой пристани, где только плесень зеленая, тина мягкая да квакающие лягушки, дальше от них, туда, где только волны да небо, предательские волны, предательское небо! Конечно, рассудок говорит, что где бы ни утонуть, - всё равно, но я лучше хотел бы утонуть в море, чем в луже. Море - это действительность; лужа - это мечты о действительности... Вы, о мой птенец неоперенный, хотя и с пером в трехуголке! - ушли от жизни в свой маленький родственный кружок; боюсь за Вас. В этом кружке хорошо быть гостем и отдыхать от борьбы с жизнию, но не жить в нем. Всякий кружок ведет к исключительности и какой-то странной оригинальности: рождаются свои манеры, свои привычки, свои слова, любезные для кружка, странные, непонятные и неприятные для других. Но это бы еще ничего: хуже всего то, что люди кружка делаются чужды для всего, что вне их кружка, а всё это - им. Я сужу по собственному опыту. Наш кружок был обширнее Вашего, характеры и личности разнообразнее, ибо тут сошлись люди не родные, не односемейные, а со всех 4-х сторон света; но, боже мой! Грустно вспомнить об этой ограниченной исключительности, с какою мы смотрели на весь мир.¹² Помните ли, любезнейший Николай Александрович, как холодно я сошелся с Вами, как долго я дичился Вас? А отчего? - Вы были не наш, Вы были в мундире, не знали наших любимых слов, не умели беспрестанно, хотя бы с зевотою, поговорить об одном высоком и прекрасном. Я и теперь еще не вполне вылечился от этой болезни "кружка", но уже - слава аллаху! - далеко, далеко не таков, каким Вы меня знали, так что Вам при свидании надо будет знакомиться со мною вновь. У всякого человека должен быть свой уголок, куда бы он мог укрываться от ненастья жизни; и Ваш уголок особенно прекрасен; но уголок и должен быть уголком, а не миром, жизнь же должна быть в мире. Я этим не то хочу сказать, чтобы Вы жили открыто в глупом торжковском мире - это не мир, а пакостное болото; я хочу сказать, чтобы Вы своего кружка не брали меркою мира, но как можно <больше> из мира вносили бы в свой уголок; мир же есть жизнь в общем значении. Но я чувствую, что заврался, а между тем рука устала и писать не хочется. Выехать из Петербурга я надеюсь числа 19 или 20 текущего месяца. А между тем, не напишете ли Вы мне и еще такого же прекрасного письма - а?.. Я этим нисколько не думаю обременять Вас: чем менее приложите Вы письменного труда, тем я буду довольнее... Как Вы думаете? Прощайте, мой милейший офицер и мечтатель! Мой чудный и хороший Бакунин! Не поверите, с каким нетерпением жду я свидания с Вами! Живите Вы в глуши, один - сделал бы 100 верст крюку, чтобы денек-другой побеседовать с Вами в дымной и вонючей избе крестьянина.

   Ваш В. Белинский.

  

  

  

   Долго ругал я тебя, о Х<аненко>, за твое упорное и глупое молчанье. Раз хотел даже разругать письменно, но, к счастью, поленился. Наконец, в то время, как я уже думал, что мы с тобою не увидим и не услышим более друг друга (ведь я забыл к тому же твой адрес), вдруг - слава аллаху и пророку его Ф. Н. Глинке! - получаю письмо,¹ развертываю и зрю - стихи!.. Прочтя несколько слов, я догадался, что это письмо от Х<аненки>, писанное прозою, но неровными строками с одной стороны (вероятно, от душевного волнения и сердечного трепета вследствие чтения стихов Глинки), отчего эта проза и вышла похожею на стихи.² - Что я делаю? - спрашиваешь ты меня. Да всё то же, - отвечаю я. Ездил на праздники в Москву и как жил там без заботы и работы, то в две недели поправился в здоровье, даже помолодел;³ а теперь хил и зол и измучен, словно водовозная лошадь. Так ты в Питер не надеешься скоро быть? Дрянь ты, братец, дрянь!⁴ Человек с деньгами, но без воли - это так же гадко, как с волею без денег. Да ты врешь, ты приедешь. Я жду тебя и слышать не хочу, что не приедешь. Сохрани тебя бог: как раз окритикую в моей литературе.

   Ты проводишь время в деревне не слишком скучно, о счастливый, хоть и нелепый человек! Но это счастие худо кончится: оскорбленная твоя натура некогда восстанет, но это восстание не возродит, а уничтожит тебя, ибо уже поздно будет. В деревне, в кругу домашних и свиней и в кругу помещиков и их собак и дворовых людей нельзя и "в просвещении стать с веком наравне".⁵ Читать Байрона, ничего не читая о Байроне, бесполезно: можно смешать его с Ф. Г<линкой> или при нем читать Ф. Г<линку>. Шекспира Кетчерова ты можешь вытребовать прямо через Ив<анова>, а что до "Suplement zu Schillers Werke", {"Дополнений к сочинениям Шиллера" (нем.).- Ред.} не знаю ни как, ни из какой лавки. Уведомь.⁶

   По твоему письму всё выполнено. Свидетельство я вчера переслал к полковнику. Он здоров и набивается на свиданье со мною по поводу кучи твоих бумаг, как будто мне до них или до него какое-нибудь дело! Вот уж подлинно, как банный лист... Дело мое с Верленковым⁷ кончилось надувательством с его стороны, а на службу тоже не попал: видно, судба не хочет.⁸

   Теперь у меня к тебе есть просьба. Кн. К<озловский> через меня получил от братьев небольшую сумму в уплату долга; 200 р. велел он мне оставить у себя (вероятно, имея в виду свой долг тебе), а остальные употребить по его поручению. Просьба моя к тебе гадкая и подлая. Вот в чем дело: обстоятельства мои как будто начинают поправляться, но последнее давление нужды нестерпимее обыкновенных, а потому ужасно сильно поползновение выскочить из болота на плечах ближних. Короче: если можешь, позволь мне украсть у тебя (до времени, впрочем, неопределенного) эти 200 р.: они для меня были бы большою подмогою. По этому пункту жду от тебя решения.⁹ Ей-богу, краснею от своей наглости и бесстыдства; да что же делать! Ведь дело идет о деньгах - это есть солнце жизни, без которого жизнь темна и мрачна и холодна... Кстати, о К<озловск>ом. Он получает 480 р. асс. жалованья, каждый день имеет говядину во щах.¹⁰ Жить там дороже, чем в Питере. Князь посылает тебе сто поклонов. Жаль мне его.

   Б. наконец догадался, что был у нас шутом.¹¹ Со мной он еще так и сяк, но против Панаева в явной вражде. Вот ограниченный-то человек!

   Панаев, Языков, К<омаров> и В<ержбицкий>¹² тебе кланяются. Они тебя любят, а только смеются над твоею способностью гнить в деревне и читать Ф. Глинку.

   "Демон" Лермонтова запрещен в "Отечественных записках", где был напечатан целиком.¹³

   Пиши ко мне: я буду отвечать по мере возможности и побеждать свою лень. Прощай.

  

   P. S. A что же обещанные тобою исторические материалы для "Отечественных записок"?¹⁴ Присылай скорее к Иванову.

  

  

   Боткин - чудовище! Старый развратник, козел грехоносец! С ужасом прочел я нечестивое письмо твое,¹ с ужасом выслушал рассказы Кульчика² о Вашем общем непотребстве, пьянстве, плотоугодии, чревонеистовстве и прочих седьми смертных грехах!.. Покайтеся: время близко - еду к вам и - буду пьянствовать с вами.

   О Б<откин>! понимаю, друже, тебя. Гнусный желудок не позволяет мне пить много, зато офицер кое-как еще служит.

   Трагическое распутство! Звучите бокалы и стаканы, раздавайтесь нестройные клики пьяной радости, буйного веселия - "ведь нигде на наш вопль нету отзыва!.."³ Эй, ты милая - <...> да ну, без нежностей, <...> - "ведь нигде на наш вопль нету отзыва"!

   В письме твоем мне крепко понравились эти строки, которые повторяю, как будто мои собственные: "Я соглашусь лучше иметь приютом своим <...> и конкубиною <...>, которая будет <...> из денег, - нежели страдать по хладной красавице; лучше замереть в разврате, чем в пряничной любви". Мысль, достойная человека! Нет подлее и унизительнее роли несчастного влюбленного. Да, теперь я это слишком глубоко чувствую и понимаю. Готов всю жизнь упиваться до безумия красотою и грациею в образе женщины; но - уверен в этом - буду уметь быть пьяным благоразумно, не теряя себя, и только - кажется мне - предположение или достоверное убеждение, что сия "дочь бедных, но благородных родителей" неравнодушна к моей некрасивой и дикой особе, может возбудить во мне какое-нибудь чувство, sine qua non... {} Любовь по преимуществу жизнь и ремесло женщины: ей сроднее тут сделать шаг вперед, не так стыдно ошибиться; но мужчине - бррр! - Будь он хоть семи пяденей во лбу, но я почувствовал бы к нему слишком обидное для его самолюбия сожаление.

   Давно собирался писать к тебе; но отвращение к перу делается во мне какой-то болезнию. Да и о чем писать? А поговорить хотелось бы о многом. Да - мне еще надо разругать тебя на чем свет стоит.

   С чего ты взял, лысый чорт, смешивать мизерную особу И. П. К<люшнико>ва с благородною особою Петра Бульдогова? И как ты в величавом образе сего часто упоминаемого Петра Бульдогова мог не узнать друга твоего, Виссариона Белинского, вечно неистового, всегда с пеною у рту и с поднятым вверх кулаком (для выражения сильных ощущений, волнующих сего достойного человека)?.. О Б<откин>! Б<откин>! ты обидел меня, ей-богу, обидел! Если бы ты оплевал лучшую горячую статью мою - я бы наплевал и на тебя, и на нее, и на себя, как на вздор и пустяки; но тип, сей первый и робкий опыт юного таланта на совершенно новом для него поприще... опыт, столь удачный, столь блестящий - о Б<откин>! Б<откин>! где ж дружба, где любовь! Мрачное мщение, выходи из утробы моей, выставляй змеиные жала свои, о Едельмона, Едельмона!⁴ и пр. Нет, Б<откин>, не шутя, я способен ко многим родам сочинений, когда вдохновляет меня злоба. Идея "Педанта" мгновенно блеснула у меня в голове еще в Москве, в доме М. С. Щепкина, когда Кетчер прочел там вслух статью Шевырки. Еще не зная, как и что отвечу я, - я по впечатлению, произведенному на меня доносом Шевырки, тотчас же понял, что напишу что-то хорошее... В Питере эта штука прошла незамеченной; "Москвитянина" у нас никто не читает, Шевырка известен, как миф. Впрочем, Панаев вчера сказал, что уж странно не узнать меня-то в этой статье, где я весь (будто бы вылился), и странно приписать ее И. П. Кл<юшнико>ву, которого тут и видом не видать, слыхом не слыхать...⁵ А статейка была не дурна, да цензурный комитет выкинул всё об Италии и стихи Полевого - злую пародию на стихи Шевырки.⁶

   Кстати об И. П. К<люшнико>ве: он не то, что пиэтист, а уж просто <...>, или, лучше сказать, <...>-рыба. Он делается каким-то imbêcile: {слабоумным (франц.).- Ред.} говорит об одних моментах, всем надоедает, все на него смотрят, как на помешанного. Недавно он выдумал новую штуку: Гоголь художник, но "Ревизор", "Иван Иванович и Иван Никифорович" и пр. - не художественные произведения, ибо-де не было высокого искусства изображать чучел, вроде Держиморд. Поверишь ли, Б<откин>, этот человек иногда бывает отвратительно жалок, и, вместо спора, хотелось бы замазать ему рот пекинскою желтою глиною {Далее не хватает листка.} ...

   Статьею о Майкове я сам доволен, хоть она и никому здесь особенно не нравится, а доволен ею я потому, что в ней сказано (и притом очень просто) всё, что надо, и в том именно тоне, в каком надо было сказать.⁷ Статья о "Мирошеве" не подгуляла бы, если б цензура не вырезала из нее смысла и не оставила одной галиматьи.⁸ После статьи о Петре Великом ни одна еще статья моя не была так позорно ошельмована, как статья о "Мирошеве". Нравятся мне очень два стихотворения Огарева - "Характер" и "Была пора", только зачем он, дерзкий человек, позволяет себе личности на таких достойных особ, как, например, твой благородный друг В<иссарион> Б<елинский>: всё, в чем говорится "о раскаянии, как мучении слабых душ", я принимаю на свой счет. "Кабак" вообще не дурен, но концом подгулял. Мне очень жаль, что я не увиделся, разъехавшись, с этим милым Огаревым. Жму ему руку и даю братское лобызание.⁹

   Уведомь меня, ради аллаха, - проводивши меня, застал ли ты у себя Гоголя и Щепкина?

   Что Гоголь? Печатает ли "Мертвые души"?

   1-я половина повести Ган "Напрасный дар" мочи нет, как хороша, убийственно хороша.¹⁰

   "Дяде Кроносу" - очень удачно переданная вещь.¹¹ Что это за свинья Гёте-то как личность! Без воли, без силы, прекрасная душа, истинный Клавиго - хуже нас, грешных. Ну, да чорт с ним!¹²

   Летом я опять в Москве, во что бы то ни стало, и притом не меньше, как от одного до двух месяцев. Зимняя поездка меня переродила - я поздоровел и помолодел. Вообрази себе, что теперь я сплю по-твоему: в какое бы время ночи ни лег - сию же минуту, как убитый. О моем духовном здравии и состоянии писать к тебе нечего: об этом ты ведай по себе. Мучительный зензухт¹³ ощущаю к жизни беззаботной, пустой, праздной, бражнической. Дома быть не могу ни минуты - страшно, мучительно, холодно, словно в гробу. Ну, авось либо не напишу ли к тебе еще на днях нескольких строк, а теперь лень, да что-то и не пишется. А потому прощай.

  

   P. S. Уведомь сейчас же, если Шевырка спятит с ума или сомлеет. Посылаю к тебе записку Панаева к Краевскому с надписью: "Очень нужное"; из нее ты увидишь ясно, что считает в жизни "очень нужным" сия благородная натура.¹⁴ Кудрявцеву умиленно кланяюсь, а также и Грановскому, Кетчеру и всем нашим, в число которых включаю и М. С. Щ<епкина>. Кланяюсь Кольчугину¹⁵ - спасибо ему за письмо его, умное и интересное. Читал я его Панаеву. Статьи Сабурова прочту:¹⁶ коли Кольчугин хвалит, видно, хороши.

   Профессорам¹⁷ - низкий поклон.

   Ну, прощай.

   Комнаты моей ты не узнал бы - великолепие неописанное! Огромная карта Европы (на французском языке) закрывает печь; против - карта России, огромная, эстамп с картины Берне - солдат, зарывающий в могилу товарища.¹⁸ Ну, и прочее.

   Я всё надеялся, что ты пришлешь мне с Кульчиком заметки об истории Лоренца и выписку из Гегеля; но пьянство есть порок... Теперь я сам должен, с моею ученостию, наговоря много, ничего не сказать о Лоренце.¹⁹ Чорт тебя возьми!

   До отъезда в Москву я забрал у Кр<аевско>го 1000 р.; по приезде он мне тотчас отдал, по расчету, с лишком две остальные, а недавно и еще 500 (когда я и не просил). Из этого можешь видеть, честный <ли> человек Кр<аевский>. Он груб - русский человек мошну развязывает с кряхтением (когда мало денег) - вот и всё; но в честности его нельзя сомневаться. Увы! страшно подумать - 3500 р.! Где ж они? - спросишь ты:

  

         ...Всё исчезло без следов,

   Как легкий пар вечерних облаков:

   Едва блеснут, их ветер вновь уносит -

   Куда они? зачем? откуда?- кто их спросит...²⁰

  

   Ей-богу, не шутя, Б<откин>, готовь мне денег в мае месяце; да не по мелочи, а какую ни на есть (как позволят тебе средства) сумму, ибо оную тебе в декабре отдам. Без твоей же суммы придется пешком идти в Москву, а уж хоть пешком, да приду же.

  

  

   Вот мне и опять пришла охота писать к тебе, Боткин. Но о чем писать? - право, не знаю: и хочется, и не о чем! Ну, пока не придумаю лучшего, выругаю тебя хорошенько за то, во-первых, что ты ничего не прислал мне с Кульчиком о Лоренце и тем вверг меня в бедственное положение писать о том, чего не знаю;¹ а во-вторых, за то, что ты не взял у нелепого К<етче>ра мою статью о Петре Великом² и не переслал ее мне с Кульчиком. За всё сие желаю, чтобы твоя лысина распространилась еще больше.

   Стихотворение Лерм<онтова> "Договор" - чудо как хорошо, и ты прав, говоря, что это глубочайшее стихотворение, до понимания которого не всякий дойдет; но не такова ли же и большая часть стихотворений Лермонтова? Лермонтов далеко уступит Пушкину в художественности и виртуозности, в стихе музыкальном и упруго-гибком; во всем этом он уступит даже Майкову (в его антологических стихотворениях); но содержание, добытое со дна глубочайшей и могущественнейшей натуры, исполинский взмах, демонский полет - с небом гордая вражда³ - всё это заставляет думать, что мы лишились в Лермонтове поэта, который по содержанию шагнул бы дальше Пушкина. Надо удивляться детским произведениям Лермонтова - его драме, "Боярину Орше" и т. п. (не говорю уже о "Демоне"): это не "Руслан и Людмила", тут нет ни легкокрылого похмелья, ни сладкого безделья, ни лени золотой, ни вина и шалостей амура,- нет, это - сатанинская улыбка на жизнь, искривляющая младенческие еще уста, это "с небом гордая вражда", это - презрение рока и предчувствие его неизбежности. Всё это детски, но страшно сильно и взмашисто. Львиная натура! Страшный и могучий дух! Знаешь ли, с чего мне вздумалось разглагольствовать о Лермонтове? Я только вчера кончил переписывать его "Демона", с двух списков, с большими разницами,- и еще более вник в это детское, незрелое и колоссальное создание. Трудно найти в нем и четыре стиха сряду, которых нельзя было бы окритиковать за неточность в словах и выражениях, за натянутость в образах; с этой стороны "Демон" должен уступить даже "Эдде" Баратынского; но - боже мой! - что же перед ним все антологические стихотворения Майкова или и самого Анакреона, да еще в подлиннике? Да, Боткин, глуп я был с моею художественностию, из-за которой не понимал, что такое содержание. Но об этом никогда довольно не наговоришься. Обращаюсь к "Договору": эта пьеса напечатана не вполне; вот ее конец:

  

   Так две волны несутся дружно

   Случайной, вольною четой

   В пустыне моря голубой:

   Их гонит вместе ветер южный,

   Но их разрознит где-нибудь

   Утеса каменная грудь...

   И, полны холодом привычным,

   Они несут брегам различным,

   Без сожаленья и любви,

   Свой ропот сладостный и томный,

   Свой бурный шум, свой блеск заемный

   И ласки вечные свои...

  

   Сравнение как будто натянутое; но в нем есть что-то лермонтовское.⁴

  

  

   Со мною сделалась новая болезнь - не шутя. Ноет грудь, но так сладко, так сладострастно... Словно волны пламени то нахлынут на сердце, то отхлынут внутрь груди; но эти волны так влажны, так освежительны...⁵ Ощущение это давно мне знакомо; но никогда оно не бывало у меня так глубоко, так чувственно, так похоже на болезнь. Особенно овладело оно мною, пока я писал "Демона". Странный я человек: иное по мне скользнет, а иное так зацепит, что я им только и живу. "Демон" сделался фактом моей жизни, я твержу его другим, твержу себе, в нем для меня - миры истин, чувств, красот. Я его столько раз читал - и слушатели были так довольны...

  

  

   А знаешь ли что? Да что и говорить - знаешь... Оттого-то я так и люблю говорить с тобою, что не успеешь сказать первого слова, как ты уже выговариваешь второе...

   Знаешь ли, когда пора человеку жениться? - Когда он делается неспособным влюбляться, перестает видеть в женщине "ее", а видит в ней просто (имярек). Когда я был в Торжке, я не мог скрыть от себя, что присутствие А<лександры> А<лександровны> дает мне гораздо больше, чем присутствие Т<атьяны> А<лександровны>;⁶ a когда я говорил с нею, я пьянел без вина, из глаз сыпались искры; но нет ее,- и всё кончено. Да, не надуешь: полюби-ко сама сперва да дай это знать - так, пожалуй, сойду с ума и сделаюсь таким дураком, какого другого и не найти; но без того - слуга покорный... Наше вам-с, как говорит Григорьев.⁷ А из сего, о Боткин, следует ясно, что пора... ай! ай! святители! ничего, ничего! молчание!..⁸

   Ух!.. Дай дух перевести... И прочее: сам ты человек не глупый - поймешь. Оно бы, может быть, мы и выкинули такую штуку, да нужны деньги, а их у нас нет... Поедем же в <...> или к Марье Ивановне. Кстати: у ней был бал, описание которого, сделанное как следует, уморило бы тебя со смеху.

   Кульчик - славный малый: с ним как-то болтается; он очень тепел и задушевен. Многое смешно понимает, но это провинциализм; многого глубоко и никогда не постигнет, но это от бедности натуры в демонских элементах. Он слишком кроток и младенец душою; ему бы барышни хорошенькие, предмет для "святой и возвышенной" страсти - он и доволен. Во всяком случае, его нельзя не любить. Мы с ним тебя позлословили и поругали - и поделом; но об этом после, когда-нибудь.

   Передай мой сердечный привет Александру Ивановичу, его усам и похвальному обычаю молча осушать всякую посуду с вином, от рюмки до лохани.⁹ Чорт возьми, нет мне ни в чем удачи: только поехал я в Москву - и на похороны в Новгороде, в Москве опять на похороны;¹⁰ Грановский явился только перед моим отъездом, Клыкова совсем не было, брат твой, как нарочно, уехал к китайцам рассуждать о "Троесловии" Кон-фу-дзы.¹¹ Приехал Кульчик - похорон нет, а честная братья вся тут налицо - кутят, пьют. Конечно, я не питух и плохой любитель шумных оргий, я немец душою, люблю "беседовать кротко и мирно"; но иногда хорошо же и побеситься.

   Долгое житье с тобою в Питере было для меня весьма не бесполезно: моя приимчивая натура не упустила случая кое-чем "одолжиться". Особенно хорошо я понял, что ты разумеешь под "нравственными отношениями, как основою брачной жизни". Даст же господь человеку талант к чему-нибудь одному. Уверен, что прочту и пойму и Гегеля о браке, не зная ни слова по-немецки.¹² Просто, Боткин, я схожу с ума - ну, заныла грудь, и слезы дрожат на потемневших глазах - больно и сладко... Когда приеду летом в Москву, смотри - не дай погибнуть своему приятелю во цвете лет и красоты. Скоро ты получишь посылку, которую передашь через Галахова; если же хочешь сам, то уведомь заранее - я о сем черкну слова два в "дерзком послании".¹³ Да знаешь ли,- если ты добрый приятель и любишь меня,- поговори - так - о чем-нибудь с Галаховым: не скажет ли он чего-нибудь вроде того, что сказал за чаем у нас - помнишь? - А если скажет - так писни мне поскорее. Коротко и ясно, Боткин: я схожу с ума, и свались мне с неба тысяч около десятка деньжонок, для первого обзаведения,- поминай, как звали, зови попов, пеки блины и твори поминки. Страшно сказать, что делается внутри меня. Хотелось бы поболтать с тобой об этом. Отдам "Демона" своего в хороший переплет и препровожу с "посланием" - будь, что будет, а надо завязать узел - и пусть судьба развязывает его, как хочет - хуже не будет. Ну, теперь опять долго не усну: волны расходились в груди - и я весь расплылся.

   Кланяйся всем. Напиши мне что-нибудь поскорей. Милому Кольчугину¹⁴ - пренизкий поклон за прекрасное письмо и бесценный подарок. (Если он мне не подарил книгу, то я, наверное, забуду взять ее с собою в Москву). Сегодня получил письмо от Кольцова - плохи его дела, и он уже не раз стоял у двери гроба, и только его сильная натура могла переносить то, что он вытерпел.¹⁵ Твой

  

  

   Любезный Дмитрий, письмо твое пришло ко мне слишком поздно, чтоб я мог по нем что-нибудь сделать. Дурак человек, несмотря на четко и ясно написанный тобою адрес, не мог найти конторы "Отечественных записок". Когда он ко мне явился, нашедши наконец меня, дети были уже отданы и всё сделано. Александр Никанорович был у меня; потом я у него был два раза и в оба не застал его дома, и больше не видал. Мальчиков он ко мне присылал в одно воскресенье поутру; я обласкал их, как умел. Меньшой мне понравился, а физиономия старшего вполне оправдывает твою рекомендацию. Я бы хотел брать их по праздникам к себе; но Александр Никанорович, кажется, насчет этого не распорядился.

   Если удастся достать портрет Лермонтова¹ - пришлю. Вообще постараюсь на этот счет.

   Бога ради, возьми у г. Антонова консисторское свидетельство Никанора:² ведь этак оно и пропадет, сохрани господи!

   Ну, как и что у тебя? Все ли здоровы? Что новорожденное? Что твоя дикая ворона, Зинаида? Что твой разудалый молодец, Леонид? Славный мальчик!³ Летом я опять в Москве - и непременно, и на месяц, по крайней мере: привезу им всем гостинца. Леоноре Яковлевне мой сердечный привет. Прощай. Твой

  

   P. S. Алеше мой искренний поклон: погладь его по головке и поцелуй в кончик носа. Чудак он большой, но и предобрый малый.

   Вот мой адрес:

   В Семеновском полку, на Среднем проспекте, между Гошпитальною улицею и Первою ротою, в доме г-жи Бутаровой, No 22.

   Потрудись зайти в книжную лавку Улитина и сказать ему от меня, что он скоро получит от меня в уплату долга два экземпляра "Отечественных записок"; но что больше прислать ему пока не могу.

  

  

   Вот и от тебя, любезный Боткин, уже другое письмо, да еще какое толстое, жирное и сочное - и теперь всё смакую, грациозно и гармонически прищелкивая языком, как ты во время своих потребительских священнодействий. Вот тебе сперва ответ на первое послание. Спасибо тебе за вести об эффекте "Педанта":¹ от них мне некоторое время стало жить легче. Чувствую теперь вполне и живо, что я рожден для печатных битв и что мое призвание, жизнь, счастие, воздух, пища - полемика. Успех статейки Бульдогова мне, сущу во гробе, живот даровал;² но за этим кратковременным оживлением снова последует смерть. Но довольно об этом. Я не совсем впопад понял твой кутеж, ибо хотел состояние твоего духа объяснить моим собственным. Вижу теперь ясно, что ты разделываешься с мистикою и романтикою, которыми ты больше и дольше, чем кто-нибудь, был болен, ибо они - в натуре твоей. Если бы ты был человек ограниченный и односторонний, тебе было бы легко в сфере мистики и романтики, и ты пребывал бы в них просто, без натяжек и напряженности, которые были в тебе именно признаком другого противодействующего элемента, которого ты боялся, ибо не знал его, и против которого усиливался всеми мерами. Настоящим твоим кутежом ты мстишь мистике и романтике за то, что эти госпожи делали тебя дюпом³ и заставляли становиться на ходули, и наслаждаешься желанною свободою. Сущность и поэтическая сторона того, что ты называешь своим развратом, есть наслаждение свободою, праздник и торжество свержения татарского ига мистических и романтических убеждений. И потому - кути себе на здоровье и на радость - благословляю тебя и завидую тебе. Мне во всем другой путь в жизни, чем тебе и всякому другому. Не проходит почти вечера у меня без приключения - то на Невском, то на улице, то на канаве, то чорт знает где <...> Я об этом никому не говорю, и не люблю, чтоб меня об этом расспрашивали. Это разврат отчаяния. Его источник: "ведь нигде на наш вопль нету отзыва".⁴ Это разврат, как разврат, ибо в нем нет поэзии, а следовательно, и ничего человеческого.

   "Я начинаю сознавать, что того, что просит и хочет душа, что предчувствует высшая сторона моей натуры - жизнь мне не даст,- не даст, это я просто и совершенно хладнокровно сознаю",- эти слова в письме твоем привели меня в глубокое раздумье. Прав ли ты? Здоровы ли предчувствия высшей стороны твоей натуры? Не остатки ли они мистики и романтики? Неужели же жизнь и в самом деле - ловушка? Неужели она до того противоречит себе, что дает требования, которых выполнить не может? Не довели ли мы своего байронического отчаяния до последней крайности, с которой должен начаться перелом к лучшему? Всё это вопросы, которые я могу тебе предложить, но не разрешить. По крайней мере, мне становится как-то легче, может быть, от того, что в Питере теперь часто светит весеннее солнце и небо часто безоблачно. Право, я в странном положении: несчастлив в настоящем, но с надеждою на будущее, - с надеждою, с которою увиделся после долгой разлуки.

   "Волны духовного мира" - вещь хорошая; без них человек - животное. Но всё-таки (согласен с тобою) нельзя вспомнить без горького смеха, как мы из грусти делали какое-то занятие и вели протоколы нашим ощущениям и ощущеньицам. Впрочем, нам не потому опротивело надоедать ими другим, чтобы мы перестали жить ими и полагать в них высшую жизнь, а потому, что поняли их, и они для нас - не загадка больше. Боже мой! сколько бывало толков о любви! А почему? - Эта вещь была загадкою; теперь она для нас разгадана,- и и скорее буду спорить до слез об онёрах и леве⁵, чем о любви. На некоторые прошедшие моменты своей жизни так же гадко бывает иногда возвращаться, как на место, где мы испражнились или - как ты грациозно выражаешься, покакали, а иногда и <...>.

   А насчет "профинтился, голубчик?" - ты врешь - всё пошло на дело - не шутя. Чорт знает, когда я запасусь всем нужным и от долгов избавлюсь.

   По приезде в Питер я сотворил у себя вечерю, т. е. обед. Марфа Максимовна⁶ славно накормила нас - даже Комаров был доволен. Был, братец, и лафит, и рейнвейн, и бургонское, и херес, и две шампанские, и я первую раскупорил за здоровье некоего Боткина.-

  

  

   Но вот горе: море открылось до Ревеля еще в конце января, и потому при афишах беспрестанные извещения об устрицах. Дней пять тому назад - иду - 4 р. десяток - съел три. А третьего дня к Сомову⁸ отправилась ватага, - и я съел пятьдесят шесть устриц, по 45 коп., ровно на 25 р., и если бы не пожалел денег, то сотню не почел бы бог знает каким обжорством. Апельсины и лимоны давно уже свежие продаются и очень дешевы.

   Вот тебе новость: я - демон; В. И. Кречетов - Тамара, а Кульчик⁹ - ангел. Таким образом, поэма Лермонтова олицетворена нами вполне.

   Пожалуйста, пиши подробнее о своих подвигах насчет <...> и прочего: меня это чрезвычайно интересует.

   О Кольцове нечего и толковать. Я писал к нему, чтобы он всё бросал и, спасая душу, ехал в Питер.¹⁰ Я бы не стал его приглашать к себе из вежливости или так - такими вещами я теперь не шучу. Богаты не будем, сыты будем. За счастие почту делиться с ним всем. И уверен, что в Питере Краевский пристроит его. Пиши к нему и заклинай ехать, ехать и ехать. Не худо было бы ему лето провести у тебя без дела, для поправления телесного и душевного выздоровления, тем более, что и я месяца два проживу в Москве; вместе с ним и отправились бы в Питер.

   О Лоренце не хлопочи: преступление совершено, и в 4 No "Отечественных записок" ты прочтешь довольно гнусну