Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич - Материалы к истории и изучению русского сектантства и раскола

почтовые экипажи и распростились с нашими духовными братьями и сестрами и друзьями. На площади перед залом нашего собрания собралась огромная толпа человек в 1000. Затем наши друзья сели в фаэтоны и провожали нас за город. Таким образом сам собой образовался внушительный поезд, растянувшийся более километра по городу. Возбуждение в городе было громадное. За городом мы преклонили колена, помолились и простились со всеми...

   Нам нужно было ехать более двух тысяч километров до Оренбурга. Наш путь лежал через Кавказский хребет и Владикавказ. Владикавказские братья выехали к нам на встречу на фаэтонах за город. При переезде через горы одно из моих детей простудилось и получило лихорадку и воспаление глаз. Но останавливаться на долгое время было невозможно и мы должны были взять и больного ребенка с собою. Из Владикавказа мы поехали по железной дороге до Ростова, оттуда поднялись пароходами вверх по Дону до Калача, переехали по железной дороге на Волгу, опять сели на пароход и поднялись вверх по Волге до Самары; оттуда по железной дороге прибыли, наконец, в конце апреля в Оренбург.

  

  

   Оренбург расположен на реке Урале, которая, как известно, образует границу между Европою и Азиею. Город имеет 40 тысяч жителей, среди которых очень много татар. За Уралом начинаются обширные степи, населенные номадами - тюркскими племенами киргизов, которые занимаются скотоводством, большею частью, коневодством, содержа громадные табуны лошадей в своих необозримых степях. Они не косят для них сена, но пасут их круглый год на степи. Когда нападает снег, то это нисколько не вредит лошадям, потому что они разгребают ногами снег и едят сухую траву. Тоже делают и другие домашние животные. Но когда наступает оттепель, а потом опять морозы, которые покрывают ледяной корой траву, которую не могут пробить копыта домашних животных, тогда они гибнут тысячами от недостатка корма.

   Несмотря на то, что мы привыкли в Тифлисе ко всему азиатскому и восточному, мы встретили здесь и нечто оригинальное. Когда летом ходишь по базару, то встретишь киргизок, которые в своей одноконной повозке с кибиткой продают кумыс из турсука. Кумыс это здоровый и приятный напиток, приготовляемый из заква-

   шенного кобыльего молока; молоко это взбалтывают очень часто, не давая створожиться, затем получается здоровый лечебный напиток, полезный особенно для истощенных и чахоточных. "Турсук" - это лошадиный мех, снятый целиком с лошади и обернутый волосами внутрь. О чистоте тут не может быть и речи, и европейцу нужно сделать над собой усилие, чтобы отведать чашку этого прохладительного и питательного напитка за пять копеек. Есть специальные кумысо-лечебные заведения для страдающих чахоткою, где кумыс приготовляется в бутылках, имеет свой газ и шипит подобно шампанскому.

   Верблюды здесь запрягаются в повозки, и на них возят тяжести, пашут и молотят, как на лошадях. Это тоже было для нас ново, потому что на Кавказе верблюды носят тяжести только на спинах.

   Киргизы живут в круглых войлочных кибитках. Но около Оренбурга они уже делают переход к оседлой жизни, потому что они сеют пшеницу и просо, и зимою живут в глиняных хижинах.

   Почти все племена Средней Азии исповедуют магометанскую веру: Но киргизы мало прониклись ею и они не фанатичны. Их женщины все ходят с открытым лицом и многоженство среди них явление редкое. За это татары презирают их и считают их полуязычниками.

   Я думаю хоть бы правительство позволило мне проповедывать этим миллионам язычников евангелие. Но государственный закон гласит, что миссия между инородцами составляет привилегию государственной церкви, и так они идут в погибель, потому что православная церковь не в состоянии или не хочет принести им евангелие, которого она почти и сама не имеет, затемнив его чистоту человеческими преданиями и суевериями. Наисильнейшее препятствие к присоединению к православной церкви составляют иконы, которые магометане считают идолами и никак не могут помириться с поклонением древу, почему они православных называют "идолопоклонниками" ("бутпарастпар"). Все, что делает правительство для этих народов, это киргизские школы в Оренбурге, где преподаются все науки на русском языке. Есть киргизы и окончившие университеты, но они не могут приложить свои знания к делу среди своих кочующих соплеменников и остаются, по большей части, чиновниками на русской службе, и, теряя веру в Магомета, не принимают и христианства и остаются в неверии.

   Что касается наших занятий, то Амирханьянц продолжал переводить Библию на турецко-адербейфлянское наречие, каким говорят закавказские татары; Воронин и я занимались земледелием.

   Вскоре по прибытии нашем в Оренбург, молокане, живущие

   в селении Гумбет, услышали о нашем приезде и человек 20 приехали побеседовать с нами. По окончании беседы, которая длилась целый день, двое убедились в истинности крещения водою.

   Амирханьянц имел разговоры с магометанскими муллами. Я знал немного по-турецки и принялся за изучение туземного татарского языка, в надежде говорить с татарами о Христе. Мы имели также между собою маленькое собрание, которое посещали несколько друзей.

   Так прошло 4 года нашей ссылки. Амирханьянц еще до окончания своего срока получил позволение и посетил конгресс ориенталистов, бывший в 1890 году в Копенгагене и затем переселился с семейством в Финляндию. А мы с Ворониным, по окончании нашего срока в 1891 году, были отпущены и возвратились из Оренбурга на родину в Тифлис. Воронин прибыл раньше, а я с семьей, в апреле месяце.

  

  

   Вскоре по прибытии моем на родину, я явился с своим проходным свидетельством к полицеймейстеру, который дал понять мне, что если я опять буду проповедывать, то со мною церемониться не будут. Через два-три дня меня пристав потребовал в участок и потребовал от меня, чтобы я дал подписку не производить более сектантской пропаганды. Я наотрез отказался дать такую подписку, хотя хорошо понимал, что за это могут снова послать меня в ссылку. Пристав сказал мне, что он все же должен иметь письменное изложение моего мнения и я написал приблизительно такую подписку: "Господин пристав 8-го участка предложил дать мне ему подписку, что я не буду больше производить сектантской пропаганды, но я отказался дать таковую, потому что это противоречит убеждению моей совести". Затем полиция пока оставила меня в покое.

   В мае месяце меня и других братиев потребовали в полицию и заставили дать подписку в том, что мы не будем собираться в нанятом нами молитвенном доме, где до сих пор мы собирались, и тотчас же приказали нам убрать из него скамейки, грозя в противном случае все повыкидать на улицу. Противиться нисколько не помогло бы и мы дали подписку очистить нашу квартиру.

   В первое воскресенье после этого мы собрались в степи за городом, и затем собирались тайно небольшими группами в разных частях города.

   Вскоре заболела моя вторая дочка и мы уехали в деревню ради здоровья ребенка. Верстах в 40 на запад от Тифлиса в горах, находится русская деревня, называемая Приют; там мы остановились

   на некоторое время. Кроме меня с семьею, туда же выехали на лето еще три семьи: семья брата Кальвейта, брат Леушкин с семьей и армянский проповедник Сумбат Богдасаров с семьею. Мы часто ходили вместе по лесу за малиной, пели духовные гимны, а по воскресеньям имели общую молитву. Так протекала наша жизнь до августа и никто из нас не воображал, что мы в этом же году все трое отправимся в ссылку.

  

  

   В одно прекрасное утро, когда мы еще спали, сельский староста постучался в дверь моей квартиры и пригласил меня к приставу, который объявил мне, что Тифлисский губернатор приказал арестовать меня и доставить в Тифлис, чтобы оттуда отправить меня опять в Оренбург под надзор полиции на 4 года. С этою вестью я воротился домой и объявил ее своей жене, которая произвела на нее удручающее впечатление. Это было 5/17 августа 1891.

   Итак я был арестован. Староста наблюдал за нами, пока мы собрали свои вещи и я нанял подводу, которая должна была доставить нас в Тифлис. Нам дали одного чапара (конного всадника), который проводил нас до ближайшей станции, затем сменился, передал нас другому и так далее пока не приехали в Тифлис. Я слез с повозки, простился с семейством и чапар сдал меня в полицию.

   Ночевал при полиции под арестом в душной комнате, на голых нарах, в летнем костюме.

   На другой день братья и жена моя с трудом разыскали меня и принесли мне пищу, но поговорить со мною никого не допустили. Здесь один из дежурных оказался моим знакомым. У другого полицейского оказалась библия и мы поговорили с ним о вере.

   Из 5 участка, где я ночевал, меня на другой день отправили в Метехский замок, находящийся на левом берегу реки Кур, над обрывистым скалистым берегом, где я тоже ночевал одну ночь в одиночиой камере. Помещение было здесь лучше. В обед подали хлеб и суп из фасоли.

   На другой день 8/20 августа мне дали на дорогу до Батума 10 копеек, в получении которых я и расписался. Двое городовых взяли меня, посадили на фаэтон и повезли глухими улицами на вокзал, чтобы никто из братьев не увидел меня.

   Однако на пути я мог видеть свою жену и сказать ей "прощай", и получил денег на дорогу от одного из своих братьев, иначе мне было бы плохо. По прибытии на вокзал меня взяли в жан-

   дармскую комнату и заперли на ключ, пока поезд не был приготовлен к отбытию. Затем меня окружили человек 5 или 6 полицейских и жандармов и отвели на противоположиую сторону поезда, откуда не садится публика, и посадили в вагон среди двух полицейских, назначенных сопровождать меня. Я думал, что меня отправят в арестантском вагоне, но меня посадили в обыкновенный пассажирский вагон, но так тайно, что никто из собравшнхся братиев не видал меня, хотя они узнали о моем отправлении. Окно, возле которого я сел, сейчас же было закрыто жалюзи, и я мог видеть сквозь него, как они бегали взад и вперед, а не могли видеть меня. Пристав, отправлявший меня, зашел в вагон с двумя дамами, и смеясь указал на меня; они тоже смеялись, но я был совсем в ином настроении. Жена моя тоже прибежала на вокзал, но, конечно, не могла видеть меня, и после отбытия поезда, она лишалась чувств...

   В поезд со мною сел и проповедник Богдасаров и еще два брата, которые проводили меня несколько станций. А Богдасаров проводил меня до Батума и много служил мне, пока меня не взяли в Батумскую тюрьму. Господь да воздаст ему за его любовь!

   В этой тюрьме я просидел 10 дней. Я находился в одиночном заключении и в моей келье не было никого. Только раз, вероятно, за недостатком места, ко мне впустили переночевать несколько человек пересыльных арестантов. День и ночь моя келья была заперта и воздух в ней был отвратительный. Одно окно находилось в тюремной стене и из него видно было голубое море, по которому мелькали суда с белыми парусами. Лишь раз нас выпустили погулять на двор. Книг со мною не было никаких, достать их было нельзя, а проводить целые дни в бездеятельности - это телесная пытка. В этом случае моя память много мне помогала и заменяла отчасти книгу: я припоминал целые главы из Нового Завета, мысленно читая их и размышляя о их содержании. Брат Федор Мазаев, живший тогда с семьею в Батуме, присылал мне всякий день свежую пищу, за что Господь да вознаградит его с семьею.

   17/29 августа меня вызвали из моей кельи и я увидел на дворе мою жену с двумя детьми - (а троих она оставила дома) - и с сестрою Агафией Мазаевой. Она приехала сюда проститься со мною и получила здесь разрешение поговорить со мною, потому что в Тифлисе не дозволили ей сделать это.

   В тот же день, после обеда, нас вызвали на двор, тщательно обыскали; у кого находили табак и минго - отбирали, как предметы не позволенные. Наконец, всех поставили по четыре в ряд, скомандовали: "вперед" и мы тронулись вперед к пристани, чтобы сесть на пароход "Великий Князь Михаил", который должен

   был доставить нас в Новороссийск. На пристани, когда нас ввели на палубу парохода, жена еще раз поговорила со мною. Между тем начинало темнеть. Зажгли фонари на пристани. Заблестел огонь и на батумском маяке. Жена стояла на пристани. Пароход запыхтел и стал отчаливать от берега. Я крикнул жене и детям - (с нею был один грудной мальчик, а другой около 5 лет) - "прощайте!" и мало-по-малу все скрылось во тьме!

   На третий день утром рано мы пристали в Новороссийске и нас снова заперли в тюрьму, где тоже несколько дней дожидались этапа. Наконец, пришел этап; нас сковали ручными железами по двое и посадили в арестантский вагон. На другой день прибыли в Ростов-на-Дону. Было бы утомительно описывать все путешествие по тюрьмам от Тифлиса до Оренбурга, упомяну только города, в которых я сидел в тюрьме, дожидаясь этапа. Из Ростова все по железной дороге проходил чрез Новочеркасск, Козлов, Ряжск, Пензу, пока 16/28 сентября рано утром не прибыли в Оренбург, где пробыл один день в тюрьме и затем был освобожден.

   Нигде не было такой худой пищи для арестантов, как в Новороссийской тюрьме, хотя вообще в тюрьмах пища была очень плохая, и если бы я не имел с собой денег, то было бы очень плохо. В Новороссийской тюрьме, например, варили одну бычачью голову на 70 человек и суп был так посен и жидок, что его невозможно было есть. Здесь я спал вместе с убийцами и каторжниками, бежавшими из Сибири и снова взятыми под арест. Они хладнокровно рассказывали о своих убийствах и воровстве. Но ко мне относились все с уважением и я не терпел никаких насмешек. По закону никто не может иметь при себе денег более одного рубля, а остальные должен сдать в контору тюрьмы. Если же арестант удержит при себе более денег, то его товарищи не отвечают за то, что если они украдут их у него. Всякий арестант при входе в тюрьму должен заплатить арестантскому старосте 10 или 20 коп. за "парашку", то есть, за ночную посуду, если он не желает выносить ее сам; а если не имеет денег, то его заставляют выносить ее. На ночь все арестанты запираются в камеру на замок, а для совершения естественных надобностей ставится большая кадка, это-то и есть "парашка". Понятно, что пребывая среди этих грязных людей, невозможно избавиться и от насекомых, которые сильно беспокоят. Частая смена белья нисколько не помогает, потому что сообщество арестантов наделяет тебя новым отрядом этих неприятных гостей.

  

   По прибытии моем в Оренбург, я поселился у одного знакомого в подвальном этаже. Семья моя осталась на зиму в Тифлисе. Зимою в Оренбурге стоят большие холода. Ртуть по Реомюру падает до 30, а иногда 40 градусов ниже ноля. Уже в октябре было сильно холодно.

   Как только я прибыл сюда, мои друзья очень обрадовались и в течение октября я крестил несколько душ, потому что почва была уже подготовлена. Эту зиму я занимался хлебною торговлею, продавая хлеб в зерне, который, по причине голода, доставлялся с Кавказа и других мест.

   В моей хижине отыскал меня православный миссионер Головкин, поговорил со мною о истинах веры, а потом сказал, что со мной желает побеседовать местный архиерей Макарий.

   3/15 декабря мы посетили с миссионером архиерея. Он принял меня любезно, распросил меня о моем положении, о семье и прочем. Я сказал, что я во второй раз сослан сюда. Затем сказал, чтобы мы побеседовали с миссионером Головкиным публично. Я сказал, что если начальство разрешит мне, то я охотно вступлю в собеседование.

  

  

   Зиму пробыл я один без семьи. Наконец, в 1892 году в конце марта прибыла и жена моя с 5 детьми. Но на вокзале я встретил третьего ребенка Пашу с подвязанной рукой, потому что он дорогой поскользнулся и переломил себе руку. Но доктора перевязали ее ему и все обошлось благополучно. Велика была радость нашего свидания. Но не долго суждено было быть нам вместе.

   Голод сильно тяготел над всем населением. Правительство выдавало пособие населению зерном. Петербургские братия прислали один вагон кукурузной муки, который я и роздал братиям.

   В июле заболели двое из моих детей: второй ребенок, дочка Надежда и грудной - Миша. Я отправил их в ближайшую деревню, верстах в 12 от Оренбурга, Благословенку, а сам остался жить в городе, потому что не мог жить там без особого разрешения.

   Когда однажды в сумерках 12/24 июля я сидел один за чаем, вдруг по лестнице раздался топот и вбежала моя старшая дочка Вера, которая, рыдая, бросилась в мои объятия. Долго она не могла ничего сказать на мои расспросы, наконец, сказала: "Надя утонула!" Конечно, это известие потрясло меня и я тотчас же отпра-

   вился с нею в Благословенку, откуда жена моя прислала ее известить меня, что наша вторая дочь Надежда, 12 лет, пошла с своею сестрою и девочкою-нянькою купаться, попала в глубокое место, и так как она не умела плавать, утонула и труп не найден. Прибыв туда и переночевав, я на следующий день нанял людей и мы целый день провели в поисках за ее трупом в реке Урале. Наконец, мы прекратили поиски и сели с женой на берегу Урала. Когда мы так сидели уже при захождении солнца, вдруг увидели, что по течению плывет труп. Тотчас один человек бросился в реку, поймал и притащил его к берегу. Это было тело нашей Нади. Мы утешились тем, что могли похоронить ее тело. На православном кладбище не позволили похоронить ее, потому что мы сектанты, и она покоится одиноко среди чистого поля.

   В это время холера уже свирепствовала в городе, и мы решили все быть вместе, чтобы, если кому придется умереть, то чтобы умереть на глазах друг друга.

   По вечерам по улицам ходили магометане, евреи, православные и раскольники и взывали к Богу о помиловании и прекращении холеры. Город принял унылый вид, крики, песни и пьянство в трактирах прекратились. Оренбург стал похож на кающуюся Ниневию, но, как скоро все это кончилось! Куда ни пойдешь, всюду встречаешь гробы с покойниками, в соседстве люди тоже умиралй от холеры, и мы готовились умереть.

   26-го июля (7-го августа) утром в воскресенье мы встали все благополучно и напились чаю. Жена и старшая дочка жаловались на головную боль. Жене сделалось хуже, я позвал доктора; он холеры не нашел, но на всякий случай прописал лекарство от холеры, и я сходил за ним в аптеку. После обеда у детей появился понос и им всем стало хуже. Я запряг повозку и повез их на свежий воздух в рощу. Но это нисколько не помогло им. Наконец, у жены появились судороги и я поспешил их привезти домой. Не было сомнения, что смерть бросила свою черную тень на наше семейство. Позвал другого доктора. Он покачал головой и посоветовал всех отправить в больницу, так как я один ничего не могу сделать. Я возразил, что не могу доверить их уходу других людей, потому что больницы переполнены. Он сказал, что я сам могу ухаживать за ними в больнице. Подали городские повозки, обитые жестью, и я положив их туда, привез их в больницу и меня, хотя сначала не хотели, но потом допустили к уходу за ними.

   Страшная жажда мучила их всех, именно, жену и детей. Впрочем, грудной ребенок еще не показывал признаков холеры. В 12 часов ночи жена не стала уже более открывать уст и оставила этот мир. К утру в понедельник и второй сын Петр,

   6 лет, пошел за матерью. В понедельник на телеге, полной гробов, находились в двух гробах и останки дорогих мне существ. Я проводил их один на дрожках и посмотрел, где зарыли их землею. Только к концу погребения подоспели прийти девицы, сестры Живульт.

   Но нужно было спешить еще к оставшимся в живых, которые боролись со смертию.

   Наконец, 30 июля смерть унесла еще двоих детей: старшую дочь Веру 13 лет и грудного ребенка Мишу 1¥ года. Вера умирала в полном сознании и я молился с ней и указывал ей на Спасителя. И эти дети были похоронены таким же образом.

   Во дворе больницы плотники едва успевали делать гроба. Умерших вывозили десятками и на место их прибывали новые больные. Очень немногие выздоравливали. Я находился в долине смертной тени, но Господь был со мною. Я спрашивал себя, для чего теперь жить, когда ты потерял почти всех близких тебе? Но внутренний голос говорил: есть смысл еще жить, жить для Иисуса, который искупил тебя и я приводил себе на память слова: "Живем ли мы, - для Господа живем; умираем ли, - для Господа умираем".

   Но у меня еще оставался в живых один ребенок: Паша 9 лет. Он едва дышал, но доктора уверяли, что он останется жив. Я пробыл с ним до субботы, и доктор сказал, чтобы я его взял домой.

   Я оставил больницу, но увы, как оказался пуст наш дом! Все вещи остались на месте, но не было тех, которым они принадлежали: они ушли отсюда и оставили нас двоих странствовать здесь!

   Господь помиловал меня и недели чрез две Павел постепенно выздоровел.

   Вскоре приехал с Кавказа и отец мой, но он нашел лишь одного из своих внуков. Пока была моя семья со мною, моя ссылка не была столь тягостна для меня. Но теперь разлука с милыми сердцу и одиночество сильно тяготели меня. В октябре меня посетили проповедники братия Четверкин и Балихин, которые сделали большое путешествие, чтобы утешить меня.

  

  

   Оставаться нам троим без хозяйки в доме я находил неудобным и просил Господа даровать мне снова помощницу. Чрез пять месяцев посде смерти жены, по моему письму, приехала одна сестра из Петербурга, бывшая раньше экономкою в дешевой народной столовой у господина Пашкова и 2-го января 1893 года состоя-

   лось наше бракосочетание, которое совершил один из местных наших пресвиторов из селения Гумбет, где уже образовалась к этому времени община душ в 40.

  

  

   Еще до моего бракосочетания первый публичный диспут с миссионером Головкиным состоялся в семинарской церкви 22-го ноября (4-го декабря) 1892 г. Головкин несколько раз приглашал меня на публичное собеседование, но я отказывался, говоря, что я не имею позволения от начальства. В означенный день он объявил, что будет беседа с нами, а я не пошел и спокойно оставался дома.

   Когда собралась публика и он стал вызывать меня в церкви, меня, конечно, там не оказалось. Тогда он стал бросать в нас громы, говоря, что мы говорим и совращаем простодушных за углом, а боимся выступать на публичное собеседование и так далее. Он был остановлен одним из своих слушателей, который возразил ему, что Павлов желает явиться на собеседование, но желает, чтобы вы его пригласили. Тогда г. Головкин, в присутствии публики, написал мне пригласительную записку и послал за мною. Ко мне прискакал некто Богдан Колостов, по происхождению армянин, принявший православие, и мы отправились с ним на дрожках в семинарскую церковь. В Оренбургской семинарии обучаются 300 воспитанников, сыновья священников. Они все с своими учителями были на лицо и посторонией публики было душ двести, так что всего было не менее 500 слушателей. Прибыв туда, я нашел, что Головкин уже состязался с молоканами о иконопочитании. Я говорил с ним о том же предмете и доказывал, что воздавать почитание иконам противно Св. Писанию. Этя публичные прения продолжались три зимы. Предметы для собеседования назначались самим миссионером, потому что он занимал господствующее положение. Говорили о предании, о крещении и причастии, о священстве, и проч. Последняя беседа в 1895 году было о почитании креста. Чтобы дать нашим читателям понятие о характере этих собеседований и о впечатлении, какое они производили на собиравшуюся на них публику, приведем рассказ одного корреспондента, посетившего наши собеседования и напечатавшего свои наблюдения в местной газете "Оренбургский край". Вот что писал он:

   "20-го ноября 1893 г. в церкви духовной семинарии возобновились публичные собеседования епархиального миссионера г. Головкина с оренбургскими сектантами. На этот раз, по предварительному объявлению, было назначено собеседование с молоканами и баптистами

   по вопросу о таинстве крещения. К назначенному часу в церковь собрались воспитанники семинарии со своим начальством, учителями и порядочное число посторонних слушателей; пришли несколько человек и сектантов, во главе с известным в Оренбурге В. Г. Павловым. После пения молитвы "Царю Небесный", миссионер вкратце воспроизвел содержание беседы прошлого сезона и приступил к изложению православного учения о таинстве крещения, подтверждая это учение чтением соответствующих мест из библии, которую сектанты признают единственным источником христианского вероучения. В противоположность православному учению, молокане, как выяснилось в последовавших с их стороны замечаний, отрицают необходимость водного крещения для спасения человека; баптисты признают нужным креститься в воде, но не разделяют православного учения о значении таинства крещения, как духовного возрождения и благодатного очищения от всех грехов, при этом баптисты допускают крещение только для взрослых, способных к сознательно разумной вере, и совершают крещение чрез однократное погружение. Против указанных пунктов в учении сектантов о крещении и были направлены рассуждения миссионера. Вопрос о необходимости водного крещения был разрешен довольно скоро. На предложение одному молоканину опровергнуть из писания православное учение по этому вопросу, сектант только твердил: "Вы уж лучше с Павловым (баптистом) поговорите, а мы послушаем". Несколько замечаний, высказанных другими молоканами по поводу приведенных миссионером текстов были очень неудачны и легко были опровергнуты миссионером и баптистами: какой-то сектант (судя по внешнему виду и по складу речи очень состоятельный и довольно интеллигентный купец) резонно напомнил молоканам, отрицающим водное крещение, пример Самого Христа, крестившегося в Иордане. Наконец, у одного молоканина невольно, вместе с просьбою к миссионеру беседовать с "Павловым", вырвалось признание, что из присутствующих молокан никто не может опровергнуть учения о необходимости водного крещения. Обратились к Павлову. Надо отдать честь этому баптисту: говорит он складно, бойко и, что особенно замечательно, ведет спор весьма деликатно, с уважением к противнику. Беседа приняла оживленный характер. Главные возражения Павлова, насколько мы могли уловить их в жарком споре, сводились к следующему: если бы водное крещение имело значение духовного возрождения, тогда люди по крещении радикально изменили бы прежнее греховное направление жизни к лучшему, в действительности же крещеные продолжают оказывать одинаковую склонность к греху, как и не крещеные. Христос и апостолы требовали от крещаемых и "научения" в предметах веры; младенцы сами, конечно, веровать не могут,

   следовательно, крещения их противно заповеди Христа (кто будет веровать и креститься, спасен будет). На возражение баптиста миссионер отвечал с должною основательностию и знанием православного учения. Единственно, что можно поставить в упрек г. Головкину, это недостаточно деликатное обращение с оппонентами. Так, г. Головкин не раз замечал Павлову, что последнему надо поучиться в начальной школе, если он не понимает того-то и того-то; вопросы противника иногда назывались "пустыми", "лукавыми" и так далее. Подобные приемы не придают убедительности доказательствам и могут только вредить делу. Беседа продолжалась с 3 до 8 часов вечера".

   На двух из таких диспутов присутствовал и местный архиерей Макарий. Он публично заявил, что он доволен моим способом ведения бесед, спросил о моем имени, и сказал, чтоб православные молились о моем обращении. Но это была лишь . . . ³), потому что когда собеседования не произвели на меня желаемого действия, то он обратился к содействию полиции, чтобы гнать меня, о чем мы скажем ниже.

   Приведенный нами выше отзыв передает взгляд интеллигентной публики на наши прения, но таковой было очень мало на наших беседах. Большая часть из присутствовавших слушателей состояла из простого рабочего класса, среди которого многие никогда в своей жизни не читали библии. Такие слушатели, как мне после приходилось слышать, после прений выносили такое впечатление, что противники, как две чаши весов, оба равны, и никто ни кого не победил. Но и такое суждение было в нашу пользу, по крайней мере, православный миссионер не мог хвалиться, что он победил своих противников, Нравственные последствия таких собеседований пока ограничились тем, что возбудили в массе сильный религиозный интерес и стремление к разумному усвоению религиозных понятий. Не редкость было встретить после этого на оренбургском "толчке" (la friperie) группы людей, спорящих и рассуждающих между собою о религиозных предметах. Многие бросили пить крепкие напитки и курить и занялись чтением Нового Завета.

  

  

   С наступлением нового 1895 года полиция стала сильно наблюдать за мною, чтобы в моём доме не было никаких религиозных собраний, а до сего времени мы всегда имели небольшое собрание из 10-11 душ братиев и сестер и собирались для молитвы, то в

   -----

   ³) Опускаем меткое простонародное сравнение из соображений цензурного свойства. Прим. ред.

   моей квартире, то за городом на ветряной мельнице брата Живульта. Так как каждое воскресенье ко мне в дом являлся сыщик посмотреть, нет ли у меня собрания, то мы не могли собираться всегда в одно время; иногда собирались рано утром у меня, а когда была хорошая погода, то где-нибудь за городом, например на кладбище. А чаще всего, с наступлением теплой погоды, мы собирались в роще за рекою Уралом. Я обыкновенно запрягал свою лошадь в тарантас, брал с собою самовар и закуски, и отправлялся на целый день с семьею в рощу, куда потом приходили братия и сестры, и там на ковре зелени, под величественным сводом небес, мы, вместе с птицами, прославляли нашего небесного Отца, не будучи стесняемы людьми. Когда дождь мешал нам, то мы собирались в квартире одной сестры, жившей в отдаленной части города, в старом доме.

   Раз 15/24 января мы хотели совершить св. вечерю в квартире брата Живульта, на его ветряной мельнице. Когда мы ехали на санях туда, то один из наших предупредил нас, что в доме Живульта - полиция. Я сейчас же повернул и уехал домой. У Живульта - полиция произвела обыск, забрала некоторые книги, но так как не было собрания, то и никого не могли предать суду за совершение молитвы.

   22-го января (3-го февраля) вечером, когда мы кончили богослужение и чаепитие, но посуда и самовар нарочно оставлены были еще на столе, явился полицеймейстер г. Доброхотов в сопровождении пристава и других служителей полиции. Он взял и просмотрел несколько книг и затеял разговор о повиновении властям, при чем он настаивал, что власти должно повиноваться безусловно, что я оспаривал, доказывая, что христиане должны повиноваться власти лишь тогда, когда это не противно заповедям Божиим. Чтоб убедить его в этом, я задал ему такой вопрос: "Представьте себе г. полицеймейстер, что мы находимся под властию турецкого султана; султан потребовал от нас, чтобы мы отказались от Христа, и приняли магометанство: должны ли мы в таком случае повиноваться правительству?" - "Нет", - должен был ответить полицеймейстер. Затем я вручил ему наше рукописное исповедание веры, и он изъявил желание видеть на деле совершение нашего богослужения, для чего он назначил вечер на 24-е января (5-го февраля).

   Мы собрались в этот вечер и действительно г. полицеймейстер явился опять в сопровождении полиции. Я руководил собранием, сказал речь на текст из 1 Коринф. 2, 2. ⁴) и вся полиция внимательно

   -----

   ⁴) "Ибо я рассудил быть у вас незнающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого." (Первое послание к Коринфянам, 2 гл. 2 ст.)

  

   слушала все наше богослужение до конца, которое длилось один час. По окончании богослужения полицеймейстер поговорил еще немного с нами и вежливо распростился, подав мне руку.

   Сыщики некоторое время после этого не являлись. Но местный архиерей, услышав, что полиция не очень преследует нас, обратился с формальной просьбой к г. прокурору, прося его применить к нам закон о штундистах.

   Вот содержание бумаги, которой прокурор предписывает нам не иметь богослужебных собраний в наших домах:

  

   Г. Оренбургскому Полицеймейстеру.

   Его Преосвященство Макарий, Епископ Оренбургский и Уральский, 24-го сего апреля 1895 г. за N 4170 сообщил мне, что у состоящих в секте штундистов Иеронима Живульта и Василья Гуриева Павлова, проживающих, первый во 2-й части, а вторый в 4-й части г. Оренбурга, по сие время, несмотря на то, что против Живульта возбуждено преследование по 196 ст. ⁵) Уложения о наказаниях, в домах их происходят безнаказано общественные собрания, и просил принять меры к прекращению этих собраний.

   Принимая во внимание, что секта штундистов, согласно удостоенному Высочайшего 4-го июля 1894 г. ⁶) утверждения положения комитет-министров, признана более вредною, и что согласно преподанному 3 сентября 1894 г. за N 24 Управляющим Министерством Внутренних дел губернаторам циркулярным разъяснением, ⁷) права и льготы, дарованные законом 3-го мая 1883 г.⁸) раскольникам менее вредных сект, не могут быть применяемы к штундистам, и всякие общественные молитвенные собрания последних должны быть воспрещены на будущее время под опасением привлечения виновных к судебной ответственности в установленном порядке, я имею честь покорнейше просить ваше высокоблагородие сделать распоряжение об обязании Живульта и Павлова подписками о недопущении в их домах общественных молитвенных собраний, и, затем, если, несмотря на выдачу означенных подписок, они будут продолжать устройство у себя в домах общественных собраний, возбуждать против них преследование по 209 ст. Улож. о наказаниях ⁹).

   -----

   ⁵) См. приложение 1-ое к "Воспоминаниям ссыльного", стр. 24.

   ⁶) См. приложение 2 ое к "Воспоминаниям ссыльного", стр. 26.

   ⁷) См. приложение 2-ое к "Воспоминаниям ссыльного", стр. 27.

   ⁸) См. приложение 3-е к "Воспоминаниям ссыльного", стр. 28.

   ⁹) 209 ст. Улож. о наказаниях здесь приведена ошибочно. Вероятно в подлиннике циркуляра значится 206 ст. того же Уложения, которая гласит:
"209. За устройство раскольнических скитов или иных сего рода обиталищ виновные приговариваются:

   О последующем меня уведомить. Подлинное подписал прокурор Башкиров и секретарь Боголюбов.

   Верно: секретарь Гумлев.

  

   Полицеймейстер в свою очередь предписал приставу отобрать от нас означенную подписку. Так как мне оставалось лишь несколько недель до окончания срока моей ссылки, и так как требовали, чтобы собрание лишь не было в моем доме, то я и не нашел нужным противиться и дал требуемую от меня подписку. А так как брат Живульт оставался в Оренбурге, то он не дал подписки, доказывая, что он баптист, а не штундист и потому закон о штундистах неправильно применяется к нему.

   Из означенного документа видно, что высшее духовенство православной церкви находит удобнее бороться с так называемыми сектантами полицейскими мерами, нежели духовными оружиями. Макарий сам присутствовал на беседе, хорошо знает, что мы баптисты, но так как баптисты терпимы государством, а штундисты не терпимы, то он и просит власть, заведомо употребляя ложь, преследовать нас, как штундистов, хотя и последние вовсе не так вредны, как их изображает духовенство, будто они отвергают власть и проч.

  

  

   12/24-го марта 1895 г. состоялось наше последнее собеседование в семинарской церкви с миссионером Головкиным о почитанин креста, при чем он усиливался доказать, что следует воздавать почитание кресту, потому что он был орудием страдания и казни Господа Иисуса. Я возражал, что если и по этой причине следует почитать крест, то следует воздавать такое же почитание терновому

   -----

   к заключению в тюрьме на время от восьми месяцев до одного года и четырех месяцев.

   Все ими устроенное подвергается сломке и материалы продаются в пользу местного приказа общественного призрения или заменяющих оные учреждения. Виновные же: 1) в исправлении или вовобновлении приходящего в ветхость раскольнического молитвенного здания без разрешения Губернатора или Начальника области; 2) в перестройке раскольнического молитвенного здания, изменяющей общий его наружный вид, без разрешения на такую перестройку Министра Виутренних Дел; 3) в построении нового раскольнического молитвенного здания или обращение в таковое, без разрешения Министра Внутренних Дел, сушествующего строения, приговариваются:

   к заключению в тюрьме на время от четырех до восьми месяцев.

   Построенное новое молитвенное здание, а также все устроенное без надпежащего разрешения или несогласно с оным подвергается сломке или исправлению на счет виновных." Прим. ред.

   венцу, копью и гвоздям, потому что они тоже были орудиями казни и страданий Христовых.

   Чрез два-три дня после этого собеседования г. Головкин пригласил меня чрез одного человека прийти к нему и поговорить с ним наедине. Такое приглашение не мало удивило меня.

   Когда я пришел к нему и мы были наедине, он спросил меня, убедился ли я в истине православия? Когда я ответил отрицательно, то он сделал вид, что он сомневается в этом и сделал намек, что для меня было бы лучше, если б я присоединился к православной церкви. Я возразил, что если б я не был убежден в истинности исловедуемой мной веры, то не стал бы страдать и не пошел бы во второй раз в ссылку. На это он возразил, что я получаю деньги от своих братиев и слыву за мученика между ними. Я опять сказал, что я не жалал бы ему той чести от людей, какой я пользуюсь, если бы это было все, ради чего я страдаю. На это он ответил: "Если вы искренно убеждены, то Бог с вами!" На этом кончился разговор у нас, и я распростился с ним.

   Многие из учителей старообрядчества попались таким образом в хитро расставленной им сети. Когда слово не действует, то часто православные мисеионеры обещают своим противникам дать место священника с хорошим жалованьем, и на многих эти аргументы влияют сильнее, чем доводы из Св. Писания или святых отцов.

   Когда духовенство увидело, что на меня не действуют ни их убежденья, ни соблазн мирских благ, то оно обратилось к правительству и начало сильнее гнать меня, о чем свидетелъствует и вышеприведенный документ г. прокурора, который начал преследование против меня не сам от себя, но вследствие просьбы архиерея. Русские законы вообще инициативу преследования за преступление против веры предоставляют духовенству и лишь по его требованию начинается судом преследование за совращение, за распространение какой-либо иной веры, кроме господствующего исповедания, которому принадлежит также по закону монополия миссии, и никакое другое исповедание не имеет права распространять евангельское учение даже среди инородцев России, которые гибнут во мраке невежества, потому что сама государственная церковь очень мало может сделать для них.

  

  

   19-го июня (1-го июля) ¹⁰) истек срок моей вторичной 4-х летней ссылки и я подал прошение о дозволении возвратиться мне на родину в Тифлис.

   -----

   ¹⁰) 1895 г. Прим. ред.

   В последние дни моего пребывания в Оренбурге я получил приглашение из Румынии от русско-немецкой общины баптистов прибыть туда и быть проповедником этой общины. Так как я видел, что если я останусь в России, то меня опять могут послать в ссылку, поэтому я принял этот призыв, как голос Божий, призывающий меня трудиться на другом поле в проповеди евангелия. Наконец 8/20 июля я получил бумагу о дозволении вернуться на родину. На другой же день мы уложили все вещи, и я прямо отправил их по железной дороге в Одессу.

   10/22 июля, наконец, я распростился с братиями и сестрами, и друзьями, сел с женою и сыном в вагон, а отец еще на время остался в Оренбурге, и тронулись в путь.

   За несколько дней до нашего отбытия из Оренбурга приехали избранные братия от двух общин вне Оренбурга, которых я рукоположил в пресвитера и диакона. При отъезде из Оренбурга в нем было душ 10 членов и в окрестности до 140, а всего до 150 душ.

   Первое место, которое мы посетили на пути было менонитские колонии около станции Сорочинской, где мы пробыли одну неделю. Затем проехали чрез Самару, сели на пароход и спустились вниз по Волге до Саратова. Там ждал нас брат Четверкин, с которым мы побывали в селении Турки. Оттуда, чрез Балашев, опять на Волгу, затем посетили братиев и родных моей жены в Дубовке и Царицыне. Отсюда проехали до Владикавказа, оттуда на Петровск, где сели на пароход и прибыли в Баку. Из Баку ездили в местность Балаханы, где находится множество нефтяных источников. Куда ни глянешь, глаз всюду видит деревянные пирамиды, построенные над нефтяными колодцами. Некоторые из них выбрасывали из себя черные струи нефти, которая падала на землю и стекала в небольшие озера или пруды, откуда чрез водопроводные трубы она перекачивается в Баку, где из нее выделывается керосин и другие продукты. Вся местность здесь лишена растительности и имеет печальный вид, а воздух пропитан запахом нефти. На колодцах мы посетили некоторых знакомых братиев, которые очень обрадовались нашему неожиданному посещению.

   Затем по пути мы еще посетили ссыль