Гейнце Николай Эдуардович - В действующей армии

sp;  - Как не опасно!

   - Конечно, рану сейчас же обмоют, дезинфицируют, и опасность зависит только от качества раны... Если же человек остался жив в течении нескольких дней без помощи, то значит рана не особенно опасная...

   В этом замечании высказалось высшее хладнокровие врача.

   Я не мог рассуждать так и всё-таки повторял, как повторяю теперь:

   - Это ужасно!..

   По словам того же врача, японцы оказываются очень выносливы и живучи.

   В здешнем 13 военном госпитале находится пленный японец, получивший пять ран и одну из них в живот.

   Он теперь уже ходит, кланяется, улыбаясь, и благодарит за уход.

   Наши солдатики, по отзывам всех врачей, ведут себя героями.

   Они прямо-таки, после перевязки даже довольно серьёзных ран, ни за что не соглашаются оставаться в госпиталях и лазаретах.

   - Мне уже дозвольте, ваше благородие, к товарищам... - говорят они.

   И никакие убеждения на них не действуют.

   - Нет, уж дозвольте...

   И солдаты, так сказать, дезертируют на поле брани.

   "С такими солдатами нельзя не быть победителями!"

   Таково общее мнение на театре войны.

   Здесь продолжают глядеть на ход событий оптимистически.

   Считают первую, теперь окончившуюся, часть компании крайне удачной.

   Мы с меньшими силами сумели задержать японцев, которые, не будь боёв при Тюренчене и Вафангоу, давно бы могли быть у Харбина.

   Между тем теперь они не дошли до Дашичао, и мы спокойно сидим в Ляояне.

   Момент ими упущен, а за это время всё собираются и собираются наши силы, которых уже японцам не одолеть.

   В этом видят мудрое решение трудной стратегической задачи со стороны командующего маньчжурской армией генерал-адъютанта А. Н. Куропаткина.

  

   Пишу под свежим впечатлением.

   В Маньчжурии темнеет рано и как-то сразу.

   В 9 часов вечера, 3 июля, над восточным отрядом Келлера, расположенным в 60 верстах от Ляояна, спустился уже ночной мрак.

   Небо было безоблачно, но узенький серп луны тщетно боролся с вечернею мглою.

   Отряд двинулся с позиций вперёд в чёрную даль.

   Началось наступление.

   Тёмные массы войска двигались почти бесшумно.

   До рассвета приказано было спрятать патроны и идти без выстрела.

   В рядах не слышно было даже тихих разговоров.

   Наши словоохотливые солдатики шли молча, сосредоточенно, как они обыкновенно идут "перед делом".

   - О чём они думают? - мысленно задавал я себе вопрос.

   И мне представлялись самые разнообразные картины родимых мест, хат, семей, которые проносятся в эти мгновения в уме каждого солдатика.

   - Пошлёт ли Бог увидеть, свидеться?

   Отряд идёт всё дальше и дальше.

   Но вот на востоке заалела полоска утренней зари.

   Луна как то сконфуженно побледнела.

   Вырисовались силуэты местности, очертания сопок, узкие долинки, изредка полянки, поросшие гаоляном, достигающим вышины более человеческого роста.

   Поля гаоляна излюбленное место, где скрываются хунхузы.

   Гаолян, растение с длинными широкими листьями, служит для китайцев в самых разнообразных нуждах.

   Плоды его идут в пищу; солома употребляется на корм лошадей, на покрытие крыш и т. д.

   Рассвет продолжает довольно быстро вступать в свои права.

   На ближайших сопках уже ясно видны позиции японцев.

   Четыре часа утра. Грянул первый выстрел.

   Это было как бы сигналом для начавшейся перестрелки.

   С чьей стороны был этот первый выстрел, уловить было невозможно.

   Началась та трескотня, которая ужасает с первого раза, но к которой так странно быстро привыкает ухо.

   Запели низкой фистулой железные птички-пули.

   Загремела наша артиллерия, несомненно наша, что легко различить по более густому звуку выстрела; японцы стали было отвечать, но смолкли.

   Они были сразу сбиты.

   Наши идут всё вперёд и вперёд.

   Поручик 12 полка Олторжевский с отрядом охотников появляется на одной из сопок, на соседней на расстоянии 600 шагов копошится отряд.

   Поручик командует стрелять.

   - Ваше благородие, кажись это наши! - докладывает унтер-офицер.

   - Наши?

   В этот самый момент с сопки слышен громкий вопрос:

   - Охотники?

   - Охотники, охотники... - отвечает поручик, уже не думая повторить распоряжение стрелять.

   Он опускается в долину.

   Вдруг отряд на сопке начинает осыпать его выстрелами.

   - Что вы делаете? - кричит он. - Свои, свои!

   Но крики эти не помогают.

   Свинцовый дождь сыплется на отряд.

   Отряд на сопке оказывается японским в похожем на русское обмундировании, чем и воспользовались, вместе со знанием русского языка, хитрые "макаки".

   Отряд охотников тоже, конечно, открывает огонь.

   Наши стрелки бьют метко.

   Японцы не знают прицельной стрельбы - они обстреливают местность.

   У них пуля более дура, нежели у нас.

   Потому-то их огонь, адски сильный, в большинстве случаев малорезультатен.

   Так и теперь, у нас двое тяжелораненых.

   Поручика Олторжевского пуля задевает в правую руку ниже локтя.

   - Сподобила! - улыбаясь говорит он, наскоро делая себе перевязку левой рукой.

   Охотники идут дальше.

   Общее наступление удачно.

   У японцев отнято десять орудий...

   Они отступают без выстрела через Ланхе.

   Наши их преследуют, но японцы, видимо, получают подкрепления и, по своему обыкновению, начинают обходное движение и на оба фланга.

   Снова вспыхивает бой.

   Особенно под сильным огнём очутился седьмой полк.

   Один ротный командир падает раненым, и на глазах наших солдат японцы бросаются на него и рубят.

   Двух других раненых командиров ожидала та же участь, и солдаты успели отстоять их и унести за линию огня.

   Мы принуждены несколько отойти, японцы тоже останавливаются.

   Тогда считать мы стали раны.

   Товарищей считать!

   Убитым оказался молодой симпатичный поручик Юдин, ещё всего за час до своей безвременной смерти такой жизнерадостный, весёлый, довольный, что получает огневое крещение.

   Осколок шрапнели прекращает молодую жизнь...

   Ранен навылет в живот подполковник Колорович, его несут на перевязочный пункт, но дорогой он умирает.

   Бравый офицер, прекрасный товарищ, все сожалеют о нём.

   Ранен штаб-капитан 12 полка Артемьев двумя пулями в правую ногу, две другие пули попали в шашку.

   Штаб-капитан Артемьев ранен уже вторично - первый раз под Тюренченом.

   Он, прихрамывая, сам идёт на перевязочный пункт.

   Ранено много других.

   Нижних чинов выбыло из строя более тысячи.

   Генерал граф Келлер всё время на передовых позициях, всё время в огне, но пули щадят доблестного начальника, они как пчёлы жужжат вокруг него, не жаля.

   К нему прискакал ординарец от генерала Гершельмана, действующего южнее и идущего на соединение с отрядом графа Келлера.

   Генерал Гершельман просит подкрепления.

   К нему по распоряжению генерала идёт полк.

   По сообщению ординарца, отряд генерала Гершельмана действует успешно, японцы оттеснены, у них отбито четыре орудия, но силы их увеличиваются, отряд однако стоит стойко, ожидая подкрепления.

   Ординарец уезжает.

   Наши в порядке отступают - шесть часов вечера, бой продолжается непрерывно более двадцати часов.

   Со мной происходит неприятное приключение.

   Моя лошадь оступается на краю оврага, ударясь о большой торчащий камень.

   Я лечу в овраг, а у лошади оказывается сломанной нога.

   Она приподнимается на трёх ногах и стоит, вся дрожа от боли.

   Передняя правая нога болтается на коже.

   Я поднимаюсь тоже со страшной болью в правой ноге - она сильно ушиблена.

   Лошадь рассёдлывают, приводят другую, седлают и помогают мне взобраться на седло.

   Но боль в ноге увеличивается.

   Я, и так не привыкший к верховой езде, не в состоянии сидеть верхом.

   Пришлось возвращаться в двуколке, бросив седло и другие походные вещи.

   Обещались доставить.

   Участвующие в бою снова выносят впечатление, что японцы, стреляющие пачками, не выносят залпов.

   Последние производят в их рядах замешательство.

   - А у нас ещё поговаривали об отмене стрельбы залпами... - замечает один офицер.

   Несколько слов об огне японцев.

   Я уже говорил, что он не прицельный и мало результатный, но, видимо, рассчитан на то, чтобы нравственно влиять на противника.

   И действительно, адский огонь, который открывают японцы, ошеломляет, но лишь на первое время.

   Генерал Ренненкампф, раненый как известно, в ногу в деле у деревни Фанцзяпуцзы и находящийся в бараках Красного Креста под Ляояном, уезжает для окончательного излечения в госпиталь в Харбин.

   Меня посетил сегодня ординарец генерала сотник Бушинский.

   Он небезызвестен в Петербурге, как зять популярного, но, увы, за последнее время несчастного увеселителя Д. А. Полякова.

   Передаю его рассказ об обстоятельствах, при которых был ранен генерал Ренненкампф.

   Рассказ этот полон интереса.

   - Генерал, - сказал он мне, - 30 июня вышел сам на рекогносцировку из Мицзы в деревню Фанцяпуцзы. С ним было четыре сотни казаков, взвод конно-сапёр и конно-охотничьей команды. Подойдя к деревне Фанцяпуцзы, генерал остановил отряд и выслал вперёд сотню казаков, чтобы узнать, свободен ли перевал. Вскоре прискакал казак с донесением от командира передовой сотни; генерал Ренненкампф стал читать его, и в этот самый момент с высоты сопки раздались выстрелы. Сев на камень, генерал стал смотреть туда, откуда раздавались выстрелы. Рядом с ним стояли начальник штаба полковник Российский, адъютант есаул Поповицкий, хорунжий Гейлер и я. На правой горе шагов в 600 нам была ясно видна цепь японцев, стреляющих по нашей группе. Местность была совершенно открытая, ни куста ни дерева.

   - Идём на перевал, - сказал мне генерал и внезапно встал с камня, - надо отдавать распоряжения, а если суждено быть убитыми, убьют и здесь и там! Там всё же ближе к своим, хоть мёртвых, а подберут...

   И мы под убийственным огнём, буквально под свинцовым градом стали взбираться на перевал.

   На вершине первого мы остановились.

   Вдруг генерал Ренненкампф спокойно заметил:

   - Я ранен в левую ногу, надо узнать не сломана ли кость?

   И генерал опустился на траву, лёг на спину и попробовал поднять раненую ногу.

   - Нет, славу Богу, нога цела... - произнёс он.

   - А я ранен в правую руку... - послышался голос адъютанта Поповицкого.

   Лёжа на спине, генерал вынул часы и сказал.

   - Без десяти минут час.

   Он встал на одной ноге и попробовал наступить на раненую ногу, но не мог.

   В это время подбежал отставший во время входа на перевал начальник штаба и трубач.

   Все мы, несмотря на просьбы генерала, не желавшего подвергать нашу жизнь опасности, так как выстрелы не прекращались, подняли генерала и понесли его из линии огня. Подбежавший врач Саличев остановил кортеж и тут же под огнём сделал генералу первую перевязку.

   Он хотел остаться в строю и только по настоятельному совету врачей и командующего армией уехал в Ляоян.

   Так ведут себя герои.

  

   Роль китайцев в настоящей войне далеко недвусмысленна.

   Помогая во всём японцам, они уклоняются от нас, прикрываясь приказом о соблюдении строгого нейтралитета.

   Чтобы всё это разъяснить, приведу лишь факты, предоставляя каждому делать выводы по своему усмотрению.

   Идёт разъезд японцев - впереди дозорные китайцы.

   Свалила вражья пуля христолюбивого воина - обдирает его китаец.

   Спрашивает казачек дорогу или название села у китайца - ответ "бутунды", что значит: не понимаю. Это в лучшем случае, в худшем же его выводят из села и направляют на устроенную японцами засаду.

   Это "бутунды" является прямым продуктом приказа властей и сношений с японцами. Вот случай, как иллюстрация:

   Проезжает офицер с небольшой командой через деревню.

   Выходит рослый, пожилых лет китаец и, даже не скрывая намерение, громко пересчитывает число проходящих людей.

   - Как зовётся деревня? - спрашивает офицер.

   - Бутунды! - следует обычный ответ.

   Но наученный опытом офицер знает, что ему надо предпринять. Нагайка свистнула в воздухе и оставила полосу на физиономии китайца.

   - Сундзяпуза! шанго капитан, татады капитан, [*] - отвечает китаец.

  

   [*] - Значит: хороший начальник, большой начальник.

  

   - Сколько вёрст до такой-то деревни?

   - Бутунды!

   Опят нагайка, а за ней точный и верный ответ китайца.

   Другой случай.

   Обращается офицер за чем-либо к китайцу. Ответ обычный.

   Зовут переводчика, переводчик к несчастью китайца сам манза. Спрашивает. Результат тот же. Переводчик начинает усовещевать, говоря, что он такой же манза, следовательно не понять его невозможно. И это не помогает. Подходит другой китаец, переводчик к нему, но первый китаец уже кричит:

   - Не смей отвечать этим чертям.

   Вновь пришедший китаец упирается на своём проклятом "бутунды" и конец. Опять нагайка и вновь прекрасный результат её действия. Полное просветление мозгов и великолепное понимание не только китайского, но даже и русского языков.

   Посылают людей на фуражировку, и, само собой, у китайцев нет ничего продажного, а между тем, поискав немного, находят спрятанные в лесу стога. Деревушка в три фанзы, потребность её в соломе крайне незначительна, даже допустив, что все жители обладают скотом, всё же запас кажется чуть ли не годовым. Зная предусмотрительность японцев и уже не первый раз пользовавшиеся их устроенными в тылу наших передовых частей складами, нижние чины хорошо понимают, в чём дело, но должны проходить мимо, - насильно отбирать нельзя.

   Посылают за коровой. Нашли, торгуются. Китаец за плохенькую пудов в 5 просит 150 рублей. Рядятся, ничего не выходит. Отсчитав согласно справочной цене по 7 р. за пуд 35 целковых, корову забирают и ведут. Китаец со злостью бросает деньги на пол, объявив:

   - Если мне не дают 150 р., то я дарю её вам! Денег не надо!

   Но всё же он идёт за фуражирами и приносит жалобу начальнику: не уплатили мол за корову.

   Виновный разыскивается и зачастую платится, благодаря показаниям китайца.

   Хунхузы, да и мирные жители (отличить их друг от друга нельзя) подкрадываются к нашим постам или нападают на развозящих летучую почту и, гоняясь лишь за оружием, убивают их, раненых истязают, над трупами надругаются.

   Примеры кражи из фанз у спящих винтовок нередки.

   Узнать, кто украл - хунхуз или землепашец - нельзя, последние всегда скрывают первых.

   Остановлюсь на этом и выясню положение наших войск, которое в свою очередь очертит деятельность китайцев.

   В бою китайцы помогают японцам, наших раненых грабят, указания дают ложные - подводят под пули японцев, фураж и провиант добровольно не продают, устраивают склады для неприятеля, своими часто лживыми жалобами вызывают незаслуженное наказание, стоит отделиться по делам службы, как солдата убивают, заснёт солдат в фанзе - и тут ему покоя от манзы нет, его обкрадывают, выгонять же хозяина из его дома не позволяют - не гуманно, достаточно того, что бедному китайцу приходится стеснить свою семью на ночь.

   Политика гуманности принимается азиатом как признак слабости, великодушие и малодушие в его понятии одно и тоже.

   Из века в век привыкший поклоняться одной лишь силе, которая выражается физически - казнью, пытками, поркой, китаец положительно уверен, что тот, кто его бьёт, именно и есть его начальник - властелин.

   Чувство же справедливости на практике манзе неизвестно. В внутреннем строе государства, где на подкупе основана даже раздача высших должностей, слово богатство вполне заменяет правосудие.

   Простой манза привык откупаться и от мандарина, и от хунхуза, и от солдата, он не уважает их, зная, что за деньги всех их можно купить. Китаец уважает одно лишь, дающее ему возможность спокойно жить и заниматься своим делом, это деньги.

   Поэтому всякая расточительность в его глазах принимает размеры смертного греха.

   Не удивительно, что щедрость русских вызывает в душе манзы презрение к этому совсем не умещающемуся в рамки его понятий, поступку и невольно он доводит его до убеждения, что русские люди, с которыми он приходит в соприкосновение, а через них и вся нация - моты.

  

   Война родит героев.

   Это не древнеклассическая фраза, это действительность, происходящая перед нашими глазами.

   Герои рождаются каждый день, в каждой, даже незначительной, стычке с неприятелем, в каждом сражении.

   Эти герои незаметны, они не стоят во главе отрядов, не руководят делом, о них даже зачастую не упоминают в реляциях, но своею личной отвагой и храбростью они вызывают удивление товарищей, поднимают свои части.

   Они действительно герои.

   Примером такого геройства служит юнкер Ковалевский.

   Невысокого роста, довольно полный, крепко сложенный, именно так, как метко определяет русский народ: неладно скроен, но крепко сшит, с несколько раскосыми глазами и какой-то неподдающейся описанию жизнерадостностью на лице.

   Он был студентом новороссийского университета, но ушёл со второго курса юридического факультета в юнкерское училище.

   Как только была объявлена война, он на свой счёт помчался на Дальний Восток и явился в Ляоян, не имея никого знакомых, ни малейших связей среди военного начальства.

   Случайно в нём принял участие командир 3 батальона 11 восточносибирского стрелкового полка Раевский, теперь находящийся в плену у японцев.

   - Нам такие молодцы нужны! - сказал он и зачислил его вольноопределяющимся в полк.

   Ковалевский пошёл в поход в юнкерском обмундировании, безо всякого оружия, с одной коробкой английских папирос.

   Весёлость и жизнерадостность не покидали его, он без умолку болтал, заразительно смеялся и скоро сделался любимцем всего полка, устроившись в нём, в каком-то всеми признанном, привилегированном положении.

   - Это сделал Ковалевский!

   - Ах, Ковалевский, это другое дело.

   После первого же дела с неприятелем он более чем вооружился, добыв две шашки, винтовку и револьвер.

   Обе шашки он так и носил.

   Офицеры шутили, что ему недостаёт только маленькой пушки, чтобы представлять из себя самостоятельный отряд из всех трёх родов оружия.

   Он особенно отличился под Тюренченом.

   За убылью офицеров он принял командование над ротою и вывел её из боя.

   Наградами ему были Георгиевский крест и чин подпоручика.

   Но у него, оказалось, была сломана нога ещё до поступления в военную службу - тяжесть похода не прошла ему даром, произошло воспаление надкостницы, и он должен был сперва лечь в передвижной госпиталь, а затем уехать в Петербург лечиться.

   - Ковалевский безусловно человек выдающейся, беззаветной храбрости, - говорил мне адъютант 11 полка, - такие люди незаменимы на войне, но в мирное время с ним несколько тяжело.

   - Почему?

   - А потому, что он говорил без умолку целый день... Мы раз ходили вместе с ним на рекогносцировку... Прошли более 35 вёрст, и он во всё время дороги говорил не умолкая... Когда мы пришли на бивак, он обратился ко мне со словами: "Благодарю вас, мы так приятно с вами побеседовали"... - Я не мог не расхохотаться. - "Какая же это беседа, вы говорили одни". - "Нет, сколько мне помнится, и вы"... - "Не произнёс ни полслова"... - "Скажите пожалуйста, а я этого и не заметил"...

   Таков несомненный герой - Ковалевский.

   Дай Бог нам побольше таких отважных людей!

   Дух нашего войска бодрый, солдаты рвутся вперёд.

   Озлоблены солдаты, а в особенности казаки, против японцев страшно.

   Набросаю в заключение со слов одного офицера картинку поимки японского шпиона.

   - Стою я с моим разъездом из восьми спешившихся казаков на сопке, смотрю - в гаоляне, уже сильно подросшем, мелькает подозрительная чёрная фигурка. Я начал следить за ней в бинокль: то скроется, то снова вынырнет в зелени... Вот спряталась в куст и что-то там закопошилась... Я неотводно гляжу в бинокль на этот куст и вдруг вижу - из-за него выходит китаец. Я тотчас сообразил, что это японец, переодевшийся за кустом в китайское платье. Приказать уряднику поймать этого китайца было, конечно, делом одного мгновения... Урядник побежал... Я следил за этой охотой с напряжённым вниманием... Вот китаец повернул в сторону... "Эх, - думаю, - уйдёт!" Нет, смотрю китаец пошёл наперерез уряднику, последний пустился бегом и схватил китайца за шиворот... Через каких-нибудь три четверти часа урядник с китайцем был передо мной... По виду это оказался китайский бонза [Священник.] с несколькими книгами буддийской религии. "Это ваш бонза?" - спрашиваю я у нескольких подошедших к нам китайцев. - "Бонза, бонза!" - кричат они. - "Бонза ли?" - задаёт китайцам вопрос урядник, показывая свой увесистый кулак. Китайцы смеются и молчат. Я отправил подозрительного бонзу в штаб. Там на допросе он сознался, что он японец, капитан генерального штаба. Он, как я слышал - уже расстрелян.

   - Японцы любят переодеваться бонзами, - добавил мой собеседник, - потому что бонзы стригут голову, японцам не нужно подвязывать косу, которая может выдать, оставшись в руках казака... Много таких переодетых бонз бродит по Маньчжурии вообще, а по театру войны в частности...

   - Вы думаете?

   - Я в этом уверен.

  

   Продолжаю рассказ о моей поездке на восточные передовые позиции.

   Меня сопровождал В. А. Шуф и его неизменный спутник, слуга-друг Осман Мамутов.

   Оба ехали верхами.

   Мы приблизились к этапу Сяолиндзе по дороге в Ляоян когда со стороны Анпина услыхали гром орудийных выстрелов.

   Повернули по Анпинской дороге.

   Это место опасное и часто посещаемое бродячими шайками хунхузов.

   Здесь поэтому часты наши казацкие разъезды.

   И действительно, не проехав и несколько вёрст, мы нагнали один из них.

   Поехали вместе с казаками.

   - Где это, братцы стреляют? - спросил В. А. Шуф.

   - Генерал Гершельман бьётся... - отвечал один из казаков.

   Я невольно обратил внимание, что некоторые из казаков были в китайских головных уборах - остроконечных соломенных шляпах.

   Вдруг один из казаков спешился и стал пристально всматриваться в дорогу, тоже сделали и другие.

   - Японцы и здесь проезжали... - вдруг заявили они.

   - Почему вы знаете?

   - А след от подков ихних виден...

   - Разве есть разница...

   - А то как же!.. У них подкова длинная и чистая, след явственен... А у нас круглая... На следу смазывается...

   Мы все стали пристально смотреть на дорогу, и действительно оказалось, что сметливый казак прав.

   Гул выстрелов между тем продолжался.

   - А не проехать ли нам туда?.. Как дорога?

   Последний мой вопрос относился к заказам.

   - Дорога хорошая и долиной и горкой...

   Выстрелы слышались всё ближе и ближе.

   Отряд генерала Гершельмана составлял левый фланг отряда генерала Келлера.

   На сопках, там и тут, то появлялись, то исчезали фигуры китайцев.

   Дорога всё время шла между сопок, покрытых зелёной травой, или же низкорослым кудрявым леском.

   Въехав на одну из таких сопок, я услыхал тонкий свист, короткий, но всё чаще и чаще повторяющийся.

   - В леску поют птички... - подумал я.

   Но меня разочаровал в этом первоначальном идиллическом предположении другой звук, более резкий, похожий на "дзы".

   Я понял, что мы попали в линию огня.

   Японские пули достигали до нас и падали на камни и песок, производя этот неприятный металлический звук.

   Мы приблизились к реке Тайцыхе и были невдалеке от Сихияна, который отстоит от Ляояна в 60 верстах.

   Но вот перед нами вырисовался отряд казаков.

   Мы поехали к нему навстречу.

   Это оказалось отступавшая сотня Аргунского полка.

   К сожалению, мы попали в момент когда наши стали отходить.

   - Что, как? - задали мы в один голос стереотипный вопрос молодому хорунжему Т.

   При этом мы повернули за отступавшей сотней, тем более что канонада прекратилась, и свинцовые птички-пули перестали петь свои песенки.

   - Бой идёт уже третий день... - отвечал хорунжий. - Японцы четыре раза меняли позиции своих батарей, но мы счастливо и метко подбивали их, и наконец некоторые батареи замолчали... Японцы стали отступать... Мы подбили у них около десяти орудий, и полковник Трухин с двумя сотнями казаков отправился взять подбитые орудия, но сотни были встречены цепью стрелков, открывших сильный огонь, и принуждены были отступать.

   - Без потерь?

   - Почти... Под полковником Трухиным была убита лошадь.

   - Что же потом?

   - Японцы, видимо, получили подкрепление из резервов, у них везде есть резервы, но всё же мы сильно теснили их... Кроме того, в нашу артиллерию с фланга начали стрелять хунхузы, несомненно организованные японцами в целый отряд. Мы им однако дали знать себя, врубились в них... До девяноста человек было зарублено, а тринадцать взято живьём...

   - И долго продолжается каждый день бой?..

   - С рассвета вот до этого времени, до сумерек...

   Солнце действительно в это время закатывалось за сопки, обливая их вершины ярким светом, как бы последнею вспышкою догорающего дня.

   - А японцев много?.. - спросил я.

   - Есть таки, их всегда много, просто не знаешь: откуда они берутся... Наши казаки очень метко выражаются про их численность, "что грязи". Говорят, теперь они сосредоточивают свои силы против Сихиана с намерением отрезать Ляоян от Мукдена... Не знаю верно ли это.

   Сотня остановилась, чтобы расположиться на биваки, а мы поехали обратно в Ляоян.

   Ночевав на первом же встретившем этапе, мы уже днём после обеда вернулись в Ляоян.

   Ляоян снова в тревоге.

   Рассказывают, что китайцы массами уходят из города.

   Полагают, что это признак того, что японцы идут на Ляоян, хотят отрезать его от Мукдена.

   Я хочу рассказать небольшой эпизод из моей бродячей жизни по театру военных действий, как-то ускользнувший из моей памяти под впечатлением более потрясающих картин, а теперь вдруг выплывший на поверхность моих воспоминаний.

   Ночь, тёмная, непроглядная, словом, маньчжурская ночь.

   На передовых позициях не спят, но и огни не зажигаются.

   Японцы близко - они расположились на соседних сопках.

   Ещё с вечера видели, как они копошились на них.

   Непроглядный мрак иногда вдруг рассеивается внезапным и мгновенным светом.

   То тут, то там появляются разноцветные, вспыхивающие огни.

   Это японцы сигнализируют друг другу.

   - Эх, как на свет этот да тарарахнуть... - слышится возле меня замечание, произнесённое пониженным шёпотом.

   Я лежу на траве, со сложенной буркой под головою, рядом с офицером.

   - И ничего, дурья голова, не будет... Потому ён сигнальщик один и завсегда ён китаец...

   - Китаец?

   Даже по шёпоту можно различить свежие ноты голоса - он принадлежит, очевидно, молодому солдатику, недавно прибывшему в часть.

   - Завсегда он, длиннокосый... - хрипло шепчет, видимо, старый боевой казак. - Так бы, кажись, их всех и прирезал, да начальство не допущает...

   Я в первый раз видел такую усиленную сигнализацию и также тихо обратился к моему соседу-офицеру:

   - Вы спите?

   - Что вы? Разве мне можно спать... Каждую минуту начеку надо быть... Желтолицые что-то сегодня сигналами разыгрались!.. Может к нам пошлют гостинцы...

   - И сигнализируют им, действительно, всё китайцы?

   - Всё они... Казак прав... Мы недавно набрели на самой вершине сопки на одинокую китайскую фанзу... В ней живёт китаец с семьёй. В фанзе, как обыкновенно, большое окно, половина которого заклеена белой, а половина красной бумагой, а в фанзе, как бы вы думали, что?

   - А что?

   - Лампа-молния... Откуда у китайца такой комфорт? Конечно, японцы снабдили, для сигнализации... поставить перед одной половиной окна - красный свет, перед другой - белый...

   - Что же вы сделали с этим китайцем?

   - Как что? Ничего!

   - Ничего? - удивился я.

   - Конечно, ничего, ведь он мирный житель, к нему надо относиться с доверием и уважением.

   Мой сосед замолчал.

   Я тоже.

   Говор между соседними солдатиками тоже замолк.

   Водворилась гробовая тишина.

   Сигнализация прекратилась.

   Слышится разговор, видимо, разводящего посты.

   До меня явственно доносятся следующий слова:

   - Ты смотри ни-ни, а чуть что, так сейчас...

   Вот он, казачий лаконизм.

   Прислушиваюсь к снова наступившей тишине.

   Там и сям опять начинаются солдатские беседы.

   Вот совсем близко от меня и явственно слышу следующую речь.

   Говорит, судя по голосу, несомненно старый солдат.

   - Лонись с братаном по елани сундулой хлыняли на бараклане...

   - Это на каком же языке он говорит? - шепнул я офицеру.

   - По-забайкальски...

   - Разве есть такой язык?

   - Значит есть, коли на нём говорят...

   - И вы понимаете?

   - Привык...

   - Что же значит эта фраза?

   - В прошлом году мы с двоюродным братом по склону горы вдвоём шли тропотом на двухгодовалом бычке...

   Я подивился забайкальскому языку, о существовании которого даже не подозревал.

   В этот самый момент впереди нас послышалось несколько выстрелов, по звуку японских. на них отвечали наши.

   Офицер вскочил и бросился вперёд.

   Выстрелы на несколько минуть смолкли, но затем с горы началась трескотня.

   Это японцы стреляли пачками прямо в нашу сторону.

   Стреляли они на звуки выстрелов, или же по сигналам - неизвестно.

   Но вот выстрелы стихли и лишь несколько пуль просвистало над нами.

   Мой сосед-офицер возвратился.

   - Что случилось?

   - Подкрался японский разъезд и начал стрелять, его угостили, как следует... Едва ли все ушли... Ведь наглость-то какая, думают ночью спят... Лезут на целый передовой отряд...

   - Да, мальчики удалые... - заметил я.

   - Тем скорей себе сломят голову... - сказал мой собеседник, укладываясь снова рядом со мной.

   На востоке заалела светлая полоса.

   Здесь как быстро темнеет, так быстро и рассветает.

   Скоро из-за сопок брызнули на землю первые лучи яркого, жгучего солнца.

   Настал день.

   Мой сосед-офицер оказался правым.

   Японский отрядец, действительно, угостили как следует.

   Шесть человек японцев лежали убитыми, но совершенно раздетыми.

   - Что это значит?..

   - Их раздели китайцы... Это всегда бывает... Они по ночам шастают, как гиены, и видят также, как они.

   Мне бросился в глаза один убитый японский солдат, лежавший с распростёртыми руками.

   Худенький, маленький, совершенно мальчик с широко раскрытыми глазами, в которых мне показалось, остановились слёзы.

   Кажется, до конца моей жизни я не забуду этой ужасной картины, достойной кисти, увы, покойного Верещагина, как протест против страшного общечеловеческого зла - войны.

   На противоположных двух сопках расположились в большом числе японцы - их маленькие фигурки перебегали с места на место.

   Я ясно видел их в бинокль.

   У нас оказалось также несколько легкораненых и два контуженных рикошетом.

   - Самое скверное поранение это - рикошетом, - сказал мне офицер, - контузия-то пустяки... Я говорю о ранах... Они ужасны. Я сам видел два поранения... Одного ранило в грудь и кусок лёгкого вылетел через спину... У другого сорвало кусок черепа, казаки подхватили его и повезли на перевязочный пункт на двух лошадях рядом, но, увы, не довезли живого, от сотрясения у него выпал мозг.

  

   Командующий маньчжурской армии А. Н. Куропаткин, произнёсший перед отъездом в действующую армию слова: "Терпенье, терпенье, терпенье", которые несомненно станут историческими, показал этим мудрое предвидение совершающихся в настоящее время перед нашими глазами событий.

   Видимо он весьма основательно не разделял того высокомерного взгляда, который до начала войны, и частью после её начала был господствующим не только в общественных сферах, но и в военных кругах, на японцев как на совершенно неопасных врагов, на численность их войск и на боевое их качество.

   Он хорошо знал и тогда, как знают теперь все, что борьба с японцами будет упорна и продолжительна, что они, находясь поблизости к своей базе - морю, уже этим одним имеют над нами преимущество численности, которой мы противопоставить свою численность можем лишь через очень большой срок времени.

   Он хорошо понимал, что японцы взяли последнее слово военной науки и техники, что к этому они прибавили чисто