Гейнце Николай Эдуардович - В действующей армии

азиатскую хитрость и поразительную наблюдательность, и таким образом, в общей сложности, представляют из себя более чем серьёзного противника.

   Он принял тоже во внимание условия местности, хорошо знакомой и привычной для японцев, а для нас представляющий почти непреодолимые трудности.

   Всё это легло в основу созданного им плана кампании, который до сих пор блестяще выполняется, - выманить японцев из гор на равнину, где и дать им решительное сражение.

   Где будет сражение ещё неизвестно, но японцы, увлёкшиеся лёгкостью, с которой русские оставляют свои позиции, уже достаточно зашли вперёд, чтобы в самом непродолжительном времени дать возможность развернуться и нашей кавалерии, нашей железной пехоте и уже достаточно грозной артиллерии.

   Следует ли признать таким сражением бой на южном фронте, начавшийся с рассвета 10 июля и продолжавшийся до 12 июля?..

   Я думаю, что нет, и это не моё единичное мнение, а многих представителей генерального штаба, с которыми мне пришлось беседовать по этому поводу, почти в виду шедшего боя, при громе артиллерийских снарядов, при свисте пуль, многие из которых перелетали на далёкое пространство, но бессильно падали на землю, даже не зарываясь, как камешки.

   - Это не решительный бой, - говорили они, - вы увидите, что воюющие останутся на своих позициях... Мы снова отступим...

   - Снова отступим? - тревожно спросил я.

   - Почему вас это так пугает? - улыбаясь сказал мне симпатичный полковник генерального штаба, фамилия которого ускользнула из моей памяти. - Это так и следует...

   Так и произошло.

   С рассветом 10 июля наши казаки выдвинулись вперёд, спешились и, открыв огонь, стали подходить к позиции японцев.

   Последние, следуя своему обыкновению, подпустили их, а затем открыли убийственный огонь и выслали пехоту.

   На поддержку казакам выехала батарея, дала несколько выстрелов, снялась и укрылась в другом месте.

   Японцы стали осыпать градом снарядов то место, откуда наша батарея дала первые выстрелы - это была довольно высокая сопка, которая вся была изрыта артиллерийскими снарядами.

   Японцы стреляли с комической, если можно только, при таких обстоятельствах, употребить это слово, настойчивостью.

   Между тем наша батарея из прикрытия стала обстреливать японские колонны, которые казались, даже в бинокль, тёмной вьющейся лентой.

   Это был только местный эпизод боя, разыгравшегося на огромном пространстве между Ньючжуаном и Дашичао.

   К семи часам вечера 10 июля бой утих.

   Потери наши были в этом месте ничтожны.

   Я вернулся в Дашичао, где весь день 11 и утро 12 июля, когда поезд двинулся в Харбин, слышал непрерывную канонаду.

   От прибывших на станцию офицеров я узнал, что у командующего южным отрядом генерала барона Штакельберга было 20 батальонов пехоты, бригада артиллерии и дивизия казаков, и что он стягивает свои силы вокруг японцев.

   Позиция последних положительно засыпана русскими артиллерийскими снарядами, но вследствие высоты позиций ими не было причинено много вреда.

   Это происходило на востоке от Дашичао, в горной местности.

   Атаку вела дивизия под командой генерала Кондратовича.

   По словам офицеров, наши солдаты уже стали применяться к местности и без труда лазать по прежде трудно проходимым для них сопкам.

   К чему только не применится русский солдат.

   - Теперь уж казак лезет на сопку с лошадью в поводу и, достигнув вершины, высовывает только одну голову и смотрит, а прежде, бывало, вытянется во весь рост и стоит как столб... Понятно, что японцы, увидя пост, могут сообразить, особенно имея карты полверсты в дюйме, где находится бивак и начать его обстреливать почти с математической точностью... Их часовые обыкновенно лежат, их и не видно... Приноровились ложиться теперь и наши, отбросив русскую откровенность...

   Мой собеседник оказался человеком бывалым, долгое время проведший в отряде генерала Ренненкампфа, сильно тревожившем японцев своими быстрыми передвижениями.

   Разговор перешёл на самое больное место настоящей войны - участие в ней китайцев и хунхузов.

   - Кто их разберёт, - сказал он, - мирный ли он китаец или хунхуз... На моих глазах был такой случай... Идёшь с разъездом мимо поля... На нём работают китайцы... Только отошли на значительное расстояние, как сзади раздаются выстрелы... Это стреляют по нас те же китайцы...

   - И вы их не преследуете?

   - Как тут преследовать... Он выстрелит и убежит, спрячет ружьё в укромном месте и опять "мирный китаец". А об сигнальщиках-китайцах нечего и говорить... Только остановишься как-нибудь с отрядом, вдруг с сопки столб дыма.... Это китаец зажёг приготовленный заранее на вершине стог соломы гаоляна и тоже убежал, - ищи его...

   В это время поезд тронулся и мы расстались.

   В Харбине ходят упорные слухи, что мы очистили Дашичао и Инкоу, но японцы не заняли ещё ни того, ни другого.

   Слухи эти подтверждаются тем, что А. Н. Куропаткин, побывав в Анпине в восточном отряде графа Келлера, где также, как слышно, происходил бой, перенёс свою главную квартиру в Хайчен.

   Японцы видимо идут на Ляоян кольцом и хотят окружить его.

   Под Ляояном и произойдёт вероятно решительное сражение.

   Таково мнение здешних высших военных сфер.

   Поживём - увидим!

  

   Только после двухмесячной жизни в вагонах, грязных китайских фанзах, в палатках и под открытым небом на биваках, проведя сутки в приближающейся к человеческой обстановке в городе Харбине, можно кое-как разобраться в том страшном, мучительном впечатлении, которое я вынес из последнего боя под Дашичао - для меня, по крайней мере, несомненно последнего, так как мои нервы окончательно не выдержат повторения подобного испытания.

   Я как-то уже имел случай заметить, что современные битвы лишены поэзии.

   Поэтому и художникам здесь делать нечего - они могут интересовать лишь орудийных техников.

   Личная храбрость, удаль, смётка, сила, выносливость - качества, отличающие русского солдата и вызывавший удивление великих полководцев всего мира, теряют всякое своё значение под свинцовым дождём артиллерийских снарядов, Бог весть откуда осыпающих людей, так как неприятель даже не виден невооружённому биноклем глазу, или же в лучшем случае видны только какие-то тёмные движущиеся массы.

   Так было и при Дашичао.

   Я воспользовался любезностью одного капитана генерального штаба, предложившего мне свою вторую лошадь, и доехал в шестом часу утра от станции Дашичао по направлению слышавшейся канонады.

   Отъехав около 7 вёрст, мы приблизились к деревне Чангацзы, откуда начинались наши позиции.

   - Эта деревня, - сказал мне мой спутник, - замечательна недавним подвигом нашего невооружённого солдатика, который, войдя в одну из фанз, застал в ней двух японских солдат и китайца в мирной беседе. Винтовки были положены в стороне. Солдатик не растерялся и бросился на японца, схватившего было винтовку, другой убежал в окно, позабыв свою. Японец с винтовкой не успел опомниться, как солдатик отнял у него винтовку, повалил на землю и припёр коленом в грудь. Держа отнятую винтовку в левой руке, он правой схватил остолбеневшего от неожиданности хозяина-китайца за косу, обмотал ею руку и взявши этой же рукой за шиворот японца, доставил своих пленников на пост.

   - Как звали нашего солдатика?

   - Этого не сумею вам сказать.

   Мы приблизились к нашим позициям.

   Артиллерийский огонь с обеих сторон был страшно силён.

   При этом я заметил, что наши орудия дают при выстреле лёгкий дымок, между тем как японские не дают ни малейшего, виден только огонь, что указывает на посланную в вас шрапнель.

   Я посмотрел в бинокль и различил двигающуюся между сопками чёрную ленту японской пехоты, которую обстреливали наши стрелки.

   Наши батареи - говорят, что у нас действовало более ста орудий - направили свои выстрелы против неприятельских батарей.

   Этих батарей не было видно даже в мой, довольно сильный бинокль.

   Их расположение можно было только определить по мелькавшим огонькам.

   Едва видимая пехота, в свою очередь, отстреливалась от нашей.

   В воздухе стоял какой-то треск и гул, заглушавший свист пуль и шип шрапнелей, которые были слышны лишь во время небольших перерывов между выстрелами.

   Пули долетали до нас, но не причиняли нам вреда, ввиду слишком далёкого расстояния.

   Они падали, как мелкие камушки.

   Поэтому меня крайне удивило, когда один солдатик, стоявший вблизи от меня, вдруг упал как подкошенный.

   - Он убит! - воскликнул я.

   - Солнцем...

   - Как так?

   - С ним солнечный удар.

   Несчастного солдатика понесли в подвижной лазарет.

   - Часты случаи солнечных ударов?

   - Нельзя сказать, чтоб часты, но бывают... Ведь солнце-то жжёт как бешеное.

   Действительно, воздух казался накалённым, трудно было дышать и даже тонкая чечунчевая сорочка и шаровары составляют страшную тяжесть.

   Я не отрывался от бинокля.

   Мне ясно была видна одна из наших батарей, все шесть орудий которой действовали прекрасно и, видимо, приносили сильный ущерб неприятельской.

   Японские батареи сосредоточили на ней свой убийственный огонь, но долго безрезультатно.

   Их снаряды или не долетали, или перелетали и рвались сзади.

   Кстати мне по поводу перелёта снарядов говорил один артиллерист.

   - Самое худшее, когда граната упадёт сзади и шипит... Впереди её по крайней мере видишь, а тут только слышишь, и повернуться жутко... Неприятное чувство... Шрапнель - та лучше, разрывается в воздухе, а граната брякается на землю и начнёт крутить и шипеть, кажется, целую вечность...

   Но я прервал нить моего рассказа.

   После довольно продолжительной безрезультатной бомбардировки нашей батареи вдруг я увидел, как одно из орудий, как живое, подпрыгнуло и затем склонилось.

   - Подбили таки одно орудие... - раздался возле меня голос моего соседа, тоже смотревшего в бинокль. - Теперь пойдут крошить по прицелу... Надо переменить место...

   Батарея вскоре действительно исчезла из поля моего зрения.

   Она переменила позицию.

   Канонада и стрельба продолжалась, но между противниками расстояние не уменьшалось.

   - Почему же наши стрелки не переходят в наступление и не бросятся в штыки? - вырвалось у меня.

   - Это невозможно! Японцы не принимают штыкового удара.

   - А какое нам дело, что не принимают, ударить, да и только...

   - Они быстро расступятся, впустят в середину и откроют ружейный огонь с боков... Штыковая работа с ними может быть только ночью.

   Совершенно разбитый, оглушённый, с подавленными нервами я поехал назад на станцию Дашичао, откуда поздним вечером должен был отходить поезд в Харбин, но он отошёл только утром.

   В момент отправления поезда бой продолжался.

   Как я узнал впоследствии, он окончился в 11 часов вечера и возобновился на другой день.

   Настоящая война отличается продолжительностью боя.

   Японцы имеют над нами преимущество количеством выпускаемых снарядов, но вместе с тем этим объясняется и медленность их движения.

   Это мнение высказал мне подполковник генерального штаба Д. Э. Конге.

   - Почему?

   - Это типичная, характерная десантная, операция. База у них море. Подвоз снарядов близок... Они выпускают их без счёта, а затем останавливаются, укрепляются и только с подвозом новых идут далее.

   Уже по дороге в Харбин я узнал, что бой происходил на другой день в течении четырнадцати часов с большими потерями с обеих сторон, но мы не могли удержать нашу позицию и отошли в полном порядке к Хайчену в 50 верстах от Ляояна.

   По общим отзывам, наши солдаты проявили изумительное мужество и стойкость.

   Но что в этом случае мужество против свинцового града.

   Мне невольно припомнилось при этом высказанное не раз академиками Д. И. Менделеевым и И. Р. Тархановым мнение, что усовершенствование в деле военной техники и смертоубийственных орудий сделает то, что в конце концов война будет невозможной.

   К этому и идёт.

   Уже теперь люди сражаются друг с другом, зачастую не видя врага.

   Причём же здесь люди и их смерть?

   В числе раненых при Дашичао генерал-майор Шишковский.

   Маститый генерал ранен шрапнелью в руку выше локтя, причём повреждены большие нервы.

   Осколок шрапнели извлечён в санитарном поезде, и генерал, человек здоровый и сильный, вероятно скоро оправится от раны.

   Командовавший батареей капитан Побуковский ранен пулями в поясницу и бедро.

   Поручик артиллерийской бригады Ленивцев ранен пулей в поясницу.

   Деятельное участии в оказании хирургической помощи во время боёв при Дашичао принимал летучий лазаретный отряд имени Её Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Фёдоровны.

  

   Харбин переполнен офицерами разных родов оружия.

   Это не только офицеры местных частей войск, составляющий запас действующей армии, или тех частей, которые идут из России на театр военных действий и временно останавливаются в Харбине, но и офицеры, уже побывавшие на передовых позициях, окрещённые неприятельским огнём, более или менее сильно раненые, заболевшие, и отправленные сюда на поправку, или же временно командированные в тыл армии за разными запасами, необходимыми войскам там, на полях брани.

   Встречи и беседы с последними представляют особый интерес.

   В то время, когда раненые и больные офицеры уже обжились в Харбине, и их воспоминания относятся к более ранним, всесторонне и много раз описанным эпизодам войны, командированные являются со свежими новостями, находятся под их свежим впечатление и довольные сравнительным, так долго неиспытанным при бивачной жизни, харбинским комфортом, делаются общительнее и разговорчивее.

   Их речи и воспоминания льются без конца.

   К сожалению командированные офицеры в тылу армии сравнительно редки.

   Мне сегодня, однако, удалось встретиться с одним из них, бывшим поручиком павлоградского полка, ныне сотником 5 сибирского казачьего полка Чариковым.

   Он всё время находился в отряде генерала Самсонова, оперировавшем между Гайджоу и Ньючжуаном или Инкоу.

   Сотник Чариков провёл памятную для русских жителей этого последнего города ночь на 12 июля, когда они принуждены были поспешно очистить город, в Инкоу.

   Вот как он рассказывал мне об этом:

   "Я приехал в Инкоу для закупки подков и другого провианта для отряда 11 июля и остановился в гостинице "Маньчжурия". Это английская, самая комфортабельная гостиница, с прекрасным табль-д'отом, с великолепно обставленными, в смысле удобств, номерами. Со мной, по счастью, было шесть казаков. Закупив провиант и заказав подковы, я с аппетитом поужинал в гостинице и с наслаждением растянулся на мягкой постели. Вы вероятно, испытали это отрадное чувство здесь, в Харбине, после ваших скитаний по Ляояну, Хайчену, Дашичао и бивакам передовых позиций... Но вы не истомлялись на десятую долю так, как мы, казаки, бессменно находившиеся на передовых позициях, нос с носом с неприятелем, всегда начеку, лишённые удобств, а подчас и возможности, вследствие постоянных передвижений, утолить свой голод... Да и Харбин не может сравняться с Инкоу... Поэтому вы должны удесятерить, по крайней мере, моё наслаждение... И так я лёг в свежую мягкую постель, и сладкую истому вскоре сменил крепкий сон... Вдруг - страшный стук заставил меня вскочил с постели... Спросонок я с трудом понял, что стучат мою дверь... Отворяю - передо мной стоит один из моих казаков...

   - Чего тебе?

   - Так что, ваше благородие, уходить надо...

   - Почему?

   - Так что идут японцы...

   Я быстро оделся, сдал казаку свой небольшой багаж и вышел на улицу... Там уже всё было в тревоге... Русские бежали к катеру, который должен был перевезти их на станцию железной дороги, понукая китайцев, нёсших за ними их багаж и всякий домашний скарб... Много в этой трагической обстановке было и комического. Слышался плач жён, воркотня мужей. Особенно комичны были фигуры одного чиновника и чиновницы, затеявших на улице семейную сцену... Я нашёл моих казаков около почты, где тоже была суета, складывались тюки корреспонденций, посылок, служебных книг и бумаг... Казаков я отправил в отряд, а сам поспешил на катер... В толпе я наткнулся на что-то ногой, нагнулся посмотреть и выронил из наружного бокового кармана моей рубашки портсигар... Мне стало жаль потерять его, начал искать, нашёл, но это промедление было для меня роковым... Катер ушёл. Можно было, конечно, добраться до станции по берегу излучины реки Ляохе, но это очень далеко и при том в городе не было ни одного свободного рикши. В это время показался приближающий к берегу катер... Надежда добраться на нём до станции мелькнула в душе, но ненадолго. Катер, оказалось, прибыл за градоначальником и его канцелярией... Тут между китайцем-командиром катера и мною разыгралась любопытная сценка.

   - Когда отойдёт катер? - спросил я.

   - Когда прикажет градоначальник...

   - Он знает, что ему приготовили катер?

   - Не знаю, я даже не знаю, где он здесь живёт...

   - Как же это вы, командир катера, приехали за градоначальником и не знаете, где найти его...

   Но китаец остался видимо при полном убеждении, что это в порядке вещей.

   Видя, что толку тут не добьёшься, я нанял китайскую шаланду и поехал на станцию. Приезжаю, поезда нет!

   - Где поезд?

   - Он стоит за две версты отсюда.

   - Почему?

   - Видите, что разрушают путь...

   И действительно солдатики уже снимали шпалы и рельсы и ломали стрелки и т. д.

   Пройдя версты две, я нашёл поезд, который уже в течении нескольких недель стоял на станции под парами на случай отступления... Меня поразило то, что в поезде было довольно много свободного места. Я обратился за разъяснением этого к одному из железнодорожных агентов...

   - Ввиду того, что поезд должен отойти далеко от города, многие побросали свои пожитки. а некоторые просто остались в городе...

   Жители впрочем всё ещё прибывали, и поезд в конце концов наполнился и отошёл к Дашичао.

   Тесно впрочем не было.

   Японцы, как известно, заняли Инкоу.

   Они вошли в город около пяти часов дня 12 июля и поставили посты.

   Китайские городские власти вышли им навстречу, милиция перешла на их сторону.

   Наш гарнизон до этого времени, конечно, успел оставить город, увезя все интендантские запасы.

   К вечеру в город вступил отряд японской пехоты, состоящей из совершенно молодых солдат.

   Оставшиеся русские подданные находятся под покровительством французского консульства, и на их домах развеваются французские флаги".

   - В скольких верстах от города были японцы, когда началось очищение Инкоу? - спросил я сотника Чарикова.

   - Верстах в десяти...

   - Долго, как вы думаете, удержатся там японцы?..

   - Трудно ответить на этот вопрос! Вся русская администрация Инкоу живёт в настоящее время в Харбине в вагонах, готовая вернуться тотчас по взятии Инкоу обратно, но во-первых, наши военные операции отодвинулись теперь дальше на север между Хайченом и Айсазаном, а во-вторых, японцы, конечно, постараются удержать за собою Инкоу, сделав из него базу для доставления продовольствия... Недаром они проводят дорогу от Гайджоу к морю... Устье реки Ляохе для них драгоценно...

   - А какая судьба постигла канонерскую лодку "Сивуч"? Ведь он стоял в устье Ляохе?..

   - Этого я не знаю! Я её не видал в Инкоу и когда спросил, где она, мне сказали, что "Сивуч" ушёл за двадцать вёрст вверх по течению... Быть может он направился к Хайчену...

   Река Ляохе на всём этом пространстве судоходна для мелких морских судов.

   После рассказа об очищении Инкоу, сотник Чариков перешёл к отдельным эпизодам из жизни южного отряда генерала Самсонова:

   "Кавалерия в настоящую войну, - начал он, - несёт тяжёлую службу... Она везде на передовых позициях и в силу этого ежедневно терпит, хотя и незначительную, но постоянную убыль в людях убитыми или ранеными... Она же подвергается всевозможным ухищрениям японцев... Не так давно был, например, следующий случай. Стоит на посту ночью казак и видит близ него кто-то ползёт...

   - Кто идёт?

   - Свой...

   - Кто свой?

   - Раненый, ползу...

   На этот разговор подошёл унтер-офицер и начал продолжать допрос:

   - Ты чей?

   Это казацком языке значит, какого полка.

   Но ползущий, как оказалось потом, японец, не понял этой формы речи, или же лексикон выученных им русских слов истощился, только он повернул обратно и, пригнувшись, побежал, за ним побежало ещё несколько человек, но пуля часового положила "своего раненого" на месте".

   - Многие японцы выучились говорить по-русски и этим пользуются для введения русских в заблуждение... Наглы они ужасно... Но и русские уже приноровились к ним и не остаются у них в долгу. Четыре японских кавалериста, с целью рассмотреть расположение нашего отряда, пробрались с фланга на горку, засеянную гаоляном... Но в гаоляне был наш разъезд из четырёх казаков... Увидя непрошеных и бесцеремонных гостей, наши притаились в гаоляне и стали ждать... Впереди ехал один японский драгун, а сзади трое... Им показывали дорогу несколько китайцев... Как только первый японец поравнялся с залёгшим в гаоляне нашим казаком, последний вскочил и за ноги стащил его с седла на землю... Тот не успел выхватить сабли, как уже был скручен нашим казаком. Остальные японцы бросились наутёк. Нашим казакам достались только проводники-китайцы, да стащенный с седла японский драгун. Первых они привязали косами друг к другу и доставили всех своих пленников живьём в штаб отряда.

   - Чем вы объясняете эту смелость японцев?

   - Пьянством! Их положительно спаивают "ханшином". От пленных, раненых и убитых так и несёт отвратительным запахом этой китайской водки. Ханшин - ведь это такое снадобье, что стоит, напившись с вечера, выпить на другой день воды, как человек делается снова пьяным...

   - Не известны ли вам какие-нибудь ещё интересные военные эпизоды последнего времени? - спросил я.

   - Пожалуй, вот случай с моим товарищем по полку, тоже бывшим поручиком павлоградского полка ван Бениненгеном. Его спас от смерти висевший у него на груди большой эмалированный крест. В кавалерийской атаке японский офицер нанёс ему удар саблей, но удар пришёлся по кресту и был так силён, что вся эмаль с креста слетела, но это препятствие сделано то, что сабля соскользнула и у ван Бениненгена оказалось лишь разрублено левое плечо, а иначе бы была разрублена вся грудь...

   В Харбине мне удалось видеть два интересных документа.

   Один из них письмо на французском языке некоего Гофонга из Чуфу.

   В нём он рассказывает одному офицеру, что обращался к японским властям с просьбою разрешить его жене выехать из Порт-Артура, но получил категорический отказ.

   "Впрочем - замечает он - сюда, в Чифу, очень часто приезжают из Порт-Артура русские, которые сообщают, что в крепости жизнь идёт своим чередом, спокойно и даже весело, поэтому он, Гофонг, не особенно тревожится за свою жену".

   Другой документ - это два письма раненого и взятого в плен японского офицера Хоа-ио-ди, адресованные в Японию в город Иоко-Кен, некоему Ито, а другое - ротмистру кавалерии Сазаки.

   Письма писаны, конечно, по-японски, но к ним присоединён сделанный здесь перевод.

   Автор писем не нахвалится обращением с ним русских властей, офицеров и солдат и замечает, между прочим что на его здесь положении всецело оправдывается японская пословица: "С ружьём - враг, без ружья - приятель".

  

   Я уже писал о бое под Сихеяном отряда генерала Гершельмана.

   Спешу теперь поделиться подробностями этого славного боя, полученными мною от одного из его участников, штаб-ротмистра Шацкого.

   "Отряд наш, - сообщает он, - в составе шести батальонов пехоты, четырёх батарей 9 артиллерийской бригады и пяти сотен нашего 1 аргунского казачьего полка занимал укреплённую позицию у деревни Сихеян.

   Позиция недурна, но, как и все они здесь, обходилась с обоих флангов, вследствие чего для противодействия необходимо было отрядить два батальона и горную старую батарею.

   Следовательно, на позиции осталось четыре батальона и 32 орудия.

   5 июля, часов около двух дня началась перестрелка на заставах, и не прошло часу времени, как показались густые цепи японской пехоты, спускавшиеся большими массами с гор.

   Артиллерия наша открыла по ним огонь, что заставило их приостановиться, но через некоторый промежуток времени их наступление вновь возобновилось и уже с большей энергией, особенно в обход нашего правого фланга.

   Наша артиллерия открыла по наступавшим убийственный огонь и, несмотря на всевозможные закрытия, высокий гаолян, скрывавший совершенно наступающие колонны, клала их массами.

   Часов около шести начался и ружейный огонь, который японцы развили до страшной силы.

   Батареи их не выезжали, так как сделать это было невозможно ввиду трудности выезда на позицию.

   Перестрелка продолжалась безостановочно, орудия наши громыхали до самой темноты и уже с наступлением мрака снялись, оставив ночью дежурные орудия.

   Ружейная перестрелка продолжалась тоже до позднего вечера.

   Часов около девяти вечера приехал к полку подполковник Гурко и передал приказание генерала Гершельмана атаковать неприятельскую кавалерию, появившуюся перед фронтом позиции, т. е. перед нашими окопами.

   Мы на рысях двинулись исполнять приказание, но перед деревней Сихеян, за которой шёл спуск к реке, остановились, выслав вперёд лаву из сборной сотни казаков 2, 4 и 5 сотен.

   Несмотря на то, что я командовал 5 сотней, последнюю я оставил на месте, а сам, как знающий Сихеянскую позицию, как свои пять пальцев, с сотником Бакшеевым повёл лаву вперёд.

   Пройдя окопы, на самом берегу реки, я приостановился и стал расспрашивать стрелков о кавалерии, и уже двинулся вперёд через реку, как блеснула линия огней с того берега и нас осыпали дождём пуль.

   Как мы вывернулись и прибыли к полку, один Господь знает, но уцелели все и только потеряли несколько лошадей.

   Японская цепь, как оказалось, была на том берегу реки и стреляла по нас в 100-150 шагов.

   Этим эпизодом окончился бой 5 июля.

   Остальные сотни полка тоже были осыпаны пулями, но потерь в людях не было.

   В два часа ночи я стал с сотней на левом фронте позиции с целью её прикрытия от ближайшего обхода, расставил посты на реке, сотню разместил в деревне, чтобы прикрыть от могущего быть огня, а сам стал наблюдать передвижение наших войск.

   В три с половиною часа начался рассвет чудного утра, и ровно в четыре грянул орудийный залп со стороны японцев.

   Наши батареи ответили частым огнём, и началась борьба стальных чудовищ.

   Часа два безостановочно грохотали орудийные выстрелы.

   Наши развили адский огонь, японцы отвечать не успевали и стреляли не особенно метко, так что потерь у нас было мало.

   Затем канонада прекратилась минут на пятнадцать, но потом возобновилась с такой страшной силой, что всё гудело и стонало, и тут-то выяснилось, что у них имеется шесть или семь батарей.

   Шрапнели рвались всюду.

   Кажется не было места, куда бы японцы не бросали свои снаряды.

   Но разгуляться им не дали.

   Наши батареи действовали выше всякой похвалы и, несмотря на убийственный огонь, прислуга работала как на учении.

   Наши шрапнели рвались под самыми японскими батареями, и в бинокль отлично было видно, какой беспорядок и суету производили они на неприятельских батареях, которые с каждой минутой стреляли всё хуже и хуже.

   Не прошло и двух часов, как две японские батареи замолчали окончательно - погубило их желание занять новую, более удобную позицию.

   Сняться им дали, но въехать уже не удалось!

   Около половины первого начались ружейные перестрелки, которые походили скорее на барабанную дробь, то усиливаясь, то уменьшаясь.

   Около этого времени пришло донесение, что три роты с горной батареей обходят наш левый фланг, имея тяготение к реке с целью выйти на Гутцяузы, и тогда же сделалось известно, что японцы обходят и правый фланг, и там уже давно, сзади позиции идёт бой наших пяти рот.

   К трём часам дня японцы подтянули все свои силы и готовились к общей атаке.

   В это время нашим батареям пришло приказание сниматься с позиций и вытягиваться по дороге на Гутцяузы, что и было исполнено с замечательным искусством и неожиданно для японской артиллерии, которая открыла страшный огонь только тогда, когда все орудия были свезены вниз и потому стрельба их была безрезультатна.

   Пехотный бой вступил в свой фазис.

   Трескотня, залпы сливались в один рокот.

   Японцы наступали густыми цепями, роились в громадные кучи и быстро приближались с фронта позиции.

   Лезли они всюду, как тараканы из щелей.

   На фронте позиции их буквально расстреливали.

   Весь берег реки был покрыт трупами, вода окрашивалась кровью.

   Японская артиллерия, освободившись от огня наших батарей и почувствовав свободу, беспрерывными выстрелами и залпами стала посылать свои гостинцы в наши окопы.

   Сидеть в них становилось невозможным.

   Около половины пятого пришло приказание отступать, задерживаясь на удобных местах, и весь отряд постепенно стал втягиваться в долину и отходить.

   Японская кавалерия сделала было попытку повести атаку по отступавшим цепям, но несколькими залпами была рассеяна.

   Я, штаб-ротмистр Шацкий, со своей 5 сотней, и 2 сотня под начальством подъесаула Токмакова получили приказание атаковать японскую кавалерию, если она покажется, но её и след простыл.

   Поэтому пропустив весь отряд, спрятавшись в разных местах, мы устроили засады, но пострелять не пришлось, так как японцы не показывались.

   Отряд наш благополучно дошёл до Гутцяузы, где и стал биваком.

   Генерал Гершельман остался на 2 этапе старо-ляоянской дороги в деревне Ляндесян.

   На перевале восточнее деревни Ляндесян стала на позицию 4 Забайкальская казацкая батарея под прикрытием роты пехоты и сотни наших казаков.

   Я с сотней стал на заставу и выставил посты.

   Скоро совершенно стемнело.

   Потери наши не особенно велики.

   Артиллеристы потеряли 56 человек убитыми и ранеными.

   По нашим подсчётам японцы имели в бою около двух дивизий пехоты, а с обходными колоннами их было пожалуй и больше.

   Нас, следовательно, было ровно в три раза меньше.

   Бой этот, поэтому, может действительно назваться славным".

  

   Крайним северным пунктом маньчжурской действующей армии является город Харбин.

   Это - тыл армии.

   Познакомиться с этим пунктом было очень интересно, особенно, когда мы, военные корреспонденты попали, волею судеб, в Харбин по независящим от нас обстоятельствам.

   Тыл армии это, так сказать, её сердце и пищевод, отсюда она получает свои жизненные силы и продовольствие.

   Все эти органы тела действующей армии и сосредоточены в Харбине.

   Я нашёл случай, при любезном содействии и д. начальника окружного штаба подполковника Д. Э. Конге, познакомиться насколько это возможно подробно со всеми этими учреждениями, имеющими, как я уже сказал, огромное значение в жизни того колоссального тела, которое именуется "действующей армией".

   Мы начали со сводных госпиталей, как расположенных поблизости от Нового Харбина. Четыре барака этих госпиталей помещаются в бывших казармах, но тщательно отремонтированных, светлых, чистых и полных воздуха.

   Все они одного типа, так что, описавши один, можно иметь полное представление о всех других.

   Это длинное каменное или деревянное здание, разделённое на две палаты, по пятидесяти кроватей в каждом, в середине помещается перевязочная, операционная комната и комната для сестёр милосердия.

   В каждом бараке на стене висит карта театра войны, и больные солдатики видимо ею очень интересуются, так как в каждом посещённом мною бараке я видел около неё группу больных и раненых, состояние здоровья которых позволяет им ходить по бараку.

   Почти всегда в вазах и в банках букеты полевых цветов, собранные самими поправляющимися от ран солдатиками во время прогулки по соседнему полю.

   В каждом бараке есть маленькая библиотека.

   Вид у выздоравливающих и отправляющихся от ран довольно бодрый.

   Все они стремятся назад, на поле брани и, по словам врачей, надоедают просьбой отправить их обратно в часть.

   - При возможности, конечно, исполняешь это желание, но есть раненые, для которых это немыслимо, а между тем они только и живут этою мыслью, и отказ волнует их...

   В обоих госпиталях штатные сёстры из московской общины сестёр милосердия "Утоли моя печали", но кроме того, есть и сёстры-добровольцы из дам местного высшего общества, Н. М. Конге, жена подполковника, изящная Л. П. Лазаревич, дочь генерала, начальника местного инженерного округа, г-жи Логинова и Мезенцова.

   Л. П. Лазаревич, несмотря на юные годы, несёт службу человеколюбия наравне со штатными сёстрами милосердия, а г-жа Мезенцева обрекла себя на заведование кухней для офицерских бараков, что является более чем мучительным при невыносимо жаркой погоде.

   Доктор А. Г. Делятицкий любезно указал мне на несколько действительно интересных оперированных больных.

   Произведённые им операции доказывают, что доктор очень искусный хирург.

   Вот рядовой 36 сибирского восточного стрелкового полка Иван Анисимов.

   Он в сражении под Вафангоу был ранен пулею в лоб с разрушением левой глазницы, перенёс тяжёлую мозговую операцию.

   Д-р Делятицкий вынул разрушенную глазницу, и теперь левый глаз раненого находится лишь в мякоти, а между тем раненый видит и в настоящее время настолько поправился, что сидит, читает и ходит.

   Голова его, конечно, забинтована, но заживление идёт в полном порядке.

   Доктор показал мне кости глазницы Анисимова, которые хранятся у него в спирту.

   Другой, тоже раненый при Вафангоу, рядовой 34 восточносибирского стрелкового полка Шифиунин.

   Ему шрапнелью пробило череп, образовался мозговой нарыв, пришлось сделать операцию черепа - вскрытие нарыва и выпуск гноя.

   Операция удалась в совершенстве.

   Любопытный экземпляр раненого не шрапнелью, не пулею, а головой своего товарища, представляет из себя рядовой Степан Меньшенин.

   Он так стукнулся головой о голову своего однополчанина, что проломил себе темя.

   Голова товарища осталась цела.

   Последний, вероятно, имеет право, подобно фонвизинскому Скотинину, ударившись со всего размаху о каменные ворота, спросить: "Целы ли ворота?" [Д. И. Фонвизин "Недоросль". Прим. ред.]

   Много совершенно оправившихся солдатиков раненых в грудь и в живот навылет.

   Но это всё раны пулевые - в данном. случае надо отдать справедливость японским пулям: они или убивают наповал или пронизывают насквозь, не засоряя раны.

   Впрочем, за последнее время японцы стали употреблять пули более крупного калибра и даже надрезанные, разрывные, так называемые "дум-дум".

   Самый большой процент поранений в ноги, иногда с раздроблением костей.

   Много переломов ног от пуль и шрапнелей, а также от упавших на ноги двуколок.

   Все эти раненые ходят тотчас по наложении повязки при помощи аппарата доктора Валковича.

   Это очень несложный деревянный аппарат, позволяющий однако раненому передвигаться с места на место, не препятствуя процессу срастания костей, и облегчающий уход за ним.

   С такими аппаратами много раненых бродят по баракам.

   - Процесс заживления сквозных пулевых ран в грудь и в живот идёт чрезвычайно быстро, - сказал мне в другом бараке того же госпиталя д-р Э. В. Ланда-Безверхий из Киева.

   При этом он указал мне на раненых 11 роты 12 восточносибирского полка Севастьянова и 5 роты 11 восточносибирского стрелкового полка Пичугина.

   Оба ранены под Тюренченом.

   Севастьянов в левое подреберье, причём пуля вышла в спине, около позвоночного столба, а Пичугин навылет в грудь.

   Оба в настоящее время совершенно оправились.

   - Пользуетесь ли вы при операциях