Короленко Владимир Галактионович - Дневник (1917-1921)

цкий посмотрел и говорит:

   - Ну, что ж! Вы думаете, у меня дрогнет рука? - И зачеркнул статью.

   Костя был в заседании совета, когда сей новоявленный цензор пришел с докладом об этом. Здесь он все-таки немного устыдился и наврал:

   - Я хотел пропустить статью многоуважаемого писателя. Но редакция заявила, что она напечатает одну эту статью на белом листе... Тогда я...

   И он решительным взмахом показал, что он зачеркивает все. "Совет" постановил закрыть газету и реквизировать типографию. А правительственный комиссар (вернее, помощник. Комиссар Левицкий сразу сбежал) Николаев все еще не вырешил отношения своей партии c[оциалистов]-р[еволюционеров] к временному правительству: за временное правительство она или против. В это время большевики привезли ночью отряд сапер, настроенных большевистски. С отрядом пришли (вернее - солдаты их привезли) несколько юных и, конечно, покорных офицеров.

   Если бы здесь было 3-4 решительных представителя власти, стоило бы только сказать слово - и все кончилось бы мирно. Но все охвачено каким-то параличом, и большевизм расползается, как пятно на протечной бумаге. Полтава пассивно отдается во власть самозваных диктаторов.

   Интересно: мне сообщили, что в совете можно говорить все что угодно. Не советовали только упоминать слово "родина". Большевики уже так нашколили эту темную массу на "интернациональный" лад, что слово "родина" действует на нее, как красное сукно на быков.

  

   Сапер вызвали из Ромодана, как говорят обманом: сообщили, что Полтаву грабят и бесчинствуют казаки. Здесь их встретили с музыкой и дали несколько пудов колбасы. У военного начальства нет смелости призвать к порядку эту массу (кажется, 1,5 тысячи) прибывших без приказа. Впрочем, говорят, большевики тоже еще не вполне уверены и большевиками себя не называют. Расчет на то, что саперы не захотят после Полтавы, где их ублажают, вернуться в Ромодан (или Миргород?) и что в этой мутной воде можно вызвать какую-нибудь провокационную неожиданность.

   Есть очень сомнительные личности среди этих воротил.

  

   Порхает с утра первый снег. Осень долго щадила бедных людей. Теперь насупилась, пошли несколько дней дожди, постояла слякоть. Теперь среди моросившего с утра дождя запорхали белые хлопья...

   Приехала Маруся Лошкарева⁴¹, возвращаясь из Джанхота в Москву. До Москвы теперь не добраться. Трое суток не спала. Ехала во втором классе ужасно. В Харькове трудно было попасть в вагон. Села в третий класс с солдатами. Рассказывает о "товарищах" солдатах с удовольствием. Прежде всего помогли отделаться от какого-то жел[езно]дорожного контролера, который захотел обревизовать ее чемоданчик. - Может, провизия? - Там действительно была провизия, которую Маруся везет в голодную Москву. Провизия в небольшом ручном чемоданчике! Теперь это служит отличным поводом для придирок и для взяток.

   Солдаты приняли участие. - Дайте ему. - Маруся дает рубль.

   - Как вы можете предлагать мне?..

   - Дайте носильщику, - советует один солдат, - он передаст. - И тут же солдаты берут вещи без осмотра и несут в вагон. Она дает еще 3 р., и дело кончается.

   Те же солдаты помогли ей в Полтаве вынести вещи и усадили ее на извозчика. Она вспоминает об этой части пути с удовольствием. На ней была "буржуазная шляпка" и во всю дорогу в вагоне, битком набитом солдатами, - ни одной грубости...

   А в это же время я получил письмо от железнод[орожного] служащего из Бендер: каждый день, отправляясь на службу, он прощается с семьей, как на смерть. Насилия и грабежи со стороны... опять-таки солдат. Близ станции - виноградники. При остановке поездов солдаты кидались туда и для скорости рвали виноград с плетьми! Автор письма пишет с отчаянием, что же ему думать о такой "свободе"?

   Это - анархия. Общественных задерживательных центров нет. Где хорошие люди солдаты - они защитят от притеснения железнодорожника, где плохие, там никто их не удержит от насилий над теми же железнодорожниками, честно исполняющими свой долг. Общество распадается на элементы без обществ[енной] связи.

   Я написал статью "Прежде и теперь"⁴², где по возможности с усмешкой говорю о цензоре Городецком и полт[авской] цензуре. Она пока не пошла: "Вестником" овладели украинцы и... при "Вестнике" "тышком-нышком", тайно от Кости, разослали партийное воззвание с восхвалением своей партии и в ущерб другим. Костя узнал об этом уже после того, как эта гадость совершилась ("Вестник" издается на средства офиц[иального] учреждения). После этого мы решили взять мою статью. Солидарность с этими господами невозможна. Сделал это Андриевский при благосклонном участии офиц[иального] редактора Щербакивського. Я как-то написал статью "Побольше честности!"⁴³. Да, прежде всего недостает простой элементарно гражданской честности. И это определяет многое в нашей революции...

  

   Итак, я начал с мокрого снега утром третьего дня и отвлекся.

   Я хотел описать одну встречу.

   Пошел по слякоти прогуляться в гор[одской] сад. Там стоит здание бывшего летнего театра, обращенного в цейхгауз. У здания на часах солдатик. Стоит на часах - это выражение теперь не подходит. Как-то недели 3 назад я подошел к солдату, сидевшему около этого же здания на каких-то досках. Невдалеке в углу стояло ружье. Оказалось - часовой. Поставили его в 12 ч. ночи. Я шел в 12 ч. дня. Его еще не сменили. Забыли, видно. Устал, голоден. Просил проходящего солдатика напомнить, но все никого нет... Я гулял в саду. Когда шел назад, солдат лежал на траве и, по-видимому, спал.

   Я заглянул в лицо. Тот же.

   Теперь часовой стоит в будочке, у ворот. Эта будочка была забита, но дверь выломана. Солдат стоит в дверях, издали оглядывая порученное его бдит[ельному] надзору здание. Усталое, землистое лицо, потухший печальный взгляд. Выражение доброе, располагающее. Ружье стоит в углу у стенки.

   - Можно постоять с вами? (Дождь и снег пошли сильнее.)

   - Можно. - Он сторонится. Разговариваем...

   - Откуда?

   - Уроженец Полтавщины, такого-то уезда. А жил у Болгарии... С отцом вышел 12-ти лет... Сначала жили у Румынии, Тульча-город. Потом подались у Констанцу, а потом стали жить под Варной. Подошла война. Пошел на службу... Болгары три раза требовали в Комиссию... Раз позвали. Мы говорим: мы русские подданные. Вам служить не будем. - А почему живете? - По пашпорту... - В другой раз позвали, уже с сердцем говорят: должны служить. Возьмем. - Воля ваша, хошь возьмите, хошь нет. А служить вам не будем. - Ну потом поехал с батькой к консулу. Сначала не хотел отправить. Пашпорт просроченный. Ну, потом дал бумагу. Я и пришел сюда. Так тут четвертый год, в окопах был. Батько, жена, дети, все - там.

   В голосе много грусти. В Тульче немного знал "русского доктора"⁴⁴. Это нас сближает. Я задаю вопрос:

   - Не жалеете, что вернулись?

   - А как же, когда на службу. Там тоже воевать пришлось бы.

   - Так там близко от своих. В побывку бы можно. Может, там и лучше.

   - Конечно, лучше.

   Он задумывается и говорит:

   - Как расскажешь тут, как они живут, так все говорят: куда нам!

   Меня теперь очень интересует вопрос: осталось ли в сердце русского простого человека понятие об отечестве, или большевистская проповедь и война успела искоренить его без остатка. Да и была ли она, или то, что мы считали прежде любовью к отечеству, была простая инерция подчинения начальству.

   - Так в чем же дело? - продолжаю я. - Почему вернулись?

   Его печальные глаза как-то углубляются. Он смотрит молча на обнаженные деревья, на мокрый снег, на грязное дощатое здание цейхгауза и потом говорит:

   - Дядки тут у меня. У одного пять сынов на позициях. У другого три. Мне братаны... И так вышло бы, что я против их ишол бы штык у штык!..

   Вот оно, думаю я. "Отечество" для него - это отчина... Братья отца, его братаны... Недоразвитое еще понятие из родового быта. Но, оказывается, я ошибся. Едва я подумал это, как рядом со мной раздался опять его голос:

   - Хошь бы и не було братанiв... Как же пойдешь против своих. Хошь и давно на чужой стороне, а свои все-таки свои... Рука не здымется... Так я... четвертый год...

   Я смотрю на истомленное лицо, на морщинки около добрых, усталых глаз, и в нашей будке на время устанавливается атмосфера понимания и симпатии.

   Я кладу руку на его погон и говорю:

   - До свидания, брат... Желаю вам поскорее вернуться к своим... Когда-нибудь эта война кончится...

   - Давно бы можно кончить... Стояли мы на фронте в окопах... А "его" окопы близко. Сойдемся, бывало, разговариваем. Думаете: "он" хочет воевать. И он не хочет. Мы бы, говорит, давно "замырылыся". Ваши не хотять...

   - Послушайте, - говорю я, - ведь это же хитрость. Немец не хочет. Он много захватил чужой земли...

   - Нет, - говорит он с убеждением. - Если бы наши не стали тогда наступать, давно бы мы уже заключили мир... окопный, солдатский... Надо было делать наступление... Черта лысого!

   Я уже чувствую нечто от "большевизма", но это у него так глубоко и непосредственно, что одной "агитацией" не объяснишь. Я пытаюсь объяснить простую вещь, что когда дерутся двое, то мир не зависит от желания одной стороны, напоминаю о призыве нашей демократии... Но он стоит на своем упорно:

   - Когда бы не наступали под Тарнополем - теперь были бы дома... А нашто було делать наступление?..

   Я объясняю: мы не одни. Порознь немец побил бы всех. Надо было поддержать союзников. Если бы солдаты не отказывались...

   - Нечего виноватить солдатiв, - говорит он, и в голосе чувствуется холодок. - Солдаты защищають... Как можно... Хто другой...

   И он начинает рассказывать, и передо мной встает темный, мрачный, фантастический клубок того настроения, в котором завязана вся психология нашей анархии и нашего поражения...

   В основе - мрачное прошлое. Какой-то генерал на смотру, "принародно", т. е. перед фронтом, говорил офицерам:

   - Г.г. офицеры, имейте внимание. "Он" больше целит в офицеров. Этого навозу (показал на солдат) у нас хватит...

   - Слушайте, - говорю я. - Да это, может, только рассказы...

   Его глаза опять как-то углубляются, и из этой глубины пробивается огонек...

   - Какие же рассказы. Принародно. Не один я слышал. И другие... Это как нам было?.. На смерть идти. Навозу, говорит, жалеть нечего.

   Он называет фамилию этого командира, но я, к сожалению, ее забыл. Могло ли это быть в начале войны? Я не уверен, что это было, но что могло быть в те времена, когда "благонадежное" офицерство щеголяло пренебрежением и жестокостью к солдату, - в этом я не сомневаюсь. "Народ" был раб, безгласный и покорный. Раба презирают. Где есть рабы, есть и рабовладельцы. Офицерство было рабовладельцами... Да, это могло быть, и этого солдат не может забыть. Теперь он мстит местью раба...

   Рассказ следует за рассказом. И теперь предмет их - измена... Места действия Юго-Зап[адный] фронт. Упоминается станция Лезерфная (?), местечко (что ли) Куровцы, Конюхи, Сбараж. Все места, которые я вспоминаю по газетам, где шли бои, происходили и наступления, и отступления... 4-я дивизия, Владимирский полк. И всюду чуется измена. В одном месте пришли, заняли окопы. Поужинали, надо ложиться. Наутро что будет... Настелили в окопах соломы. Вдруг - приказ: выноси солому... Вынесли. Разложили так на возвышенном месте за окопами... Вдруг приказ: "зажигай!" Почему такое зажигай? Для чего?.. А это значит, чтоб ему видно было, куда стрелять. И он начал стрелять из орудий. Ну, правда, немного пострелял, пострелял, перестал...

   Или еще: стоим, значит, рядом с четвертой дивизией. Ночь... И приказывает 4-й дивизии отступить: "он" обходит. Владимирцы уже отступили. Кола вас, говорит, пусто. Ну, те, конечно, отступать. Только отступают... А ночь, ничего не видать... И вдруг слышут - песня. А это наши на самых передовых позициях на заставе песню запели. Стой! Это что такое? Это владимирские песню поют, да еще на самых передовых заставах. Как же командир говорил, что они уже разбежались. Стой! Назад. Пошли опять у окопы. Засели... Глядят, а он, значить, утром подходит к окопам. Думаеть, у нас никого нет. Покинули. Идет себе беспечно. Подпустили они, потом ураз... Как вдарят... Он видит: не вышло, подался назад... После этого на другой день в 4-й дивизии вышел бунт. Командира и трех офицеров убили...

   - А то было около Тарнополя. Мы как раз в лезерф отошли на отдых. Только остановились, стали обед готовить... Вдруг приказ: назад, опять в окопы. Который батальон нас сменил (он называет, но я не помню) бросил окопы, ушли...

   - Кто же? Солдаты, что ли?

   - Постойте... Кто тут разберет?.. Пообедать не успели, - айда скорее. Приехали на станцию Лезерфную, оттуда дошли до деревушки... Как она... вот забыл. Осталось совсем немного. Тут надо было, это и мы понимаем, - скомандовать: вперед, у цепь! А он вдруг и командуеть: спасайся кто как может... Обошли! Ну, тут уж, когда начальник сказал спасайся кто как может, - все и кинулись...

   - Нет уж, - опять с враждебным холодком в голосе говорит он. - Что тут солдат виноватить... Не у солдатах тут причина... Не-ет! Солдат защищает, жизнь отдает...

   При мне в Лондоне оратор армии спасения говорил, что он верит в существование дьявола. Больше: он знает, что дьявол есть, как знает, что есть волк и лисица⁴⁵.

   И этот солдат с усталыми, печальными и несколько враждебными глазами знает тоже своего дьявола, как лисицу или волка. Он верит, он убежден в измене. Его дьявол - говорил "принародно" при прежнем строе, что солдаты, идущие на смерть, - навоз... Можно ли поверить, что теперь после революции этого дьявола уже нет. Он тут же. И это именно он изменяет отечеству. С одной стороны, он оттягивает мир, заставляет воевать вдали от семьи и детей, с тем чтобы темными ночами разводить огни на возвышенном месте. И когда немец начинает крыть наших ядрами, то для солдата ясна связь между гулом немецких пушек оттуда, с вражеских позиций, и непонятными словами и действиями командиров, от которых зависит жизнь этой темной, усталой, ожесточенной толпы.

   Я прощаюсь. С меня довольно. Я иду по аллеям сада, он остается в будке. И когда я, обогнув аллею, иду параллельно и кидаю взгляд по направлению к будке, то сквозь загустевшую пелену мокрого снега, между сырых темных стволов вижу в темном квадрате двери серую фигуру и доброе, печальное, озлобленное лицо. По-видимому, он следит взглядом за моей непонятной ему фигурой и думает: "Вот подходил... Кто и зачем... В пальто и шляпе... Расспрашивал. Что ему надо?.."

   И быть может, моя фигура уже занимает свое место в этом фантастическом сплетении: война... непонятные приказы... ночные огни над головами на возвышенном месте и отзывающиеся на них глухие удары неприятельских пушек в ночной темноте...

   И те первые минуты, когда мы вместе вспоминали русского доктора и Тульчу, заволакивает, заволакивает слякотно-мокрый, холодный снег...

   Нет у нас общего отечества! Вот проклятие нашего прошлого, из которого демон большевизма так легко плетет свои сети...⁴⁶

  

   Трагедия России идет своей дорогой. Куда?.. Большевики победили и в Москве, и в Петрограде. Ленин и Троцкий идут к насаждению социалистич[еского] строя посредством штыков и революционных чиновников. Ленин прямо заявил: - Мы обещали, что в случае победы закроем буржуазные газеты, и мы это исполнили⁴⁷. Во время борьбы ленинский народ производил отвратительные мрачные жестокости. Арестованных после сдачи оружия юнкеров вели в крепость, но по дороге останавливали, ставили у стен и расстреливали и кидали в воду. Это, к сожалению, точные рассказы очевидцев. С арестованными обращаются с варварской жестокостью. У Плеханова (больного) три раза произвели обыск. Теперь его положение опасно⁴⁸. Я послал в "Нар[одное] слово" след[ующую] телеграмму:

   "Глубоко возмущен насилием, совершенным в лице Плеханова над истинными друзьями народа, не забывшими, что сила революции в возвышенных стремлениях человечности, разума и свободы, а не в разнуздании животных инстинктов вражды, произвола, насилия. Животное побеждает порой человека в человеке, но такая победа не прочна. Бывают в борьбе случайные положения, когда, по словам поэта Якубовича:

  

   Не тот, кто повержен во прах, побежден.

   Не тот, кто разит, - победитель⁴⁹.

  

   С зловещей печатью Каина на челе нельзя оставаться надолго вождями народа. Плод этой победы: убивающее партию негодование всего человечного в стране"⁵⁰.

   Вчера "Полтавский день" уже вышел. Петроградские газеты тоже уже пришли в Полтаву (последние от 4-го и 5-го). У этих насильников не хватило решимости и силы осуществить даже программу Ленина. "Речь", "Нов[ое] вр[емя]", "Русская воля" все еще, правда, не выходят, но даже в умеренном "Народном слове" - пламенные статьи против большевиков. Большевизм изолируется и обнажается в чистую охлократию⁵¹.

   Любопытно со временем для художника: в Петропавловской крепости теперь сидят одновременно царские министры - Сухомлинов, Щегловитов и свергнувшие их революционеры. "Народное слово" приводит краткий отзыв Щегловитова о событиях (в разговоре с америк[анскими] журналистами).

   В этой газете находим такое сообщение: "Американские журналисты, посетившие Петропавловскую крепость, заявляют, что Щегловитов в курсе всех последних событий. Щегловитов говорит, что его переворот нисколько не удивляет. Он всегда был убежден в глубокой демократичности русского народа" ("Нар[одное] сл[ово]", 7-XI-17).

   Трудно сказать, что это такое: улыбка Мефистофеля или опять попытка подладиться к "демократизму" старого ренегата либерализма...

   И пожалуй, при несколько других обстоятельствах это легко могло бы удаться... Отсутствие людей, неразборчивость в них - это проклятие нашей революции, которое в глазах всех неослепленных людей определяет ее бессилие для социальных реформ. Когда-то я напечатал в "Русск[их] вед[омостях]" и перепечатал в Собр[ании] сочин[ений] изд[ания] "Нивы" описание поразительных истязаний, которые полицейские в течение целой ночи производили в одной из саратовских деревень⁵². Тогда "народ" этой деревни беспомощно и робко жался кругом избы, превращенной в застенок, шарахаясь, как робкое стадо, когда открывалась дверь. Урядника и стражников предали суду. Они отбыли наказание, и теперь мне пишут, что тот же урядник состоит "народным избранником" в одном из волостных земств той же губернии и через него Ленин будет водворять социалистич[еский] строй посредством приказов.

   Мне теперь часто приходит в голову следующее сравнение: из одного и того же углерода получается в лаборатории природы самоцветный кристалл алмаза и аморфный черный уголь. Почему? Химики говорят, что в частицах алмаза атомы расположены иначе, чем в угле.

   Люди такие же частицы. Одними учреждениями их сразу не изменишь. В социальной лаборатории должна еще долго происходить их перегруппировка. Народ неграмотный, забитый, не привыкший к первичным социальным группировкам (организациям) - сколько ему ни предписывай сверху - не скристаллизуется в алмаз... Останется ли он и после революции аморфным угольным порошком, который ветер анархии или реакции будет еще долго взметать по произволу стихии,- вот роковой вопрос нашего времени...

   О социализме пока, конечно, нечего и думать. Но между социальной революцией и анархией революционной или царистской есть много промежутков. Мне кажется все-таки, что уже есть некоторые кристаллизационные оси и Россия не совсем аморфна.

  

   7 ноября Рада выпустила "универсал". Украина объявлена республикой⁵³. Центральной власти в России нет. Россия с треском распадается на части. Может быть, оздоровление начнется от периферии? Но есть ли власть и у Рады - тоже вопрос.

   Вчера - последний день выборов для Полтавы в Учредит[ельное] собрание. Выборы идут вяло. Сегодня в "Дне" опубликованы результаты (неокончат[ельные]). Огромное большинство за кадетами. Но результаты должны измениться: для солдат прибывшего полка выборы отсрочены, а солдаты дадут некот[орый] перевес большевикам.

  

   На днях приехал Сережа Будаговский⁵⁴, артиллерист. По дороге всех офицеров разоружили по распоряж[ению] большевистского "сов[ета] революции". На требование приказа - предъявлен таковой в письменной форме: офицеров разоружить, генералов арестовывать. Оружие офицеры обязаны покупать на свой счет. Т[аким] образом Будаговский ограблен этими озорниками на 500 р. только потому, что он - офицер!

   На выборах успевают большевики. Прап[орщик] Крыленко, большевистский главнокомандующий, одержал тоже большой успех. Ему удалось завязать переговоры о перемирии⁵⁵. Немцам это на руку, и они серьезно с ним переговариваются. Но союзники заявляют, что такое сепаратное перемирие они сочтут поводом для войны с Россией. Большевистское безумие ведет Россию к неизвестным авантюрам. И надо признать: это безумие большинства активно-революционной демократии. Учредительное собрание может стать тоже большевистским.

   В Бахмаче разграбили винный склад. Толпа была отвратительна. Одни садились у кранов и продавали спирт, неизвестно в чью пользу, другие давили друг друга, чтобы покупать и грабить. Опивались насмерть. "Чистая, интеллигентная" публика, не кидаясь в свалку, толпилась тут же, покупая награбленные бутылки. Газеты передают ужасающие, не совсем, быть может, верные, для эффекта преувелич[енные] подробности. Зять Селитренникова⁵⁶, служивший в Бахмаче, говорит, что, например, подробность, приводимая "К[иевской] мыслью" (16 ноября), будто над горящим баком стояли люди на перекинутой через бак доске и, спуская котелки, "черпали горящую жидкость", причем доска подломилась и люди упали в горящий спирт, - чепуха. Но он, как очевидец, говорит, что люди стали скотами. Между прочим: лежит пьяный, его обобрали кругом. Он приходит в себя, полуголый, и начинает реветь не по-человечески, как бык, которого режут. Потом обвертывает босые ноги какими-то тряпками и кидается опять грабить спирт и пить...

   Но истинный ужас - это в тех полуинтеллигентных господах (телеграфисты, железнодорожники, чиновнички), которые, не рискуя и "не грязнясь", покупают тут же и уносят домой краденое и награбленное вино.

   Как-то даже замирает естественное чувство жалости: не жаль этих опивающихся и сгорающих скотов. А в сущности, конечно, должно быть жаль.

  

   То и дело всплывают разоблачения. Муравьев⁵⁷, "гатчинский победитель", - бывший черносотенец. По собств[енным] его словам, он раскаялся в этих заблуждениях. Теперь сошел со сцены. С самого начала революции председателем большевистской следств[енной] комиссии состоял матрос Ерофеев. При разгроме следств[енной] тюрьмы в марте пропали при[надлежащие] тюрьме ден[ежные] документы. Эти документы "в начале прошлой недели" были найдены у Ерофеева, пытавшегося их продать. Кроме того, он вел широкую торговлю браунингами. Негодяй арестован ("К[иевская] мысль" - 16 ноября. Из "Утра России").

   В качестве парламентера к немцам послан Владим[ир] Шнеур, поручик гусарского полка. В 1906 году в Петерб[урге] издавал газету "Военный голос" на субсидию из секретных сумм Мин[истерства] вн[утренних] дел. Цель - секретное наблюдение за офицерами. Потом попался в подлоге и мошенничествах и скрылся за границу, где его тоже вскоре разоблачили... Теперь всплывает в роли парламентера ("Южн[ый] кр[ай]", 17-XI)⁵⁸.

   На засед[ание] минского революционного комитета явился уполномоч[енный] фр[анцузского] правительства ген[ерал] Рампон и заявил, что с той минуты, как Россия заключит перемирие с врагом, - она должна считать себя в состоянии войны с союзниками. "Генерал Рампон покинул собрание при гробовом молчании" ("Южн[ый] кр[ай]", 17-XI).

   Китайцы уже заняли Харбин. Япония, конечно, тоже воспользуется положением. Вместо одной войны большевики могут навязать России несколько. Доморощенная, митинговая внешняя политика.

   "Полт[авский] день" опять закрыт за... печатание объявлений⁵⁹: Большевики решили провести в жизнь идею Лассаля о госуд[арственной] монополии объявлении. Без этого источника газета существовать не может и - закрыта.

  

   Недавно (9 ноября) Пешехонов⁶⁰ поместил в "Нар[одном] слове" статью "Партийная драма", в которой отмечает разложение и прямую деморализацию в партии с[оциалистов]-р[еволюционеров] перед выборами. Во главе Петроградского списка стоит В. М. Чернов⁶¹. "За этим двуликим лидером", который, как кто-то выразился:

  

   Идет направо - песнь заводит,

   Налево - сказку говорит,-

  

   идут два имени Бор[иса] Дав[ыдовича] Каца (Камкова)⁶² и Гр[игория] Ил[ьича] Шрейдера⁶³. Кац ярый большевик, хотя и социал-революционер, "былые отнош[ения] которого к деп[артаменту] полиции, как известно, до сих пор остаются не совсем ясными", и Шрейдер - ярый противник большевизма, - "давний и убежденный демократ без всякого пятна в прошлом". (Прибавлю, что теперь Шрейдер в качестве гор[одского] головы арестован за борьбу с большевизмом.) И оба имени стоят рядом в избира[тельном] списке.

   Далее Каца-Камкова центр[альный] комитет с.-р. исключил уже из партии, как и некоторых других (Спиридонову⁶⁴, выступающую рядом с Троцким на митингах, другого Шрейдера⁶⁵ и др.). Но в списках и исключившие и исключенные идут рядом (рядом идут и арестованный теперь Шрейдер, и арестующие его Камковы и Спиридоновы!).

   Это действительно "партийная драма", показывающая состояние нашей революционной общественности.

   Для меня тут есть еще небольшая личная драма: стал большевиком и тоже исключен из партии Марк Андр[еевич] Натансон, с которым я одно время жил в Якутской области⁶⁶. Он был очень дружен с Н. С. Тютчевым⁶⁷. Теперь оба во враждебных фракциях по вопросу о защите отечества и оба соц.-революционеры. Натансон то и дело выступает рядом со Спиридоновой в качестве с.-р. - максималиста, т. е. того же большевика. В Россию вернулся через Германию... Не знаю, как теперь встречаются Тютчев и Натансон. Не знаю также, где теперь третий из того же кружка, бывшего дружеского кружка в Як[утской] области, - Ос. Вас. Аптекман⁶⁸. Думаю, что он - не большевик... Не знаю также, как я лично встретился бы с Натансоном, - по крайней мере пока он в лагере торжествующих насильников...

   Луначарский напечатал в "Известиях Петр[оградского] Совета Революции" статью "Сретение". Срещает в качестве Симеона Богоприимца Иер[оним] Иер[онимович] Ясинский⁶⁹ его, Луначарского, в качестве революц[ионного] сверхчеловека. В статье напыщенной и риторической Лунач[арский] говорит, что вот Ясинский, которому делались упреки в том, что он "работал когда-то там-то"... Но вот он пришел приветствовать революц[ионную] демократию... "А вы, безупречные, - где вы?" - восклицает Луначарский. Дело, однако, не в том, где работал Ясинский, дело даже не в "Тараканьем бунте", который написал в свое время Ясинский. Чехов работал тоже в "Нов[ом] времени", хотя и ушел оттуда впоследствии. А дело в том, что сей же Симеон Богоприимец также срещал Мих[аила] Петр[овича] Соловьева, нач[альника] гл[авного] управления по делам печати, и был последним "назначен" в редакторы Пропперу⁷⁰ на место Далина⁷¹. И тотчас же он принялся проводить благовествование Соловьева. В "Биржев[ых] ведомостях" он стал писать под псевд[онимом] "Кифа" и постарался превратить "Биржев[ые] вед[омости]" в черно-консерват[ивный] орган. И только когда подписчик валом повалил из "Биржев[ых] вед[омостей]", Ясинский тотчас переменил псевдоним и с благословения того же М. П. Соловьева стал писать "под Далина".

   Теперь он пришел к новым насильникам над печатью, готовый писать и действовать "как вам будет угодно".

   Вот сущность этого "сретения" в Зимнем дворце! {"Я написал об этом вскоре большой фельетон, напечатанный в нескольких газетах". - Примеч. В. Г. Короленко.

   Речь идет о статье "Торжество победителей", которая появилась 3 декабря 1917 года в "Русских ведомостях".}

   В Полтаве продолжаются гнусности. По декрету Ленина объявления отняты у газет и переданы правит[ельственным] органам. "Полт[авский] день" не подчинился и опять закрыт. Правительственный орган - это "совет революции". Его "Известия", значит, являются монополистами объявлений. Этот жалкий листок - теперь единств[енный] печатный орган провинции. Редактировал его "цензор" Яков Городецкий. Чтобы оживить его (как оживлялись когда-то "Губ[ернские] ведомости"), он начал печатать в нем свою повесть "На заре" (лето, осень, зима и весна). Часть I. "В ссылке". Произведение странное, написанное так, что легко могло бы быть приспособлено и в "Моск[овские] ведомости". Вдобавок 18 ноября сей цензор развел такой натурализм (демократически называемый похабщиной), что на следующий день No 15 вышел уже с белой полосой вместо фельетона и с надписью: "Повесть "На заре" снимается вследствие несоответствия ее направлению газеты".

   Зима, долго щадившая нас, пришла: вчера с вечера выпал первый настоящий снег и сегодня держится.

  

   Печальное известие из ставки. Ею овладел прапорщик Крыленко с красногвардейцами и матросами из Кронштадта. Духонин убит⁷². Крыленко "возмущен" и проливает крокодиловы слезы.

  

   Параллель с аграрн[ым] движением 1903 г.⁷³. "Южн[ому] краю" пишут из Лебедина: недавно разгромлено имение Василевка, генер[ала] Глазмана. Прежде всего перепились на винном заводе. Задохлись в цистерне 3 человека, 8 опилось до смерти, 22 отправлены в больницу... Племенной скот и инвентарь растащили по домам. Действовавшие энергичнее или явившиеся ранее захватили больше, что вызвало неудовольствие солдаток: их мужей не было, когда они явятся, придется устроить уже новый дележ всего крест[ьянского] имущества поровну... Наступило отрезвление. В экономию стали приводить угнанный скот... Василевские крестьяне стали рубить лес в имении гр[афа] Капниста, но крестьяне с. Михайловки запретили, считая, что они имеют больше прав. Рубка леса была прекращена. До открытого столкнов[ения] дело не дошло ("Южн[ый] кр[ай]", 23-XI-1917).

  

   Под Белгородом в Харьковской губ[ернии] идет форменное и, по-видимому, кровопролитное сражение. Об этом сообщает уже офиц[иальный] орган харьковского губ[ернского] комиссариата "Нова громада". Эшелоны ударников, с которыми, по слухам, идет Корнилов⁷⁴, движутся из Могилева на Дон, кружным путем. Большевистские войска задержали их между Сумами и Белгородом. Идет бой из-за обладания станцией Томаровкой в 28 верстах от Белгорода. По-видимому, Корнилова с этими эшелонами нет, а есть Деникин⁷⁵. По-видимому, ударникам удалось овладеть Томаровкой и "сражение происходило приблизительно верстах в 15 от Белгорода. В городе слышна канонада, доставляются раненые... Уже 25 с утра магазины не открывались, занятия в учебных заведениях прекращены. Город (по распоряжению революц. штаба) не освещается и погружен в полнейшую темноту... Кровопролитие в самом сердце России" ("Южн[ый] кр[ай]", 26-XI).

  

   22 ноября газета нар[одных] социалистов, которая вместо "Народного слова" теперь называется "Слово в цепях", напечатала мою телеграмму по поводу гнусностей, проделанных над Плехановым. К нему, больному, три раза врывались с обыском, который производили чрезвычайно грубо. Положение больного ухудшилось. Пошла горлом кровь. Я уже думал, что моя телеграмма пропала в недрах большевистской цензуры. Но она напечатана {"Власть народа", 19-XI-17. - Примеч. В. Г. Короленко.}.

   В том же номере газеты напечатана заметка "Саботаж просителей": оказывается, что в Смольном с просителями очень любезны: по возможности удовлетворяют все просьбы. Давно бы выпустили и арестованных "за направление" журналистов, в том числе с.-р. и с.-д., если бы они сами или за них попросили. Но - просители не идут. "Одно время, - говорит шутливо А. Смирный, - предполагалось назначить премию каждому просителю. Теперь за недостатком денег этот проект оставлен и предполагают "предавать саботирующих просителей военно-революционному суду".

  

   Чернов в последней конференции петрогр[адской] организации партии соц.-революционеров уже счел нужным заявить:

   "Мы, всегда боровшиеся за Учредительное Собрание и во имя его, мы всенародно заявляем: если кто-либо посягнет на Учредительное Собрание, - он заставит нас вспомнить о старых методах борьбы с насильниками, с теми, кто навязывал народу свою волю. Если услышат они наш голос и если он остановит новую готовящуюся авантюру, тем лучше, если нет - не наша вина. Во всяком случае, они предупреждены" ("Власть народа", 19-XI-17).

   Этого еще недоставало! Чернов человек способный, но весь ушел без остатка в кружковую психологию. За границей доводил до нелепости антиоборончество, в России не мог отказать себе в удовольствии, несмотря на это, войти в оборонческое министерство⁷⁶, наделал немало глупостей, вел некрасивую кампанию против Керенского⁷⁷ и теперь с легким сердцем декларирует возврат к террору, т. е. к убийствам из-за угла... Трудно проявить более попугайский автоматизм и отсутствие чувства действительности! Сделать из Лениных и Троцких мучеников пролетариата, оправдать заугольным насилием открытые насилия красногвардейцев... Идея! А ведь - чего доброго. Мы и после революции остаемся рабами {В "Киевской мысли" (16-Х1 - No 274) помещена заметка "Террористич[еское] покушение". Пока эта банда неизвестных вам вымогателей в солд[атской] форме требовала у фабриканта Ункера 100 тыс., а получила только 100 руб., и бросила в окно бомбу. Дело было в Киеве. Бомба взорвалась, но никто (случайно) не пострадал.

   В той же "Киевской мысли" (14 окт. 1917, No 248) приводится заявление украинца Шаповала: "Подобно тому, как российская революционная демократия боролась с абсолютизмом всеми способами, даже террористическими, так и мы, украинские революционеры, будем бороться с "русскоцентризмом", к каким бы способам борьбы ни пришлось прибегать". - Значит, вплоть до террора? - спрашивает газета... Но террор в свободном строе это лишь метод борьбы анархистов и бандитов". - Примеч. В. Г. Короленко.}

  

   В газете "Свобода и жизнь" - "органе демократической интеллигенции", издающемся в Москве⁷⁸ кружком писателей (с оттенком индивидуализма), напечатано 27 ноября письмо студента Льва Резцова, которое редакция озаглавливает "Вопль отчаяния".

   "Месяца три назад, - пишет этот студент, - я записался в студенческую фракцию партии нар[одной] свободы с искренним желанием работать в ней". В окт[ябрьско]-ноябрьские дни всей душой стоял на стороне белой гвардии и своих товарищей, боровшихся с большевиками.

   Теперь он вышел из партии. Этого мало, - он зовет к большевикам. Почему? Сила на их стороне. "Большинство, способное штыком и пулеметом защищать свои идеи, это большинство несомненно на стороне большевиков". Отрезвить массы могут только факты...

   Итак, пусть большевики тащат к пропасти. Но это единственный выход. Остается одно: во имя родины помочь большевикам в их прыжке. Иначе погибли мы все, погибла Россия! "Они уверены в успехе, следовательно, есть еще надежда". "Может быть, загорится действительно и на Западе великая революция".

   "Может быть, - прибавляет Резцов, - я не согласен с некоторыми (?) положениями большевизма, может быть, бесчестно поступают большевики, скрывая от масс, какую страшную игру они ведут, - игру на всемирную революцию..." Но... автор прибегает к сравнению, когда-то употребленному В. А. Маклаковым⁷⁹. Россия - автомобиль, управляемый безумно смелым шофером. Автомобиль катится с горы. Впереди пропасть. И автор призывает не мешать безумно смелому прыжку... Авось перепрыгнут... Вот когда вспомнишь французское: comparaison n'est pas raison⁸⁰.

   Редакция оговаривается, что печатает письмо единственно как психологический документ, свидетельствующий об отчаянии и пессимизме интеллигенции.

   По-моему - это документ действительно интересный, указывающий на самое страшное, что есть в нашей революции. Наша психология - психология всех русских людей - это организм без костяка, мягкотелый и неустойчивый. Русский народ якобы религиозен. Но теперь религии нигде не чувствуется. Ничто "не грех". Это в народе. То же и в интеллигенции. Около 1905 г. мне был прислан рассказ для "Р[усского] бог[атства]". Рассказ плохой, но симптоматически ужасный: в нем автор не только без негодования, но с явным сочувствием рассказывает о кружке интеллигентов, совершающих во имя революции всякие максималистские гнусности... И всего интереснее и страшнее - что автор непосредственно перед этим был... толстовцем, даже "несколько известным в толстовских кругах". Я с омерзением читал эту плохую повесть, но если бы это было возможно, я бы напечатал ее в назидание в каком-нибудь журнальчике для refus'es⁸¹, как образец "бесскелетности" русской психологии. Успех - все. В сторону успеха мы шарахаемся, как стадо. Толстовец у нас слишком легко становится певцом максимализма, кадет - большевиком. Он признает, что идея - лжива, а образ действий - бесчестен. Но из чисто практических соображений он не считает "грехом" служить торжествующей лжи и бесчестию...

   Это и есть страшное: у нас нет веры, устойчивой, крепкой, светящей свыше временных неудач и успехов. Для нас "нет греха" в участии в любой преуспевающей в данное время лжи... Мы готовы вкусить от идоложертвенного мяса с любым торжествующим насилием. Не все это делают с такой обнаженной низостью, как Ясинский, извивавшийся перед царской цензурой и Соловьевым, а теперь явившийся с поздравительными стишками к большевикам, но многие это все-таки делают из соображений бескорыстно практических, т. е. все-таки малодушных и психологически-корыстных...

   И оттого наша интеллигенция, вместо того, чтобы мужественно и до конца сказать правду "владыке народу", когда он явно заблуждается и дает себя увлечь на путь лжи и бесчестья, - прикрывает отступление сравнениями и софизмами и изменяет истине...

   И сколько таких неубежденных глубоко, но практически примыкающих к большевизму в рядах той революционной интеллигенции, которая в массе способствует теперь гибели России, без глубокой веры и увлечения, а только из малодушия и без увлечения. Быть может, самой типичной в этом смысле является "модернистская" фигура большевистского министра Луначарского. Он сам закричал от ужаса после московского большевистского погромного подвига... Он даже вышел из состава правительства. Но это тоже было бесскелетно. Вернулся опять и пожимает руку перебежчика - Ясинского и... вкушает с ним "идоложертвенное мясо" без дальнейших оглядок в сторону проснувшейся на мгновение совести...⁸²

   Да, русская душа - какая-то бесскелетная.

   У души тоже должен быть свой скелет, не дающий ей гнуться при всяком давлении, придающий ей устойчивость и силу в действии и противудействии. Этим скелетом души должна быть вера... Или религиозная в прямом смысле, или "убежденная", но такая, за которую стоят "даже до смерти", которая не поддается софизмам ближайших практических соображений, которая говорит человеку свое "non sumus" - "не могу". И не потому не могу, что то или другое полезно или вредно практически с точки зрения ближайшей пользы, а потому, что есть во мне нечто не гнущееся в эту сторону... Нечто выше и сильнее этих ближайших соображений.

   Этого у нас нет или слишком мало.

  

   Идут переговоры о перемирии (которое и заключено) и о мире, который, по-видимому, будет сепаратным. В связи с этим застрелился в Бресте (место переговоров) 29 ноября ген[ерал] Скалон, по-видимому, не вынесший каких-то позорных условий⁸³.

   Это сын покойного варшавского генерал-губернатора⁸⁴, одного из сатрапов царского строя, который возвел администрат[ивный] порядок до смертных казней без суда. Газеты в свое время (около 1905) приводили потрясающее предсмертное письмо казненного таким образом мальчика-гимназиста. С другой стороны, тот же Скалон потребовал от польского страхового о-ва, чтобы оно выдавало премии за черепичные крыши (вместо соломенных) лишь "благонадежным" крестьянам. Это всемогущество отца трагически отразилось в судьбе несчастного сына. Он стал бессильным и жалким орудием позора России в руках разбушевавшейся и всесильной охлократии и предпочел смерть... Телеграмма большевистского тел[еграфного] агентства разносит весть об этом выстреле при самом открытии "мирных переговоров"... В тоне официального сообщения из ставки чувствуется некоторое смущение и, пожалуй, невольное уважение... Приводится текст прощального письма к жене... "Никто из нас не ожидал ничего подобного, - пишут члены "мирной делегации". - Просим послать телегр[аммы] соболезнования от правительства и от делегации жене генерала в Могилев и текст этих телеграмм опубликовать в печати". "Предполагаем нервное расстройство", - пишут еще эти большевистские делегаты, хотя никаких признаков этого заметно не было.

   Начинается контрреволюция производственной стихии. В Сормове предприниматели собрали представителей рабочих и служащих и объявили, что дальше вести дело не могут. В экстр[енном] заседании служащих завода вынесена резолюция, в которой говорится, что предполагаемое закрытие с 10 дек[абря] завода недопустимо, что завод имеет общегосуд[арственное] значение и его необходимо поддержать и т. д. Между прочим: "Собрание считает необходимым указать, что настоящая резолюция не имеет политического оттенка и основана исключительно на сознании служащими своего гражданского долга" ("Ниж[егородский] л[исток]", 28-IX-17).

   Сормовский завод - это целый город под Нижним на Волге. Гнездо рабочего большевизма...