Короленко Владимир Галактионович - Дневник (1917-1921)

  

   Короленко В. Дневник. Письма. 1917-1921.

   М.: Советский писатель, 2001.

   OCR Ловецкая Т. Ю.

  

   Письма с фронта:¹

   "Мучаются здесь ужасно. Стоим, несмотря на морозы декабря, в бараках, в грязи, тело близко к телу, и повернуться негде. Нашу роту называют дисциплинарным батальоном. Розги, пощечины, пинки, брань - обыденная вещь. Нечто страшное творится. Солдаты записываются в маршевые роты на позиции, лишь бы отсюда... Вот как мучаются, и сидеть дома нельзя. Надо быть здесь".

   "В последние дни, дни праздника, достали мы (нас кучка интеллиг[ентных] солдат) газеты. Нас все время окружают толпы по очереди. Физиономии, тела, все движения - олицетворение вопроса: а что? Мир? И вместо ответа на этот вопрос мы им рассказываем о Распутине, о Протопопове² и т. д. Брови грозно сдвигаются, кулаки сжимаются".

   "Дедушка. В нашей роте 650 человек различных возрастов, начиная с 18 лет и кончая 42-43-мя. Ни один не знает задач войны; они им чужды. А в Думе кричат, что народ не хочет мира. Путаница... Уже 6 утра. Надо идти на занятия".

  

   Председателем Госуд[арственного] совета назначен И. Г. Щегловитов³, ренегат, как и Протопопов, только много его умнее. Я его знал лично по Нижнему. Фигура интересная, умница, начинал тов[арищем] прок[урора] в Нижнем, и мы оба встретились на "мужицких делах" в Горбатове⁴. Я - молодой еще, начинающий карьеру писатель, он - молодой тов[арищ] прок[урора]. Между нами установилась симпатия: мне пришлось отметить идиотские глупости председателя и прекрасные речи обвинителя, нередко переходящие в защиту.

   Потом Щегловитов напечатал в моск[овском] "Юридическом вестнике" статьи, в кот[орых] доказывал необходимость введения в законодательство права физического сопротивления незак[онным] распоряжениям полиции. Мы встречались впоследствии: во время дела павловских сектантов⁵, где суд действовал по прямой указке Победоносцева (даже объявление приговора было задержано на 2 или 3 дня: приговор был послан на одобрение в Петерб[ург]!). Щегловитов был прислан от министерства юстиции. Защитникам (Муравьеву и Маклакову) выставлял себя защитником законности, но роль его была уж очень сомнительная.

   Потом я еще раз его видел уже министром. Я с пок[ойным] Якубовичем⁶ ходили к нему, чтобы предупредить готовившуюся катастрофу на Каре. На этот раз Щегловитов исполнил просьбу и катастрофа хоть на время была отсрочена.

   Потом Щегловитов все более определялся, и мне приходилось в статьях в "Р[усском] бог[атстве]" и "Р[усских] вед[омостях]" отмечать вскользь эту эволюцию. После дела Бейлиса Щегловитов в речи при открытии какого-то учреждения по суд[ебной] экспертизе уже счел нужным отметить, что писатель Короленко идет против суда присяжных (мои статьи: "Г.г. присяжные заседатели"). И я был предан суду, который не закончен и до сих пор⁷. В конце концов Щегловитов, образованный и умный, писавший о праве сопротивления, - теперь идет на помочах шайки темных черносотенцев и его имя - синоним темнейшей реакции наряду с Максаковым⁸.

  

   Ушел еще Д. С. Шуваев, военный министр, на его место Беляев (М. Д.). Среди товарищей министров тоже большие передвижения. Около 4 янв. уволен В. А. Бальц, тов. мин[истра] вн[утренних] дел. Бывший тов[арищ] председ[ателя] Госуд[арственного] совета И. Я. Голубев - переведенный в неприсутствующие чл[ены] Госуд[арственного] совета, подал прошение о полной отставке. "Это, - пишут газеты, - третий случай отставки, отказа от звания члена преобразов[анного] Госуд[арственного] совета по назначению". Ушел тов[арищ] мин[истра] нар[одного] просвещ[ения] Рачинский. Уходят министры H. H. Покровский (мин[истр] ин[остранных] дел) и В. Н. Шаховской (мин[истр] торг[овли] и промышленности). Тов[арищ] мин[истра] юстиции Веревкин после беседы с Щегловитовым отклонил предложение Добровольского остаться временно его товарищем. Объявлена отставка по прошению тов[арища] министра вн[утренних] д[ел] М. В. Волконского.

  

   Из письма к А. Г. Горнфельду⁹ (о "Сл[епом] музык[анте]".

   ...Щербина¹⁰ челов[ек] очень почтенный и прямо замечательный, если принять во внимание огромную силу, кот[орую] пришлось ему употребить на преод[оление] трудностей, не существующих для зрячих. Но этот слепой - прямая противоположность моему слепому, романтику и мечтателю. Щербина - позитивист до мозга костей. Он или судьба за него выполнила то, что хотел исполнить мой дядя Максим: разбил задачу на массу деталей, последоват[ельных] этапов достижимого, получил от суммы определ[енных] слагаемых известное удовлетворение "достижения", и это закрыло от него дразнящую тайну недостижимого светящегося мира. И он успокоился... в сознании. И уверяет, что он доволен и счастлив без полноты существования. Доволен - возможно. Счастлив - наверное нет. Можно вырасти в темном и затхлом подвале, никогда не испытав, что такое веяние свободного воздуха, аромат полей и лесов. Что ж. И тогда можно сказать: "нельзя тосковать о том, чего не знаешь"... Но все-таки тут будет ослабленный темп жизни, угнетенность, бессознательная грусть... Толчок, искра... и тоска станет сознательно-мучительной.

   Но и кроме того, я считаю свой спор со Щербиной (да и не с одним Щербиной) нерешенным. Я убежден, что прав я: органически врожденная способность воспринимать световые ощущения требует органически же удовлетворения. Одним из элементов моего замысла был слепой, сидевший на дороге, залитой солнцем. И тогда еще я подумал: солнце должно его дразнить и возбуждать особенным образом. Ведь раньше, чем биологически выработались очки, называемые глазами, - наши протозоические предшественники видели (зародышевым зрением) всей поверхностью своего простейшего тела. Эта "помраченная" способность наших нервных клеток может выступать и обостряться во тьме "безглазия", как выступают звезды ночью. Солнце их поглощает своим избытком света, но только перекрывает, а не тушит. Солнце уходит, они выступают в наступившей тьме. Все это в свое время (задолго до "Сл[епого] музык[анта]") я продумал, читая Карпен-тера ("Физиология ума")¹¹, и потом вспомнил при виде слепого на дороге. Это окрепло под влиянием биологических идей Михайловского¹². И теперь я продолжаю считать, что я в своем замысле прав. И когда я (у себя за столом) смотрел на Щербину, уверявшего, что он доволен и что ничего более ему не нужно, - я видел то же самое.

  

   События бегут быстро. Третьего дня газеты принесли известие о разрыве дипломат[ических] отношений между Германией и Америкой... А у нас все продолжается мин[истерская] чехарда. Говорят опять о возвращении А. Ф. Трепова и Игнатьева...¹³ Там, очевидно, мечутся, как перед пожаром. Теперь "воробьи чирикают на крышах" о таких вещах, о которых еще недавно люди только шептались. Слухи, слухи! Рассказывают, будто где-то кто-то стрелял в царицу. Вероятно, пустяки, но пустяки характерные. И приурочивается это к высшим кругам, гвардейским офицерам и т. д. В воздухе носятся предположения о дворцовом перевороте... Много оскорблений величества. Ходит характ[ерный] анекдот, хотя мне передавали его со слов какого-то тов[арища] прокурора. Мужика допрашивают по поводу оскорблений высоч[айшей] особы. - Та чiм же я его оскорбив! Я ж тильки сказав: "нащо вiн дурний, тoi нiмiц (выразился еще резче) вiрить?"

   Америка разорвала дипломат[ические] сношения с Германией.

  

   К украинству:

   Из письма священнику Симоновичу на его простодушный вопрос, почему я не пишу об укр[аинском] народе: "Вы, Гарин¹⁴, другой, третий, будете с удовольствием описывать Керженец, чалдонов, японцев, корейцев, - кого угодно, только не малороссов..."

   "Вы спрашиваете, почему я мало писал из жизни Украины? Моя жизнь сложилась так, что в тот период, когда определяются литерат[урные] склонности и накопляются самые глубокие и сознательные впечатления, - я находился далеко от Украины: в сев[еро]-вост[очной] России и далекой Сибири¹⁵. С тем народом я жил, там проехал и прошел тысячи верст по русским и сибирским трактам и бесконечным рекам, с теми людьми работал в полях и лесах. Понятно, что Украина осталась для меня в виде воспоминаний детства и прошлого, почему и в моих произведениях отразилась лишь такими рассказами, как "Лес шумит" или "Судный день", а Россия и жизнь ее народа вошли в воображение как настоящее, как часть моей собственной жизни.

   Это о работе художественной. Что касается публицистики, то на Ваш вопрос я ответил раньше, чем он был задан" (ссылка на "Р[усские] зап[иски]", "Р[усские] вед[омости]" и "Укр[аинскую] жизнь")¹⁶.

  

   Амфитеатрова¹⁷ высылают (военные власти) из Петербурга. Место назначения выберет комиссия при минист[ерстве] вн[утренних] дел.

   Итак, Протопопов, организовавший "прекрасное газетное предприятие", высылает фактического редактора этого предприятия. Известие явилось несколько дней назад, а теперь (дня 2) появилось и объяснение: в 22 No "Русской воли" (от 22 февр.) появился фельетон Амфитеатрова "Этюды", представляющий довольно безвкусный набор громких слов... "У старых езопов разгорелись давним негодованием, алой грозой охваченные хохочущие очи. Лавы, озера, потоки, а результатов еще - ау! Куцая целесообразность изничтожает "яд"... едва щадя его носителей, если совесть общественная зазрит, да атаманы велят: "ахни!"

   Если прочитать только первые буквы, то весь фельетон дает криптограф: "Решительно ни о чем писать нельзя"... И т. д. Автор жалуется на цензуру, которая все вычеркивает. А о Протопопове сказано (в приведенном выше отрывке): "...такого усердного холопа реакция еще не создавала"... "его власть - провокация революционного урагана".

   Странный школьнический прием со стороны старого и опытного писателя. Все это говорится и без криптограмм, и для всех, кто читает передовые газеты, - это общее место.

  

   Много разных событий, из которых каждое в другое время (при разоблачении, конечно) было бы огромным скандалом, а теперь проходит как совершенно привычные "скандальчики". Бесстыдник Раев, об[ер]-пр[окурор] св[ятейшего] синода, распоясался в синоде по-домашнему и официально выступил по бракоразв[одному] делу своего приятеля проф. Безроднова и его любовницы (против жены) в качестве одновременно и свидетеля, и докладчика, и обер-прокурора. В три дня без ее ведома жену "оставили" и выдали паспорт с отметкой о прелюбодеянии. Нашлась в придворных кругах какая-то белая ворона ген[ерал]а Мамонтова¹⁸ (у приема прошений, на высоч[айшее] имя подаваемых), который дал ход прошению жены и не согласился затушить дело. Скандал вышел громкий, а оправдание старого пройдохи еще скандальнее. Основываясь на "регламенте", он без околичностей заявляет, что Мамонтов не имел права давать ход жалобе оскорбленной жены без его, старого бесстыдника, согласия! Оно, конечно, до сих пор так и делалось, и оттого-то и развелось столько бесстыдства и наглости, оттого на глазах у всей России бесстыдничали и любимчики Сухомлиновы¹⁹.

   Из письма к С. Д. [Протопопову]²⁰. "У меня ощущение такое, будто не одна Россия, но и вся Европа летит кверху тормашками. Вы инженер по профессии и знаете из механики, что бывает, когда внезапно останавливается привычная инерция движения. Все загорается. А тут, шутка ли - вся Европа сошла с рельсов и летит под откос. И нет признаков, чтобы машинисты сознавали это".

  

   Закончился процесс Манасевича-Мануйлова²¹. Темный делец, сыщик в рокамболевском стиле, о котором итал[ьянские] газеты рассказывают удивительные и мрачные истории с сыском и политическими убийствами (он был командирован с особыми поручениями по сыску в Италию), похожие на роман, а русские - давно разоблачали грязные шантажные проделки; в посл[еднее] время - правая рука первого министра Штюрмера. Долго его не могли предать суду: то назначали суд, то снимали самым скандальным образом, скандализуя "самодержавие", п[отому] что эта игра велась под прикрытием "высоч[айших] повелений". Наконец предали и осудили, причем даже прокурор говорил, что "приподнята только часть завесы - только угол ее... Много лиц, много тайных пружин остались для нас скрытыми. Это дело только одно звено позорной цепи" ("Р[усские] вед[омости]", 19 февр., 1917, No 52). И тот же прокурор отметил близость этого давно ведомого шантажиста к Штюрмеру. Он заявил прямо: Мануйлов действовал в комиссии ген[ерала] Батюшина по пору[чению] Б. В. Штюрмера.

   Нет теперь в России человека, на которого бы обрушилась такая подавляющая глыба позора, как этот недавний первый министр. В разговоре с сотрудниками "Петр[оградской] газеты" - бедняга запросил пощады. Дайте, дескать, отдохнуть и одуматься. Да, эти люди в надежде на самодержавие шли старыми путями, не замечая, что если самодержавие еще может защитить их от суда и ответственности, то уже бессильно защитить от позора. Они очутились в положении того толстовского (Алексей Толстой) генерала, который на пар[адном] приеме очутился без штанов. Они очутились в таком виде на открытом месте, где их видит вся страна. И никто, никто не может прикрыть их наготу... {"Давал ли я или нет поручения Мануйлову (ответил Штюрмер корреспонденту "Петр[оградской] газеты" на вопрос по поводу этого прокурорского заявления) - не нахожу возможным ответить. Слишком душа наболела, слишком измучился. Многое, многое хотелось бы сказать. Но нужен отдых, забвение от всех пережитых мучит[ельных] треволнений. Действительность так мрачна, что хочется хоть какого-нибудь просвета. Как из душного склепа хочется на чистый воздух, забыться от этой действительности, похожей на кошмар. Дайте отдохнуть, потом уже спрашивайте, о чем хотите" ("Киевская мысль", 1917, 21 февраля, No 52). - Примеч. В. Г. Короленко.}

   Генерал Батюшин тоже сильно скомпрометирован этим делом. Он получил особые полномочия по надзору за банками, и оказалось, что в руках этого военного генерала, представителя специфически сильной власти, - комиссия стала очагом шантажа. Мануйлов действовал в согласии с каким-то пом[ощником] прис[яжного] пов[еренного] Логвинским (кажется, брат военного члена комиссии), у которого в связи с делом Мануйлова произведен обыск, и он "освобожден от обязанности члена комиссии". Оказывается, что этот "член ком[иссии] по особому надзору за банками" недавно приобрел в Москве дом за 300 т[ысяч]. Другой член той же комиссии, полк[овник] Резанов... назначен во Владивосток. Говорят, что все дела, возбужденные комиссией ген[ерала] Батюшина, передаются для дальнейшего расслед[ования] гражданским властям {"Киевская мысль", 21 февраля 1917. - Примеч. В. Г. Короленко.}.

  

   В Петрограде числа с 23-го - беспорядки. Об этом говорят в Думе, но в газетах подробностей нет. Дело идет очевидно на почве голодания; хвосты у булочных и полный беспорядок в продовольствии столицы.

  

   Дума распущена до апреля. Протопопов сваливает вину на Петр[оградскую] гор[одскую] думу и предписывает "принять меры". Лелянов²² отвечает, что гор[одское] самоуправление заготовило более 1-1 ¥ милл. пудов ржаной муки, но градоначальник и администрация предписали поставить запасы для фронта. Льется кровь.

   Из письма: {Адреса и полный текст этого письма установить не удалось.} "Бледные сами по себе фигура и чувства не обязательно должны давать бледное изображение. Уж чего тусклее фигура Акакия Акакиевича у Гоголя. Но изображение этой тусклой фигуры врезывается так[им] ярким пятном в память читателя! Это показывает, что трагедия самой тусклой жизни может быть в изображении чрезвычайно яркой, оставаясь в то же время вполне правдивой".

  

   Приезжие из Петрограда и Харькова сообщили, еще 1 марта, что в Петрограде - переворот: 26-го последовал указ о роспуске Гос[ударственной] думы. Дума не разошлась. Пришли известия, даже напечат[анные] в газетах, что Дума избрала 12 уполномоченных, в число которых вошли представители блока и крайних левых партий. По общим рассказам - это временное правительство. Были большие столкновения. Войска по большей части перешли на сторону Гос[ударственной] думы. В "Южном крае" напечатано обращение Родзянко²³, призывающее к продолжению работы для фронта, - и письмо харьк[овского] гор[одского] головы к населению того же рода. На жел[езных] дорогах получено письмо Родзянко с обращением к жел[езнодорожным] служащим: "от вас родина ждет не только усил[енной] работы, но подвига". Мин[истр] путей сообщения Бубликов²⁴ предписывает расклеить эту телеграмму на всех станциях. Это уже очевидно обращение временного правительства. Всюду это встречается с сочувствием, но... страна точно в оцепенении. Вчера из Петр[ограда] мы получили телеграмму Сони²⁵: "Здоровы, все хорошо". В письме очевидицы М. А. Кол[оменкиной]²⁶ описываются некот[орые] события в Петрогр[аде]: в начале Невского из окна видны громадные толпы народа, среди них - полосой видны войска без ружей. Около них - красные флаги. В одном месте красное знамя. Поют револ[юционные] песни. Начинается обратное движение: толпа бежит, извозчики быстро сворачивают. Слышится... На этом письмо обрывается. Письмо раньше телеграммы (Соня телеграфировала в 8 ч. веч[ера] 1-го марта). И она пишет в ней: все хорошо.

   У нас в Полтаве тихо. Губернатор забрал все телеграммы. "Полт[авский] день" все-таки выпустил агентскую телеграмму с обращением Родзянка, перепечатав ее без цензуры из "Южн[ого] края". Но затем цензура не пропускает ничего. Где-то далеко шумит гроза, в столицах льется кровь. Не подлежит сомнению, что большая часть войск на стороне нового порядка. Говорят, казаки и некоторые гвардейские полки дрались с жандармами. Полиции нигде в Петрограде не видно.

   А у нас тут полное "спокойствие" и цензура не пропускает никаких даже безразличных известий: какие газеты пришли, какие нет. Ни энтузиазма, ни подъема. Ожидание. Вообще похоже, что это не революция, а попытка переворота.

   Слухи разные: Щегловитов и Штюрмер арестованы, все политические из Шлиссельбурга и выборгской тюрьмы отпущены. Протопопов будто бы убит, по одним слухам, в Москве, по другим - в Киеве. Царь будто уехал куда-то на фронт и оттуда якобы утвердил "временное правительство". Наконец - будто бы царица тоже убита...

  

   Не помню точно, какого числа я остановил ежедневные записи... В тот же день, когда написаны были последние строки, губернатор, задерживающий все телеграммы и грозивший "Полт[авскому] дню" трехтысячным штрафом за перепечатку телеграммы из "Южного края", вдруг отдал задержанные телеграммы агентства, и они были напечатаны. С этих пор события побежали с такой быстротой, что ни обсуждать, ни даже просто записывать их некогда.

  

   Получил из Унген неожиданную телеграмму: "Из Ясс еду в Полтаву. Руководитель сорочинского восстания Николай Пыжов". Это, очевидно, тот таинственный Николай, который возбудил толпу в Сорочинцах до такой степени, что мужики арестовали станового, а когда явились казаки с исправником, то произошла свалка и исправника убили. Товарищ Николай, говорят, был в толпе, но когда началась стрельба, успел скрыться. 45 человек убито на месте, и, кажется, еще по разным местам было немало жертв. Одним словом - товарищ Николай - главная пружина "Сорочинской трагедии"²⁷. Почему он счел нужным сообщить именно мне известие о своем прибытии - не знаю. Не помню, чтобы мы где-нибудь встречались. И роли наши были весьма различны в самой трагедии.

  

  

   Вчера (23-го) было собрание ("вече") украинцев. Всякий национализм имеет нечто отрицательное, даже и защитный национализм слишком легко переходит в агрессивный. В украинском есть еще и привкус национализма романтического и бутафорского. Среди черных сюртуков и кафтанов мелькали "червоны жупаны", в которые нарядились распорядители. В таком жупане был седой старик Маркевич²⁸ и молодой знакомый Сияльского..... {Пропуск в тексте В. Г. Короленко.} с лицом не то немца, не то англичанина, в бакенбардах. Говорилось много неосновательного, а один слишком уж "щирый" господин договорился до полной гнусности: по его словам, "Украина не одобряла войны, а так как ее не спрашивали (а кого спрашивали?), то она свой протест выражала тем, что будто бы украинцы дезертировали в количестве 80%". Я при этом не был (ушел раньше); если бы был, то непременно горячо протестовал бы против клеветы: узенькое кружковство навязывается целому народу и сквозь эти очки рассматривается и искажается действительность. Никакого представления о необходимости "спрашивать у народа" его воли перед началом войны у украинцев, как и у русских, конечно, не было, и украинский дезертир уходил не потому, что у него не спросили, а по разным побуждениям, не исключая малодушия и трусости. И уверение, будто украинский народ дал 80% малодушных и трусов, есть клевета на родной народ "щирых украинцев", психология которых очень похожа на психологию "истинно русских".

   Вернусь немного назад: 9 марта я получил следующую телеграмму:

   "Временный комитет Госуд[арственной] думы просит Вас по телеграфу прислать статью по вопросу о необходимости внешней победы для свободной России и о настоятельности скорейшего улажения несогласия и брожения в войсковых массах в отнош[ении] к офицерскому составу. Волнами от Петрограда идет брожение в умах солдат в связи с выпущенным советом рабочих депутатов приказом номер первый. Смущает единовременное появление приказов двух властей. Недостаточно ясна в сознании масс мысль о необходимости соглашения впредь до созыва учредит[ельного] собрания. Предположено напечатать Вашу и статьи видных членов Госуд[арственной] думы по этим вопросам в виде отдельных выпусков для массового распространения. В случае согласия телеграфируйте текст. Таврический дворец, члену Госуд[арственной] думы Герасимову".

   В результате этого призыва явилась моя статья, которую кто-то озаглавил "Отечество в опасности"²⁹. По этому поводу я получаю письма разного содержания, в том числе от непротивленцев, которые почему-то считали меня "продолжателем Л. Н. Толстого". Одно такое письмо я получил от Е. С. Воловика, который спрашивает: "Неужели есть такой мотив, во имя которого можно совершать дальше то ужасное, безнравственное дело братоубийства? Неужели есть такое обстоятельство, которое доказывало бы, что можно нарушить на время великую заповедь "Не убий".

   Я думаю написать статейку, в к[ото]рой мне хочется ответить непротивленцам³⁰. А пока, как материал, заношу свой ответ Воловику:

   "Вы оче[видно] принадлежите к числу людей, признающих, что человек никогда и ни при каких обстоятельствах не может проливать кровь и отнимать жизнь у другого. Я этого мнения не разделяю. Если на меня нападает мой ближний с целью отнять мою жизнь, то я считаю защиту, хотя бы с риском убить его, своим несомненным правом. Если насильник нападает на мою жену, дочь, на чужую мне женщину, ребенка, вообще на ближнего, то защиту силой я считаю своей обязанностью. Не знаю, согласитесь ли Вы с этим или нет. Если нет, - то мы просто говорим на разных языках и дальнейший разговор бесполезен. Если согласитесь, что в этих простейших случаях есть право и обязанность отразить силу силой, - то дальше, все усложняя вопрос, - мы придем к войне, в которой люди защищают родину. Вопрос очень сложный. Я много над ним думал, и думал с болью, и пришел к тому выводу, который изложен в моем воззвании. Как я и сказал в начале этого воззвания, - я считаю войну великим преступлением всех народов, но в этой трагической свалке моя родина имеет право отстаивать свою жизнь и свободу, а значит, мы, дети своей родины, имеем обязанность помогать ей в этом, в пределах защиты во всяком случае.

   Толстовских взглядов на этот предмет я никогда не разделял и когда-то ясно высказал это в рассказе "О Флоре-римлянине и Менахеме-царе"³¹. Желаю всего хорошего. 29 марта 1917".

  

   К войне. Из письма (Марии Ал. Кудельской)³². "...Что касается той ужасной свалки, которая теперь происходит, то, конечно, она именно ужасна. Но разве Вы не знали, что это бывало много раз? Тридцатилетняя война обратила чуть не всю Европу в пустыню, и, однако, никто не отрицает, что и тогда и после в человечестве было не одно зверство, но и проявления высоких стремлений, и сквозь дым и кровь вошли в жизнь и скристаллизовались идеи реформации. Возможно, что и теперь сквозь дым и кровь пробьются ростки, которыми преобразится на огромном пространстве вся жизнь. Разве Вы не видите, что наряду с величайшей войной идет и величайший протест против войны? Он не смог остановить свалки, и она разразилась еще раз, но то огромное движение протеста против нее, даже при невозможности на этот раз от нее устраниться и не принять в ней участия, - является предвестием, что этому общему и длительному преступлению народов будет все-таки положен конец. Ведь если оценивать жизнь односторонне только такими мерками, то и после внимательного чтения мрачных страниц истории следует пустить себе пулю в лоб.

   Простите несколько ворчливый тон этого письма. Я тоже устал. Следует все-таки помнить, что после степного пожара опять зеленеют травы, а за погибшими людьми идут новые поколения с своими правами на жизнь. Это - такой же факт, как и смерть. Об нем также следует помнить, как и о ней".

  

   Из письма солдата из Сибири: 1917 года, марта 27 дня. "...Дорогая сестра. Я прошу вас приложить свою гуманность и напречь последние силы и всеми средствами стремиться к организации страны. Хотя действительно: войско все на стороне народных представителей. Войско и без организации хорошо понимает, в чем дело. Кому не надоело то гнилое правительство, которое рухнуло бесследно. Все солдаты жалеют, почему так долго не повесют Николая II и его проститутку. Прости за выражения. Ведь они надоели, даже о них и говорить неохота". Далее рассказывает о другом: как унтер все придирался к солдатам пьяный и как они его побили.

   Этот солдат большой охотник писать. Через 2 дня опять пишет, но уже в несколько менее бодром тоне:

   "Очень трудно совладать с совершенно мало понимающими. Вот в нашей роте хорошего нет ничего, а лишь драколют друг друга и никакими судьбами с ними не совладаешь. Но все-таки по моиму наладится. Теперча избирают других делегат в комитет более сведущих и надежных. Главное, нет никаких самостоятельных законов. Офицеры совершенно ничто, не одушевляют солдат, и смотрят сурово, будто что-то потеряли... Теперча требуются более образованные люди, дабы уговорить непонимающих.

   Теперча здесь было заседание, на котором говорилось о праве женщин, что и внесло смуту между солдат, которую трудно было успокоить. Очень много непонимающих. Ну, авось это постепенно исправится и войдет в колею".

  

   Наш русский фронт парализован. Этим немцы воспользовались для удара в Италию. Забрав с нашего фронта "не только отдельные части армии, но целые армии, противник энергично повел наступление. Задавленные артиллерией, которая теперь не нужна на русском фронте, итальянцы потеряли позиции и отступают внутрь страны. Немцы вышли уже на венецианскую низменность, заняли Удино, взяли 120 т. пленных и более 700 орудий. Идут на Венецию".

   Характерно: "VorwДrts"³⁴ даже после преобразования, сделавшего его органом среднего, а не левого социализма, предостерегает против аннексион[ных] настроений.

   "Газета считает ближайшей задачей германской политики определенно указать, что самые блестящие успехи в Италии ничего не меняют в мирной политике Германии и ее союзников. Итальянское наступление не может служить началом завоевательного похода.

   В Австрии никто не думает об обратном завоевании Венеции, Милана и Ломбардии, принадлежавших ранее Австрии" {"Биржевые ведомости", веч., 19 октября 1917. - Примеч. В. Г. Короленко.}.

   По-видимому, в германском социализме, несмотря на патриотизм, не умерли и истинные заветы интернационала, предостерегавшего и от захватов и от разрыва с идеей отечества.

  

   Пытаюсь приняться за отметки происход[ящих] событий после огр[омного] перерыва. (Не уверен, что нет отрывков дневника в других тетрадях)³⁵.

  

   Костя Ляхович³⁶ вернулся сегодня в 9 ч. утра. Всю ночь провел в совете раб[очих] и солд[атских] депутатов и в переговорах с юнк[ерским] училищем. Юнкера раздобыли 20 пачек патронов и везли с вокзала к себе в училище. Солдаты остановили автомобиль и отняли патроны. Это было ночью. Юнкера предъявили ультиматум: если к 3 ночи не отдадут патронов, они идут на совет с орудием. Кое-как удалось достигнуть компромисса и предотвратить столкновение. Полтава рисковала проснуться в огне междоусобия... Вечером (7 час.) заседание Думы (публичное) в музык[альном] училище. Будут рассуждать о положении... Теперь идет кризис повсюду: большевики требуют передачи власти советам. Другие, более умерен[ные] партии - за временное правительство. В столицах, быть может, уже льется кровь.

   В гор[одском] саду стоит часовой у "чехауза". Стоят они часов по 10-ти подряд. Скучают, охотно вступают в разговоры. Я подошел. Молодой парень, бледный, довольно изнуренный. Был уже 2 года на фронте, у Тарнополя участвовал и в наступлении и в отступлении. Говорит, что если бы удержались наши, - были бы уже во Львове. Пришлось отступить. - Почему? Солдаты не захотели наступать? - Нет. Офицеры "сделали измену". - "Нашему командиру чехи наплевали в лицо. Почему ведешь солдат назад?" Солдаты, как можно, солдаты хотят защищать отечество... Начальство изменяет, снюхались с немцем.

   Это довольно низкая тактика большевиков. Дело обстоит обратно: офицеры стоят и за наступление, и за оборону. Большевистская агитация, с одной стороны, разрушает боеспособность, агитирует против наступления и затем пользуется чувствами, которые в армии вызывают наши позорные поражения, и объясняет неудачи изменой буржуев-офицеров. Ловко, но подло.

   Прочел довольно правильную характеристику настроения в "Голосе фронта"³⁷ (15 окт. No 38). Озаглавлено - "Неверие" (авт[ор] - Влад[мир] Нос).

   "Вспыхнула и прокатилась по необъятным русским просторам какая-то удивительная психологическая волна, разрушившая все прежние, веками выработанные и выношенные мировоззрения, стушевавшая границы и рубежи нравственных понятий, уничтожившая чувства ценности и священности человеческой личности, жизни, труда.

   - Я никому теперь не верю. Не могу верить!.. - с мучительной страстностью говорят некоторые солдаты.

   - Я сам себе не верю, потому что душа у меня стала как каменная, - до нее ничего не доходит... - сказал мне в минуту откровенности один искренний, простой человек.

   В горнило политической борьбы брошено все, чем до сих пор дорожил и мог гордиться человек. И ничто не осталось не оклеветанным, не оскверненным, не обруганным. Партия на партию, класс на класс, человек на человека выливают все худшее, что может подсказать слепая, непримиримая вражда, что может выдумать и измыслить недружелюбие, зависть, месть. Нет в России ни одного большого, уважаемого имени, которого бы сейчас кто-нибудь не пытался осквернить, унизить, обесчестить, ужалить отравленной стрелой позора и самого тягостного подозрения в измене, предательстве, подлости, лживости, криводушии...

   Что даже в среде самой демократии ругательски ругают всех и вся: и Керенского, и Ленина, и Чернова, и Либера, и Дана, и Троцкого, и Плеханова, и Церетели, и Иорданского... Ругают с ненавистью, с жестокой злобностью, с остервенением, не останавливаясь в обвинениях, самых ужасных для честного человека. И все это с легкостью необыкновенной. Нет ничего теперь легче, как бросить в человека камень.

   Внезапно, как-то катастрофически бесследно угасла повсюду вера в честность, в порядочность, в искренность, в прямоту. У человека к человеку не стало любви, не стало уважения. Забыты, обесценены и растоптаны все прежние заслуги перед обществом, перед литературой, перед родиной. Люди превращают друг друга в механически говорящих манекенов. Жизнь переходит в какой-то страшный театр марионеток.

   Жить так нельзя - это невыносимо ни для каких сил. Отдельный человек, утративший веру во все и всех, с "окаменелой", не воспринимающей окружающего мира душой, поставленный в безысходный нравственный тупик, сходит с ума или накладывает на себя руки. Человеческое общество, народ, как стихия неизмеримо сильнейшая и обладающая неистребимым инстинктом жизни, к самоубийству не придет, но оно может вспыхнуть ужасающим кровавым пламенем, чтобы попытаться в нелепой жестокости найти выход из кошмарного настоящего.

   Отрава безверия страшней, чем мы думаем. Ее надо уничтожать всеми доступными нам силами.

   Надо вернуть ценность человеческой жизни и человеческой личности.

   Надо восстановить в потерявшихся, усталых массах уважение к животворящей святости и честности мысли".

   "Голос фр[онта]" - левая газета. Стоит за временное правительство, но нападает на кадет, на "буржуазию", на корниловцев. И она говорит, что жить так нельзя... Вот где основной тон антиреволюционного настроения.

  

   В Петрограде большевистский мятеж. Давно уже большевистский сов[ет] раб[очих] и с[олдатских] д[епутатов] образовал военно-революц[ионный] комитет и потребовал, чтобы штаб П[етроградского] в[оенного] округа подчинился его контролю. Правительство потребовало роспуска комитета. Большевики призвали гарнизон к вооруженному] выступлению. 25 окт[ября] в 11 ч. из Петрог[рада] отправлена телегр[амма] вр[еменного] правительства всем комиссарам.

   "Циркулярно. Комиссариатам временного правительства. От временного правительства.

   Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов объявил временное правительство низложенным и потребовал передачи ему всей власти под угрозой бомбардировки Зимнего дворца пушками Петропавловской крепости и крейсера "Аврора", стоящего на Неве.

   Правительство может передать власть лишь учредительному собранию, а посему постановлено не сдаваться и передать себя защите народа и армии, о чем послана телеграмма ставке.

   Ставка ответила о посылке отряда.

   Пусть армия и народ ответят на безответственную попытку большевиков поднять восстание в тылу борющейся армии.

   Первое нападение на Зимний дворец в 10 час. вечера отбито".

   Таким образом, в столице уже льется кровь. У нас в Полтаве совет раб[очих] и солд[атских] депутатов давно стал большевистским и сделал попытку тоже захватить власть. Бедняге Ляховичу опять пришлось провести тревожную ночь. Все говорят, что он действовал энергично и прямо. Он потребовал от большевиков категорич[еского] ответа: чего вы хотите? Если захвата власти по примеру петроградских большевиков - скажите это. Тогда - война!

   Гл[асный] Ляхович говорит о действиях меньшинства революционной демократии, проводившего политику раздробления, преступную политику разрушения единства демократии, оратор называет большевиков - преступной кучкой заговорщиков и говорит, что в вопросе восстания большевики не были едины внутри себя. "Мы должны вынести свое мнение относительно этого выступления и осудить его, как опирающегося на дезорганизованные массы. Если большевики продержатся у власти хотя бы 2 недели, то пред всей страной станет ясным положение, жалкое и бессмысленное, в которое себя поставит новая власть. Городское самоуправление должно сказать, что его отношение к этому заговору только отрицательное, и постараться предотвратить вооруженное столкновение. Полтавские большевики должны выяснить свою позицию. Я требую ответа, считают ли полтавские большевики, что необходимо захватить власть в свои руки, и надеюсь, что он будет отрицательным. Тогда лишь мы сможем предупредить бессмысленное пролитие крови. Я требую, чтоб революционный совет заявил, чего он хочет", - заканчивает г. Ляхович.

   Перед этим голосом человека, знающего твердо, чего он хочет, жалкие полт[авские] большевики растерялись. Они лепетали что-то маловразумительное. Правда, резолюция "совета" была все-таки двусмысленная. Между прочим, попробовали захватить почту и телеграф и даже на время ввели цензуру. Но почтов[ые] служащие единогласно отказались этому подчиниться. Известия, приходившие среди дня, говорят о ликвидации восстания. Фронт единодушно высказался за временное правительство и посылает отряды в столицу. Все остальные социалистические и несоциалистические партии тоже. Железнодорожники стали на сторону "совета" и решили не пропускать этих войск. Но едва ли помешают. В вечерних телеграммах, которые стали известны, сообщается, что и в Петрограде части гарнизона уже раскаялись. Жалкое малодушное стадо, действительно человеческая пыль, взметаемая любым ветром!

   Характерно, что в "революционный совет" в Петрограде избран, м[ежду] проч[им], Дзевалтовский³⁸, которого в Киеве солдатская масса внушительным давлением на суд освободила от приговора за несомненно изменнические действия на фронте, а у нас - жалкая его копия Криворотченко, который был арестован как "дезертир" за уклонение от военной службы. Большевики и украинцы провели его в гор[одские] головы, но арест заставил его оставить сие почтенное звание. Теперь его отпустили на поруки и суют всюду, куда возможно.

   Я написал небольшую статейку³⁹, которую начал под одним впечатлением, кончил под другим. Писал все время с сильным стеснением в груди, доходившим до боли. Сначала мне казалось, что и в Полтаве должна пролиться кровь... Но кончится, кажется, благополучно. Большевистских избранников просто не допустили действовать... И они смиренно ушли...

  

   Керенский подошел с войсками к Гатчине, кажется, уже вошел в Петроград, а там с восстанием покончено. В Москве очищен от большевиков Кремль, но они держатся еще на вокзалах. "Идут переговоры". Вчера об этом уже выпущено у нас экстр[енное] прибавление (номер в понед[ельник] не выходит), но оно... запрещено цензурой. "Ввиду того, что эти "известия" подобраны тенденциозно и у совета революции есть сведения прямо противоположного характера" - совет революции предлагает не выпускать их. Приезжал Дубов (редактор). Решили они выпустить газету, и прибавление уже продается на улицах. Ляхович предложил то же сделать в земской газете.

   Положение своеобразно. Совет революции избран советом раб[очих] и солд[атских] депутатов, а совет - большевистский. Полтава повторяет Петроград: попытка "захватить власть". Но силы нет. Другие соц[иалистические] партии в ночном совещании призвали делегатов от войсковых частей и прямым опросом выяснили, что за выступление ни одна не стоит. Но... совет р[абочих] и с[олдатских] депутатов все-таки выделил из себя "совет революции", заявивший притязание подчинить своему контролю почту и телеграф и пославший своих эмиссаров к губ[ернскому] комиссару. Губ[ернский] комиссар (украинец Левицкий) сбежал в Киев. Остался его помощник Николаев. Когда к нему явился эмиссар, которым избран дезертир Криворотченко, - тот отказался с ним работать. Почта тоже не признала новой власти, но все-таки "совет революции" существует, выпустил свое воззвание ("призыв к спокойствию", смысл выжидательный) и установил цензуру! Пытаются извратить столичные све[дения] в благоприятном для большевиков смысле.

   Интересно, что и Николаев (правит[ельственный] комиссар) выступает больше как член партии c[оциалистов]-р[еволюционеров], объединившейся с меньшевиками, чем как представитель временного правительства!.. "Стыдливо и робко" социалисты-небольшевики не решаются прямо высказаться за врем[енное] правительство, а пассивно противятся большевистским выступлениям. Кончится, наверное, тем, что придется определиться.

   Вечером у меня был казачий офицер Дм. Ник. Бородин, которого я знал мальчиком в Уральске. Он работал в Полтаве на с[ельско]-хоз[яйственной] ферме, теперь является делегатом уральск[ого] войска на каз[ачьем] съезде в Киеве. Среди этой сумятицы казаки занимают особое, прямо выдающееся положение. У них, как заявил и в Петрограде каз[ак] Агеев, совершенно нет дезертирства. Дезертир не мог бы явиться в станицу. Кроме того - еще не умерли выборные традиции. Произошло сразу что-то вроде перевыбора офицеров, и состав определился крепко: розни между офиц[ерами] и рядовыми нет. Поэтому казаки говорят определенным языком. В Киеве терский, кажется, казак Кривцов говорил с Радой, как и представитель казаков у нас - с советом: вы за спокойствие и против анархии - мы тоже. Вы хотите автономии. Мы у себя тоже думаем завести свои порядки и вам не мешаем. Но от России не отделяемся. Банки, почта, телеграф - учреждения государственные, и мы умрем, а захвата их не допустим. Это в Киеве говорил офицер, в Полтаве, кажется, рядовой. И этот голос людей, которые точно и ясно определили среди сумятицы свое положение и знают, чего хотят, и притом знают всей массой, - производит импонирующее впечатление. Кажется, что казаки не кинутся и в реакц[ионную] контрреволюцию. Бородин пришел ко мне, чтобы узнать мое мнение о федерат[ивной] республике. Эта идея - охватила все казачество, потому что в "этой новизне их старина слышится". Я убежден, что будущее России - именно таково... и только в этой форме оно сложится и окрепнет как народоправство. Я говорил только, что опасаюсь шовинистического сепаратизма и розни между казачеством и "иногородними". Оказывается, - на Урале, который теперь называется Яиком, - вопрос уже решен в смысле равноправия. Бородин мечтает, что организация казаческих областей даст первые основы для кристаллизации всего русского народа: среди разбушевавшейся анархии, - это, дескать, первые островки. Возможно.

   Собираюсь написать статью об этом предмете. Мои сердечные приступы ослабевают, что пока видно по этому дневнику. Недавно не мог бы написать вот этого за один присест, не почувствовав стеснения в груди. В субботу появилась моя статейка в "Полт[авском] дне"⁴⁰. Всю ее я написал с этой болью в груди, порой совершенно не дающей работать. Но все-таки написал. И это улучшение.

  

   Вчера я написал статью "Опять цензура" и отдал ее одновременно в "Вестник обл[астного] комитета" и в "Полт[авский] день". В "Вестнике" статья появилась. "День" вышел в виде белого листа с надписью поперек: "Ред[акция] "Полтавского дня" протестует против воскрешения предварительной политической цензуры". Оказывается, ночью явился член "совета революции" Городецкий (полуграмотный портной-закройщик) с каким-то студентом и потребовали предъявить им оттиск газеты. Когда им дали - Городецкий зачеркнул (по указанию какого-то наборщика) известие о постановлении центрального комитета соц[иалистов]-рев[олюционеров] - за временное правительство. В это время студент указал мою статью. "Смотрите: статья Короленко". Городе