Короленко Владимир Галактионович - Дневник (1917-1921)

идимому, этого опасаться не следует: заключенные большевиками, наоборот, должны бы ожидать, что противники большевиков их отпустят. Но... чего не бывает. Они просят поэтому усиление караула.

   Вчера Соня была в земжиле, и там комиссар по расквартированию войск сказал ей:

   - Передайте поклон отцу. Вот видите, как мы к нему относимся: все удостоверения о неприкосновенности квартир для реквизиции квартир мы отбираем. А для него оставили. Пусть вспомнит о нас, когда нас победят (в таком роде).

   Да, возможен новый переворот, и возможно, что мне придется опять отстаивать нынешних властителей против озверения и жестокостей надвигающейся неведомой, новой власти.

  

   Приезжал Карл (Леонт[ьевич]) Филипп, представитель датского Кр[асного] Креста. Молодой еще человек, по-видимому еврей, датский, кажется, подданный, довольно деятельный и энергичный, немного хвастает: "Я спас Киев, когда наступали петлюровцы"... Тогда очень много сделало для Киева гор[одское] самоуправление. Возможно, что при сем делал кое-что и датский Крест. Здесь он довольно энергично действовал при освобождении Аренштейна, и мне это понравилось. Впоследствии я узнал, что он женится на Молдавской, а Аренштейн родственник Молдавской. Теперь они объявлены женихом и невестой.

   Он приехал сообщить, что положение тревожное. Узнал из большевистских источников (помощник коменданта), что положение очень напряженное, и он приехал за мной, чтобы поговорить с властями о положении города. Председателя исполкома Дробниса не было, его заместитель Гончарко сказал, что вся власть перешла к Егорову¹⁹ (коменданту фронта). Отправляемся в бывший кадетский корпус. Застаем суету. Среди кучки штабных (и тут же Дробнис, Алексеев, Швагер и др.) Егоров, молодой еще человек, очень громким голосом отдает распоряжение насчет автомобиля. Таким же громким и грудным голосом отвечает нам, что он и не думает эвакуироваться и что вообще "это до него не относится". Дробнис, к которому это относится, несмотря на утверждение нам его помощника, - говорит, что надобности в охране для города нет, что они не отступают и т. д. Выходим. Всюду суета. Проходят и проезжают солдаты, офицеры, большевистские чиновники. У "дворца" коммунистов (бывшее дворянское собрание) целая толпа и тоже какие-то сборы.

  

   Ночь прошла спокойно. Тревога как будто улеглась. Говорят, что Кобеляки, захваченные Григорьевым, взяты обратно. Несмотря на нерасположение к большевикам - даже "буржуазные" слои населения желают успеха в отражении Григорьева, за исключением, впрочем, элементов черносотенных, ничего не имеющих против еврейского погрома. К вечеру, однако, опять тревога. Говорят, на город идут диканьцы²⁰. Это дружина, составлявшая одно время "анархистский полк" (на знамени: "Смерть жидам и буржуям!"). Потом, когда его захотели отправить на фронт, - весь полк дезертировал, одно время угрожал городу. Теперь опять. Но, кажется, это пустяки.

   Третьего дня я пошел с внучкой прогуляться. Она очень любит ходить к Никольской церкви и взбираться на колокольню. Этот раз мы увидели веселые группы детишек, подымавшихся по лестнице наверх. Мою Соничку так и потянуло за ними. Входим. Дети сидят на партах в часовенке, обращенной в класс закона Божия. Я едва успеваю оторвать Соничку от косяка двери. Она так и прилипла к нему, жадно глядя на ребятишек. Я все-таки увожу ее и на лестнице встречаю священника. Он идет, окруженный гурьбой девочек и мальчиков. Здороваемся, и он останавливается, чтобы поговорить со мной. Это классы закона Божия, изгнанного из гимназий и школ.

   - Объявляя об этих уроках,- говорит священник,- мы очень боялись: вдруг никто не придет. Оказалось, наоборот - желающих много. А еще не все знают: в газетах объявить было нельзя... газеты только большевистские.

   Вообще "гонение на веру" очень непопулярно. Результаты обратные: церкви полны, исповедовавшихся перед Пасхой небывало много. Сами священники подтянулись: явилась ревность к гонимой идее.

   Прощаемся. Священник, оживленный и приветливо здоровающийся с подходящими новыми группами детей, уходит наверх. Мы спускаемся вниз и сходим за церковью в огороды. Там в саду Любошинской идет работа: на вырубках разделывается земля под огороды. Работает по большей части молодежь, есть гимназисты и гимназистки.

   У перехода через ручеек встречаем группу в 5-6 человек такой молодежи. Я спрашиваю о дороге. Мне указывают, где удобно перейти с ребенком ручей. Один гимназист, совсем мальчик, лет 16-ти, подходит ко мне и говорит:

   - Позвольте вас поблагодарить. Я - Ивакин, был арестован чрезвычайкой. Вы и Прасковья Сем[еновна] за меня хлопотали.

   Вспоминаю. Действительно, среди арестованных малолетков был Ивакин, задержанный за "антисемитскую агитацию".

   - Какое же это преступление вы совершили?

   Мальчик оживляется.

   - Видите ли! Это по доносу одного товарища. Нам запретили учить закон Божий. А евреям читают священную историю. Это несправедливо! У нас вышли споры. Я говорю, - если им можно, то и мы хотим. А если нам нельзя, то и им не надо... Ну, заспорили. Один и донес...

   - Что же? Вы говорили, что надо "бить жидов". Это нехорошо.

   - Конечно, нехорошо. Но я ничего подобного не говорил. Абсолютно! Но ведь несправедливо, чтобы нам запрещали то, что им дозволяют. Мы хотим, чтобы и нам преподавали закон Божий. Или уж не надо никому!

   Что это за история, - я в точности узнать еще не успел. Интересно, однако, что здесь результаты гонения противоположны целям. И несомненно, что пробуждающееся сочувствие к "гонимой вере" - есть то самое чувство, которое когда-то одушевляло и наше поколение, только в ином направлении.

   В некоторых селах население заставляет учителей опять вешать в школах иконы, вынесенные "по приказу начальства". Красноармейцы, проезжая мимо церквей, часто крестятся. Вообще - народ не так уж легко отрекается по декрету от своей веры...

  

   Опять тревога. Кобеляки опять в руках Григорьева. В Изюме, говорят, уже Деникин. Из Харькова будто бы эвакуируются большевики. Часов около 5-ти дня прибежала девочка Семенченка. А потом пришла и Анна Андреевна²¹. Семенченко взяли в качестве заложника.

   Семенченко отпущен. Относительно григорьевцев опять успокоение.

  

   Сегодня в "Известиях" помещен очень бледный отчет о заседании "окружного революционного трибунала" по делу о "сотрудниках Полт[авской] Чрезвыч[айной] Комиссии". Третьего дня "при переполненном зале под председат[ельством] Крамаренко слушались громкие дела: 1) сотрудников Полт[авской] Чрезвыч[айной] Комиссии Житомирского, Томаса и Иващенко, члена коммунистической партии Романова и контролера земжила Богуславского в ряде преступлений по должности и проступков, несовместимых с высоким званием коммуниста". Романов - "коммунист" (жена которого приходила ко мне с изложением своего дела), в сущности, участник мелких гешефтов некоих Шинкаревских, хлопотал об их освобождении и предложил взять их на поруки, для чего отправился доставать деньги. Житомирский (заведовавший секр[етно]-оперативным отделом чрезвычайки) и следователь Томас (?) условились выставить действия Романова как предложение взятки. Об этом они сообщили деж[урному] комиссару Иващенку, прося его в известный момент войти в комнату и арестовать всех. Это и было сделано, причем арестован и "контролер земжила" Богуславский, неведомо как очутившийся в комнате.

   Отчет составлен бледно и сухо. Но Праск[овья] Сем[еновна], бывшая на суде, говорит, что было много ярких эпизодов. В качестве свидетеля фигурировал, между прочим, тов. Барсуков, недавний председатель чрезвычайки, скрывшийся после ее разгрома и опять явившийся, уже не в сем высоком звании. На вопросы он отвечает, между прочим, что для уличения предлагающих взятки и при нем практиковались подобные "комбинации". Заявление это публика встречает громким хохотом. Барсуков имеет жалкий вид. Комиссар опера[тивного] отдела Писаревский пытается показать, что "комбинации" практикуются и теперь, при Алексееве, заместившем Барсукова. Тот подает резкую реплику: "я разрешал только сажать в тюрьму за подобные комбинации".

   Все дело - позорное для чрезвычайки, но впечатление какое-то неясное и путаное. Чувствуется гнусность, но какая-то вуалированная. Житомирский приговорен к 5 годам тюрьмы, Томас к 3-м (оба "условно"), Романов и Богуславский оправданы.

   За недостатком места отчет о деле членов коммунистической партии отлагается до следующего номера.

   25 мая обещанного отчета нет. Вместо него помещен отчет о заседании коммунистической партии, на котором городская организация коммунистов (большевиков) вместе с жел[езно]дор[ожными] районами объявляется распущенной. В передовой статье "Основные задачи нашей партии" Дробнис громит состав партии, как людей, "примазавшихся к партии из личных видов", и т. д. Говорят, теперь вся сия "партия", на коей покоится большевистское правительство в Полтаве, после чистки состоит из 8 человек!

   Рассказывал К.И. {Имеется в виду К. И. Ляхович.}. Он пришел в жилищный отдел. Там застает картину: какой-то "товарищ" требует реквизировать комнату для одной коммунистки. Тут же хозяин квартиры и претендентка-коммунистка. Это старая еврейка совершенно ветхозаветного вида, даже в парике. Она сидит и смотрит своими, как выражается рассказчик, "кислыми" глазами на старания своего "товарища по партии". Загарову надоела уже возня с реквизициями, и он довольно грубо отвечает:

   - Ну ее к черту! Пусть ищет сама!

   - Но товарищ... Согласитесь... ведь это коммунистка...

   Старая еврейка всем своим видом старается подтвердить свою принадлежность к партии... Загаров сдается и так же решительно накидывается на злополучного хозяина квартиры. "Коммунистка" водворяется революционным путем в чужую квартиру и семью.

   "Мой дом - моя крепость", - говорит англичанин. Для русского теперь нет неприкосновенности своего очага, особенно если он "буржуй". Нет ничего безобразнее этой оргии реквизиций. При этом у нас в этом, как и ни в чем, нет меры. "Учреждения" то и дело реквизируют, и то и дело меняют квартиры. Загадят одну - берут другую. "Уплотнение" тоже сомнительно: часто выдворяют целые большие семьи и вселяют небольшую семью советских служащих.

  

   Сегодня в "бюллетене" {Бюллетень бюро печати при губ[ернском] Полт[авском] губисполкоме. No 5. - Примеч. В. Г. Короленко.} напечатано известие из Ромен: 6 июня во время борьбы с мешочниками зверски убит представитель губ[ернского] продовольственного комитета Ялинич.

   Я знал беднягу по "Совету защиты детей". Я говорил уже о нем под 17-29 апреля. После я еще с ним встречался. Это был рабочий, малокультурный, по-видимому, искренний, но довольно ограниченный. Был за границей, говорил по-французски, поэтому часто говорил о том, "как это делается во Франции", часто при этом говорил прямо нелепости авторитетно и очень самоуверенно. По-видимому, был человек искренний, но его бестолковость и излишняя самоуверенность кидались в глаза. Часто бывает, что рабочие менее всего способны понять крестьян, и очень вероятно, что бедняга погиб именно вследствие своего непонимания этой среды.

   Когда я гулял вчера, ко мне подошла заплаканная девочка. Ее брата студента Марченко перевели из тюрьмы куда-то, и мать очень боится, что его расстреляли. Я ее успокаиваю: бессудных расстрелов не может быть. У меня есть обещание Раковского, прекратившего расстрелы в апреле²².

   Оказывается, однако, что расстрелы начались опять. В ночь с 8 на 9 (в 2 часа) на Трегубовской ул. вели 4-х человек по направлению к кладбищу. Что это значит - ясно: на кладбище расстреливают. Бедняги, говорят, пытались бежать (в кандалах!). Их расстреляли тут же.

   Я пошел в чрезвычайку. Там сказали, что они не расстреливали никого.

   - Значит, я могу успокоить общество?

   Долгополов (нов[ый] председатель) мнется.

   - Видите... Расстрелял особый отдел.

   Среди чрезвычайников заметно что-то вроде смущения и волнения (тут же - Литвин). Они с готовностью узнают для меня по телефону фамилии: Никитюк, Красиленко, Запорожец и Марченко! Итак - бедная девочка плакала не напрасно. Брат, почти мальчик 17 лет, - единственный работник в семье: у матери, вдовы, 7 человек детей.

   Мое волнение до известной степени передается чрезвычайникам. Они начинают уверять меня, что в близком будущем не предстоит более расстрелов, что это - старый "приговор" (!), постановленный еще во время григорьевщины и посланный на утверждение в Киев. Утверждение пришло... Теперь будто бы даже и приговоров еще нет.

   На следующий день я был в губ[ернском] исполнительном комитете. Там опять думали, что это бандиты, но теперь дело уже ясно. (Кирик в юридическом отделе прямо говорил Прасковье Семеновне, что это "неправда" и что полити[ческих] расстрелов не было!) Исполнит[ельный] комитет тоже возмущен, но... особый отдел - учреждение самостоятельное, не подчиняется ни местной чрезвычайке, ни исполнит[ельному] комитету... Впрочем, дело возбуждено и исполнительный комитет телеграфировал в Киев... Особый отдел ведет только военные дела, и, значит, тут есть превышение власти! Красиленко - артист укр[аинской] труппы. Из той же труппы есть еще арестованные: Островский (режиссер) и хормейстер... {Пропуск у В. Г. Короленко.}. Ко мне приходили артисты, встревоженные участью Островского. В чрезвычайке мне сказали, что его дело серьезно, может идти дело о расстреле, но... его передают трибуналу.

  

   Тревога сгущается. Вчера ко мне прибежала Сподина: ее мужа несколько раз предупреждали, что ему грозит опасность. Я тогда успокоил их, думая, что это кому-то нужно, чтобы он (теперь у меня на поруках) - скрылся. Теперь и меня начинает тревожить, и мы приглашаем Сподина побыть эти дни у меня.

   Иду в трибунал, беру удостоверение, что Сподин отпущен до суда на поручительство такого-то, В. Г. Короленко. Затем на обратном пути захожу... в особый отдел...

   Впечатление, которое я никогда не забуду!

   Недавно, когда я был в ЧК, ко мне подошел молодой человек, сухощавый, довольно интеллигентного вида, назвался Левашовым и попросил позволения зайти ко мне, поговорить о "литературных делах". Я сказал, что ко мне всего удобнее прийти около 7 часов, и мы расстались. Кто такой Левашов - я не знал.

   Сегодня, когда я пошел в комендатуру, чтобы взять пропуск и поговорить с заведующим особым отделом (мне сказали, что мой постоянный пропуск для особого отдела не годится), мне встретился тот же молодой человек. Он был в туфлях и военных рейтузах, как будто не выспался, вид у него был какой-то вялый, истомленный и ленивый, точно он не спал ночь. Это оказался... комендант чрезвычайки. Он позвал меня в свою комнату со смятой кроватью, сказал, что он только что вернулся из деревни, где приобрел масло по 22 рубля (это теперь очень дешево), и предложил поделиться покупкой. Я поблагодарил и отказался. Затем повторил просьбу о позволении прийти. С ним придет еще заведующий отделом Шипельгас, и тоже по этому поводу. Оказывается, он тоже склонен к литературе, "писал, знаете ли, статьи и пьесы". Так вот...

   Мне показалось так странно, что эти люди, так близко стоящие к расстрелам и крови, могут еще думать о литературе, о стихах и "пьесах". У меня не было никакой охоты вести литерат[урные] разговоры среди таких впечатлений, но - я шел говорить о жизни людей. И... я сказал опять, что бываю дома тогда-то. - А вы где-нибудь уже печатались? - Да, знаете, кое-где печатался. А Шипельгас был журналист...

   Я пошел к Шипельгасу. Меня очень сухо встретил молодой еще человек в полувоенной форме. Лицо его показалось мне грубоватым и малоинтеллигентным. Есть что-то, какой-то общий оттенок, который я теперь замечаю на многих лицах. Шипельгас показался мне похожим в чем-то на Барсукова, председателя чрезвычайки (бывшего, ушел довольно скандально). Может быть, это сходство, а может быть, его прием (сухо-официальный и жесткий) оставили во мне довольно неприятное впечатление. Я объяснил, в чем дело. 8 июня расстреляли ночью на Кобелякской улице четырех человек: Красиленка, Марченка, Запорожца и четвертого. Наутро в этом месте собиралась толпа, рассматривая следы крови, которую, как мне передавали, лизали собаки...

   - Это преувеличено. Трупы были убраны милицией.

   - Но следы крови остались.

   - Значит, милиция плохо исполнила данные ей распоряжения.

   И он опять приготовляется слушать с тем же видом официального нерасположения к моему вмешательству и неодобрения. На диване, в соседней комнате с пролетом, слушают нас 3-4 человека: я заметил юношу в тужурке защитного цвета и какого-то человека средних лет с грубыми чертами. Последний смотрел на меня с удивлением; очевидно, мои речи были слишком непривычны в этом месте.

   Я сказал, почему я пришел, почему меня интересуют эти вопросы, как вышло, что с давних пор население привыкло обращаться ко мне в случаях тревоги и экстренных событий. Теперь ко мне приходят родственники и знакомые заключенных. ВЧК мне сказали, что после апрельских расстрелов они больше своим судом к казням не приговаривают. Теперь, значит, бессудные расстрелы грозят только от особого отдела. В эти дни тревога особенно сгущается. Много и тревожно говорят о таких-то. Я пришел, чтобы получить сведения, которыми бы мог успокоить эти опасения.

   Он возражает что-то, и я тоже возражаю. Разговор принимает характер какого-то особого возбуждения. Я говорю, как все это действует на все население, как волнует, возбуждает против них же. Гоняясь за призрачными агитаторами, они сами производят агитацию, которую не произведут сотни врагов советской власти... В конце я ставлю ребром вопрос: могу ли я ответить на вопросы, что расстрелов не предстоит? Лицо его становится совсем официальным, и он говорит:

   - На ваши вопросы я отвечать не стану...

   - Я понимаю это в том смысле, что расстрелы будут продолжаться...

   Встаю, прощаюсь и ухожу с тяжелым сердцем. На Келенской площади меня окликают. Это бежит тот юноша, которого я заметил в приемной. Он говорит:

   - Я слышал то, что вы говорили...

   - Вы тоже служите в особом отделе?

   - Нет. Но я ищу работы, а Шипельгас мой приятель. Не думайте, что он зверь. Я знаю, после вашего разговора он едва ли заснет эту ночь. Он человек хороший, но...

   И юноша начинает говорить о том, как было бы важно основать газету, в которой проводилась бы просто гуманность. Если бы вы в ней писали то, что говорили Шипельгасу...

   - Но большевики позаботились, чтобы иной печати, кроме их официозов, прямых или косвенных, не было...

   Юноша производит очень хорошее впечатление. Все происходящее сделало его, большевика и приятеля Шипельгаса, приверженцем толстовских непротивленских идей. Зовут этого юношу - Корженко. Мы идем вдоль городского сада и потом возвращаемся. Я искренно желаю ему сохранить живую душу и зову к себе.

   У меня стоит вопрос: неужели сегодня "комендант и заведующий особым отделом" все-таки придут ко мне говорить о литературе!

   Не пришли.

  

   Несколько дней тревоги. Следы ее и подробности сохранились в моей переписке за эти дни с Раковским. Оказывается, над Островским, писателем-драматургом и режиссером укр[аинской] труппы, уже состоялся приговор, и он должен был подвергнуться расстрелу. Это удалось приостановить, причем... содействовал этому - заведующий особым отделом Шипельгас!

   Узнав о предстоящей казни, я пошел опять к нему.

   - Как видите, - сказал я, - я опять пришел к вам. Прасковья Семеновна Ивановская, моя родственница, товар[ищ] председателя Кр[асного] Креста, передала мне, что вы ей сказали прямо, чтобы она к вам не ходила и не мешала вашей работе. На ее указание, что часто она приходит по делам, которыми интересуюсь и я, и нужно ли передать это и мне, вы сказали: да, передайте и Короленку.

   Он делает резкое движение.

   - Позвольте мне кончить. Я еще не знал об этом, когда был у вас. Теперь знаю и все-таки пришел. Тогда же вы добавили, что "если дело будет касаться вопросов гуманности и человеколюбия", то вы меня выслушаете. Дело идет именно о человеколюбии. Я пришел, чтобы предупредить предстоящую казнь Островского...

   Он подымается и говорит: "Пройдем, пожалуйста, в мою комнату". Проходя через канцелярию, он обращается (на "ты") к секретарше. Очевидно, теперь он среди своих и держится менее официально. В его кабинетике, совершенно изолированном, он становится сразу другим человеком; говорит о том, как ему самому тяжело все это, как он рвется к другой работе, но его держат именно здесь... В конце концов - советует мне обратиться в исполком. Если они предпишут ему остановить казнь и возбудят ходатайство, то с риском нарушить прямое предписание Лациса он исполнит распоряжение исполкома.

   Я тотчас же иду к Алексееву. Тот соглашается, но посылает еще к Дробнису. Дробнис во время переговоров с ним Алексеева по телефону как будто возражает, но когда я иду к нему (в бывший дворянский дом), то он, как будто уже ознакомившись с делом Островского, говорит, что он посылает предписание: казнь приостановить и Островского отправить в Киев. Значит, я могу успокоить тех, кто интересуется судьбой Островского. Его везут в Киев (причем не к Лацису, а, как меня заверил Шипельгас, в распоряжение особого отдела. Как ни странно, а это, говорят, лучше). А я уже послал Раковскому подробное письмо об этом деле с указанием чрезвычайного неудобства для них же - казнить без суда человека только за то, что он был украинец-самостийник. Островский в последнее время работает только как артист, значит, это была бы месть за прошлое. А украинское общество очень чутко к судьбе своих талантов. Думаю, что жизнь Островского спасена, а также жизнь еще нескольких человек.

   Приходится отметить еще роль Егорова, командующего войсками. В последнее время губтюкар (так называется теперь что-то вроде тюремной инспекции) в лице своего представителя Илар[иона] Осип[овича] Немировского запретил выдавать арестованных ночью по требованиям отд[ельных] учреждений и обставил выдачу известными формальностями. Поэтому когда ночью 13 июня от особого отдела пришли, чтобы взять 4-х человек (Храмовича-старика, Акимова, Плевако и Телятника), то из арестантских рот их не выдали. К Немировскому приходили вооруженные люди, требовали, грозили, но он остался тверд: "Вы берете в неурочное время людей для допросов ночью, - они пытаются бежать, вы их расстреливаете на улицах... Все это вредит советской власти... Этим и вызвано постановление губтюкара, которое я обязан исполнить". Благодаря этой твердости спасена жизнь и Островского, и остальных. На следующий день жена одного из осужденных (Плевако) пошла к Егорову и тот, заявивший уже себя в открытой борьбе с григорьевцами и теперь назначенный командующим войсками нашего района, предписал остановить казнь и передать дело в трибунал...

   В том же июне месяце (13 и 14) особый отдел {Предписание от 13 июня No 751 и 14 июня No 771. - Примеч. В- L Короленко.} требовал выдачи Храпко. Губтюкар отказал. Особенно интересно требование выдать (при тех же угрожающих обстоятельствах) заключенного Клюку. Губтюкар опять отказал, а теперь этот Клюка освобожден даже без придания суду трибунала!

   В последние дни приходится возиться с подлейшей провокацией. Жил в Полтаве некто Храневич с дочерью. Она - недавно окончившая гимназистка. У них бывала молодежь. С некоторых пор в этом кружке появились два молодых офицера: люди ловкие, красноречивые - они повели добровольческую пропаганду и стали склонять молодежь. Между прочим склонили и некоего Акимова, мальчика лет 18-ти. Это юноша самолюбивый, склонный похвастать. Кроме того, его семья сильно нуждалась. Он склонился на уговоры и похвастал, будто он убил уже одного красноармейца. Его напоили в Пасху, дали револьвер и... арестовали с этим револьвером, причем был арестован и один агент. Для того, чтобы придать большее значение делу, стали привлекать просто знакомых Храневич. Она бывала иногда в доме Пигуренко (где есть дочь, недавняя гимназистка); поэтому взяли юношу Пигуренко, который как раз с нею знаком не был. Один молодой человек ухаживал за Храневич. Нашлось его письмецо. Его арестовали тоже (кажется, это относится к Федяю). На этой почве и принялась работать чрезвычайка и отдел, и так как дело шло о "явной контрреволюции", то пожелали опять казнить без суда. К этому же делу пристегнули еще Плевако и др.

   Когда я узнал об этой возмутительной истории, то отправился в чрезвычайку и, взволнованный, стал говорить Долгополову (председателю) о том, что есть основание предполагать величайшую низость в деятельности тайных агентов ЧК. Я понимаю, что ни одно правительство не может обойтись без шпионажа. Но провокация осуждается всеми. Долгополов - человек малоинтеллигентный. Полное, круглое, бритое лицо довольно добродушно. Он говорит:

   - Товарищ Короленко... Нет, простите. Я понимаю, что я вам не товарищ... Отец Короленко! Я не могу отрицать, что тут в деле Храневич действительно работали (!) наши агенты... Но скажите: кто же тянул за язык, например, этого Акимова, который признался, что убил красноармейца. А он признался и даже показывал место, где он это сделал...

   - А вы произвели дознание,- был ли в этом месте найден труп и при каких обстоятельствах? Отец Акимова утверждает, что его сын не умеет даже обращаться с револьвером... Мальчик, да еще подпоенный, мог хвастать...

   Но эти простые соображения не приходят и в голову Долгополову. Признался - и кончено! Самые простейшие понятия о следствии и правосудии отсутствуют у этих людей, поставленных игрою жестоких российских судеб к делу следствия и правосудия. Товарищ Роза, девушка из швеек, тоже производившая одно время следственные действия, на упрек Праск[овьи] Сем[еновны], что она запугивает допрашиваемых расстрелом, отвечает в простоте сердечной: "А если они не признаются?.." Как-то на днях я стоял, ожидая кого-то, на площадке лестницы в чрезвычайке. Тут же встретились два молодых человека: оба еще очень юные, оба сухощавые, у одного лицо особенно сухое и неприятное.

   - А знаешь, - сказал один из них другому. - Мне так и не удалось докачать своего... того, о котором я говорил.

   - Ну-у?.. А мой, брат, уже докачался.

   Сильно подозреваю, что речь шла о пытках при допросе. Это так просто: не сознаются - надо "докачать". Революция чрезвычаек сразу подвинула нас на столетия назад в отношении отправления правосудия. О том, что провокация - гнусность, приходится толковать порой безуспешно. В одном из уездов во время григорьевщины в село пришел отряд и назвался григорьевцами. Стали привлекать людей и допытываться. Запуганная масса, конечно, дала многих, которые боятся всякой вооруженной власти, и готова прикинуться ее приверженцами. Потом оказалось, что это большевики, и улов контрреволюционеров оказался богатейший.

   Видя, что Долгополов в своей простоте неуязвим, я пошел в исполком и рассказал там о провокации. Алексеев тоже рабочий, но он возмутился. Дробнис тоже. Между тем одну семью арестованных по этому делу уже пытались расстрелять, но губтюкар, а потом Егоров помешали. Я написал подробное письмо Раковскому. Но вот ко мне прибегает Лидия Ив[ановна] Пигуренко, а потом и другие родственницы и говорят, что 7 человек по этому делу зачем-то перевели из тюрьмы и арестантских рот в чрезвычайку. Является простое соображение: из тюрем для казни взять трудно. Надо перевести в ЧК, откуда взять легко. Я немедленно отправляюсь в ЧК. Но уже поздно: все разошлись. Иду в особый отдел. В конце концов мне удается выяснить, что в эту ночь во всяком случае расстрел еще не грозит, а вечером мне приносят телеграмму Раковского, из которой видно, что по делу Храневич сделан запрос Дробнису, которому рекомендует довериться. В воскресенье иду к Дробнису. Это довольно типичный еврей, с несколько суровым лицом и грустным взглядом. Он принимает меня всегда несколько сухо и официально, ограничивая разговоры необходимым. Теперь говорит, что о деле Храневич тоже писал Раковскому.

   - А что значит перевод в чрезвычайку? - И я излагаю ему опасения родственников.

   - Головой вам ручаюсь, что этого не будет. Их всех переведут в Киев, чтобы изъять это дело от местных влияний...

   Я пишу письма родственникам, извещая об этом, но оказывается, что перевод в Киев не состоялся. Воспротивился Егоров, который стоит за расследование на месте. Он возмущен провокацией и требует дело к себе. Чрезвычайка не дает... Очевидно, около этой провокации заварилась некоторая борьба, и этим, вероятно, объясняется фраза одного чрезвычайника: "У нас теперь идет кавардак". Как бы то ни было, еще одна туча пока рассеяна. Я устал, но обрадован...

   Вчера напечатана гнусная статья Пятакова²³ в "Полт[авских] Изв[естиях]" (наверное, перепечатка) о красном терроре ("Изв[естия]", 22 июня, No 117.) {На полях пометка В. Г. Короленко карандашом: "Пятаков и его статья о терроре".}.

   Вечером стало известно, что вчера Харьков взят. Приехали люди, которые уезжали из Харькова при громе выстрелов. Поздно вечером говорили, что взят уже и Люботин (в 30 верстах по направлению к Полтаве). Лозовая тоже. Открывается опять новая страница нашей злополучной истории. Полтава переживает, быть может, еще один "переход власти". Каков-то он будет? Сейчас мне попался старый No харьковского "Нашего голоса" (от 15 марта наст[оящего] года), где в статье "Бессудные расстрелы в Одессе" рассказывается о заседании думы, где разоблачались безобразия добровольцев - расстрелы и пытки.

   Говорят, впрочем, что Деникин действует мягче и в его армии будто бы существует большая дисциплина. Евреи более спокойны, чем были при наступлении григорьевцев, зверски вырезавших при занятии Елисаветграда 3 тыс. человек.

  

   Известия о занятии Харькова оказались неверны, и сегодня напечатана в "Известиях" статья, в которой говорится, что Харькова и не отдадут. Неверное известие основано все-таки на знаменательном факте: отряд деникинских разведчиков ворвался в самый город и на Сумской улице действительно происходил бой. Разведку вытеснили, но сведущие люди покачивают головами: попытка слишком смела: наверное, главные силы близко. К лиге спасения детей из "Социального обеспечения" обратились с предложением принять на себя, в случае отступления большевиков, заботы о детях (колониях и интернатах). Лига почти прекратила самостоятельную деятельность: я, Софья и Вексель принимаем некоторое участие в совете защиты детей, который ведет дело в широком масштабе. Из столиц то и дело приходят большие детские эшелоны, которые размещаются по уездам. Во всем этом много недостатков: крестьяне не очень охотно принимают этих кацапско-советских детей, и небольшая партия уже вернулась из одного уезда. Дети были голодны, среди них оказались тифозные, и они говорили, что очень жалеют, что не остались в Москве. А теперь вдобавок предстоят новые перемены. Эти дети помещены в распределительный пункт, устроенный Лигой (гл[авным]образом моей Соней). Больных отправили в больницу, здоровых накормили.

   Нам не осталось ничего, - как выразить согласие. Они обеспечивают запасы на неделю и оставляют деньги в распоряжение Лиги. Ответственность тяжелая, но делать нечего. Дело вообще велось неважно: по большей части персонал, присылаемый с колониями, неважный и относится к делу формально. Мы в Лиге предполагали это дело в более узких размерах, но обставлено оно было бы лучше, потому что велось бы не так казенно.

   Очень не хвалят какого-то Арефьева, распоряжающегося этим делом из Харькова. Тратятся миллионы безоглядно и зря. Говорят, распределит[ельный] пункт стоил миллиона 1 ¥ или два и к употреблению мало годится. Но это, конечно, надо бы еще проверить.

   Я написал письмо в редакцию "Известий" в опровержение гнусной статьи Пятакова о красном терроре и занес ее в редакцию (в бывшем дворянском доме). Многие сомневались, напечатают ли ее. В редакции я никого не застал и оставил статью какому-то конторскому юноше. Но когда пришел домой, то скоро после меня явился один из сотрудников "Известий" и сообщил, что статью тотчас же снесли (в том же бывшем двор[янском] доме) к коммунистам. После получасового обсуждения решено статью напечатать "в дискуссионном порядке". Предполагается, что Пятаков будет возражать.

   В чрезвычайке творятся необыкновенные мерзости. Провокационное дело Храневич дает простор для них в особенности. Арестована молодая девушка, дочь старика Храневича и почти девочка Высоцкая. Как и в деле Пац, происходят запугивания и гнусные предложения. Действует особенно какой-то пожилой человек, по фамилии Барнаевский {"Оказалась фамилия другая (Берковский)". - Примеч. В. Г. Короленко.}, называющий себя должностным лицом особого отдела. Он сменяет свои гнусные подступы запугиванием расстрелом. "Имею точнейшие сведения: в эту ночь вас расстреляют". Даже вмешательство Егорова не останавливает негодяев. Егоров был в арестном помещении чрезвычайки, говорил с арестованными и, говорят, вынес впечатление, что это дело - сплошная подлость.

  

   Был в штабе. Говорил с Н. П. Глебовым²⁴ (политический комиссар военного ведомства) и заместителем Егорова... {Пропуск в рукописи.}. Оба возмущены делом Храневич. Оба уверяют, что под "покровительством особого отдела" арестованные безопасны. Егоров и Глебов действительно были в чрезвычайке. Бедная девушка Храневич произвела на него впечатление полусумасшедшей. Сидевшая с ней вместе Высоцкая сообщает, что она совсем лишилась сна из-за этих ночных допросов и гнусных приставаний. Немудрено и действительно сойти с ума.

   В исполкоме встречаю Праск[овью] Семеновну. Она приходила к Алексееву и Дробнису, но те ее не приняли: сегодня принимают только военных. Я сажусь с нею на лестнице: в это время подходит к ней молодой человек (лет, впрочем, около 30-ти), брюнет, довольно приятный на вид. Это доктор Генc. П[расковья] С[еменовна] рассказывает ему о гнусностях, производимых в чрезвычайке. Он берется тотчас же передать все это в исполнительный комитет и кроме того - съездить ночью в арестное помещение.

   Я захожу на обратном пути в чрезвычайку, в надежде встретить Долгополова. Говорят, что он и сам теперь возмущен и страдает от всего, что делается. Его нет. Есть его заместитель - Маслик. Он тоже производит впечатление недурного человека: черты довольно неправильные, грубоватые, держит себя солидно, с какой-то как будто грустью, очень сдержан, но сведения дает с готовностью и наводит справки охотно. Я говорю ему, что производить ночные допросы, требовать для этого молодых девушек, подымая с постелей, - непозволительно, и я усиленно ходатайствую, чтобы этого не делалось. Он со своим печально-сдержанным видом записывает на бумажке. Затем я говорю, что родственники арестованных жалуются, что доступ в чрезвычайку чрезвычайно труден: их просто не пускают даже для справок. Он этого не отрицает: работы много, они мешают работать... Можно подавать письменные заявления через коменданта.

   После этого я иду в особый отдел. Оказывается, что не все дело Храневич передано особому отделу, а только дела военных. Я передаю Шипельгасу о ночных допросах; он обещает более этого не допускать. Сообщает, между прочим, что двое бежало: Федяй и Пигуренко. (Он, кажется, назвал не Пигуренка, или я плохо расслышал.) Я почти уверен, что этот побег - результат запугивания немедленной казнью, а может быть даже - провокация.

  

   Вечером опять известие: Харьков окончательно взят... Может, опять неверное.

  

   Иду в чрезвычайку за справками, которые мне вчера обещал Маслик. Прибавляются еще новые: арестовали мать и сестру бежавшего Пигуренко, "как заложниц". Кроме того, им принесла пищу Марья Захаровна Олеховская. Ее тоже арестовали. У нее на квартире осталась девочка двух лет.

   Затем - захожу в особый отдел. Шипельгаса нет. Спрашиваю кое-что у заместителя, довольно приятного молодого человека. В это время ко мне подходит господин не первой молодости с бритым, довольно неприятным лицом, называя себя Берковским, говорит, что именно ему поручено следствие по делу Храневич (хотя не все), что Егоров на него возложил ответственность, если с ними что-нибудь случится. Затем приглашает меня в другую комнату, чтобы поговорить наедине.

   В особой комнате какой-то молодой человек занимается. Он просит его уйти. Тот ропщет, но все-таки собирает бумаги. Обмениваются сердитыми взглядами, причем лицо Берковского становится зло и неприятно.

   Затем он говорит, что его обвиняют в гнусных предложениях девушке Храневич. Но он теософ, живет по законам Кармы и очень далек от подобных вещей... Он, наоборот, заступается за них, считает все дело дутым, в этом смысле ведет следствие и показывает собственноручное показание Храневич, которая пишет, что до нее дошли сведения о слухах, будто он, Берковский, делал ей гнусные предложения. Она возмущена этим и заявляет, что Берковский держал себя, наоборот, очень корректно. Затем он читает бумагу от штаба, в которой предписывается ему немедленно приступить к контрследствию. Вот почему он производил допрос ночью до 4-х часов утра. Показывает и некоторые бумаги и протоколы допросов и предлагает мне взять на дом все дело. Я отклоняю это, так как это уже слишком интимно. Лучше я приду в особый отдел еще раз. Он провожает меня, рассыпаясь в любезностях. Я ему говорю, что те, кто передавали мне слухи, - его фамилии не называли, а называли другую (Барнаевский).

   Когда я шел в чрезвычайку, то встретил целую группу людей. Какой-то пожилой еврей был сейчас отпущен из арестного помещения Ч.К. Его ведут под руки семейные. Завидя меня, он подходит, жмет мне руку. Лицо его взволнованно и болезненно, на глазах слезы.

   - Я Гойхман, "буржуй"...

   Голос его прерывается. Я поздравляю его с освобождением и советую отдохнуть дома и успокоиться. Это - советская власть взыскивает контрибуции с буржуазии. Он заплатил, и его выпустили...

   Когда я пришел домой, - пришла NN, она пришла сказать, что неправильно назвала фамилию следователя с гнусными поползновениями: не Барнаевский, а Берковский... Этот последователь Кармы, юрист, бывший прис[яжный] поверенный - одержим, по-видимому, болезненной эротоманией. Какая-то посетительница пришла за справками. Он повел ее в отдельную комнату и в коридоре стал целовать ей грудь... Она в испуге с криком выскочила из помещения и бросилась вниз по лестнице. Часовой, слыша крики и видя убегающую женщину, выстрелил в нее. Ружье дало осечку... Женщина упала в обморок... {"Это оказалось ошибочно. См. дальше". - Примеч. В. Г. Короленко.}

   И этот сатир продолжает быть следователем. Чем он вынудил беднягу Храневич к ее заявлению? Наверное, опять запугиванием расстрелами...

  

   Вчера вечером, около часу ночи по официальному времени (на 3 ч. 20 минут упреждающего меридиан), стоя еще на балконе, мы услышали ряд выстрелов. Раздались они, как нам казалось, в городском саду или недалеко за ним. Но звуки обманчивы: другие слышали их в стороне чрезвычайки, т. е. почти в прямо противуположной стороне. Человек военный В. С. С. говорил, что это были два недружных залпа и за каждым следовал отдельный выстрел, как будто приканчивающий расстрелянного.

   Сегодня мы узнали, что это расстреливали бандитов. Четырех чрезвычайка и трех военное ведомство. Среди этих последних была женщина и молодой красногвардеец, уличенный тоже в бандитизме. Они присланы из какой-то волости, где наводили панику на мирных жителей.

   Опасениями расстрелов и красного террора насыщен воздух. В наших "Известиях" от 22 июня (No100) появилась (как уже отмечено) статья Пятакова: "да здравствует красный террор". Я решил напечатать возражение. Других газет нет, кроме большевистских. Как-то редактор "Известий" Энтин приходил ко мне и просил писать у них. Они имеют в виду разоблачать "непорядки и отрицательные стороны"... Я выразил сомнение, возможно ли мое сотрудничество у них; но теперь среди сгущающейся атмосферы, среди борьбы разных течений я подумал, что есть основание сказать несколько печатных слов, которые бы рассеяли до известной степени этот туман кровавых призывов с одной стороны, страха - с другой. Поэтому я написал письмо в редакцию и снес его в дом бывший дворянства, ныне "коммунистический дворец". В редакции никого из состава ее не было. Я статью отдал кому-то из конторы.

   Вернувшись домой, застал у себя молодого сотрудника "Известий". Он ведет местный отдел, и 24 июня напечатал статью "Идейные паразиты", подписанную С-н. Редакция поместила ее, выразив в примечании несогласие с мнением своего сотрудника. Статья помещается "в дискуссионном порядке". Этот молодой человек теперь приехал ко мне и сообщил, что тотчас после моего ухода статью отнесли к коммунистам, там обсуждали ее ¥ часа и решили ее напечатать "тоже в дискуссионном порядке".

   - Конечно всю, без сокращений, - сказала присутствовавшая при этом Наташа.

   Я сказал, что об этом не может быть и вопроса: без согласия автора, да еще в таких ответственных статьях, сокращений делать нельзя. Я, конечно, думал, что со мной они во всяком случае поцеремонятся, тем более что молодой человек говорил о том, что сегодня же вечером редактор собирается побывать у меня.

   Прошло 2 дня. Статьи не было. Я был уверен, что статья не появится. Но вот сегодня появляется в фельетоне статья Жарновецкого, озаглавленная "Красный террор", в которой автор, третируя меня en canaille (конечно, контрреволюционную), сообщает, что контрреволюционеры присылают им свои статьи, требуя их напечатания, тогда как советская власть считает это излишним и т. д. Затем из моей статьи приводятся краткие произвольные выдержки, и великолепный Жарновецкий победоносно сообщает мне, что по прочтении моей статьи он еще с большим убеждением и горячностью восклицает: "Да здравствует кр[асный] террор!"

   Очевидно, большевики, даже литературные, отбросили всякое представление о литературной порядочности, и такой полемический прием не конфузит этих людей. Я написал краткое письмо в редакцию, где рассказываю эту историю и снимаю с себя ответственность перед читателями за то употребление, которое Жарновецкий сделал из моей статьи. Я писал ее не для Жарновецкого, а для читателей. Но редакция скрыла ее от читателей, предоставив ее Жарновецкому для его полемических целей. Пишу кроме того, что не верю теперь в возможность помещения и этого письма, но пишу его, "чтобы дойти в этом инциденте до конца".

   Эвакуация, по-видимому, решена и идет быстро. Совет защиты детей обратился к нам, представителям Лиги, с предложением взять на себя продолжение его дела. Обещают передать деньги и запасы более чем на неделю. В настоящее время уже 6600 детей размещены по разным колониям в уездах. Ответственность большая, но мы не можем отказаться стать посредниками между колониями и новой властью. Моя Соня уходит сегодня на всю ночь в совет. Повестками ответственным служащим во всех отделах - они приглашаются в отделы, где должны пробыть до конца. Я два раза сегодня был в штабе и раз у Егорова. Это командующий войсками левобер[ежной] Украины. Разговор с ним произвел на меня хорошее впечатление. Он - не сторонник кр[асн