Короленко Владимир Галактионович - Дневник (1917-1921)

Ты им продавай по 25 рублей. А мне завези мешок.

   Мужик возвращается и требует с покупательниц 25 руб. Они обращаются к тому же милиционеру с жалобой. Тот сразу принимает сторону мужика.

   - Вам 25 р. дорого. А по 30 не хотите? Бери с них по 30.

   - Женщины быстро разбирают по 25 р. Мешок мужик завозит к милиционеру. Тот угощает его чаем. А в это время соседа из той же деревни другие милиционеры грозят арестовать и заставляют продавать по 12 р. пуд.

   Крестьян все это возмущает, и является желание избавиться от этих случайностей грабительства и произвола. И начинает казаться, что все-таки при прежней власти это не было так нагло.

   В повстанческом движении заметна ненависть к коммунизму и... юдофобство. "Мы теперь под властью жидов". Они не видят, что масса еврейская разных классов сама стонет под давлением преследования реквизиций и произвола.

  

   В воскресенье 30 марта расстреляли 9 человек. В "Известиях" об этом ничего не напечатано. Толки различны: не то бандиты, не то восставшие эсеры.

   Был в чрезвычайке. Впечатление чрезвычайно тяжелое. Барсукова (председателя) нет. Уехал куда-то. Принял меня товарищ председателя. Я сказал, что мне трудно с ним говорить: с председателем мы можем продолжать разговор. С ним приходится начинать. И я вижу теперь, что весь разговор был впустую, хотя кое-что интересное я узнал.

   Прежде всего Миргород кем-то уже захвачен.- Там расстреляли 4-х (кажется) лучших наших товарищей.- Кто? - Пока это еще секрет, хотя это известно уже официально... И вы хотите, чтобы мы не боролись, не уничтожали врагов {На полях против этого абзаца рукою В. Г. Короленко написано: "Миргор[одское] восста[ние]".}.

   - Если бы я был в Миргороде, - более чем вероятно, что я постарался бы встать между расстреливающими и вашими товарищами, так же как теперь пытаюсь встать между вами и вашими жертвами. Жестокости одной стороны не оправдывают, а только вызывают жестокости с другой...

   Все это, очевидно, не задевает сознания этого человека, встревоженного событиями, указывающими на опасность, и я прекращаю разговор. Впрочем, должен еще отметить, что этот молодой человек, по-видимому, искренне не понимает, что такое "гарантии правосудия" и почему они обязательны даже по отношению к "врагам народа".

   После этого отправляюсь к заведующему юрид[ическим] отделом при чрезвычайке, тов. Сметаничу, заменившему Николаева. После Николаева он произвел на меня неважное впечатление. Но - вещи (и люди) познаются сравнением. Теперь впечатление гораздо лучше. У меня листок со справками. На нем имен 16. О Мирко сообщает, что он отпущен.

   - Но вы сказали это Прасковье Сем[еновне], а он оказался в тюрьме.

   - Да, вышло недоразумение. Теперь вторично послан ордер.

   - Ученик VIII класса Ластовец?

   - Освобожден.

   - Петрусь, арестованный за то, что не встал при пении "гимна".

   - Освобожден.

   Несколько человек передаются в трибунал...

   - Без предъявления им законченного следствия?

   - Это уже дело трибунала.

   - Галаган и Табуранский, арестованные Журавским за контрреволюционность, неизвестно в чем выразившуюся.

   - Нет, это известно. Табуранский, например, выступал на митингах против советской власти...

   - Разве это преступление? При свободе?

   - С призывами свергнуть...

   В это время пришедший за пропуском брат Табурайского, ставший случайным свидетелем нашего разговора, вмешивается, но Сметанич резко его обрывает.

   Затем мы переходим к Антоновым. Арестованы муж и жена, на квартире остались 7 человек детей. Старшей девочке 13 лет. Жена написала мне неграмотное трогательное письмо. Теперь, дескать, "и старому трудно добиться, чтоб купить что-нибудь. А как же малым дiтям. О Боже ж мiй, Боже!" Я говорю об этом. Но Сметанич сообщает сразу:

   - Да, я тоже хотел сейчас освободить ее и даже написал ордер. Но потребовал дело и узнал, что оба они [укрывали] бандитов, и отменил. Девочка приходила. Очень бойкая... Прямо требовала... Но, как видите, - нельзя.

   Приходится отметить еще дело Кучеренко. На хуторах Голтва, Байракской волости, Полт[авского] уезда, двое большевиков-красноармейцев Гудзь и Кравченко арестовали целую группу лиц: Захария Кучеренка, Фед. Павл. Нестеренка, Фед. Власенка, Фед. Лавр. Нестеренка. Кучеренка и Фед. Павл. Нестеренка арестовали 16 февраля {Здесь дата указана по старому стилю.}. При обыске у первого нащупали деньги (500 р. бумажками и 35 р. серебром). Отведя с версту (вечером), Нестеренка вдруг надумали отпустить, а Кучеренка повезли дальше...

   На следующий день (17-го) Нестеренка опять взяли вместе с другими жителями хуторов (Власенко и еще один Нестеренко) и повезли сначала в волость (теперь конвоировали уже другие), а потом в Чрезвычайную Комиссию. Кучеренко же пропал без вести.

   - У меня, - говорю я, - была его жена. Она в страшном горе. Вы, верно, согласитесь, что она имеет право знать, что сделано с ее мужем, арестованным от имени комиссии.

   Он соглашается. Но не знает адреса того, кто арестовал. Гудзь убрался на фронт. Кравченко остается дома на хуторе Семенцово, той же Байракской волости. Мне приходится или дать адрес, настаивая, чтобы у этого человека спросили отчет о том, куда он девал арестованного им человека, с риском, что его расстреляют, или отказаться. Я вспоминаю истомленное лицо жены, ее блуждающий взгляд, ее тоску, когда она говорит о детях, ее беспомощность, когда она рассказывает о напрасных поисках... Да, она имеет право знать, что этот Каин сделал с арестованным ее мужем. Я говорю:

   - У меня есть адрес, я вам сейчас принесу его.

   - Тогда мы сейчас дадим телефонограмму в волость, чтобы его арестовали и доставили сюда...

   Я ухожу за адресом. У меня он записан, и через полчаса приношу его. Пусть совершится то, что последует за этим.

   Впрочем, - Бог знает. Может, и ничего не совершится {На полях дневника карандашом против этих слов рукою В. Г. Короленко написано: "Так и вышло".}.

   Остальных арестованных на том же хуторе, как говорит мне Сметанич, уже отпустили. Значит, наверное, отпустили бы и несчастного Кучеренка, если бы не деньги... Но к Праск[овье] Сем[еновне] приходили жены, которые были у тюрьмы и видели своих мужей еще там. Может быть, впрочем, что только отдан приказ...

   Во время разговора в комнату входит "товарищ Роза". Это популярное теперь среди родственников арестованных имя. "Товарищ Роза" - следователь. Это молодая девушка, еврейка. Широкое лицо, вьющиеся черные волосы, недурна собой, только не совсем приятное выражение губ. На поясе у нее револьвер в кобуре...

   Спускаясь по лестнице, встречаю целый хвост посетительниц. Они подымаются к "товарищу Розе" за пропусками на свидание. Среди них узнаю и крестьянок, идущих к мужьям-хлеборобам, и "дам". Тут г-жа Дейтрих, жена сенатора и члена Государственного совета, бывшего помощника финл[яндского] генерал-губернатора (Бобрикова), и дочь бывшего губ[ернского] предводителя дворянства Бразоля... Я говорил уже в чрезвычайке об обоих. Первый хотя был помощником негодяя Бобрикова, с которым у меня лично было столкновение (он требовал, чтобы "Р[усское] богатство" опровергло собственную фактически правильную статью. Мы отказались, и журнал был приостановлен на 3 месяца), но сам Дейтрих представлял фигуру бесцветную, скорее, помнится, мягкую. Предводитель дворянства Бразоль тоже особенно ретроградством не отличался. Общедворянская фигура. Оба - помещики. Обоих обвиняют теперь в "контрибуциях" и участии (хотя бы и косвенном) в карательных отрядах в гетманское время. У Бразоля останавливались немцы. Дочь говорит, что это оттого, что по соседству нет других помещиков, но что Бразоль их не призывал. С населением у него отношения недурные. Как бы то ни было, именно из его усадьбы немцы и гетманские усмирители делали набеги на соседние деревни, и создавалось впечатление, что это он их направляет.

   Теперь обоим бедным генералам пришлось испытать превратность российских судеб. Я сказал в их пользу то, что мог сказать: они сами не свирепствовали, скорее были благодушны. И нельзя же карать только за прошлое "положение"...

   Наташа провожала меня во второй раз и дожидалась у входа в чрезвычайку. Среди ожидавших ропот: "держат невинных и нет доступа". Красноармейцы вступают в спор. Две девушки, по виду швейки или модистки, говорят особенно резко:

   - Держат невинных, а вот около нас живут свободно заведомые воры. Мы скажем это кому угодно...

   Их арестуют... "Агитация против советской власти".

   Дома ко мне является жена Павла Петр. Супрягина, который был в Миргороде месяца 1 ¥ повитовым старостой. Она совершенно глухая и очень несчастная. Не может рассчитать напряжение голоса, взволнована до истерики и начинает прямо с резкого крика, который производит ужасное впечатление. Ее мужа арестовали утром и к вечеру расстреляют. Это сказал большевик... "Спасайте, спасайте". Я ее успокаиваю насчет расстрела без суда... Но... не уверен, что будет после суда. Это третий миргородский администратор... Теперь в Миргороде были расстреляны большевики. Можно опасаться слепой мести.

  

   Вчера Конст. Ив. Ляховича исключили из исполнительного комитета (куда он был выбран железнодорожными рабочими) за речь в револ[юционном] "совете". Это даже не публичное выступление, а речь им же, в закрытом заседании. "Говорите нам только приятное"... Были даже голоса: "Установить за Ляховичем надзор!" Слепые люди, сами закрывающие свои глаза и уши.

  

   Вчера у меня был день тревожный. Стало известно, что вчера утром действительно расстреляли 8 человек, взятых из тюрьмы. Есть слухи, что часть тут бандитов, вырезавших еврейскую семью, которых будто бы поймали. Но часть безусловно политических. Известны некоторые фамилии: Левченко, например, - бывший адъютант губерниального старосты, вероятно Ноги. Нога изрядный негодяй, при котором действительно происходили оргии разнузданных карательных экспедиций. В какой степени во всем этом участвовал Левченко - не знаю. Кажется, у него найден склад оружия. Второй Шкурупиев из Решетиловки {На полях дневника пометка В. Г. Короленко карандашом напротив этого места: "Шкурупиев".}. О нем я спрашивал в чрезвычайке. Сметанич сказал: - О, это у них деятель! Он ездил в Берлин! - Я выразил крайнее удивление: у меня отмечено, что Шкурупиев старик, казак, земли у него в нераздельном владении 15 десятин на троих. Занимался в довольно широких размерах земледелием и баштанами. В последнее время, когда землю снимать под баштаны стало нельзя, стал торговать. Жена, приходившая ко мне, производит впечатление простой зажиточной крестьянки. Чтобы узнать о муже, обратилась ко мне, придя из Решетиловки пешком (36 верст!). Я узнал, что он "деятель и ездил в Берлин". По моим, может быть, тоже односторонним сведениям, это хлебороб, даже не записанный в Общество хлеборобов. Был при гетмане назначен волостным головой, но нарочно ездил в Полтаву и отказался. В волости должна храниться телефонограмма: "За отказом Шкурупиева наметить другого".

   Я сказал все это и выразил предположение, что тут какое-то роковое недоразумение. Я никак не думал, что у них это дело уже решено. Вероятно, сегодня придет опять за 36 верст жена. Придется сообщить...

   Когда я разговаривал вчера с кем-то еще из таких же несчастных, пришла опять глухая жена Супрягина и молоденькая жена Левченко. Прасковья Семеновна шепчет, когда я проходил с последней переднюю:

   - Сегодня расстрелян!

   Я понял, что расстрелян Супрягин. Это поразило меня ужасно, и я провел минут 20 в уверенности, что говорю с вдовой. Она сегодня спокойнее... Утром видела мужа. Кроме того, сообщает, что при обыске у мужа нашли какие-то рекомендательные письма от Раковского, по которым он и был принят на службу уже при большевиках... Дело разъясняется, когда я ввожу в кабинет Левченко и иду провожать жену Супрягина: Праск[овья] Сем[еновна] говорит, что расстрелян Левченко, а не Супрягин. Значит, предстоит другой разговор в том же роде...

   Г-жа Левченко значительно спокойнее. Она слышала, что мужа расстреляли, мало, по-видимому, надеялась и теперь хочет только узнать наверное.

   Этой ночью предстоят, вероятно, новые расстрелы. Называют Сподина, который раз уже был арестован при Николаеве и отпущен, так как выяснилось, что он лично никаких свирепостей не производил. Жена и семья истомилась страшно. Последние крохи, какие можно было достать, отдала, не посоветовавшись со мной, присяжному поверенному Александрову, двусмысленному человеку, постоянно вертевшемуся у чрезвычайки (после ему запретили ходить туда, и он пытался примазаться ко мне и Праск[овье] Сем[еновне], - но мы решительно это отклонили). Когда Сподина [арестовали], он, "зная, что семья бедная", взял только две тысячи! Теперь какой-то вторичный донос, вторичный арест и страшная новая тревога. Я говорил с тов[арищем] председателя чрезвычайки о Сподине, но, видимо, бесполезно. Он слушает только себя, как заядлый спорщик на митингах, и мне приходится возвысить голос, чтобы хоть отпечатлеть в его слухе категорическое заявление, что мне дело Сподина отлично известно и что он ни в каких карательных экспедициях не участвовал.

   Приходится принимать экстренные меры: с Немировским⁸ и Соней мы едем к Алексееву, губ[ернскому] комис[сару] по гражд[анской] части. Это человек, с которым можно говорить с надеждой, что он поймет. Но его нет. Отправляемся в театр (там концерт и митинг), Алексеева и там нет. Частного адреса его нигде не знают, даже на телеграфе. Находим в театре Чугая, который теперь исправляет должность тов[арища] председателя "ревкома". Интеллигентный молодой человек (недавно окончивший гимназию). Выслушивает внимательно. Я показываю карточку Раковского, к которой до сих пор прибегал только раз и на которой написано, чтобы мне оказывали содействие при пересылке корреспонденции, - и он подписывает текст моей телеграммы: "Под влиянием миргородских событий Чрезвычайной Комиссией производятся без суда расстрелы, постигающие не одних бандитов, а имеющие характер политической мести за прошлое. Заклинаю приостановить эти безрассудные расстрелы, бесцельные и жестокие. В числе обреченных Сподин, за которого убедительно ходатайствую".

   Телеграмму подаю срочно. Телеграфистка прочитывает, и лицо ее меняется.

   - Если бы вы не написали "срочно", мы все равно пустили бы ее как можно скорее.

   Текст передается цензору. После некоторых расспросов он соглашается пустить ее в первую же очередь. Оказывается, однако, что "линий на Киев у нас нет" - по телеграфному выражению. Она выключена кем-то для экстренных разговоров. Когда будет опять включена, моя телеграмма пойдет. Но когда это будет, неизвестно. Может, часа через два, может, на всю ночь, а может, и сейчас. Мне обещают отослать, как только явится возможность...

   Едва ли уже это сможет повлиять на судьбу сегодняшних обреченных...

   Сегодняшние "Известия" не сообщают ничего о расстрелах. Известны фамилии только: Левинец, Шкурупиев, Калюжный. Но всех расстрелянных 8.

  

   С Иларионом Осип[овичем] Немировским утром поехал в "совет". Чугай в условленное время не пришел, но Алексеев был уже здесь. Мы застали его на заседании "совета". Он извинился и просил подождать. Через некоторое время заседание кончилось, и некоторые из "совета" подошли к нам. Я сообщил в чем дело. Все были удивлены: думали, что расстреливают по решению Чрезвычайной Комиссии только бандитов, а это все считают неизбежным. Третьего дня опять вырезали семью: еврея {Пропуск у В. Г. Короленко.}.....его жену и дочь. При этом принесли с собой водку и, зарезав еврея, кутили и насиловали жену и дочь, которых зарезали после изнасилования. Это продолжалось до 6-ти час. утра. Уже засветло ушли спокойнейшим образом и не разысканы.

   Можно бы возразить, что и бандитов следует судить и что тут важна не гроза бессудности, а то, чтобы усилить борьбу с ней. Пока чрезвычайка озабочена старьем, бывшими генералами, как Бураго, и расстреливанием Шкурупиевых землеробов, обезоруженный обыватель отдан на жертву разбойникам. Но против смертной казни таких зверей - даже я не возражаю, раз они пойманы, что бывает редко. Но все удивлены, когда мы сообщаем, что расстреливают уже политических... Все возмущены. Со мной подробно разговаривает Швагер, комиссар финансов и член "совета". Он обещает мне, что лично берет на себя это дело, и часа через 2-3 приезжает ко мне, чтобы сообщить, что более казней без суда не будет {На полях дневника карандашом рукою В. Г. Короленко написано: "После этого казней без суда было без числа, особенно после смены Алексеева".}. Исполком, по-видимому, после записки Кр[асного] Креста, а может, и самостоятельно, - одумался. Теперь предоставляются элементарные гарантии правосудия и защиты.

  

   Дня три к нам зачастили с реквизицией комнат. До сих пор нас оставляли в покое. Нужно ли связывать эти реквизиционные попытки с телеграммой Раковскому о расстрелах без суда - не знаю и не уверен, но... Загаров, председатель жилищной комиссии, по-прежнему против реквизиции у меня, а какие-то второстепенные агенты - все приходят, меряют шагами комнаты и т. д. Один прямо заявил, что реквизирует 2 комнаты, в том числе мой рабочий кабинет (тут же и спальня). Я рассердился и сказал, что не дам рабочего кабинета, хотя бы его пришлось защищать. Он сразу смягчился и стал говорить, что все еще, может, обойдется и, может, моя жена приедет ранее, чем реквизируют...⁹

   Особенно интересный реквизитор-претендент явился затем вчера. Он заявил, что, едучи в Полтаву, он мечтал получить "аудиенцию" у писателя Короленко. И вот теперь такое счастие!.. Он будет жить у писателя Короленко. Соня и Наташа заявляют, что на днях (после взятия Одессы 6 числа) мы ждем Авд[отью] Сем[еновну], мою жену, а их мать, и еще одну жилицу, жившую у нас до отъезда в Крым, где они обе застряли, и что таким образом квартира уплотнению не подлежит.

   - Беги скорей в комиссию, - говорит спутник моего своеобразного почитателя. Тот уходит и скоро является с ордером и вещами. Соня берет ордер, идет к Загарову и возвращается с бумагой: ордер отменяется. Мой почитатель приходит, узнает об этом, лицо его меняется.

   - Это вы взяли на себя ответственность? - спрашивает он злобно.

   - Ответственность взял тот, кто отменил ордер.

   - Ну, это мы еще посмотрим. Вам придется иметь дело с учреждением. (На этом слове натиск. По-видимому, учреждение - чрезвычайка.) Уходит взбешенный.

   Интересно, что фамилия этого "товарища"... Дунайский! Так же звали убийцу бедняги Ластовченка, являвшегося после вместе с Швиденком, таинственным персонажем, о котором приходилось и читать и писать в газетах. Они появлялись при разных переменах, Швиденко был уличен, арестован, бежал и все-таки опять появлялся. А за ним, на заднем плане появлялась зловещая фигура Дунайского. Теперь, по-видимому, под эгидой чрезвычайки эта мрачная фигура пытается проникнуть в мою квартиру...

   А Одесса, очевидно, взята. Большевизм укрепляется. Теперь это в военном отношении самая сильная партия, и России, очевидно, суждено пережить внутренний кризис под флагом большевистского правительства. Оно есть существующий факт. Теперь ему противустоит только какой-то загадочный для меня сибирский Колчак, бывший адмирал; что противупоставляет он заманчивым для масс лозунгам большевизма - я не знаю. Знаю пока, что он расстрелял несколько меньшевиков, в том числе бывшего нашего сотрудника по "Р[усскому] богатству" - Майского¹⁰.

  

   С утра пришли 4 женщины из Васильцовской волости. Матери и жены арестованных чрезвычайкой хлеборобов с Ковжижеских хуторов (8 человек, из них 7 Яценков и один Панченко). Прошли бедняги 40 верст пешком. Старушка горько плачет: сыновья пропали где-то без вести: один пропал давно, другой был в плену. Теперь старика отца тоже взяли и держат. 2-х Яценков отпустили, когда было доказано, что они только что вернулись из плена. Начинаются полевые работы. Семьям грозит нищета... И едва ли мы можем помочь. Арестованы просто каким-то красноармейским дивизионом. Так составлено и постановление: "Мы, красноармейцы 1-го кавалерийского дивизиона, постановили арестовать таких-то..." Было это больше двух месяцев назад.

   17 марта приходил с двумя женщинами Вас. Вас. Погребный, очень приятный молодой человек лет 25. Говорит разумно и исключительно по-украински. Этот молодой человек сделал большую глупость: в театре (теперь там бывает много демократической публики) встретил кого-то из чрезвычайки и, говорят, предложил за освобождение Яценков взятку тысячу рублей. Для начала дал 400. Тот взял и предложил написать, что деньги даются за то-то. Тот согласился. Говорят, спьяну. Теперь сидит в тюрьме. Новое дело из ничего {Дело Яценков наконец передано в трибунал. Там обещают всех хлеборобов освободить без суда. В трибунале, кажется, есть серьезные люди. Работы уже начались. Сколько будет недосева из-за этого усердия чрезвычаек. - Примеч. В. Г. Короленко,}. Вчера приехала из Одессы дочь Суворова. Выехала еще до занятия Одессы большевиками. Ехала 18 дней окольными путями. Привезла письмо Дуни.

   Арестован учитель Проценко. Был в театре на митинге. Выслушав какого-то оратора-коммуниста, непочтительно отозвался об его речи: "чепуха". Теперь, вероятно, лучше оценит ораторские силы коммуниста, посидев в тюрьме. Впрочем, скоро выпустили. Характерно, однако, что все-таки арестовали!

  

   Вчера приходили ко мне: Тома, Кирик и Хейфец, деятельные члены трибунала. Они слышали, что я хочу поговорить с ними об этом суде и о защите на нем, и, зная, что я болен, пришли ко мне сами. Я поблагодарил за внимание, и мы поговорили по возможности обо всем. Очень осуждают расстрелы без суда. Исполнительный комитет, от которого это было сделано тайно, предписал прекратить и только, по-видимому, благодаря этому расстрелы не продолжались. Чувствую, что хоть в этом отношении что-нибудь сделано. Раковский {Против этого места на полях пометка В. Г. Короленко: "Раковский".} тоже предписал прекратить бессудные расстрелы, и теперь до трибунала их не будет, кроме случаев бандитизма, если застигнуты с поличным. Я указываю, конечно, что и в этом случае лучше хоть скорый суд. Важно, чтобы и тут не было злоупотреблений и неправильных приговоров, но... чувствую, что настаивать теперь на отмене смертной казни и для этих зверей, режущих даже детей и насилующих жертвы перед тем, как зарезать, - невозможно. Это уместно лишь тогда, когда общество спокойно и законы имеют силу. Теперь открытая война с бандитизмом, и отпустить такого зверя, - а они теперь то и дело бегают из тюрем,- значило бы обречь еще несколько семей на смерть.

   Тома - солидный артист. Хейфец тоже б[ывший] прис[яжный] поверенный. Кирик - не знаю кто по прежней профессии. Впечатление производит недурное. Уверяют, что трибунал будет организован рационально, защита обеспечена. Признают, что чрезвычайки почти всюду страшно злоупотребляют властью и т. д. Я не вполне уяснил себе, что привело их на большевистскую службу, но вижу, что если это результат "соглашения" с юридическими началами, то их участие, кажется, будет полезно.

  

   Получил телеграмму из Москвы: Мельгунов опять арестован...¹¹ Кроме того, пишет Белоконский¹²: в первый раз будто бы он был освобожден по моему письму Раковскому. Это неверно. Я действительно Раковскому писал¹³, но освободили его ранее получения моего письма. Многое приписывается мне "несодеянное". Я все-таки Раковскому вчера написал¹⁴.

  

   Сегодня первое заседание революционного трибунала. Первым поставлено дело... Платоновича Сулимы. Против него в чрезвычайке особенно сильная вражда, и тов. Левин, перешедший в трибунал из юридического отдела чрезвычайки, просто вышел из себя, когда в заявлении Кр[асного] Креста было упомянуто о заявлении Сулимы, что ему сообщили о передаче его дела в трибунал, причем он еще даже не знает, в чем его обвиняют. Нет сомнения, что если бы бессудные расстрелы не были прекращены, то ближайшая очередь могла бы быть за Сул[имой]. Обвиняется он в "контрибуции". Этим словом обозначают теперь вознаграждение за убытки, нанесенные помещикам и хлеборобам захватом их имений и имущества. Когда водворилось гетманство, эти взыскания принимали гнусные и жестокие формы. Как всегда в таких случаях, заявления порой далеко превышали действительные убытки и кроме того взыскивались карательными отрядами немецкими или украинскими (от хлеборобов). У Сулимы, по-видимому, этого не было. Он только заявил об убытках. Обвинитель в очень неумелой речи, сказанной довольно неграмотно и с искажениями на еврейский лад, изображал Сулиму каким-то злодеем на крепостнический лад. Подсудимый защищался спокойно и ловко. Он представил документы в доказательство, что значительную часть доходов употреблял на благотворительность той же деревне. У него был и защитник, Хейфец, б[ывший] прис[яжный] поверенный, а теперь даже товарищ всеукраинского комиссара юстиции. Председатель вел себя вполне беспристрастно и внимательно. Некоторые судьи проявляли внимательность и серьезную вдумчивость. Обвинитель требовал высшей меры наказания, т. е. смертной казни! После речей защиты образ злодея и злого вымогателя "контрибуции" рассеялся. Осталось все-таки указание на заправил разгромов имений и призыв к взысканию. Не злодей, а недурной человек, помещик, настаивавший на своем праве, которое тогда признавалось, теперь отрицается. Чтобы закрепить это отрицание, суд приговорил Сулиму к 10 годам каторги. Это считается "успехом защиты"! Пожалуй, чего доброго, придет еще кто-нибудь и станет судить тех, кто жаловался на "контрибуции", и проявлять жестокость в другую сторону. Во многих местах крестьяне отказываются принимать и засевать предлагаемую помещичью землю. Обработаешь, засеешь, да, пожалуй, не для себя, и за это еще ответишь...

   Как бы то ни было, революционный трибунал, при многих неправильностях, все-таки далек от настроения чрезвычаек.

  

   Арестован был {Около 17 апреля. - Примеч. В. Г. Короленко.} Серг[ей] Георг[иевич] Семенченко. За что? - "Был кадет. Был городским головой (по выбору!) при Раде. При гетмане..." Этого, конечно, недостаточно. Выступила на сцену все та же "контрибуция", на этот раз уже совершенно фантастическая. Семенченко никогда не смотрел на имение как на источник дохода (его профессия - адвокатура). Арендные договоры в Федоровке - прямо невыгодны для помещика, что установлено единогласно приговором крестьянского схода. Один из федоровцев приехал к Семенченку с какими-то предпраздничными подарками и, узнав, что он арестован, тотчас же поехал обратно и на следующий день вернулся с приговором (который я целиком привожу в конце этой книжки {Полная копия приговора, приведенная на последних страницах дневников, не печатается.}). Кончается этот любопытный документ так: "Выражая свое глубокое огорчение по поводу ареста С. Г., сход П[олтавско]го сельского федоровского общества... единогласно постановил: просить полтавскую чрезвычайную следственную комиссию... освободить из-под ареста С. Г., и в случае надобности мы готовы поручиться своими головами (sic!) и имуществом, что С. Г. никогда не угнетал народ и такой кары, как заключение в тюрьму... не только не заслуживает, а, наоборот, нам горько сознавать, что все это случилось с ним, всегда принимавшим наши интересы близко к сердцу. В чем подписываемся" (следует 46 подписей и скрепа: председатель Федоровского исполкома и секретарь).

   В страстную субботу Семенченко отпущен. Этому значительно помог Хейфец. Он пришел к Прасковье Семеновне, чтобы сообщить ей (она ему говорила о Семенченке), что при нем послан ордер в тюрьму. Я пошел сообщить об этом Семенченкам и застал С. Г. уже дома. В семье большая радость.

   Приходится задним числом отметить несколько событий. Время было тревожное. Мне пришлось хлопотать и кроме того участвовать в нескольких заседаниях по делам "Лиги спасения детей". По-видимому, по нашему примеру, большевистским правительством образован "Совет защиты детей", и наша Лига, понятно, поглощается этим правительственным учреждением. В нашем (небольшом) собрании решено, пока можно, работать вместе, сохраняя возможную самостоятельность. В заседании вновь образованного Совета в первый раз все шло довольно гладко. Но в одном из следующих заседаний некто Немирицкий произнес речь, которую можно бы назвать образцом "революционного доноса". Он встал с нашим уставом в руках и с ужимочками и киваниями стал разбирать его. Начал с заглавия: общество, называемое (с ударением) "Лига спасения детей". Потом, несколько раз подчеркнув слово "называемое", перешел к дальнейшему. В первых параграфах раза 2 еще упоминается о спасении детей. Дальше говорится уже просто "общество" - "в интересах общества". "О детях - ни слова, так что неизвестно, о каких целях общества идет речь. Может быть, это защита детей, а может, защита капиталов, так как дальше говорится, что общество имеет право владеть капиталами и недвижимым имуществом. Конечно, Лига находится под почетным председательством уважаемого В. Г. Короленко. Но мы знаем, что в прежнее время нечистые делишки разных филантропических учреждений скрывались за именами великих князей и княгинь". Собственность, особенно недвижимая, уничтожена в советской России, а тут - право владеть домами.

   Большая часть слушателей выражала во время этой речи негодование. Кричали: довольно, довольно! Но были и такие, которые, очевидно, считали речь серьезной. Ялинич, рабочий, представитель губнарпрода (губернского совета продовольствия]) и еще делегат от орловского училищного совета, приехавший, чтобы устроить орловскую детскую колонию.

   В прежнее время мне ничего не стоило бы шутя опровергнуть эту гнусную галиматью. Теперь это тоже было нетрудно, но я говорил страстно, а не в юмористическом тоне. Совершенно понятно, почему, назвав несколько раз "Лигу спасения детей", устав дальше сокращает название, рассчитывая на элементарную догадливость всякого читателя. В обществе, посвященном защите детей, речь идет о защите детей, а не о защите капиталов. Устав утвержден при прежнем порядке, когда собственность на дома еще упразднена не была, и потому всякий устав этого рода должен был предусматривать право владения недвижимой собственностью и капиталами на случай пожертвования. И т. д. Все это до такой степени элементарно, что для заподозриваний не остается, казалось бы, места, и мне странно, что приходится разъяснять такие вещи. Во всяком случае, для таких намеков, какие сделаны в речи Немирицкого, нужно иметь другие данные, кроме таких.

   В конце концов Немирицкий при голосовании резолюции о "контроле" (он предлагал полный контроль над всеми действиями Лиги, мы стояли за контроль только над теми заданиями, какие мы возьмемся исполнять по инициативе и на средства Совета, сохраняя в остальном полную самостоятельность), - Немирицкий остался в одиночестве. Орловец, который подлаживался и поддакивал Немирицкому, - воздержался. Ялинич понял нелепость нападения и перешел на нашу сторону.

   При возвращении домой со мной увязался этот орловец и стал изливаться в довольно противных комплиментах мне, как писателю. А затем, когда доктора нашли у меня острое усиление болезни и я не пошел на следующее заседание (это, конечно, было не вследствие одной этой гнусной речи), то от Совета мне послали привет и пожелание выздоровления. В числе депутатов пришел и... Немирицкий. При этом он говорил, что... "сам он не коммунист". Мне было противно, и я не воздержался от выражения удивления: "Мне кажется, что вы сами не могли не понимать таких простых вещей".

   Затем новый арест Сподина (еще 20 марта). Потом его отпустили, но после Пасхи 23 апреля - арестовали в третий раз. Существует предположение, что на этот раз бедняга платится за меня: чрезвычайка мстит за мое вмешательство в серию расстрелов. Не думаю, но... возможно и это. Я опять ходил в разные места, между прочим к Сем[ену] Влад[имировичу] Биванову. Это представитель комиссара юстиции Хмельницкого, человек молодой, лет 30-ти, бывший прис[яжный] поверенный, приехавший из Киева с полномочиями по части юстиции. Человек вполне интеллигентный и, по-видимому, порядочный. Он, инструктор Тома и член исполкома Кирик настроены на правовой лад и хотят ограничения чрезвычайки. Дело трудное, и чувствуется больше интеллигентщина, чем крепкая бытовая основа. Биванов был секретарем Леонида Андреева, по-видимому, немного модернист и состоит в партии коммунистов. Намерения самые хорошие.

   Когда я пришел в здание бывшего окружного суда, где помещается рев[олюционный] трибунал и юридический отдел при исполкоме, то заместитель председателя Левин (недавний деятельный член чрезвычайки, как и другое должностное лицо при трибунале - Сметанич) выслал ко мне молодого человека сказать, что он, если мне нужно, к моим услугам. Я зашел раньше к Биванову, и он пригласил Левина. Тот заявил категорически, что он знает дело Сподина, что Сподин отпущен потому, что ничего особенного за ним не оказалось, что третий арест, вероятно, объясняется недоразумением: новый следователь, вероятно, не знал о прежних арестах. Затем взялся переговорить по телефону со Сметаничем и, придя опять, заявил определенно, что Сподин сегодня же будет выпущен на свободу.

   И все оказалось неправда. Сподин не выпушен, и выпускать не хотят. Он будто бы не "арестован в третий раз", а только отпускался на праздники домой и теперь опять взят из "отпуска". У них есть новые данные и т. д. И опять поговаривают о предстоящих расстрелах.

   Опять я хожу, разговариваю, узнаю... Прошу отпустить Сподина на поруки. Удивляюсь: если человека можно было отпустить без всяких порук на праздник,- почему нельзя отпустить до суда на поруки (мне). Говорю со Сметаничем. Он отрицает разговор с Левиным. Левин просто говорил с чрезвычайкой и, очевидно, никаких обещаний не получал. Зачем нужно было Левину все это извращение истины - не понимаю. Может быть, заигрывал в тон Биванову {Личность довольно противная. - Примеч. В. Г. Короленко карандашом на полях.}. Сметанич говорит, что дело ведет следователь Таран, который (предупреждает меня) - "настоящий кремень".

   Иду к Тарану. Это юноша малоинтеллигентного вида. Производит на меня впечатление искреннего фанатика. Но... Бог его знает. Говорит так, как юные студенты ведут споры: нужно оставить за собой последнее слово. На его взгляд, уже то, что Сподин был комендантом в Миргороде (при гетмане),- преступление, за которое надо расстрелять. Но у них есть и другие данные и т. д. Я вижу бесцельность спора: действительно кремень или дерево. Поэтому прекращаю спор и ухожу, причем мне удается заручиться положительным обещанием, что следствие будет закончено в 3 дня.

   После этого узнаю, что в 3 дня следствие не закончено и что будто бы "Короленко отказался от своего заступничества, познакомившись с делом". Иду опять в разные места, подтверждаю, что ни от чего не отказался, наоборот, настаиваю. Мимоходом захожу в чрезвычайку, говорю с Тараном: "Почему вы говорите, что я согласился с вами?" - отвечает: "Но ведь вы не возражали"... Иначе сказать, так как я не продолжал митингового спора до бесконечности или до ругани, юноша считает, что я сдался и что Сподин заслуживает расстрела! Последнее слово, дескать, осталось за ним...

   Приходит вдобавок жена Сподина. Она встревожена, плачет. Тот же Таран принял ее очень "гуманно", но сказал определенно, что ее муж, вероятно, будет "расстрелян по суду Чрезвычайной Комиссии", и это может случиться очень скоро. Она опять боится за сегодняшнюю ночь. Мы с Немировским (Илар[ион] Ос[ипович], бывший прис[яжный] пов[еренный], эсер) в сопровождении Сони и Сподиной едем к Биванову уже под вечер. Он признает серьезность положения и отправляется в чрезвычайку. Там застает только одного члена коллегии, предъявляет свой мандат, просит назначить на завтра заседание, на которое явится и сам, говорит несколько слов о Сподине, требует, чтобы ему предъявили это дело, "о котором известно в Киеве", и вечером привозит успокоительные сведения: в эту ночь, очевидно, ничего не может случиться...

   23 апреля вечером приехала Дуня из Одессы. Рассказывает о безобразиях, которые происходили в Одессе при добровольцах и союзниках. В Одессу съехалось все денежное и, наряду с большой нуждой, - царит безумная роскошь. Тут собрались реакционеры со всей России, - тут и наш полтавский Нога, и Гриневич, и Багговут, бывший губернатор, и много, много других. Большим влиянием на союзников пользовался Меллер-Закомельский¹⁵, который рекомендовал Андро¹⁶ - с прибавкой теперь де-Лянжерон. Это более чем сомнительный господин (был у нас в Полт[авской] губ[ернии]) и представлял собой для союзников объединенную против большевиков Россию! К союзному командованию ездила делегация с представлением о неудобстве такого представительства. Ответ: "Меллер-Закомельский уверяет, что на имени Андро сойдутся все партии". Сойдутся ли они на самом Меллере-Закомельском - большой вопрос. Происходили расстрелы (это, кажется, всюду одинаково), происходили оргии наряду с нуждой, вообще Одесса дала зрелище изнанки капитализма, для многих неглубоко думающих людей составляющую всю его сущность.

   Союзники довольно неблаговидно поступили с добровольцами и своими приверженцами. Они, не предупреждая населения, сдали Одессу без боя. Все явно контрреволюционное, с большевистской точки зрения, наскоро кинулось на транспорты и пароходы. За места драли невероятные цены. Кое-где даже за стакан воды брали по 100 р.!..

   Когда Дуня ехала из Севастополя в Одессу (ранее), ей пришлось сидеть в вагоне с добровольческими офицерами. Конечно, нельзя сказать, что это общий тон, но тон их разговоров был ужасен. Между прочим, один очень игриво рассказал, как был взорван мост вместе с поездом большевистского Кр[асного] Креста. Рассказчик игриво передавал, как в воздухе мелькали юбчонки сестер милосердия. И протестов против этого рассказа не слышалось... Другие поддерживали разг[овор] в этом же роде...

   Один рассказывал, как "он" убегал (большевик). "А сапоги на нем были хорошие, - а на мне рваные. Нет, думаю, не убежишь. Целюсь. Хитер, бестия: бежит все зигзагом. Два раза выстрелил, не попал. За третьим разом кувыркнулся". Полное озверение. И каждая сторона обвиняет в зверстве других. Добровольцы - большевиков. Большевики - добровольцев... Но озверение проникло всюду.

  

   Первого мая - торжество. Так как было много рабочих (это собственно рабочий праздник), то вышло довольно внушительно.

   5 мая маленький переворот. Арестовано 16 членов чрезвычайки. Председатель Барсуков бежал, запасшись документом от другого учреждения. Посланы, говорят, телеграммы о его задержании.

   Антагонизм между исполкомом и чрезвычайкой начался ранее. Предвиделась даже возможность вооруженного столкновения, как говорил мне человек, близкий к большевикам. Исполком против расстрелов без суда. Раз он их остановил (они в исполкоме даже не знали, что среди 8 человек, расстрелянных чрезвычайкой, были политические). Но все же в конце концов задним числом одобрил эти расстрелы. Натянутость все-таки была. Теперь она разразилась.

   В основе - история немного романтическая. Реквизировали квартиру у некоей Пац. Кто-то за нее заступился, и реквизицию отменили. При этом случае комендант чрезвычайки (есть такой: помещение рядом, в том же доме Гриневича. Над входом несколько дней висела красная полоса с надписью: "Смерть буржуям и спекулянтам",- что-то в этом роде) увидел г-жу Пац и проникся к ней страстию. Говорят, она очень красива. Комендант написал письмо с излияниями. Пац снесла письмо к Алексееву. Ее чрезвычайка арестовала, и при этом, говорят, на ночь велели оставить ее дверь открытой. Красавица подняла громкий крик, требуя закрытия дверей. По поводу этого дела произошли какие-то объяснения у Алексеева с Барсуковым. В чрезвычайке, говорят, у Пац вымогали показание, что она за заступничество дала Алексееву крупную взятку. При объяснении Алексеев нанес Барсукову пощечину. Затем последовали аресты. При этом, говорят, пришлось разоружить баталион Чрезвычайной Комиссии. Настроение остальных красноармейцев - против чрезвычайки. 16-й (кажется) полк будто бы потребовал, чтобы из чрезвычайки "убрали всех жидов". История вообще сложная. Как бы то ни было, арест и разгром чрезвычайки - факт. Но... дух остался. Следователь Таран пугает Сподину, что ее мужа расстреляют. Расстреливать им теперь не придется. Временно на место Барсукова председательство принял Алексеев. В центре этого маленького coup d'Иtat {Государственного переворота (фр.).} называют Дробниса и Алексеева. Чрезвычайка готовилась, говорят, арестовать обоих "за взяточничество". Но у исполкома есть факты взяточничества самой чрезвычайки.

   После первого мая предстоит выпуск многих арестованных. "Амнистия"... Тома говорил мне, что этот акт об амнистии пришлось почему-то написать наскоро. Каждая губерния издает его сепаратно. В Полтаве она поставлена сравнительно (например, с Харьковом) довольно широко. Выпущено человек 150. Предстоят еще освобождения. Но, конечно, даже с самой большевистской точки зрения, следовало бы гораздо шире раскрыть двери тюрем и особенно чрезвычайки. В последней томится много бывших помещиков и особенно хлеборобов, да и вообще "неблагонадежных" всякого рода. Содержатся они в ужасных условиях. Есть даже подвалы, о которых побывавшие там рассказывают с ужасом.

  

   События опять опережают мой дневник. Я записал не все, что хотелось записать, а уже горизонт меняется.

   Вчера пришел ко мне пожилой человек довольно интеллигентного вида и отрекомендовался:

   - Леонид Никол[аевич] Алексеев, недавний жилец тюремной камеры No 11. Сегодня выпущен и пришел от своих недавних сожителей по камере (среди которых есть и Сулима) с просьбой.

   Оказывается, тюрьма переживает тревожные дни. Уже несколько дней носятся слухи о близком перевороте. Большевизм на Украине уже изжил себя. "Коммуния" встречает всюду ненависть. Мелькание еврейских физиономий среди большевистских деятелей (особенно в чрезвычайке) разжигает традиционные и очень живучие юдофобские инстинкты. Не так давно приехала моя племянница Надя с мужем и девочкой. Муж - бывший офицер, теперь командир артиллерийской бригады, взятой большевиками по набору. Он был на войне адъютантом, теперь сам стал командиром бригады. Его команда любит. Но недавно набранные для формирования новобранцы отказались повиноваться, не поехали на вокзал и вообще "забунтовали". Кое-как справились без открытого бунта. Солдаты резонно указывают на то, с чего начинал сам большевизм: им надоело воевать, а тут недавно Раковский произнес речь о том, что Украина объявляет войну Румынии, чтобы подать помощь "советской" Венгрии¹⁷ и укрепить мировую революцию! Теперь солдаты отвечают, что более воевать не желают. С них достаточно защищать свою сторону.

   Восстание кипит повсюду, и главное - деревня вся антибольшевистская, за исключением "коммунистов", которые запугивают остальное население. А тут, говорят, идет и Григорьев, который помог большевикам взять Одессу, а теперь идет против большевиков¹⁸.

   Вот в тюрьме и боятся, что при первом перевороте какая-нибудь банда может ворваться в тюрьму и перебить заключенных... По-в