Крестовский Всеволод Владимирович - В дальних водах и странах

вленных, израненных ронинов, в изорванной среди борьбы одежде.

   - Мы так счастливы! - с восторгом и увлечением восклицали ронины, - так счастливы, как если бы нашли цветок, который расцветает один раз в три тысячи лет!

   Можно было опасаться, как бы они не подверглись по пути нападению со стороны самураев одного из родственников князя Моронаго; поэтому один из восемнадцати главнейших князей японских, друг и родственник покойного Иенео, поспешно выслал к ним на защиту всех своих воинов. Когда ронины проходили мимо яски князя Сендай, их с почетом пригласили зайти во двор и угостили рисом и теплым саки. Прибыв ко храму Сенгакуджи, где покоится прах Иенео, они обмыли свою кровавую добычу в фонтане, который и до наших дней журчит на том же самом месте и в том же самом виде, и затем следующим образом совершили "обряд примирения".

   Юраносуко вынул из бокового кармана маленькую заупокойную скрижаль, на которой было начертано имя их усопшего господина, и поставил ее на столик, нарочно принесенный для этого на могилу Иенео; перед скрижалью он положил обмытую голову князя Моронаго, затем взял фимиамницу, наполненную ароматным куревом, обкурил ею со всех сторон могилу и поставил на столик рядом со скрижалью. Остальные ронины, окружив могилу, опустились на колени и все время пребывали в благоговейном молчании. Исполнив обряд, Юраносуко положил перед могилой три земные поклона и воскликнул растроганным голосом:

   - Дух моего господина! С глубоким чувством уважения предстают твои самураи перед тобою. Ты, господин, близок ныне к тому, кто родился на свет из цветка лотоса и достиг славы и величия, превышающих человеческий разум (Будда). Дрожащею рукой кладу перед скрижалью, на коей начертано твое незабвенное имя, голову твоего врага, отрубленную мною тем самым мечом, который в час твоей кончины ты завещал верному слуге своему. О, господин наш, обитающий ныне под сенью райских дерев и среди цветущих лотосов. Воззри оттуда благосклонно на дар, приносимый тебе твоими самураями!

   Все присутствующие поклонились в землю и заплакали. Заплакал и местный бонза, бывший очевидцем этого торжественного обряда. Юраносуко заранее вручил ему все находившиеся у него деньги ронинов на расходы для будущего их погребения, так как всем им предстояла теперь казнь, и просил похоронить всех их рядом, подле могилы их даймио. После этого, они расположились тут же на отдых, спокойно ожидая своей участи.

   Вскоре явились якунины со стражей и объявили ронинам, что арестуют их по повелению сегуна. Ронины с подобающим уважением выслушали волю высокой власти и беспрекословно ей подчинились. Вскоре их потребовали из тюрьмы на суд в городжио (верховный совет), где и было им объявлено, что так как они преступили долг уважения, подобающего столице сегуна и его правительству, самовольно присвоив себе суд и расправу над японским гражданином, то и присуждаются за это к смертной казни.

   - Мы ели хлеб Иенео, - заявили они суду в свое оправдание, - и потому мы не могли поступить иначе. Конфуцзы говорит: "Ты не должен жить под одним небом или ходить по одной земле со врагом отца твоего или господина". Каким же образом могли бы мы читать этот стих, не краснея. Мы верные слуги и честные самураи, мы поступили по долгу нашей совести, и спокойно, с благодарностью принимаем ваше осуждение.

   Тогда члены городжио объявили им, что, принимая во внимание высокие побуждения их поступка, а равно и сочувствие к ним общественного мнения, единодушно одобряющего их верность памяти своего господина, верховный совет именем микадо постановляет не лишать их чести дворянского звания и потому разрешает им вместо публичной казни самим сделать себе харакири.

   Ронины поклонились и с почтительною благодарностью приняли этот дар особой к ним милости. Тогда разделили их на четыре отделения и передали под надзор четырем даймио, которые препроводили их к себе в дома, угостили как почетных гостей и приказали слугам сделать все необходимые приготовления к предстоящей операции. В тот же день все сорок шесть ронинов, в присутствии особо назначенных чиновников сегуна, с мужественным спокойствием собственноручно исполнили над собою приговор городжио. Тела их были перенесены в Сенгакуджи и похоронены с честью, в ряд, подле ими же воздвигнутой роскошной гробницы Иенео Такуми. Бок-о-бок с господином покоится Юраносуко, затем его сын Шикаро и далее, по порядку, вдоль ограды, все остальные. Надо всеми ними воздвигнуты из доброхотных народных пожертвований одинаковые каменные памятники, которые с тех пор служат предметом народного почтения. Нет того дня, чтобы в ограду Сенгакуджи не являлись посетители поклониться праху сорока семи мучеников и украсить их могилы свежими цветами и ветвями. Отцы приводят сюда сыновей поучиться примеру беззаветной преданности своему долгу. Предание говорит, что вслед за погребением ронинов, одним из первых явился к ним на поклонение человек из Сатцумы, оскорбивший некогда Юраносуко, когда тот притворялся пьяным в канаве. Опустясь на колени перед его могилой, он заявил всем присутствующим, что пришел дать почетное удовлетворение мученику и искупить свою вину за нанесенное ему оскорбление. С этими словами человек из Сатцумы вынул нож и вспорол себе утробу. Его похоронили тут же, с ронинами, могила его последняя с краю. В храме Сенгакуджи и до сих пор сохраняются одежды и оружие сорока шести ронинов, а равно и найденный на груди каждого из них записки, где они излагают причины и нравственные побуждения своего поступка. Там же, вокруг алтаря стоят прекрасно вырезанные из дерева и раскрашенные статуи Иенео и всех его ронинов, представленных во всеоружии в момент битвы. Общественное мнение и до сих пор одобряет поступок "сорока семи", приводя его каждый раз, когда нужно указать на героический пример верности своему долгу. Барон Гюбнер в своих записках рассказывает, между прочим, что в 1868 году один молодой японец, помолившись на могиле Шикаро, сына Юраносуко, тут же вспорол себе брюхо. Рана, однако ж, оказалась не смертельною, и потому он докончил себя, перерезав горло. Записка, найденная при нем, гласила, что он, ронин, желал поступить в число самураев князя Хоизу, но просьбу его отвергли, а так как он не хотел служить никому другому, той пришел в Сенгакуджи умереть близ могилы храбрых. "Каким же образом, - заключает свой рассказ приводимый автор, - после таких неоспоримых фактов хотят нас уверить, что исторический государственный строй, сложившийся в течение столетий, мог разрушиться ни с того, ни с сего так внезапно, что чувства и понятия, служившие ему основанием, исчезли вдруг сами собой и что с помощью указов на рисовой бумаге on a change tout cela, как говорит Мольеровский доктор?"

  

   5-го января.

   Сегодня вечером мы посетили Иошивару, знаменитый квартал куртизанок, о котором я упоминал уже раньше. Наблюдая Японию, было любопытно взглянуть, между прочим, и на эту отрицательную сторону ее социальной жизни, поставленную здесь в совершенно особые условия. Иошивара, это в некотором роде токийские трущобы. Лежит она к северо-западу от храмов Асаксы, среди довольно пустынной местности, почти за городом. Миновав Асаксу и Сибайю и оставив позади себя населенные улицы, мы ехали по низменной, болотистой равнине совершенно сельского характера и вскоре поднялись на высокую земляную дамбу, длиной около двух верст, проложенную напрямик через болото, в направлении с юго-востока на северо-запад. Эта местность, равно как и самая дамба, называется Ниппон-Цуцуми. С правой стороны, вдоль края дамбы, тянется внизу канал, с которым в одном месте сливается небольшое озеро, обсаженное ветлами и поросшее местами камышом; далее рисовые поля и кое-где вдали редкие огоньки в каких-то жилищах. Не знаю, как днем, а вечером вся эта местность производит довольно унылое впечатление. Тут, говорят, поблизости где-то на обширной низменности, находится эшафот, на котором совершаются публичные казни; таких эшафотов в городе два: один для южных, другой для северных кварталов. Дамба, по которой мы ехали, довольно широка; местами на ней попадаются с боков наскоро сбитые, животрепещущие балаганчики из тростниковых мат и рогожек, где помещаются самые непритязательные чайные, распивочные и идет какая-то мелочная торговля, преимущественно табаком, закусками и дешевыми лакомствами. Проехав с версту по дамбе, мы увидали вдруг на ней с левого бока высокие ворота под широким кровельным навесом, освещенные двумя фонарями. По бокам их были наклеены какие-то большие афиши и полицейские объявления. Дженерикши повернули в эти ворота и съехали по крутому спуску в довольно грязную улицу, обстроенную с обеих сторон бедными лавчонками и убогими домишками, где живет разный чернорабочий и сомнительный люд. Здесь, перед освещенными харчевнями и кабачками, стояло множество дженерикшей и несколько закрытых паланкинов с их носильщиками. Эти последние, вместе с курама, в ожидании своих седоков, сидели на корточках или дремали, развалясь на ступеньках и галерейках харчевень, курили и грелись над жаровнями, играли в кости и в мурру и вообще представляли собою очень разнообразные, говорливо оживленные группы. Присутствие паланкинов объясняется тем, что ни один сколько-нибудь уважающий себя человек не только из "порядочного", но и просто буржуазного общества не является в Иошивару иначе как под самым строгим инкогнито; многие, кроме закрытых носилок, прибегают еще к перемене костюма, окутыванию лица и даже к помощи гримировочных средств, вроде накладных усов, носов, бород и тому подобного. Говорят даже, что если бы чиновник, состоящий на государственной службе, позволил себе открыто появиться в домах Иошивары, то был бы уволен в отставку на другой же день безо всяких разговоров, - так строго относится правительство к нарушителям условий своего служебно-официального положения и общественной нравственности, и это не только теперь, но и всегда так было.

   Вскоре, миновав улицу жалких домишек, мы переехали по деревянному мосту через канал, окружающий Иошивару с наружной стороны и очутились прямо перед ее воротами.

   Весь квартал представляет собою правильный четырехугольник, почти квадрат, две стороны коего имеют по 180 и две по 170 сажен длины. Он сплошь обнесен высокою стеной, как бы совершенно отдельный город с одними только воротами на северо-восточном фронте, которые служат единственным путем для входа и выхода. С внутренней стороны ограды непосредственно к воротам примыкают, друг против друга, две караулки, где помещаются чины полицейского надзора, так что помимо непосредственного их наблюдения, никто не может проскользнуть ни сюда, ни отсюда. Эти чины командируются в Иошивару на постоянную, службу, и между ними есть несколько очень ловких сыщиков, так что, вследствие их бессменности, им очень хорошо знакомы в лицо все более или менее обычные посетители квартала, служащего как бы главным сборным пунктом всех дурных элементов громадного города.

   Чуть только мы миновали ворота, как двое полицейских с короткими толстыми жезлами в руках приказали нашим курма остановиться и подошли к ним для объяснений. Надо сказать, что Иошивара для европейцев почти закрыта, и на это есть двоякие причины. Во-первых, японское правительство не желает выставлять напоказ перед чужими язвы своего общественного строя, - оно и от своих-то прячет их за глухими высокими стенами; а во-вторых, трудно было бы отвечать за личную безопасность иностранцев в этих вертепах, среди подгулявшего и далеко не дружелюбного к ним сброда.

   Наши курама и находившийся при нас переводчик объяснили полицейским, что мы в некотором роде "знатные путешественники" из русского посольства, которые явились сюда вовсе не кутить, а только взглянуть, и просили не делать нам в этом препятствий. Перемолвясь между собою, полицейские любезно согласились на пропуск, но предложили нам оставить дженерикши за воротами и идти пешком. Мы, конечно, беспрекословно согласились на это, и тогда один из них отправился вместе с нами, следуя в нескольких шагах позади, для охраны и наблюдения.

   Прямо перед нами, начиная от ворот, тянулась широкая шоссированная улица, вдоль которой был устроен посредине бульвар с деревцами и цветниками. На половине своего протяжения она пересекалась другою такою же точно бульварною улицей. В пункте их пересечения находится центр Иошивары Здесь один из домов принадлежит казне, и в нем помещается со своею канцелярией так называемый "начальник Ганкиро", на обязанности коего, сверх наблюдения за чистотой, порядком и благочинием квартала лежит еще ведение регистровых списков всех обитательниц Иошивары, нотариальное свидетельство заключаемых ими договоров с их антрепренерами, санитарный надзор при помощи особо назначенных врачей и судебно-административное разбирательство всех возникающих в пределах квартала историй, жалоб и претензий. Весь квартал разбивается четырьмя продольными и тремя поперечными прямыми улицами на совершенно правильные участки. Но насколько центральные улицы широки и опрятны, настолько же крайние, ближайшие к наружной стене, узки, мрачны и представляют чисто трущобные проходы с темными и грязными конурами и чуланчиками вместо жилищ, где гнездятся последние отребья проституции.

   В Иошиваре, как в одном фокусе, сгруппированы все степени падения "жертв общественного темперамента", от отребьев до самых блестящих куртизанок, которые помещаются на лучших местах и в лучших домах иошиварского центра. Эти последние получают от своих антрепренеров целые отдельные квартиры, имеют свой особый штат прислуги, поваров, паланкинщиков и роскошные салоны, уставленные цветами и освещенные в gиorno, где они принимают своих поклонников и нередко задают им блестящие празднества. Ганкиро средней руки все без исключения снабжены стекольчатыми или просто решетчатыми павильонами, за которыми, как птицы в клетке, сидят полукругом на выставке ярко разряженные девушки. Это совершенно то же, что мы видели уже в Канагаве, и таких здесь огромное большинство.

   Все улицы, сверх обыкновенного городского освещения, были еще иллюминированы рядами шарообразных красных и продлинноватых белых четырехугольных фонарей, с нумером и особым "гербом" или девизом дома, обязательно выставляемых над каждою входною дверью. В самом конце улицы высится пожарная каланча, около которой прислонилась к стене буддийская часовня, По случаю праздничного времени, на улицах сновало множество всякого народа, между которым мы заметили немало "инкогнито", закутанных креповыми шарфами, из-под которых виднелись только глаза. У центрального перекрестка прогуливались вдоль аллей некоторые из перворазрядных куртизанок в богатых зимних киримонах (на вате), со множеством черепаховых шпилек в волосах, торчавших во все стороны вроде ореола. Каждая гуляла в сопровождении одной или двух своих прислужниц, обязанность которых нести фонарь, иногда собачку или какие-либо туалетные вещи их госпожи. Встречаясь одна с другой, эти дамы не без грации отдавали друг дружке церемонный поклон, словно настоящие гранд-дамы японского общества, и иногда останавливались на минуту перекинуться несколькими любезными словами. Прохожие мужчины вежливо сторонились перед ними, уступая дорогу или обходя их группы, и замечательно, что ни один из них не позволил себе на их счет никакой резкой или фривольной выходки, точно это и в самом деле были вполне порядочные женщины. Выходит, что даже и в подобном месте японская "улица" куда приличнее и благовоспитаннее европейской! А между тем не думайте, чтоб общественная нравственность относилась к женщинам этого разряда поощрительно или даже индифферентно. Путешественники, утверждающие противное, положительно ошибаются или судят слишком поверхностно. У Эме Эмбера, который в этом отношении тоже далеко не непогрешим, приведена, между прочим, одна народная песня, где для куртизанки нет других слов, кроме проклятия. Вот что поется в ней про куртизанку, которой ее возлюбленный из мести отсек голову:

   "Вот она, распростертая на земле, без головы, эта бессердечная женщина, которая любила всех и никого не любила!

   Она привыкла играть людьми как фальшивый игрок, умеющий, бросая кости, повернуть их в свою пользу.

   Не ее следует жалеть, - надо плакать о ее многочисленных жертвах.

   Женщина, которая подрезала ноги стольким мужчинам во цвете лет, не заслуживает доли, лучшей той, что предназначена убийцам из-за угла".

   Я говорил уже раньше об обычае, в силу которого женщина, решающая поступить в ганкиро, обязана съесть перед коце (местный старшина) горсть рису с ложки, что считается в высшей степени позорным и служит символом ее разрыва навеки со всем честным миром. Поэтому все рассказы о том, будто многие буржуазные семейства отдают своих дочерей еще в детском возрасте на воспитание в ганкиро - не что иное, как самый вздорный вымысел. Мы, по крайней мере, не видали здесь ни одной малолетней девочки, да и не слыхали ни о чем подобном от людей, более нас знающих японскую жизнь. Точно также круглый вздор и то, будто многие порядочные люди ищут себе жен между иошиварками. Если и случаются такие факты, то это не более как исключение, возможное в Японии столько же, как и во всем остальном мире. Напротив, люди, знающие японскую жизнь, положительно удостоверяют нас, что здесь ремесло куртизанки презирается гораздо более, чем в Европе. Доказательство тому - эта самая Иошивара: правительство еще с древних времен нашло благопотребным совершенно выделить проституцию из круга общегородской жизни и замкнуть ее, как в тюрьму, в особый квартал, да еще окружить ее там высокими стенами и самым бдительным надзором, подобно тому, как в некоторых городах Востока изолируют прокаженных. Иошиварка до недавнего еще времени не смела даже появиться за чертой своего квартала иначе, как в совершенно закрытом паланкине. Теперь, под давлением европейской "цивилизации", начинают уже смотреть на это несколько легче, но все-таки нравственное и общественное положение иошиварки таково, что многие из них, под гнетом сознания своей безысходной отверженности, кончают самоубийством.

  

   6-го января.

   Выдался нынче день, чрезвычайно обильный разнообразными впечатлениями. Утром - обедня в посольской церкви, с водосвятием. После завтрака - визиты германскому и австрийскому посланникам. Помещения того и другого прекрасны, но дом нашего посольства все же лучше и представительнее всех, кроме разве китайского, который щеголяет своеобразною архитектурой и роскошью, напоминающею богатые буддийские храмы. Но у китайцев свое, а у нас устроено хорошо и комфортабельно по-европейски, с присоединением таких чисто русских удобств, как печи и двойные рамы, что в зимнее время и здесь является далеко не лишним. Архитектурная же внешность и местоположение нашего посольства лучше всех остальных.

   Окончив визиты, пошел я с В. Н. Бухариным прогуляться. Мы обогнули посольский квартал с западной стороны, держа направление к югу, на верхушки темных рощ, покрывающих холмы Сиба и, перейдя мост на Канда-гаве, очутились в округе Мицу, где участок Мегуро отделяется от участка Атакоста. Тихие улицы, редкие прохожие, редкие лавочки и то больше все съестные или зеленные. На берегу проточной канавки заголившиеся ребятишки спускают кораблики; в другом месте налаживают ими смастеренную ветрянку; далее, задрав вверх хохлатые головы, следят за полетом бумажного змея. Вообще на улицах попадаются преимущественно дети. Изредка раздаются из какого-нибудь домика звуки самсина и голосок молодой певицы. Сравнительно с другими частями города, жизни тут очень мало. Тишина в воздухе, тишина на земле, - деревней и весной пахнет; петухи поют... Дорога спускается под гору, в лощинку между двумя возвышенностями. В садиках по обеим сторонам ее много деревьев, не теряющих листа, несмотря на январь месяц. Склоны и вершины холмов покрыты облиственными деревьями и кустарниками, - совсем будто и не зима.

   Замечаем впереди высокое гранитное тори с парою каменных канделябров по бокам его на мощенной плитами площадке, от которой две расходящиеся лестницы ведут широкими гранитными ступенями на вершину лесистого холма, обнимая с двух противоположных сторон его склоны. На этих лестницах вечная тень благодаря простирающимся над ними широким и густым ветвям высоких старорослых деревьев. Как должно быть хорошо тут весною!..

   Легко взобравшись наверх по одной из этих отлогих лестниц во сто ступеней, мы очутились перед старым храмом. Он не богат, но что за мастера японцы выбирать места для своих святилищ! И как сильно сказывается в этих случаях прирожденное им чувство изящного!..

   Храм окружен великолепною рощей вековых криптомерий и разных других деревьев, среди которых таинственно выглядывает его резной фронтон. Здесь искусство и природа взаимно дополняют друг друга, представляя своим сочетанием прелестнейшую декоративную группу. Вокруг полная тишина и безлюдье, - ни души живой, словно храм этот покинут и забыт. Даже не верится как-то, чтобы среди столь обширного, многолюдного города могло вдруг выдаться уединенное, поэтически заглохшее место. Выйдя из рощи, мы очутились в виду скромного чайного домика на большой расчищенной площадке, по обрывистому краю которой тянулись на деревянных подпорках две галереи с перилами, открытые спереди и унизанные вдоль по карнизу рядами пунцовых фонариков. Над одной из них торчала деревянная вышка с платформой и флагштоком. С этого пункта открывается превосходный вид на значительную часть города, в особенности на его южные кварталы и на широкое взморье; но так как в общем характере своем эта обширная картина вполне напоминает ту, которой несколько дней назад я любовался с балкона русской духовной миссии, то описывать ее нет надобности. Сойдя вниз, мы узнали, что этот холм называется Атага-Яма.

   Отсюда повернули мы в обратный путь к Тора-Номону, то есть тигриным воротам, у моста того имени на Кандагаве, в соседстве с коими находится русское посольство. Путь лежал по улице Кубоцио. где в одном месте явился нам совершенно неожиданный сюрприз в виде вывески с русскою надписью, составленною, можно сказать, руссее русского. Она находилась над входом в какую-то скромную японскую цирюльню и рядом с местными литерными знаками гласила по-русски: "Брильня". Поезжайте от Архангельска до Баку или от Калиша до Владивостока, и можно хоть какое угодно пари держать, что на всем великом пространстве Российской Империи вы не увидите на брадобрейных заведениях иного названия как "цирюльня" или "парикмахерская", в губернских же городах встретите и "куафера из Парижа", а тут вдруг "брильня"! Совершенно русское слово, как нельзя более в духе нашего языка придуманное, странно сказать, японцем. Это первая русская вывеска, какую мы встретили в Токио; в Иокогаме есть их несколько.

   На той же улице Кубоцио наткнулись мы на представление пляски корейского льва, так называемого комаину, изображение коего в виде бронзовых или каменных статуй нередко приходится встречать во дворах некоторых храмов. Подобно тому, как смеются здесь над Кицне, лисичкою святого Инари, так, очевидно, потешаются и над корейским комаину, что не мешает, однако же, суеверному почитанию обоих этих символов, в память того, что некогда, в своем натуральном виде, тот и другой служили вместилищем или земною оболочкой двум служебным (то есть низшего порядка) духам. Вокруг двух комедиантов собралась большая толпа, в которой преобладали женщины и дети. Один играл на барабане, другой изображал льва. На этом последнем был надет на застежках желтый мешок с четырьмя рукавами, для рук и ног, испещренный поперечными черными полосами, в виде тигровой шкуры; сзади торчал хвост, увенчанный пучком волос из пакли, которым комедиант мог вертеть во все стороны, а спереди была приделана к мешку фантастическая львиная голова с длинною и пышною гривой из пакли же и разноцветных бумажных лент, завитых в букольки. Эта маска из папье-маше обладала таким устройством, что комедиант, с помощью скрытых шнурков, протянутых к пальцам, мог по произволу вращать ее глазами, раскрывать пасть, вертеть языком и щелкать зубами. Кроме того, становясь с четверенек на ноги, он мог на целый аршин вытягивать кверху морщинистую бумажную шею, устроенную на спиральной пружине, и тогда перед толпой являлось чудовище-великан, от которого с визгом и смехом рассыпались в стороны юные зрители. Физиономия у льва, что называется, "страшенная", но в то же время и пресмешная. Он зычно рычит и гогочет с помощью какого-то духового инструмента, который комедиант держит во рту, должно быть вроде того, как делают наши "петрушки". Под непрерывные звуки барабана, сопровождаемые каким-то речитативным напевом барабанщика, лев начинает сначала спокойно прохаживаться на четвереньках, помахивая время от времени хвостом и ударяя им себя по бедрам. По временам он останавливается и озирает собравшуюся публику. Пользуясь этою минутой, кто-нибудь из мальчишек непременно подкрадется сзади и дернет его за хвост. Лев быстрым прыжком оборачивается назад, и вся стоящая там гурьба с испугом отшатывается от него в сторону. Он поднимает переднюю лапу и преуморительно грозит ей пальцем, толпа встречает этот комический жест взрывом веселого смеха. Но иногда он отвечает ей и своеобразным презрением, не оборачиваясь, а только поднимая по-собачьи заднюю ногу, и тут опять неудержимый хохот. После этих предварительных штук, лев становится с ревом на задние лапы и начинает подплясывать, переминаясь с ноги на ногу и выкидывая порой разные коленца до трепака включительно; шея его то вытягивается, то сокращается, голова вертится и качается со стороны на сторону, пощелкивая в такт зубами; хвост тоже не остается в бездействии: то вдруг поднимется он кверху торчком как палка, то подожмется как у прибитой собаки, то начнет вилять по-собачьи, выражая чувство удовольствия и признательности, когда кто-нибудь из публики кинет к ногам фигляра мелкую монету. Между тем мальчишки задирчиво, хотя и с опаской, норовят дернуть его за хвост или ущипнуть за ногу. Лев с яростью кидается на них и преследует отхлынувших шалунов неуклюжими прыжками, брыкаясь порой по-ослиному против тех, которые теребят его сзади. Над толпой стоит веселый гам, и смех, и визг ребячьего испуга. Но вот в самый патетический момент, когда, настигнув преследуемых, лев уже готов схватить одного из них, он неожиданно вдруг останавливается, озабоченно принимает полулежачую позу и с аппетитом начинает зубами у себя искать блох и чесать заднею лапой за ухом; глупая морда его в это время закатывает глаза и выражает верх сибаритского наслаждения. И надо отдать справедливость фигляру, - все эти его движения и ухватки очень верно подражают натуре то собаки, то кошки, и преисполнены большого, хотя и грубого комизма. В заключение, усевшись по-собачьи, лев вытаскивает из рукава веер и пресерьезно начинает обмахиваться вокруг морды и сзади, около хвоста, а затем обходит с ним публику как немецкие артистки с "тарелочкой" и благодарит за каждую подачу характерным японским поклоном, к которому непременно присоединяется радостное виляние хвостом. Пляска корейского льва составляет одно из любимейших публичных зрелищ и развлечений японского простонародья и пользуется широкою популярностью на всех островах Великого Ниппона.

   Вдосталь наглядевшись на это оригинальное представление, мы отправились далее по своему пути и, уже подходя к дому русского посольства, увидели, что на соседний военный плац выведены для ученья три батальона пехоты. В. Н. Бухарин предложил было отправиться на плац, но я, чувствуя некоторую усталость, отказался и, придя домой, принялся проглядывать вновь полученные русские газеты, как вдруг слышу сильный отрывистый гром, который в первое мгновенье заставил меня подумать - уж не взрыв ли это случился на пороховом заводе или в арсенале. Я поднялся с дивана, чтобы посмотреть в окно, не увижу ли где грибообразный столб дыма (характернейший признак порохового взрыва), как в это самое мгновение раздался второй точно такой же громкий и отрывистый звук. Окно одной из моих комнат выходило в сторону военного плаца, так что мне всегда прекрасно было видно все, что там происходит. Вижу - по плацу стелется дым и думаю себе, верно, японцы делают артиллерийское учение. Но, когда дым отнесло ветром, то к удивлению передо мною открылись не полевые орудия, а развернутый фронт двух батальонов; третий стоял в двухвзводной колонне в резерве. То, что так обмануло мой слух, была пальба залпами целым батальоном. Потом пошли залпы плутонгами³⁰ и опять батальоном, которыми оставалось только восхищаться. Я не выдержал и побежал на плац, где ученье все еще продолжалось. С особенным удовольствием и не без некоторого чувства зависти должен сказать, что мне очень и очень редко доводилось видеть и слышать такие - позволю себе выразиться,- идеальные залпы, идеальные по их чистоте и моментальности. Залп вообще, даже в наилучше обученных войсках, редко бывает моментален, а всегда раздается с некоторою оттяжкой вроде короткой барабанной дроби; а здесь же был выпущен целый ряд залпов и каждый из них был вполне безусловно моментален, как произнесенное слово "раз!" или звук единичного выстрела. Что это не случайность, доказывается целым рядом повторительных залпов, из которых ни один ни на йоту не был хуже другого. Оставалось, повторяю, только безусловно восхищаться вниманием, сноровкой и выучкой людей этих двух батальонов.

   После залпов последовало несколько перестроений и движений, соединенных с переменой фронта направо. Исполнив построение, батальоны открыли всем фронтом беглый огонь, а потом сделали захождение повзводно в обратную сторону и перестроились в ротные каре в шахматном порядке, после чего опять открыли беглый огонь из каре со всех фасов. При стрельбе развернутым фронтом как залпами, так и беглым огнем, люди передней шеренги становились на одно колено; из каре же обе шеренги стреляли стоя. Но беглый огонь был уже далеко не так блестяще хорош, как залпы. К новому удивлению моему он оказался чересчур уже редок, медлителен и как-то вял, даже без малейшего намека на ту энергию, к которой привыкло русское военное ухо, и по характеру промежутков между выстрелами скорее напоминал нерешительный огонь цепи в только что завязывающемся деле или заурядную аванпостную перестрелку. Впрочем, эта медлительность, как узнал я потом, имеет свою причину: здесь требуется, чтобы при беглом огне каждый солдат непременно целился по определенному предмету. Нет худа без добра, значит. Но, во всяком случае, думаю, что при подобном беглом огне, да еще из каре, стало быть, против кавалерии, когда именно залпы-то и требуются, хорошая кавалерия всегда до такого каре доскачет.

   Учение продолжалось менее часа. Японские начальники, надо отдать им справедливость, не утомляют излишне людей чрезмерною продолжительностью учений и никогда не заставляют фронт долго ожидать себя перед началом оных. Но зато, с другой стороны, они никогда и не одобряют людей за хорошее ученье, никогда не благодарят их. Это здесь не в обычае, и, мне кажется, совершенно напрасно, потому что японцы вообще, насколько я заметил, очень самолюбивы и чувствительны к открыто выраженной им похвале, которая всегда подстрекает их к новым усилиям и усердию. Стоит лишь пройти по выставке базара Кванкуба, где сгруппированы удостоенные премий и почетных отзывов предметы художественного, мануфактурного и кустарного производств, чтобы воочию убедиться в этом; но еще нагляднее сказывается оно на работниках и курамах: при похвале, заметив, что труд его оценен, японец старается еще более отличиться.

  

  

   По заранее полученным официальным приглашениям, мы отправились в десятом часу вечера на большой раут, который давал губернатор города Токио, господин Матсуда, во дворце Энрио-Кван.

   Видеть в полном сборе все высшее японское и местное европейское общество с их дамами было очень интересно. Число всех приглашенных простиралось до полутора тысяч. Узорчатые массивные ворота, ведущие в обширный двор Энрио-Квана, равно как и самый этот двор, украшенный газонами и цветниками, были ярко иллюминированы. Ряды разноцветных бумажных фонарей-баллонов образовали вдоль и поперек двора большие аллеи и украсили собою какую-то пирамидальную беседку несколько в стороне от главного проезда. Масса экипажей и дженерикшей наполняла двор вместе с толпами любопытного народа. На главном подъезде встречала гостей толпа домашних слуг в черных фраках и белых перчатках, а старший из них раздавал программы домашнего спектакля, напечатанные по-английски на прекрасной бумаге. Оставив свое верхнее платье в коляске, так как никаких иных приспособлений для него здесь не имелось, мы направились налево, вдоль по открытой веранде, и не без замедлений прошли в толпе гостей широкий коридор, наполненный рядами фрачных слуг и цветущими растениями, испытывая при этом лихорадочный озноб от проникающей насквозь ночной моросящей сырости и сквозного ветра. Декольтированные дамы дрожали и ежились от холода, не имея чем прикрыть свои шеи и плечи, так как все эти их принадлежности бала и накидки по необходимости пришлось оставить в экипажах. Но, слава Богу, наконец-то добрались мы до приемной комнаты красного цвета, наполненной по углам экзотическими растениями и ярко освещенной хрустальными бра и лампами. В переднем углу ее был устроен род алтаря, на котором между цветами и вазами стояли две статуи каких-то божков, а перед ними, на листьях папортника помещались золотистые миканы, красный омар, буддийская просфора, священные бумажные дзинди и еще что-то, но что именно - я не успел заметить. В двух шагах направо от входной двери стояли хозяин с хозяйкой, встречая и приветствуя гостей английскими рукопожатиями. А. С. Маленда, в качестве драгомана нашего посольства, поочередно представил им всех русских, не принадлежавших к составу дипломатической миссии. Сам губернатор, худощавый мужчина лет сорока, во фраке, с орденом "Восходящего Солнца" на шее; супруга же его, госпожа Матсуда - молодая особа, в богатом национально-японском наряде, скромные цвета которого были подобраны с большим вкусом. Представясь хозяевам, мы прошли в следующие комнаты, где не так уже было холодно. То был ряд гостиных с пылающими каминами. Углы высоких стен повсюду украшались до потолка группами растений и деревьев; самые же стены были обтянуты очень дорогими японскими обоями, где по золотому фону рассыпались букеты цветов с порхающими над ними птицами и насекомыми, зияли яркой пастью мифические драконы и другие животные, а также изображались целые пейзажи: хижины, паруса, леса бамбуков и сосен, воздушные облака и непременная Фудзияма со своей усеченно-конической снежной вершиной. Кое-где висели в черных лаковых рамах с золотым багетом большие акварельные картины на шелку, изображавшие красивые виды разных мест Японии, народно-религиозные и житейские сцены, фрукты, плоды и цветы, птиц и тому подобное. Все это были прекрасные, очень тонкие произведения национальной живописи. Лампы и бра, прикрепленные к стенам, были украшены ветвями цветущих камелий, слив и вишен. Убранство комнат являло смесь японского с европейским: в одних гостиных - сплошные французские ковры, в других - превосходные, тончайшей работы циновки; на окнах тяжелые европейские драпировки, мебели вообще немного, но вся она роскошна и по фасонам своим принадлежит исключительно Европе, хотя некоторые стулья, кресла и канапе имели на деревянных частях спинок японские перламутровые инкрустации и сальвокатовые узоры. По бокам каминов и в некоторых углах красовались высокие массивные вазы из темной бронзы и фарфора, а на мраморных накаминных досках стояли бронзово-эмалевые сосуды и блюда, так называемые cloиsonne. Одни из комнат были освещены gиorno, другие же оставались в мягком, как бы таинственном полусвете. Словом, общее впечатление, производимое внешностью и обстановкой этого дворца, помимо роскоши, било на своеобразный эффект смеси японского с европейским. Что до меня, то не скрою, - я предпочел бы видеть здесь исключительно японскую обстановку, самую роскошную, конечно, но без примеси этих опошлевших форм и принадлежностей европейского индустриального люкса, за исключением разве диванов и стульев, каковых в истинно японских домах не бывает. Это, по-моему, единственная уступка, какую могли бы допустить японцы в обстановке подобного рода, в угоду привычкам своих европейских и китайских гостей; все же остальные, как французские ковры, портьеры, европейские накаминные бронзы и новейший европейский фарфор - вполне излишне: оно только нарушает целостность впечатления и режет глаз своим кричащим контрастом с чисто японскими вещами. Да и зачем все это, если в Японии есть свои собственные и такие прелестные ткани, фарфор и бронзы!

   Множество гостей наполняло все ряды комнат, коридоры и даже холодную наружную веранду. Здесь были собраны все представители и несколько десятков представительниц высшего японского общества, начиная с принцесс императорского дома и придворных дам, отличавшихся широчайшими бандо и шиньонами своих роскошнейших причесок, до супруг министров, сановников, генералов и крупнейших торговцев. Без последних этот раут не мог обойтись, потому что господин Матсуда давал его как градоначальник для представителей не только администрации, но и города. Подобный праздник обязательно дается раз в год токийским губернатором, в один из дней "благополучного месяца веселостей". Городские дамы отличались от придворных не столь пышными, хотя и очень изящными прическами и более скромными цветами своих нарядов; придворные же были одеты в очень пышные и цветистые платья с широчайшими рукавами и распашными полами. Надо заметить, что все вообще приглашенные японские дамы, за исключением двух, были в национальных костюмах, которые при всей своей оригинальности очень изящны и отлично, хотя и вполне скромно, обрисовывают женскую фигуру. Исключение составляли только супруга и дочь министра иностранных дел, господина Инойе, одетые совершенно по-европейски, но это потому, что они долго жили в Англии и вполне усвоили себе все европейские приемы; мадемуазель Инойе даже там и воспитывалась, так что кроме японского типа очень миловидного личика в ней все европейское.

   Что касается мужского элемента, то тут наряду с японцами были сгруппированы почти все европейские представители дипломатии, флота и иокогамской индустрии: последние даже со своими супругами и дщерями. Японцы, понятное дело, составляли главную массу гостей, среди которых был собран весь цвет и вся сила современного правительства, начиная с министров, членов государственного совета, высших чинов армии и флота, синтоских кануси (жрецов) и буддийских старшин бонз и кончая массой всякого чиновничества и офицерства более мелких рангов. Военные и моряки были в мундирах, при орденах, а бонзы в парадных своих облачениях, в парчевых набедренниках и надзадниках (не придумаю, как назвать их иначе, тем более, что употребленное слово совершенно точно определяет то, что следует); остальная же вся невоенная масса, за исключением пяти-шести престарелых крупных и почтенных ученых, оставшихся верными национальному костюму, была в черных фраках и белых галстуках.

   Ах, эти ужасные, убийственные фраки! И зачем только понадобились они японцам, имеющим свой, веками выработанный костюм, в котором есть что-то солидное, сановитое. Представьте себе какого-нибудь даймио, каких теперь мы знаем, увы! только по картинкам: ведь он был просто величествен в своем одеянии, которое сидело на нем так красиво и так гармонировало с этой типичной прической, с этими двумя саблями за поясом. Точно таков же был и самурай в шелковом киримоне с гербами и накрахмаленными воскрыльями. Представьте же себе теперь того же самурая в куцом фраке с жалостными фалдочками, в белом галстуке из японского крепа, с туго накрахмаленным пластроном, который с непривычки к нему упрямо топорщится и лезет вон из жилета, с шапокляком под мышкой, с английским пробором на затылке, - о, этот бедный самурай кажется мне еще жалостней своих фалдочек! Известно, что японцы самый вежливый народ в мире. При каких-либо взаимных светских отношениях, а в особенности при встречных приветствиях эта утонченная вежливость такова, что с ней не могла бы сравниться даже пресловутая галантная вежливость французских придворных маркизов и петиметров прошлого столетия. И когда вы видите на улице двух японцев хорошего тона, отдающих друг другу при встрече свои приветствия, то несмотря на то, что все эти их утрированные учтивости покажутся вам с непривычки, быть может, несколько странными, вы все-таки невольно сознаетесь себе, что они вполне идут к этим своеобразным фигурам и к их национальному костюму. Но когда те же самые японцы облекутся во фраки и начнут свои глубокопочтительные взаимные сгибания спины, преклонения головы и троекратные приседания друг перед другом, упираясь руками в согнутые коленки, причем концы их фалд касаются земли, воля ваша, на них жалко смотреть в такую минуту, до того не гармонируют их манеры с европейским фраком. Со временем, конечно, все это сгладится, ибо раз уже ступив со своей почвы на покатую плоскость европейской "цивилизации", они силой обстоятельств невольно воспримут все ее формы и все недостатки. Некоторые из них, особенно из числа потершихся в Европе, уже и теперь вполне умеют носить фрак и держать себя внешним образом по-европейски, и они-то без сомнения служат предметом некоторой зависти и образцом для подражания всем остальным представителям "прогрессирующей Японии", стремящимся к тому же идеалу. Что до военных офицеров, то они более или менее уже успели освоиться с мундиром и носят его недурно, а некоторые, как например, бывший посланник в России, вице-адмирал Еномото, умеют носить его даже блестяще ловким образом. Но все же, глядя на все эти "плоды европеизма", мне становится жаль эту покидаемую, вполне самобытную, долгими веками выработанную цивилизацию Великого Ниппона, которая во многом может потягаться с цивилизацией Европы; жаль этих самобытных черт и красок жизни, которые невольным образом должны будут стираться перед нивелирующим все и вся европеизмом.

   В половине десятого часа начался домашний спектакль, для участия в коем были приглашены лучшие из профессиональных актеров Сибайи. Представление давалось в одной из зал небольших размеров и вдобавок довольно узкой, которая поэтому вся как есть служила сценой, а зрители помешались в двух прилегающих к ней комнатах и в соседнем коридоре, любуясь спектаклем в растворенные двери и сквозь арку, ведущую в эту залу из одной смежной гостиной. Первые ряды кресел и стульев, поставленных в этой арке, были заняты исключительно принцессами императорского дома, придворными дамами и несколькими из европейских дам дипломатического корпуса. Остальные зрители теснились позади их и в трех других дверях стоя. Большая часть приглашенных, конечно, не добралась до этих мест и довольствовалась только тем, что могла слышать долетавшие до нее урывками звуки флейт и барабана, да изредка взвизги и возгласы некоторых актеров. В зале не было устроено никаких подмостков, ни кулис, ни занавеса, вообще ничего такого, что напоминает не только европейскую, но и японскую сцену. Декорацией служила стена, закрытая живыми растениями, преимущественно хвойных пород, а действие происходило прямо на циновочном полу. Здесь же на сцене, у боковой стены помещалось несколько музыкантов с флейтами, самсинами и маленьким тамтамом. Актеры, исполнив то или другое явление, отходили несколько в сторону и приседали на пятки отдохнуть, обмахиваясь веером в ожидании следующего выхода на сцену, когда таковой потребуется по ходу действия. Представление заключалось в пантомиме, которая все время сопровождалась аккомпанементом упомянутых музыкальных инструментов и ударами в громадный барабан, помещавшийся не в зале, а на веранде, и звуки этого барабана-монстра раздавались время от времени подобно раскатам грома или выстрелам из пушки. Один из музыкантов все время напевал гортанным, как бы сдавленным голосом (вероятно, это так следует) что-то тягучее, длинное, надо думать, эпопею тех действий, какие происходили на сцене. <...>

   Во время спектакля был открыт буфет, и так как большинство приглашенных не могло быть по тесноте в числе зрителей, то все оно ринулось туда. Перед буфетом была просто давка и сумятица, в которой главную активную роль приняли на себя вовсе не японцы, а их "цивилизаторы" европейцы. И жалко, и смешно, и наконец даже отвратительно было глядеть на ту чисто животную алчность и жадность, с какою все эти, с виду совершенно приличные, джентльмены набросились на блюда с разными кушаньями и в особенности на бутылки шампанского. Мы были самоличными свидетелями, как многие из этих безукоризненно одетых джентльменов, не успев раздобыть себе ни ножа с вилкой, ни хлеба, рвали мясо куропаток и фазанов и целые куски кровавого ростбифа просто зубами и руками, освободив их от перчаток, и как они с жадностью накидывались на первое блюдо, какое с бою попадало им под руку, был ли то ванильный крем с бисквитами или майонез из рыбы. И то, и другое валили они сразу на одну и ту же тарелку, присоединяя туда же и конфекты и фрукты, кусок ростбифа или дичи и поглощали все это стоя, за недостатком мест у столов, и стараясь только защитить в этой тесной толпе свою собственную тарелку от чьей-нибудь спины или неосторожного локтя и держать ее ближе ко рту, из опасения как бы не закапать свой снежно-белый, туго накрахмаленный пластрон. Некоторые из завладевших бутылками шампанского тянули его прямо из горлышка. Словом сказать, что воистину было генеральное кормление зверей, и я полагаю, что японцы, у которых выработаны для еды особые весьма деликатные приемы, не могли не чувствовать внутреннего омерзения при виде столь бесстыдно проявляемой алчности и жадности своих "цивилизаторов", благодаря коим не более как через полчаса пришлось уже закрыть буфет, потому что он весь был истреблен и расхищен. Лишь очень немногие из японцев успели воспользоваться каким-нибудь сладким пирожком, который они тщательно завертывали в заранее припасенную у себя бумажку и опускали в задний карман фрака, вероятно, для того, чтобы принести маленький гостинец своим домашним.

   По окончании спектакля, в той же зале, что служила сценой, открылись танцы под звуки военного японского оркестра, поместившегося на веранде. Завывания флейт и пиццикато самсинов сменились мотивами Штрауса и рабби Оффенбаха, которые вообще исполнялись японскими музыкантами очень недурно. Танцы были устроены, конечно, более для европейцев, так как из среды японского общества в них приняли участие только м-ль Инойе и один чиновник, не особенно впрочем ловкий. Из европейцев же танцевали исключительно иокогамские англичане с англичанками, да две или три немки. Началось с вальса медлительного, вялого, в три темпа. Вертящиеся пары не танцевали, а толклись почти все на одном и том же месте, подпрыгивая и переминаясь с ноги на ногу, причем кавалеры очень некрасиво сгибали и выставляли все как-то вперед свои колени, отчего нередко толкали ими свою даму. Джентльмены эти с чопорно самодовольными физиономиями и с выпяченною вперед грудью держались так прямо, что казалось, будто они деревянные или, по крайней мере, что каждый из них проглотил по аршину. Но главное, что в них замечательно, это их красномясистые, истинно воловьи затылки с тщательно расчесанным и прилизанным пробором. Что же касается их достопочтенных леди и прелестных мисс, то смею думать, что обладая такою грацией и в особенности такими основательно созданными ступнями, они много выиграли бы, если бы вовсе воздержались от танцев. Что сказать вам о бальных туалетах и вообще о бальном характере этих дам? Быть может, как домашние хозяйки и добродетельные жены, они заслуживают всякого уважения но, быть может, именно вследствие того, что они прекрасные хозяйки, здесь они кажутся полукухарками. Некоторые из них могли бы назваться даже хорошенькими, если бы не этот характерно английский