Главная » Книги

Крестовский Всеволод Владимирович - В дальних водах и странах, Страница 3

Крестовский Всеволод Владимирович - В дальних водах и странах


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25

опления". Пол приподнят от основания фута на два и весь застлан циновками, которые везде и всегда делаются одинаковой величины, так что циновка служит даже условною мерой при разбивке плана будущего дома.
   В парадной приемной комнате непременно есть особое "почетное место", соответствующее по своему значению "красному углу" в наших крестьянских избах. Оно всегда помещается посредине одной из капитальных (неподвижных) стен и состоит из досчатого плато, вроде ступеньки, аршина в полтора длиной и около аршина в ширину, приподнятой от пола вершка на четыре и отгороженной с обоих своих боков тесовыми, такой же ширины, переборками, доходящими до потолка. В глубине этого плато стоит маленький столик на очень низеньких ножках и на нем другой, подобный же, только еще меньше, а на этом последнем обыкновенно ставится бронзовая или фарфоровая ваза цилиндрической или флаконной формы с букетом живых цветов вроде ириса, лотоса и лилий, а раннею весной - просто с ветвью цветущей сливы, либо какого другого фруктового дерева из тех, что покрываются цветами ранее облиствления: ставят также и ветви цветущих камелий, азалий и тому подобное. На стене, над этой вазой, обыкновенно висит акварельная картина, нарисованная на продлинноватой полосе шелковой материи, наклеенной на плотную бумагу и отороченной парчевым бордюром. Сига-сан объяснил нам, что в каждом зажиточном доме всегда есть целая коллекция подобных картин религиозного, исторического, бытового и пейзажного содержания, равно и картин, изображающих предметы растительного и животного царства, иные из них принадлежат кисти знаменитых японских художников и ценятся очень дорого, но они никогда не вывешиваются все разом, а лишь по одной и именно на стене почетного места, зато переменяются довольно часто, - по крайней мере, раз в неделю, и чем чаще их меняют, тем считается лучше, так как этим удовлетворяется и чувство изящного, и тщеславие зажиточного хозяина. Остальные же картины домашней коллекции хранятся свертками в особых ящиках и темных сухих кладовых, где солнечный свет не влиял бы на яркость и свежесть их красок. Поэтому каждая такая картина не вставляется в раму, а укрепляется, как свиток, на двух деревянных лакированных вальках, украшенных металлическими набалдашниками и снабженных завязками. На почетном месте в некоторых торжественных случаях устанавливается и домашний алтарь, в силу чего оно считается, в некотором роде, священным, и хозяева дома всегда сажают под него своего гостя, если желают оказать ему особенный почет: но садится гость отнюдь не на ступеньку, а перед нею, потому что иначе он выказал бы верх невежества и непочтительности к хозяевам.
   В одной из задних, уединенных комнаток дома непременно помешается домашний алтарь, в виде металлического круглого зеркала (кангами). если семья исповедует древнеяпонский (государственный) культ Синто, или же в виде лакированного снаружи и позолоченного внутри шкафчика, где среди обстановки, чрезвычайно напоминающей устройство католического алтаря в миниатюре, помещается резное из дерева изображение Будды, сидящего на лотосе и благославляющего мир. Под ним, ступенью ниже, "семь гениев домашнего счастия", из числа коих наибольшим почетом пользуется Бентен, олицетворяющая собою идеал женщины, семьи, гармонии и моря, как элемента, доставляющего островной Японии главнейшие продукты ее питания. Наравне с Бентен такое же уважение оказывается и Шиу-Ро. Это гений долгоденствия, с огромным лысым лбом, выраставшим у него по мере того, как он жил на земле в течение бесчисленного количества лет, предаваясь наблюдениям, соображением и размышлениям над явлениями жизни физической и духовной. Его атрибуты - журавль и черепаха, составляющие эмблему долговечности: поэтому при каждом домашнем алтаре непременно есть бронзовый шандал в виде журавля, стоящего на черепахе. Третий гений - рыбак Иебис, брат солнца, заботящийся о хлебе и вообще насущном питании счастливой Японии, изображаемый всегда с улыбкой довольства на устах и с удочкой в руке. Эти три гения, наверное, есть в каждом доме, а если в семье имеются дети, то к ним прибавляется гений талантов, старец Тосси-Току, покровитель детского возраста, изобретатель разных детских игр и работ из бумаги. Затем остальные три гения носят уже некоторый сословный характер. Так, поэты, писатели, самюре5, военные люди и гражданские чиновники чтут Бизжамона, бога славы; поселяне - Готея, олицетворяющего внутреннее довольство среди бедности и лишений, а купцы - толстоухого тучного карлика Дайкока, бога богатств материальных, который, впрочем, и помимо купцов пользуется почетом со стороны всех, к нему стремящихся, без различия сословий. Перед ликом Будды всегда теплятся две лампадки, а во время семейных молений зажигаются еще и восковые свечи.
   Мебели внутри домов нет, за исключением двух столиков почетного места и двух-трех лаковых этажерок да поставцов, красиво уставленных бронзовою и фарфоровою утварью, лаковыми вещицами и резными или точеными из дерева и слоновой кости безделушками. Иногда в капитальной стене бывает ниша, и тогда в ней устраиваются в виде зигзага две деревянные полочки: одна с правой, другая повыше с левой щеки ниши, и обе доходят до ее середины, где соединяются колонками или резною перемычкой. На них тоже ставится разная утварь более крупных размеров или кладутся носильные вещи.
   При каждом домике непременно устроены, во-первых, кухня с вечно тлеющими углями на очаге, где всегда греется большой металлический чайник для скорейшей заварки чая; во-вторых, ванна для ежедневных омовений и, в-третьих, внутренний дворик с садиком и акварумом. Все это, конечно, в самых маленьких, игрушечных размерах, но очень мило, уютно; а у иных любителей имеются еще и комнатные аквариумы и террарии, наполненные особенно редкими рыбками, улитками, ящерками и черепашками. Таков-то, в общих чертах, был домик антиквария, к которому прикатили нас неутомимые курамы.
   При входе в него, к нам выглянула из кухни какая-то стряпуха, весь костюм которой состоял только из одной синей юбки, обернутой вокруг бедер, вроде малороссийской плахты; женщина отпрянула назад, задвинув за собою кухонную дверь и крикнула кому-то внутрь дома о прибывших посетителях. После этого к нам сейчас же вышел хозяин в сопровождении хозяйки и домочадцев, которые приняли нас со всеми условными знаками японской вежливости, на коленях, и любезно попросили войти в дом. Мы скинули у порога обувь и взобрались на циновки приподнятого пола, где в первой же комнате глаза мои разбежались перед целою выставкой разнородных изящных произведений старинного японского искусства. Тут были и лаки, и бронзы, и фарфор, и костяные миниатюры, и разное оружие, как например, панцири и шлемы, копья и стрелы, сабли благородных самюре, ножи-гаракири (для вспарывания себе брюха) и ножи-бердыши, насаженные на инкрустированные древки. Я купил для своей коллекции полное рыцарское вооружение за 45 бумажных иен, то есть почти даром. Антикварий, вздыхая, жаловался нам, что цены на старинное оружие вообще упали с тех пор, как правительство преобразовало армию на европейский лад и запретило всем самюре носить по две сабли; со стороны же европейцев спрос на вещи этого рода ничтожен.
   Между разными курьезами, редкостями и древностями хозяин разложил перед нами несколько иллюстрированных свитков и книжек романтического содержания. Некоторые из них, судя по картинкам, были далеко не из скромных, и в этом отношении в особенности выделялся один превосходно разрисованный свиток, изображающий целую эпопею любовно-комических похождений двух самюре, заброшенных бурей на "Остров Любви", населенный исключительно одними женщинами. Несмотря на всю свою веселость и остроумие, картинки этого свитка были по большей части слишком откровенны, доходя местами до полного, хотя и наивного, цинизма. Мы, однако, не нашли удобным рассматривать их, так как тут же в комнате сидела рядом с нами молоденькая сестра хозяина, девушка лет тринадцати, по-видимому, совершенно скромная и порядочная. Но тем страннее показалось нам, что антикварий ни мало не стеснялся ее присутствием: хотя бы удалил ее, что ли, под каким предлогом! Мы невольно переглянулись между собою и отложили этот свиток в сторону, как ненужный, а девушка, как ни в чем не бывало, сейчас же стала помогать брату ровнее навертывать его на скалку. Но недоумение наше минуту спустя перешло в окончательное смущение, когда та же девушка, экспонируя перед нами вместе с братом разные вещицы, куколки и древние монеты, достала, между прочим, из поставца две плоские, но слегка рельефные изображения румяного яблока и абрикоса, прекрасно сделанные из шелкового крепа, и сама показала нам их секретную сторону, разняв искусно сложенное яблоко на две половинки.
   - Вы напрасно, господа, смущаетесь, - заметил Сига-сан со снисходительною улыбкой, - эти изображения понимаются вовсе не так, как в Европе, и если вы готовы порицать нравственность молодой особы, то это с вашей стороны будет большое заблуждение: нравственность ее от этого нисколько не страдает, она тут не причем.
   - Однако же!? - не воздержались мы от недоверчивого восклицания.
   - Да уж поверьте!
   Нам это показалось очень курьезным и, несмотря на уверение Сига-сана, все-таки не совсем вероятным. Поэтому мы попросили его разъяснить более убедительным образом столь очевидную, несообразность.
   - Для европейцев оно не совсем понятно, - начал наш милейший спутник и руководитель, - и это оттого, что европейцы, извините меня за откровенность, всегда подкладывают под подобные вещи какой-то особенный, непристойный смысл, которого мы, буддисты, не допускаем. Вам это изображение кажется только... comme une hose иmpudente, obscène,- не правда ли? - а для нас это в некотором роде предмет религиозный: и если вы, например, посетите наши монастырские храмы, то бонзы, по всей вероятности, предложат вам в подарок на память точно такие же яблоки или абрикосы. Для нас это есть священная эмблема жизни, воплощение всего сущного, мужское и женское начало или, говоря философски, - элемент активного и пассивного, действующий и страдательный. Словом, это символ, равносильный тому изображению двух половин яйца в одном круге, какое вы постоянно встречаете на бортах наших лодок и судов, на стенах многих домов, в храмах и иногда на памятниках. Это еще уцелевшие остатки древне-азийского религиозного культа лингама, и могу смело вас уверить, что японская девушка, смотря на подобное изображение, нисколько не щекочет тем свое воображение в известную сторону, и остается все такою же вполне скромною и нравственно чистою. Все зависит от того, как смотреть на вещи.
   И точно, достаточно было взглянуть в это время на нашу молодую хозяйку, чтобы почувствовать и убедиться, насколько в самом деле прав Сига-сан: ни краски девического смущения, ни наглой или двусмысленной улыбки, ни притворной или действительно детской наивности, вообще ничего такого, что при данных обстоятельствах могло бы быть прочитано в лице европиянки, даже и легкою тенью не мелькнуло на этом спокойном и серьезном личике.
   - Вот, наталкиваясь на что-либо подобное и не зная сущности дела, европейцы по большей части и приходят к совершенно фальшивым выводам насчет нравственности японского народа, - заключил Сига-сан свое поучительное разъяснение.
   В девять часов вечера отправились мы послушать японских певиц и посмотреть на их танцы, заранее условившись насчет этой экскурсии с А. А. Сига, который взял на себя все хлопоты по ее устройству и обещал к назначенному часу ожидать нашего прибытия на месте. Курамы привезли нас к одному из лучших чайных домов, где при входе мы были встречены двумя молодыми хозяйками, которые одновременно присели перед нами на колени и перегнулись корпусом вперед, опираясь на ладони с вытянутыми вперед пальцами. Эта поза, подающая идею земного поклона, обязательно требуется правилами японского этикета при встрече гостя с хозяйкой дома. По деревянной лестнице, прекрасно отполированной темным лаком, обе хозяйки провели нас наверх во второй этаж, где перед входом в одну из комнат предложили нам скинуть обувь "не столько для сохранения циновок", как уверяли они, "сколько для нашего же собственного удобства". Здесь, на пороге, встретил нас Сига-сан, одетый (вернее было бы сказать раздетый) по-японски: в легкий креповый киримон голубого цвета, как то требуется обычаями здешнего сибаритства для восприятия вечерних удовольствий со всеми удобствами.
   Комната, куда нас пригласили, оказалась довольно просторною, вроде небольшой залы. Ее наружная стена, составленная из раздвижных рам, оклеенных белою бумагой, была совсем снята, чтобы дать более доступа сюда внешнему, мягко-прохладному воздуху. Пол этой залы сплошь был застлан мягкими циновками очень тонкой и красивой работы: что же до мебели, то ее не было вовсе, кроме двух европейских стульев, только сейчас внесенных сюда собственно для нас. Сиденья этих стульев, ради пущей вежливости, хозяйки прикрыли небольшими циновочками. Но так как нас было пятеро, кроме Сига, то троим все-таки приходилось сидеть или лежать на полу, и хозяйки, на случай, если бы все мы предпочли последнее, принесли сюда вслед за стульями несколько простеганных ватных одеяльцев квадратной формы, величиной в аршин, и полдюжины плетеных из камыша макур, совершенно особенный инструмент, употребляемый в Японии под голову вместо подушки.
   Комната, когда мы вошли в нее, была уже освещена двумя белыми фонарями, в виде четырехугольных, кверху расширенных вазончиков, которые помешались на высоких деревянных подставках; теперь же, для более парадного освещения, в нее внесли несколько высоких деревянных подсвечников с восковыми свечами. На "почетном месте" висела картина, изображающая сцену охоты с дрессированными кречетами, и перед священною ступенькой восседал на сей раз Сига-сан, как инициатор празднества, а нас пригласили разместиться рядом с ним по правую и по левую руку.
   Как только мы расселись, молодые незаны (девицы-прислужницы) внесли сюда несколько лаковых таберо и, разместив их перед нами, начали ставить на них разные угощения. Первым делом, конечно, появилось саки в фарфоровых бутылочках, формой вроде наших рейнвейновых, вместе с которыми были принесены на лаковых подносиках и фарфоровые миниатюрные чашечки, из коих саки испивается. Запах и вкус этого рисового вина не противен: оно довольно мягко и, по степени крепости своей, отчасти напоминает сухой херес. Японцы любят пить его значительно подогретым, но на мой вкус, холодное саки кажется лучше.
   Затем незаны внесли и поставили к сторонке бронзовый хибач (жаровня), наполненный совершенно белою золой, под которою без малейшего запаха тлели древесные угли. На этом хибаче грелись один большой, чугунный, и несколько маленьких глиняных чайничков. Из этих последних незаны разлили, слабый на взгляд, настой японского чая в такие же миниатюрные чашечки, из каких мы только что пили саки, и поставили их перед нами. Этот чай отчасти напоминает зеленый, и заварка его, хотя и вовсе несложна, по-видимому, не требует особенной сноровки: во-первых, надо знать, какой величины щепотку следует положить в чайничек, сообразно его величине, а затем, налив его кипятком и закрыв крышечкой, надо знать или, вернее, чувствовать каким-то особым чутьем, сколько секунд следует продержать его на золе хибача. В этом-то и состоит главное искусство заварщицы, потому что недостоявшийся чай не даст вам надлежащего понятия о своем достоинстве, определяемом вкусом, ароматом и цветом, а перестоявшийся получает не только неприятную горьковатость и терпкость, но и вредно действует на организм, производя сильное сердцебиение и расстройство нервов, при сильном их возбуждении вначале. Чай, приготовленный как следует, почти бесцветен, имея самую легкую изжелто-зеленоватую окраску, и на вкус в нем должна быть маленькая приятная терпкость; что же до аромата, то он очень легок и хорош, но совершенно своеобразен, нисколько не походя на китайский. Для заварки употребляются преимущественно маленькие чайники из темной, или светло-серой пористой глины. Выбор чайника (по величине) зависит от того, сколько человек будут пить: если, например, пьет один, то миниатюрность этого сосуда переходит в нечто совершенно игрушечное, так как вместимость его рассчитана только на две чашечки, а и вся-то чашечка равняется одному глотку со столовую ложку. После второй чашки, чайник обыкновенно выполаскивается и тогда приступают к новой заварке. Японцы предпочитают заваривать чай в сосудах из пористой глины вот почему: хотя такие чайники и протекают вначале, сильно всасывая в себя влагу, но со временем поры их так напитываются мельчайшими, микроскопическими частичками чая, что становятся уже непроницаемы, и тогда-то самые стенки чайника приобретают, так сказать, квинтэссенцию чайной ароматичности, которую и сообщают напитку. Поэтому чем старее, чем дольше был в употреблении подобный чайник, тем выше ценится он знатоками.
   Вслед за чаем, незаны стали вносить к нам одно за другим, но в известной постепенности и с небольшими промежутками, разные кушанья и закуски, начиная со сладких печений и так называемой кастера, отменно вкусного, легкого и нежного торта, вроде рыхлого бисквита из рисовой муки, которая, если не ошибаюсь, замешивается на меду с желтками. После кастеры следовали тонкие горячие блинчики, затем - компактная масса в форме толстого диска из вареных и запеченых макарон, нечто вроде еврейского кугля; потом подали маринад из молодых ростков бамбука и просоленную редьку; далее - уху из омаров, цветную капусту и разные вареные овощи; свежий виноград и большую, толстую, красноперую рыбу тай в жареном виде, чудо и красу каждого японского пиршества, которая всегда выносится с некоторою торжественностью и не иначе, как поставленная среди блюда на собственное брюшко, с распущенными плавниками, разинутым ртом, выпученными большими глазами и красиво вздернутым кверху хвостом, что составляет шедевр японского кулинарного искусства. Главное в том, чтобы, жаря рыбу, суметь сохранить ей не только эффектное положение, но и золотисто-красный цвет ее кожи. После рыбы тай вносили еще и еще, и еще что-то съедобное и, как объяснил нам Сига-сан, продолжали бы вносить и больше все время, пока мы оставались бы у них в гостях, если бы Сига, по нашей просьбе, не прекратил этого бесполезного угощения, в котором тотчас же после обеда, никто из нас не ощущал ни малейшей потребности.
   Все эти блюда, блюдца, чашечки, бутылочки и лакированные подносики, поставленные прямо на циновки и освещенные сверху четырьмя оплывающими свечами, представляли собою довольно оригинальную картинку, словно детские игрушки среди взрослых людей. Тут же стояло несколько табакобонов, лакированных деревянных ящиков с полным курительным прибором и особый фарфоровый хибач изящной работы, наполненный золой, во глубине которой тлели уголья для закуривания сигар и трубок. Любезные хозяйки тотчас же принесли несколько маленьких тоненьких чубуков, снабженных металлическими мундштуками и чашечками гораздо меньше наперстка, куда они собственноручно наложили по крохотной щепотке табаку и, раскурив, предложили каждому из нас по трубке. Две затяжки, и трубка выкурена. Тогда хозяйка берет ее у вас, и ударяя чубучком о край табакобона над глиняным стаканчиком с водой, стряхивает туда золу, затем снова набивает трубочку, снова сама раскуривает ее с уголька, взятого щипчиками, и вторично подает вам. Эти две трубки составляют для хозяев дома обязательный акт вежливости относительно своего гостя; затем гость уже может сам вытряхивать, набивать, раскуривать и курить сколько ему угодно: готовый табак всегда в достаточном количестве находится в одном из отделений табакобона.
   Между тем в комнату мало-помалу, одна после другой входили гейки, танцовщицы и певицы со своими инструментами и садились против нас широким полукругом. Набралось их тут семь довольно красивых особ от четырнадцати до девятнадцатилетнего возраста, одетых очень нарядно в ярко-цветные шелковые киримоны и богатые оби. Жаль только, что губы их не в меру густо были покрашены какою-то фиолетовою помадой; зато пышные прически очень мило украшались двумя топазовыми булавками и небольшими букетиками цветов с какими-то бахромчатыми висюльками. Каждая гейка принесла с собою свой самсин или самсен - трехструнный инструмент вроде четырехугольной гитары с длинным грифом и лайковыми деками, а одна из девушек вооружилась там-тамом очень оригинального устройства, похожим с виду на песочные часы, и долго настраивала его, перетягивая на обручиках переплет из шелковых лиловых шнуров и ударяя пальцами по натянутой шкуре то с одной, то с другой стороны. Инструмент этот издает глуховатые звуки, которые, однако, на наш слух далеко не могут назваться музыкальными: они очень напоминают отрывистый собачий лай, и так как ими сопровождается и пение, и игра на самсинах, то можете себе представить, насколько такой аккомпанемент мешает слушать и то, и другое. Поэтому, быть может вопреки японской вежливости, мы со всевозможною любезностью просили милую артистку не утруждать себя дальнейшею игрой на своем прекрасном инструменте, который во время действия она кладет себе на правое плечо и ударяет по нем пальцами правой же руки, поддерживая шнуры переплета левою.
   Долго шла настройка инструментов, и долго перемигивались да пересмеивались между собой артистки, прежде чем явить нам свое искусство. Но вот, наконец, все они враз ударили роговыми плектрами по струнам самсинов и начали вступительную пьесу своего концерта. Я не привык еще к японской музыке и пению, а потому воздержусь пока от окончательного о них суждения. Скажу только, что мелодия (если таковая была) осталась для меня вполне неуловимою, так как в ней замечается особенное богатство не только полутонов, но вся она, можно сказать, основана на четвертых и даже восьмых делениях тона. Затем должно заметить, что голос главной певицы, быть может, и хорош, но самая манера пения не грудью, а горлом и притом в нос напоминает скорее ночное кошачье мяуканье. Самсины аккомпанируют все в унисон и, большею частью, в разлад с голосами певиц, тоже мяукающих подобно своей примадонне и, наконец, мяуканье это очень монотонно, а, главное, слишком уже продолжительно. Мне, по крайней мере, все время, пока гейки пели, думалось, что было бы очень хорошо, если бы японские песни были покороче. Может статься, на самом деле они вовсе не длинны, но кажутся такими вследствие своей монотонности.
   М. А. Поджио попросил геек спеть что-нибудь повеселее, и они обещали ему исполнить самую веселую песню, какая только есть в их репертуаре. Но увы! - и "самая веселая" оказалась столь же медлительною по темпу и столь же монотонною. То была знаменитая Ясокой - заздравная песня вроде наших народных величаний с повторяющимся после каждого стиха хоровым припевом "яссо-кой! яссо-кой!", что значит "многая лета". После двух-трех исполненных таким образом пьес приступили к балету. Сига-сан объяснил нам, что песня, под которую будет плясать девица, игравшая на барабане, носит сатирический характер, осуждая поведение придворных сановников и ученых, которые, вместо того, чтобы посвящать время своим прямым обязанностям и занятиям, играют в кости, спят, низкопоклонничают и вообще бездельничают. Танцовщица, обладающая замечательною мимикой, изобразила все это жестами и движениями своего лица и тела. Что же до музыки, то и "сатирические куплеты" японцев нисколько не отличаются по характеру мотива от песен, только что прослушанных нами. Второй танец под аккомпанемент самсинов и пения исполнен был тремя артистками, которые начали его все вместе, а потом продолжали каждая в отдельности, поочередно, и пока одна из них плясала, две остальные стояли неподвижно у стены, повернувшись к ней лицом. Куплеты, сопровождавшие этот последний танец, передают ощущения первой любви трех девушек четырнадцати, шестнадцати и восемнадцати лет, сообразно чему каждая из трех артисток соответственного возраста изображала мимикой эти ощущения. Танец довольно удачно сочетает в себе комический элемент с женственною грацией.
   За сим последовал отдых, которым по предложению Сига-сана мы воспользовались, чтоб угостить геек несколькими чашечками саки и сластями. При этом я имел случай наглядно познакомиться с одним из обычаев утонченной японской любезности. Это именно обычай выпрашивать у соседа его чашечку саки. Кто-нибудь из пирующих, желая оказать кому-нибудь из гостей (преимущественно своему соседу или соседке) особенное внимание, обращается к нему с такою просьбой:
   - Господин-сосед (или сударыня-соседка), будьте столь снисходительны, позвольте мне хлебнуть из вашей чашечки.
   - Ах, помилуйте! - возражает просимая особа, - как это можно, чтобы вы, такой высокочтимый господин, омочили ваши благородные уста в напитке из того сосуда, к которому уже прикасались мои недостойные губы.
   - Вот именно потому-то я и прошу вас, что вы осчастливили этот фарфор прикосновением ваших благоуханных уст.
   - Ах, нет, помилуйте! Это никак невозможно! Я никогда не могу допустить такого с вашей стороны низведения своей высокой особы до моего ничтожества.
   - Но если я усиленно прошу вас?!
   - О, слишком много чести!.. Слишком много!.. Верьте, господин мой, я чувствую, я высоко ценю знак такого с вашей стороны тонкого внимания, но... все же никак не могу согласиться.
   - В таком случае, что же! Неужели мне, несчастному, остается прибегнуть к насилию и взять эту чашечку самому, без вашего благосклонного позволения?
   - О, нет-нет! Я буду защищать ее!
   - Но к чему же!.. К чему, если саки, пригубленное вами, именно вами, покажется мне в тысячу раз... Нет, что я, в тысячу! - в миллионы раз вкуснее и вообще неизмеримо приятнее моего!!
   - О, господин! Вы мне льстите!.. Я никак не могу этому верить, потому что это было бы для меня слишком, слишком большая честь, на какую мною пока еще не заслужено права.
   Этот спор, состоящий из потока взаимных любезностей, мог бы длиться до бесконечности, если бы не являлось на выручку третье лицо - посредник из числа пирующих:
   - Ну, - говорит он, - я вижу, ваше препирательство не кончится вовеки и потому, с вашего позволения, попытаюсь разрешить дело по справедливости.
   С этими словами он берет спорную чашечку у гостя и передает ее хозяину дома, а чашечку сего последнего ставит перед гостем; тогда хозяин меняется ею с тем, кто так настойчиво домогался отхлебнуть из нее, и после уже беспрепятственно следует взаимное испивание. Такая-то процедура была проделана Сига-саном и со всеми гейками к особому их удовольствию, после чего с одною из них затеял игру в "лисицу, браконьера и досмотрщика". Вытянутая рука играющего мужчины изображает собою охотника-браконьера, а колено играющей женщины - досмотрщика; лисица же как предмет охоты олицетворяется самою женщиной. Игроки садятся друг против друга. Охотник стремится поймать или подстрелить лисицу, причем знаком его успеха служит то, если ему удастся схватить ее рукой (это значит - поймал живьем) или же коснуться до нее пальцем, что равносильно подстрелу, так как под пальцем подразумевается стрела: но в том и другом охотнику препятствует досмотрщик, он обнаруживается только в том случае, когда лисица, которой представляется защищаться обеими руками, успеет ловким ударом по руке мужчины уронить ее на свое колено; если это достигнуто, то значит досмотрщик тут, на месте, и охотник потерял свою добычу; но если он успел увернуться из-под удара лисицы, то проигрывает эта последняя. Стало быть, тут все дело во взаимной ловкости и сметке. Проигравшая сторона обязана платить выкуп, - обыкновенно что-нибудь из принадлежностей собственного туалета, пока не проиграет всего, до тех пределов скромности, дальше которых идти не считается возможным. Иногда же вместо вещевого фанта штраф заключается в том, что проигравшая сторона должна выпить чашечку саки.
   Другая игра - "Джонаке", в которую здесь тоже играли гейки, похожа на наши "ладушки" и состоит в том, что двое играющих должны в известном порядке, но быстро и отнюдь не сбиваясь, ударять своими ладонями об ладони противника прямо и накрест, причем каждому из таких ударов обязательно предшествует удар в свои собственные ладоши. Сбившийся платит штраф фантом или выпивкой. Игра эта всегда сопровождается следующею детскою песенкой:
  
   Дж_о_наке, дж_о_наке,
   Джон, джон! Н_а_ки, н_а_ки!
   Хакодате, Нагасаки,
   Иокогама хой!
  
   В заключение концерта, гейки все хором сыграли одну пьесу, в которой, к удивлению моему, оказался не только темп, но и довольно определенный рисунок мотива. Я, конечно, сейчас же полюбопытствовал узнать, что это за веселая пьеса и как она называется? - Оказалось, однако, что то была одна русская матросская песня, отчасти переделанная на японский лад, и что артистки исполнили ее, как заключительную пьесу, в честь нашего посещения, чтобы, в некотором роде, польстить нашему национальному чувству. Таким образом и в этом случае пришлось мне остаться при том же неопределенном впечатлении относительно японской музыки, как и вначале. Может быть, она непонятна только нашему непривычному к ней уху, тогда как на самом деле в ней, надо думать, есть свои достоинства, способные услаждать слух и действовать на чувства японцев, народа вообще артистического, одаренного большим чувством изящного и тонким пониманием красот природы. Если б это было иначе, то, конечно, у них не существовало бы и самой музыки, тогда, как напротив, известно, что здесь еще издревле существуют целые ученые трактаты по части теории музыки, целая музыкальная литература, есть своя система нот и целый цикл своих музыкальных инструментов. Кроме того, уже одно то обстоятельство, что японские певицы и музыкантши чрезвычайно быстро усваивают и верно воспроизводят наши русские и европейские мотивы, служит, мне кажется, достаточным доказательством музыкальности их слуха и понимания музыки; они находят только европейские мотивы слишком грубыми, резкими и потому всегда стараются, хоть немножко, смягчить их добавлением от себя уже нескольких переходных и промежуточных полутонов: в этом виде они кажутся им нежнее, округленнее. Поэтому повторяю, что, не ознакомясь с сим делом основательно, я не решаюсь произнести о нем решительного мнения, а ограничиваюсь передачей лишь своих личных впечатлений, и то впечатлений первого раза. Быть может; впоследствии я и пойму кое-что, когда более прислушаюсь и усвою себе хотя некоторые из японских мотивов, и тогда, очень возможно, что впечатления мои изменятся в пользу японской музыки.
   При прощании обе хозяйки и все гейки проводили нас с такими же церемониями и поклонами, как при встрече, благодарили за честь посещения их чайного дома и просили не оставлять их и впредь нашим добрым вниманием. Все удовольствие это обошлось нам сущую безделицу - около восьми долларов. Замечательно дешево для портового города.
  
   3-го сентября.
   В восемь часов утра К. В. Струве отплыл на "Забияке" в Иокогаму, а наш адмирал, несмотря на дождливую погоду, отправился в Иносу осматривать русский госпиталь, откуда возвратился около полудня.
   В этот же день был получен личный ответ Государя на всеподданнейшее поздравление, принесенное адмиралом со днем тезоименитства Его Величества. Это монаршая милость возвещена морякам Тихоокеанской эскадры в следующем приказе: "На мое поздравление с высокоторжественным днем тезоименитства Государя Императора, Его Императорское Величество соизволил осчастливить меня ответною телеграммой следующего содержания: "Примите мою искреннюю благодарность за поздравления и пожелания, выраженные от вашего имени и от имени моих бравых моряков вашей эскадры. Александр". В этих словах нашего обожаемого Монарха я усматриваю знак особой милости и благоволения к морякам эскадры Тихого океана и уверен, что они всегда оправдают доверие Великого Государя и покажут себя достойными Его милости. Приказ этот прочесть при команде на судах эскадры".
   Дождь пошел еще с полуночи и продолжался с небольшими перерывами до пяти часов пополудни, когда все соседние вершины вдруг закурились зловещими сизыми тучами и налетел первый шквал, сразу поднявший в бухте сильное волнение. С каждою минутой ветер все крепчал, и порывы его становились все неистовее, срывая верхушки пенистых волн и разнося их водяною пылью довольно далеко в глубь суши. Мы любовались шквалом, стоя на балконе отеля, отстоящего от берега шагов на триста по прямой линии, и нас изрядно-таки обдавало этой пылью.
   Через несколько минут массивные, клубящиеся тучи слились в одну свинцово-серую пелену, которая заволокла все небо уже безо всяких оттенков и очертаний отдельных облаков, и тут вдруг хлынул неистовый дождь. Японские лодки метало из стороны в сторону и швыряло на волнах, как легкие ореховые скорлупки, они спешили с разных сторон залива укрыться в городском канале, куда направилась и английская военная шлюпка. Иные лодки носились по рейду без гребцов, иные совсем перевернулись кверху дном, а в одной из них, почти посередине бухты, сидел японский ребенок, мальчик лет шести, один-одинешенек и, по-видимому, совершенно парализованный страхом или же вполне равнодушный к неистовству бури, потому что с его стороны незаметно было ни малейшего движения, которое указывало бы на борьбу со стихией, на стремление добраться до берега, или на мольбу о помощи. Вероятно, хозяева этой лодки незадолго перед бурей сошли на берег, оставя ребенка в каюте, и не успели вовремя к ней вернуться, так как буря разразилась моментально. Замечательная и поразительная внезапность!.. Говорят, редкий из подобных штормов обходится без жертв, которыми преимущественно становятся неосторожные японские дети.
   Несколько лодок столкнулись и сцепились между собою, переломав свои длинные, тонкие приставные носы, и блуждали по заливу в одной безобразной куче: три или четыре из них залило водой, и они пошли ко дну, вероятно, похоронив вместе с собою все достояние своих хозяев. За одною из лодок, перевернувшеюся вверх дном, двое отважных пловцов, не раздеваясь, бросились с возвышенной набережной, достигли до нее вплавь и после долгих отчаянных усилий благополучно втащили ее наконец в канал и привязали к кольцу у берега.
   Ураган между тем бушевал с каким-то свистом и гулом, в котором сливались и глухие удары громадных бурунов, высоко хлеставших в каменную стенку набережной, и шипящий шум волн, сшибавшихся между собою на просторе всего залива, и дикий вой ветра, нагнетавшего старорослые деревья, и треск ломающихся ветвей и сучьев. Порой целые вереницы таких ветвей и отдельных листьев, комки сена и соломы, клочки бумаги и хлопка, детские "змеи" и какие-то тряпки, неистово кружась, неслись в воздухе. Окна, двери и жалюзи дрожали и трещали при каждом буйном налете вихря. Оставаться долее на нашем балконе уже не было никакой возможности: все платье и белье на нас было мокрешенько, хоть выжми, от дождя и водяной пыли, посылаемой к нам бурунами. Двенадцативесельная шлюпка и паровой катер, посланные с "Африки" к берегу за С. С. Лесовским, не могли подойти к пристани: их так швыряло, что они рисковали разбиться вдребезги о гранитную стенку, и отпущенные адмиралом обратно, целые три часа лавировали около судна, не имея возможности пристать к его борту. Двенадцать дюжих матросов, несмотря на все свои усилия, не могли выгрести против ветра, направление коего в течение четырех часов времени, пока продолжалась буря, обошло почти весь румб.
   Около девяти часов вечера буря стихла почти также моментально, как и началась, и, через какую-нибудь четверть часа после удара последнего шквала, легкий ветерок сгонял с неба уже последние клочки разорванных туч, из-за которых мелькала полная луна. А спустя еще около получаса эта луна уже в совершенной тишине лила на землю свой серебристый свет, ни на мгновение не заслоняемый даже легчайшею дымкой мимолетного облачка.
   Это был небольшой образчик циклона, так сказать тайфун в миниатюре, и если такова его сила в отлично закрытой бухте, то каково же пришлось судам, застигнутым в открытом море!..
   Завтра уходим к Шантунским берегам Китая, в Чифу, где пробудем дня два и затем возвратимся в Нагасаки. А сегодня так и не удалось мне осмотреть буддийские храмы и японские кладбища. Впрочем, это до следующего раза.
  

От Нагасаки до Чифу

На военном судне. - Особенности морской дисциплины. - Одно из сухопутных заблуждений насчет моряков. - Ход жизни и службы в море. - Вахтенный журнал. - Раздача винной порции команде. - Морские койки.- Что такое камбуз для матроса. - Игры и развлечения на баке. - Судовые работы. - Церемония поднятия и спуска флага. - Тревога. - Артиллерийское ученье. - С. С. Лесовский на поверке занятий. - Пожарная тревога.

  
   4-го сентября.
   Мы на крейсере "Африка".
   Я в первый раз в жизни иду на военном судне. Какая здесь своеобразная жизнь, какой порядок и что за идеальная чистота!.. Куда ни кинешь взгляд, все на своем месте, все сделано прочно и глядит солидно. И так оно тщательно пригнано и подобрано к своему определенному месту, нигде ничего лишнего: в машинном отделении все исправно, ничто не визжит, не стучит, не хлябает, так что и не слышен ход всего этого сложного механизма: один только мерный шум бурлящей воды за кормой напоминает о работе винта. От трюма до шканцев {Шканцы - часть верхней палубы между бизань (заднею) и грот (среднею) мачтами: место, считающееся почетным, где читаются выдержки из морских законов, объявляются приказы и судебные решения. Всякий из военных, приезжающий на судно, входя на шканцы, обязан приподнять свой головной убор для отдания почетному месту чести.}, и снаружи и внутри все вымыто, вычищено, вылощено, отполировано, словно сейчас только из мастерской. Каждая принадлежность судна, даже каждая мелочь, все деревянные поделки и металлические вещи, все это видимо щеголяет своим лоском и блеском. А в общем картина судна с его палубой, тяжелыми пушками, стройными мачтами, парусами и снастями даже очень красива. Во всем этом вы чувствуете просто художественное сочетание форм и линий, чувствуете творческую мысль, создавшую это стройное целое, и я понимаю теперь, почему многие маринисты так любят изображать военные суда на своих картинах.
   Но что в особенности поражает с непривычки меня, офицера сухопутных войск, так это своеобразная морская дисциплина. Не ждите, например, чтобы проходящий матрос отдавал вам честь, приложив руку к шапке: он это сделает "на берегу", но не здесь, потому что здесь он непременно при деле, на вахте, и если попался вам навстречу, то значит, наверное, послан за чем-нибудь нужным. Точно также, если люди сидят на палубе за какою-либо работой и мимо их пройдет вдруг офицер, не ждите, чтоб они вскочили перед ним с места и стали навытяжку: нет, каждый преспокойно продолжает себе сидеть и заниматься своим делом. А когда офицер обратится к матросу с каким-либо распоряжением, тот только поднимет на него глаза и, выслушав, ответит, сидя, одним лишь отрывистым "есть!", но от заданного дела не оторвется даже на секунду. Зато едва лишь раздастся сигнальный свисток или призывная команда, все это в миг встрепенется, кинется наверх, и не пройдет еще минуты, как вы уже видите, что каждый человек на своем месте, у того дела, к коему предназначен, и если нужно "крепить" или "убирать" паруса, то сколь ни будь силен ветер, как ни швыряй волны судно, как ни будь велики его размахи и крен, ни один матрос не задумается лезть на самую верхушку брам-стеньги или на концы брам-рей, и все, сколько потребуется, в тот же миг, как муравьи, побегут вверх по вантам {Брам-стеньга - верхняя составная часть мачты; брам-рея - верхняя рея, подымающаяся по брам-стеньге; ванты - проволочный трос (веревки), держащий мачту с боков и прикрепленный к бортам; для беганья по вантам, между ними привязываются тонкие веревочки, называемые выбленками и служащие лестницами.}. И тут уже не будет ни одного, кто бы позамешкался или не пошел туда, куда его посылают. В этом-то и состоит морская дисциплина.
   Кстати также сказать; у большинства людей, незнакомых с бытом моряков на море, почему-то существует странное и решительно ни на чем не основанное мнение, будто морские офицеры в плавании злоупотребляют в кают-компании крепкими напитками, или "заливают морскую скуку". Это величайший вздор изо всех вздоров, какие я только знаю. Даже тени чего-либо подобного нет в действительности. Во-первых, для моряка на море нет скуки, а есть одно только дело, служба и служба серьезная, тяжелая, сопряженная с величайшею нравственною ответственностью, поэтому скучать ему некогда. Не говоря уже о том, что у каждого офицера на судне есть какая-либо своя, особо ему порученная специальность, но просто отстоять иногда две вахты в сутки, одну в течение четырех, а другую в течение шести часов времени, это вовсе не шутка, да смотря еще в какую погоду придется стоять, и, исполнив такую службу, человеку в пору только поесть, подкрепить свои силы да скорее в койку, отдохнуть сколько возможно, пока не раздалась команда "все наверх!", по которой он должен быть готов на своем посту в ту же минуту. А во-вторых, в море моряки пьют менее, чем где-либо. Рюмка водки перед закуской, рюмка марсалы за обедом, вот и все, да и эту-то дозу принимает далеко не каждый. Здесь господствует самая воздержанная жизнь, и не потому только, что Морской устав запрещает то или другое, но потому, что собственное достоинство и нравственное чувство не допускает моряка до такой слабости. Это, наконец, просто не в морских нравах, и нетрезвый офицер на судне во время плавания представил бы собою такое небывалое постыдное явление, что он сразу потерял бы во мнении товарищей всякое уважение и доверие к себе, после чего ему, конечно, не оставалось бы иного исхода, как только "списаться" с судна при первой же возможности. "На берегу другое дело, там можно иногда и кутнуть: на то он и берег". Но на судне - никогда {Утверждаю это на основании личного убеждения, вынесенного мной из моих плаваний на военных судах во время нашей Тихоокеанской экспедиции 1880-1881 годов.}.
   Надо же, однако, дать вам некоторое понятие о заведенном порядке жизни на военном судне в море. Для этого, самое лучшее, я обращусь к помощи "вахтенного журнала", исключив из него только то, что чересчур уже специально, и сопроводив кое-что своими замечаниями и пояснениями. Вот что записано в вахтенном журнале крейсера "Африка" под 4 числом сентября 1880 года:
   "В половине одиннадцатого часа по полуночи пары были готовы. Вызвали всех наверх с якоря сниматься. В одиннадцать часов снялись, дали ход машине и пошли в море. В пятьдесят пять минут двенадцатого, пройдя меридиан маяка Иво-Симо, в расстоянии двух с половиной кабельтовых {Кабельтов - мера длины во сто сажень, каковой меры делаются все морские веревки, из них толстые (в 6 дюймов и более в окружности), также называются кабельтовыми.}, взяли курс по главному компасу на SWtW".
   "В двенадцать часов прошли параллель того же маяка в расстоянии одной итальянской мили. Поставили фор-трисель, фор-стеньги-стаксель6. Дали команде вино и обедать".
   "По наблюдениям в полдень, направление ветра было NW, сила его 2 балла {Сила ветра определяется по тому, какие возможно нести паруса. Полный штиль соответствует 0 баллов, свежий ветер - от 6 до 8 баллов, шторм от 8 до 10 и ураган от 10 до 12.}, ход шесть узлов {Узел равен 1 итальянской миле (1 3/4 версты); название же узел происходит от того, что скорость хода измеряется бечевкой, на которой навязываются узелки, число коих показывает соответственную скорость в итальянских милях.} при пятидесяти двух оборотах винта в минуту. Состояние погоды и неба - ясно, 7 {При 0 баллов небо совершенно закрыто облаками, а при 10 баллах - совершенно безоблачно.}, состояние моря 1 (тихое). Высота барометра 30,03, температура наружного воздуха 1/2°, температура моря °. Высота воды в трюме семь дюймов, температура угольных ящиков °/°. Давление пара 65 фунтов."
   Подобные наблюдения на судне повторяются во время хода по нескольку рад в сутки, а именно: в полдень, в три часа пополудни, в восемь часов вечера, в полночь, в четыре часа пополуночи и в девять часов утра.
   "В пятьдесят минут первого часа дня обрасопили {Обрасопить значит повернуть реи в горизонтальной плоскости по ветру таким образом чтоб они представили собою наименьшее ему сопротивление.} реи по ветру. В два часа разбудили команду и дали чай. В три часа поставили грот-трисель и крюйс-стеньги-стаксель. {Грот-трисель - парус соответственный фор-триселю, только подымаемый на грот-мачте; крюйс-стеньги-стаксель - трехугольный парус такой же как фор-стеньги-стаксель, между грот и бизань-мачтами.} Взяли курс по главному компасу на SW 65°. В двадцать минут четвертого часа развели команду по судовым работам. В пять часов окончили все работы. В четверть шестого пробили боевую тревогу для поверки расписаний абордажного и пожарного. В сорок минут шестого команда из белых рубах переоделась в синие (фланелевые). В шесть часов дали ей вино и ужин".
   Любопытно наблюдать процедуру раздачи людям винной порции. К шести часам дня "баталер", то есть унтер-офицер, принимающий и выдающий на корабле провизию и ведущий ее отчетность, появляется на верхней палубе в сопровождении двух очередных матросов, которые бережно несут за ним большую луженую "ендову" (лохань), наполненную ромом, и ставят ее на шканцах перед рубкой. Аромат крепкого рома разливается в окружающем воздухе. В одной руке у баталера мерная чарка, равняющаяся вместимостью доброму стакану, в другой карандаш и форменная книга, где он отмечает палочками и крестиками пьющих и непьющих. Последние вместо своей порции получают при общем периодическом расчете известную сумму денег, в зависимости от стоимости рома (обыкновенно по пяти копеек за каждую чарку).
   Как только ендова поставлена на палубу, вокруг нее собираются все боцмана {Старшие унтер-офицеры на судне. Боцманматы - простые унтер-офицеры.} и с некоторым душевным томлением поглядывают то на ром, то на мостик, в приятном ожидании, когда стоящий там вахтенный лейтенант отдаст им приказание "свистать к вину". Вот бьют в колок

Другие авторы
  • Цомакион Анна Ивановна
  • Ешевский Степан Васильеви
  • Соловьев Сергей Михайлович
  • Карнаухова Ирина Валерьяновна
  • Верхарн Эмиль
  • Индийская_литература
  • Левин Давид Маркович
  • Новиков Михаил Петрович
  • Стерн Лоренс
  • Виноградов Сергей Арсеньевич
  • Другие произведения
  • Тютчев Федор Иванович - Тютчев Ф. И.: Биобиблиографическая справка
  • Телешов Николай Дмитриевич - Петля
  • Херасков Михаил Матвеевич - Взгляд на эпические поэмы
  • Короленко Владимир Галактионович - Короленко В. Г.: биобиблиографическая справка
  • Тихомиров Павел Васильевич - Почетный член Московской Духовной Академии заслуженный профессор Павел Иванович Горский
  • Чернышевский Николай Гаврилович - Заметки о журналах. Март 1857
  • Норов Александр Сергеевич - Храм
  • Коржинская Ольга Михайловна - Царский цветок
  • Оленина Анна Алексеевна - Дневник
  • Григорьев Сергей Тимофеевич - Г. Шторм. Сергей Тимофеевич Григорьев
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
    Просмотров: 542 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа