Станкевич Николай Владимирович - Из переписки

  

   Сост., вступ. статья и примеч. Г. Г. Елизаветиной.

   М.: Сов. Россия, 1982.

   OCR Ловецкая Т.Ю.

   1. Я. М. Неверову. 26 марта 1833

   2. Я. М. Неверову. 2-3 мая 1833

   3. Я. М. Неверову. 18 мая 1833

   4. Я. М. Неверову. 20 мая 1833

   5. Я. М. Неверову. 2 июня 1833

   6. Я. М. Неверову. 7 июня 1833

   7. Я. М. Неверову. 11 июля 1833

   8. Я. М. Неверову. 24 июля 1833

   9. Я. М. Неверову. 14-15 сентября 1833

   10. Я. М. Неверову. 15 сентября 1833

   11. Я. М. Неверову. 12 ноября 1833

   12. Я. М. Неверову. 1 декабря 1833

   13. Я. М. Неверову. 15 декабря 1833

   14. Я. М. Неверову. 17 декабря <1833>

   15. А. А. Бееру. <1833>

   16. Я. М. Неверову. 2 января 1834

   17. Я. М. Неверову. 15 января 1834

   18. Я. М. Неверову. 11 мая 1834

   19. К. А. Бееру. 3 июня 1834

   20. В. И. Красову. 8 июля 1834

   21. Я. М. Неверову. 19 сентября 1834

   22. Я. М. Неверову. 16 октября 1834

   23. В. Г. Белинскому. 30 октября 1834

   24. Я. М. Неверову. 30 октября 1834

   25. Я. М. Неверову. 20 ноября 1834

   26. Я. М. Неверову. 11 декабря 1834

   27. Я. М. Неверову. 26 декабря 1834

   28. Я. М. Неверову. 2 января 1835

   29. Я. М. Неверову. 24 января 1835

   30. Я. М. Неверову. 5 февраля 1835

   31. Я. М. Неверову. 9 марта 1835

   32. Я. М. Неверову. 28 марта <1835>

   33. М. А. Бакунину. 22 апреля 1835

   34. Я. М. Неверову. 22-23 апреля < 1835 >

   35. Я. М. Неверову. 1 июня 1835

   36. М. А. Бакунину. 7 июня 1835

   37. Я. М. Неверову. 14 июня 1835

   38. В. Г. Белинскому. 31 июля 1835

   39. Я. М. Неверову. 13 октября 1835

   40. К. А. Бееру. 26 октября 1835

   41. Я. М. Неверову. 26 октября 1835

   42. М. А. Бакунину. 4 ноября 1835

   43. Я. М. Неверову. 4 ноября 1835

   44. К. А. Бееру. 6 ноября 1835

   45. М. А. Бакунину. 8 ноября 1835

   46. Я. М. Неверову. 10 ноября <1835>

   47. М. А. Бакунину. 15 ноября 1835

   48. М. А. Бакунину. 24 ноября 1835

   49. Я. М. Неверову, 2 декабря 1835

   50. Я. М. Неверову, 8 декабря 1835

   51. M. A. Бакунину. 15 декабря 1835

   52. M. A. Бакунину. 7 января 1836

   53. Я. М. Неверову. 15 февраля 1836

   54. В. Г. Белинскому. 30 мая 1836

   55. T. H. Грановскому. 14 июня 1836

   56. В. Г. Белинскому, 11 августа 1836

   57. Я. М. Неверову. 18 августа 1836

   58. Я. М. Неверову. 21 сентября 1836

   59. М. А. Бакунину и В. Г. Белинскому. 21-22 сентября 1836

   60. Т. Н. Грановскому. 29 сентября 1836

   61. Я. М. Неверову, 19 октября 1836

   62. М. А. Бакунину и В. Г. Белинскому. 22 октября 1836

   63. М. А. Бакунину и В. Г. Белинскому. 3 ноября 1836

   64. Л. А. Бакуниной. 20 января <1837>

   65. Л. А. Бакуниной. 30 января <1837>

   66. Я. М. Неверову. 11 февраля <1837>

   67. Л. А. Бакуниной. 15 февраля <1837>

   68. Л. А. Бакуниной. 22 февраля <1837>

   69. Л. А. Бакуниной. 3 марта <1837>

   70. Я. М. Неверову. 17 апреля 1837

   71. В. Г. Белинскому. <Середина апреля 1837>

   72. Л. А. Бакуниной. 1 мая <1837>

   73. Л. А. Бакуниной. 2 июня 1837

   74. Я. М. Неверову. 6 октября 1837

   75. В. И., Е. И. и Н. И. Станкевичам. 10 октября 1837

   76. Я. М. Неверову. 11 октября 1837

   77. Я. М. Неверову. 22 октября <1837>

   78. Станкевичам. 26 октября 1837

   79. А. В. и И. В. Станкевичам, И. П. Клюшникову, В. Г. Белинскому и М. А. Бакунину. 29 октября 1837

   80. В. А. Дьяковой. 3 ноября <1837>

   81. А. П. Ефремову. <23 ноября 1837>

   82. Л. А. Бакуниной. 16 декабря 1837

   83. А. В. и И. В. Станкевичам. 10 февраля 1838

   84. Станкевичам. 25 февраля 1838

   85. Л. А. Бакуниной. 8 марта 1838

   86. А. В. Станкевичу. 8 марта <1838>

   87. Т. Н. Грановскому. 12 мая 1838

   88. Л. А. Бакуниной. 20 мая 1838

   89. Станкевичам. 23 мая 1838

   90. Л. А. Бакуниной. 24 июня 1838

   91. Е. И. и Н. И. Станкевичам. 30 июня 1838

   92. Станкевичам. 18 июля 1838

   93. Т. Н. Грановскому. 18 августа <1838>

   94. Т. Н. Грановскому. 27-28 августа 1838

   95. В. Г. Белинскому. 1 ноября 1838

   96. И. В. Станкевичу. 1 ноября 1838

   97. Станкевичам. 18 ноября 1838

   98. В. П. Боткину. 6 февраля 1839

   99. Е. П. и Н. Г. Фроловым. 13 июня <1839>

   100. Т. Н. Грановскому. 25 июня 1839

   101. А. П. Ефремову. 8 июля 1839

   102. В. И. и Е. И. Станкевичам. 24 августа 1839

   103. Т. Н. Грановскому. 1 февраля 1840

   104. В. И. и Е. И. Станкевичам. 5 марта 1840

   105. Е. П. и H. Г. Фроловым. 13 марта 1840

   106. Е. П. и Н. Г. Фроловым. 19 марта <1840>

   107. Е. П. и Н. Г. Фроловым. 26 марта <1840>

   108. Е. П. и Н. Г. Фроловым. 5 апреля <1840>

   109. Е. П. и Н. Г. Фроловым. 7 апреля <1840>

   110. Е. П. и Н. Г. Фроловым. 11 апреля <1840>

   111. M. А. Бакунину. 19 мая 1840

   112. Е. П. и Н. Г. Фроловым. 21 мая <1840>

   113. И. С. Тургеневу. 11 июня 1840

  

  

   Мой Генварь! Сегодня утром получил я письмо твое; не спешу отвечать, не знаю, когда кончу мое, но спешу благодарить тебя и поделиться впечатлениями. Как мне интересны, более нежели интересны, твои известия о спектаклях и тому подобном! С тех пор как ты уехал, мне не с кем говорить об искусстве, а ты знаешь, как я люблю его! Прибегнешь к тому, к другому, но встречаешь камни хладные или запутанные умы. Марья Афанасьевна, о чем ни говори, собьется на свою метафизику, Алексей на Лидию, Строев на русскую историю... и еще на 1-й период, или пойдут каламбуры. Иногда с кем-нибудь думаешь сказать два слова от души, которая полна через края... что ж? Кончится тем, что или не поймут, или скажешь совсем не то, что хотел сказать, ибо человек, которому говоришь, как-то видом уже сбивает сказать не то, что чувствуешь, а другое. Сию минуту или несколько минут, с час, как пришел из университета, подурачился, покаламбурил с Строевым и Ефремовым. Они ушли. Я послал Ивана к Глазунову за какой-нибудь краткой русской историей, сам придвинулся к столу, надевши свой серый сертук, хотел читать Коха и задумался. Что-то проскользнуло по душе, что-то в ней зашевелилось... одним словом, я пришел в то неопределенное, полупоэтическое, полугармоническое состояние, о котором мы часто беседовали, стал было писать стихи... Но чувство было слишком в себе сосредоточенно, не сдружилось с мыслью; последняя вполовину его разгадывала - стиха два заскрыпели, и чувство испугалось. Я сел за фортепьяно, стал колотить по нем без толку - и ты представить себе не можешь, какое непреодолимое, мучительное влечение пробудилось во мне. Я ни за что не стал бы выражать его, чувство презирало выражение в эту минуту, но это было не сладкое ощущение, а мучительное и безнадежное. Если верить эстетическому замечанию, что чувство изящного сопровождается стремлением к бесконечному (ну, к чему бы то ни было), которое делается сладким чрез надежду соединения, то не знаю, как назвать мое ощущение. В моем чувстве господствовала безнадежность соединиться с тем, к чему душа стремилась, а к чему? Ей-ей не знаю [...]

  

  

   Мой Генварь! Сию минуту я из театра. Торжествуй, Европеец! Я побежден. Слышишь ли ты? Я побежден! Слезы Каратыгина это сделали! Друг мой, я все ему прощаю, все фарсы за эти божественные слезы. Эссекс, получив известие о том, что он должен умереть через час, начинает молиться: Каратыгин стал на колени и, прослезившись, молился превосходно! Душа художника, душа поэта смотрела из него в эту минуту! Пьеса не слишком хорошо обработана, но перевод хорош. Потом играли "Валерию". Каратыгина была превосходна в роли слепой, а он в роли ее любовника. Мельгунов, Шевырев, Максимович и я кричали до упаду, до безголосья - два раза вызвали чету после второй пьесы (кроме раза за трагедию) и кричали: "Еще, еще!" Нам объявили, что в четверг дадут "Эссекса". Мне бы интересно было посмотреть "Коварство и любовь", о которых мы кричали!..

  

   Мое здоровье ни то, ни се, но, кажется, получше; насчет твоего я беспокоюсь. И петербургский климат и его люди - все должно на тебя действовать враждебно. Если нужны сравнения, а 1а Киреевский, философские, то я скажу: Москва - идея, Петербург - форма; здесь жизнь, там движение - явление жизни; здесь - любовь и дружба, там - истинное почтение, с которым не имеют чести быть и т. д. Берегись продажных объятий и гладко причесанных друзей; смотри чаще на море, красу и прелесть сухого Петербурга, читай Жан-Поля, гуляй в Петергофе и думай о Сокольниках. Будь Москва в душе, но в Петербурге - Петербург с виду [...] Твой друг Станкевич.

  

  

   Друг мой Генварь! Тысячу раз благодарю тебя за первое письмо твое. Оно у меня, сохранится, как и все твои письма [...]

   Ко мне ходят Строев, Беер, Красов, Почека и чаще Ефремов. Вот весь очерк моей жизни! Вот compendium {сжатое изложение (лат.).} бытия моего, Hauptdata {главные черты (нем.).} моей деятельности, канва моего существования. А что по ней шьется? Безобразные пестрые узоры - ни одного порядочного цветка, ни одного заманчивого образа, fond {фон (фр.).} - серого, неопределенного цвета, а самое шитье не различишь местами с серым полем. Сухо, скучно и досадно! Душа просит воли, ум пищи, любовь предмета, жизнь деятельности! и на все мир отвечает: "нет" или "подожди"! Ты, друг мой, разцветлял твоею душою мою вежетацию - теперь... Слыхал ты в старинной песне:

   Много есть хороших,

   Да милого нету, нету, нету!

  

   Много есть людей с чувством, но не многие способны симпатизировать, углубляться в чужое чувство и усвоивать его... но полно об этом. Эти изъяснения могут наскучить! Жалобы бесполезны! Вот тебе и разумная фраза!

   16 июня, с божией помощью, намерен я отправиться в деревню. Алексей Беер обещает со мною. Там надеюсь отогреться душою - пожалуй, скажу тебе: припала мне охота развить в драматической форме "Баядеру" Гёте,- осуществить в ней мое понятие о любви, [...] представить постепенное очищение, возвышение души... Не знаю, удастся ли? Напиши мне, пожалуйста, отыскал ли ты "Саконталу" Шевыреву и что она стоит? Не говори только, пожалуйста, никому, ни Горяинову, ни другим, кому ты сказал только мое имя, о моем намерении; не отрави чада в утробе матери! Читал я "Пестрые сказки"; в них лучше всего, во 1-х, обертка, во 2-х, заглавный листок, а в 3-х, две последние повести: "Кукла женщина" и "Болван-мужчина". Остальное, с позволения вашего и всей Европы, пустошь! Завтра играют "Коварство и любовь": надеюсь быть, но не совсем надеюсь наслаждаться. Твердо уверен, что Мочалов в некоторых местах будет лучше Каратыгина, но знаю также, что всей роли не выдержит и много пакостей наделает. А Луизу! "Луиза, Луиза!" - закричу я, как Каратыгин, или "о Louise, Louise, Louise!", как Фердинанд. Луизу играет Рыкалова. В "Северной пчеле" напечатано известие об успехе бенефиса Каратыгина: оно преувеличено, но не совсем неверно. Только, друг мой, "Северная пчела" приняла этот даровой мед на свои неуклюжие лапки не с тем намерением, чтобы поддержать достоинство искусства, но с тем, чтобы чем-нибудь похвастаться перед Москвою, которую издатели ее так ненавидят, как я их. Это обидно! Я полюбил игру Каратыгина, но мне это досадно. Да и не добрый тот человек, который эту дрянную газету делает органом своего мнения. Уж, право, лучше в "Молве" ратовать. В ней и добро есть и сору довольно. А "Северная пчела" - с позволения сказать - принадлежит к роду тех пчел, которые берут себе мед с отбросов! [...]

   Сейчас читал я некоторые сцены из "Дон-Карлоса" Марье Афанасьевне; я давно не читал его, поэтому отрывки для меня не имели такого интереса, как целое!.. Но сцены маркиза Позы трогали меня относительно - я привык с понятием дружбы соединять мысль о тебе; по крайней мере, если то, что я к тебе чувствую, не дружба, то дружба должна войти в ряд прекрасных мечтаний: она не существует! Но полно об этом! Будем говорить друг с другом о всех предметах, которое всегда нас интересовали, станем писать друг к другу почаще, письма будут заменять для нас, хоть несколько, беседу (чаю, жаль, недостает!). Поверишь ли, друг мой, что, прочетши твое письмо, я стал как-то - скажу нескладно - гармоничнее (mehr harmonisch) и точно поговорил с тобой. [...]

   Искусство делается для меня божеством, и я твержу одно: дружба (или любовь - последняя род, первая - лучший из видов и священнейший) и искусство! Вот мир, в котором человек должен жить, если не хочет стать наряду с животными! вот благотворная сфера, в которой он должен поселиться, чтобы быть достойным себя! вот огонь, которым он должен согревать и очищать душу! С кем же делиться чувством, которое рождает искусство, как не с другом? Я тебе надеюсь дать отчет об нашем мизерабельном представлении "Коварства и любви". [...]

   Если на вакации удастся мне написать "Баядеру" так, как хочу, то пришлю ее первому тебе.

   ...Признаюсь, я эгоист: положение твое очень незавидно, но и тут я позавидовал маленькому твоему утешению видеть Шекспирова "Гамлета" вполне на театре, слышать сумасшедшую Офелию, и при хорошей музыке, при хорошей актрисе! О, это наслаждение! А потом Шиллера... Но... все это хорошо, когда жизнь обеспечена и когда есть родные души. Впрочем, прочти хорошенько Вронченка перевод; верно, многое на сцене было выпущено [...]

  

  

   Любезный друг Генварь! Наконец видел я "Коварство и любовь" из первого ряда, и видел в роли Фердинанда Мочалова. Ну что? спросишь ты. А вот видишь: чтобы вернее передать тебе впечатление, которое на меня сделало вчерашнее представление, опишу, как я был к оному приготовлен. Прихожу в театр в 6 часов: в креслах человек пять, из лож занято не более десяти... Какое неприятное чувство делает безлюдность там, где мы привыкли видеть множество людей,- ты знаешь. Я ушел и стал таскаться по французским книжным лавкам и искать "Саконталы"; нигде ее на нашел. [...] Прихожу опять в театр: в креслах человек тридцать, лож занято побольше, но все пустота! При такой пустоте вдруг начинает играть музыка - это что-то было похоже на похороны! Я вошел в театр... с дневного света и мне казалось ужасно темно... в средних рядах пустота (люди в первых и в стульях), и над ними висит лампа, так что под нею ищешь глазами покойника. Вдруг - погребальные звуки, знакомые и нравившиеся тебе в антрактах, потянулись... наконец поднялся занавес. После разговора Миллера с женой является Рыкалова. О Луиза! Как дурна ни была Каратыгина в этой роли, но я почувствовал к ней Sehnsucht {влечение (нем.).}. И как можно хорошо играть среди этаких уродов! Наконец говорит Миллерша: "Вот и он!.." Я приподнялся, вбегает Мочалов, бегом, с пожиманием плеч... нехорошо! "Браво!" раздалось. Топот и рукоплескания продолжались минуты две! Он стоял наклонившись, потом стал говорить с Луизой! Я впился в него! Никакой мимики! Это первое произвело на меня неприятное впечатление! Признаюсь, трудно, какому бы то ни было, актеру понравиться публике наружностью после Каратыгина, но голос у Мочалова очарователен - там, где следует он влечению чувства, все переходы его голоса прелестны.⁴ Вообще он играл неровно, больше дурно,- да и невозможно было хорошо играть с таким уродом Луизой, нельзя разыграться чувству! Вот сцена с отцом; когда он говорит: "Не для меня!" он был хорош; он сказал это тихо, с достоинством, с уважением к отцу и благородным презрением к коварству! В сцене, где защищает он Луизу от президента - он был неверен; хорош, когда узнает ее неверность, но все это - не выдержано, испорчено гадкими ухватками. Лучше всего говорил он: "Ты была для меня все, и так легкомысленно лишить меня всего - ужасно!" Он был превосходен. О письме расспрашивал, против моего чаяния, дурно, но "солги!" сказал - прелесть! Прошу же судить об игре его. Мое впечатление - ни рыба, ни мясо. Вслед за тем давали пустой фарс, переделанный из повестей Рудого Паньки; он назван: "Вечер на хуторе близ Диканьки". Ни одна рожа по-хохлацки не умеет говорить, но Щепкин - гений. Он говорит прекрасно по-малороссийски и настоящий хохол! Есть смешные фарсы, а пьеса вздор. После, как водится - пляски. [...]

   Мочалов, по-моему, рожден с талантом. Несмотря на свое пигмейство, он мог бы быть чудом, если бы занялся обрабатыванием своего таланта. Но это человек, не имеющий понятия об искусстве, нисколько не владеющий собою; всю пьесу он рвет и мечет, ни разу не станет как надобно, крутит темляк на шпаге, стоя в самой дисграциозной позе, гримасничает,- ну, словом, досадно! С его талантом упасть так глубоко! Помнишь, как в 5-м акте Каратыгин становится подле Луизы? Мочалов просто вошел и стал, сложив руки на шляпу, у двери. Эта поза была не дурна, не без мысли.

   Театр становится для меня атмосферою; прекрасное моей жизни не от мира сего. Излить свои чувства некому,- там, в храме искусства, как-то вольнее душе; множество народа не стесняет ее, ибо над этим множеством парит какая-то мысль, она закрывает от меня ничтожных, не внемлющих голосу божественной любви в искусстве... Наше искусство не высоко, но театр и музыка располагают душу мечтать об нем, о его совершенстве, о прелести изящного - делать планы эфемерные, скоропреходящие... но тем не менее занимательные. [...]

  

  

   Мой Генварь! Не знаю, как благодарить тебя за твои письма! Кроме того, что они приносят мне известие о тебе, о жизни души твоей, они еще очищают мою собственную душу! Мне досадно, что ты (не досадно, ибо я хочу, чтобы ты был всегда хорошего мнения обо мне, но как-то совестно) представляешь меня себе гораздо лучше, нежели я в самом деле есть. Ты полн чувств возвышенных и смотришь в стекло этих чувств на все тебя окружающее: они для тебя расцвечивают жизнь - ты оптимист! Если бы другие обстоятельства твоей жизни шли иначе, то я мог бы назвать тебя счастливым! Небо в душе твоей, и ты не постигаешь состояния души, когда это небо одевается мрачным покровом, и враждебный дух льет отраву на лучшие дни жизни. Конечно, этот враждебный дух не загадка в XIX веке. Он не рогат и без хвоста! Не бегает черным пуделем и не берет кровавых расписок. Мы сами создаем себе демона-мучителя, мы и мир, который сгубит или все прекрасное в душе человека или его самого! Ты разгадываешь меня: ты пишешь, что заметил и Sehnsucht {Здесь: томление (нем.).} и тайную грусть во мне! Но ошибся, если думаешь, что это - полнота любви... тогда в мучении была бы сладость! Впрочем, реши сам, какое это состояние души? Часто я делаю такое сравнение: мое страдание не есть страдание человека, который возвысился над миром и не находит в нем отголоска себе, не есть страдание духа выспреннего, которого тяготит ярмо сует, но страдание падшего, который постиг и блаженство и бездну, разделяющую его с этим блаженством! Иногда я других мыcлей о себе, я думаю: по крайней мере, они счастливее меня потому только, что их счастие ниже моего, и тут отрадное чувство опять пробуждается во мне. В самом деле! Если я не люблю никакой девушки и не испытываю блаженства волокитств, то отчего это? Я волочиться не способен, а для любви возвышенной... о! условий слишком много даже для того, чтоб искренно интересоваться девушкою, любить ее душу и погружаться в наслаждение ее образом, видеть в ней истинно прекрасное произведение, льстить самолюбию своему, что это прекрасное умеет меня оценить и чувствует ко мне влечение! Этаких я не вижу - от этого я лишен многих наслаждений; но я выше человека, который посвящает пыл души своей заклятой кокетке, дубовому отрубку или безобразию в образе человеческом (что также случается у безвкусных самолюбцев). С другой стороны - я не поэт (прошу не возражать: я искренен и чужд пустых претензий), я не могу звучно и стройно воплотить чувство, не могу даже уяснить его себе, но зато у меня есть чувство, и я не опишу обеда в гладких стихах, не поздравлю с праздником начальника. У меня нет терпения, нет сил для огромных ученых занятий, но я не убью всю жизнь на рысканье по балам, и она вся предана будет дружбе и искусствам (кто знает? может быть, и любви!) [...] Я думаю о любви, как Prinzessin Eboli {принцесса Эболи (нем.).}, и не расточаю этого чувства. [...] Довольно об этом. "Баядеру" я бросил было писать, но напишу - во-первых, сюжет гол для драмы, во-вторых, неприятно видеть что-нибудь прибавленное к гениальному произведению,- даже отвратительно, тем более, что если я и понимаю мысль Гете, то не выражу так хорошо, как понимаю, а другие скажут, что профан обезобразил chef-d'oeuvre. Но я напишу для себя и для тебя, если напишу. Еще одно слово: в деревню не писать ни о любви, ни о "Баядере" - там письмо твое попадется не в одни руки, а это пусть будет заветным![...]

  

  

   Друг мой, Генварь! [...] Я уже писал к тебе, чтоб в деревню не писать о "Баядере", о любви и о том, что называется лишним в письмах издалека - теперь повторяю мою просьбу. Ты письмо мое получишь ближе недели; отвечай в Москву поскорее и свободно - я дождусь твоего письма, в последующих будь осмотрительнее. Теперь же - воля покуда!.. Давно не был я в театре, давно не наслаждался ничем изящным; сегодня только гулял с Беером по Кремлю и немножко пофантазировал - прекрасный вечер, Москва, Кремль, Замоскворечье, божьи церкви (в Москве иначе их не назовешь) и далекое, далекое поле, местами лес... Мы поговорили о тебе; к нам подошел какой-то старичок (кажется, Слепцов), потолковали о старинном виде Кремля, о Москве, о приделе к собору, где погребен Грозный, и через Александровский сад, где проза опять наполнила мою душу, мы возвратились. Алексей пошел в французскую книжную лавку искать Байрона, а мы с Красовым домой. Он будет ночевать у меня и учить теперь Кистера; хочет приписать к тебе. С ним читали мы Козлова; прочти, пожалуйста, в нем: "На отъезд" и "Новые стансы". Когда душа твоя будет в неопределенном, грустном состоянии, прочти их: ты сосредоточишься, и тебя обнимет грустное, гармоническое чувство. Я вчера сидел неподвижно, повторяя стихи, сладкие и задумчивые [...] Жму тебе руку. Твой Станкевич.

  

   Пора положить конец нашему молчанию, любезный Генварь! [...] Вот уже больше двух недель мы живем в деревне. Алексей со мною. Он делит охоту, делит, все, и жизнь в деревне мне вдвое приятнее с ним. [...] Что касается до творчества, я об нем и не думал! [...] Мы с Алексеем перебрались теперь в палатку, раскинутую в саду, и намерены там чем-нибудь заниматься, разумеется, чем господь приведет. Между тем я успел прочесть 1-й том "Scenes de la vie privee" {"Сцены частной жизни" (фр.).} Бальзака и 1-й том Виландова "Оберона" - о впечатлении последнего на меня напишу тебе, когда прочту [...] В "Сыне отечества" прочел также начало статьи Никитенко, петербургского адъюнкт-профессора, "О происхождении литературы"; видно, что занимается и имеет один взгляд на предмет [...] Твой друг Станкевич.

  

  

   Любезный Генварь! Нынешнюю пятницу, 21-го июля, получил я письмо твое от 10-го с. м. с видами Петербурга и описаниями. [...]

   Очень рад, что Одоевский вложил тебе в душу "Песню Миньоны". Мне она давно понравилась - дурное слово!- давно полюбилась. И я постигал, как надобно исполнять ее - теперь ты совершенно написал мне то, что я думал. Но друг мой! ты слишком неосторожно делаешь, читая вздорные мои бредни таким умным людям, каков Одоевский; если он был так вежлив, что похвалил, или на ту минуту так снисходителен, что открыл тут какое-нибудь чувство, то он мог быть и менее вежлив и более строг и откровенен. Для тебя эта мечта имеет цену, как мечта человека, тобою любимого, которого некоторые идей ты так же любишь, как и его самого - но объективной прелести она не имеет. Я это говорю совсем не из скромности, но по убеждению; я и писал это "так", чтобы выразить мысль мою о родстве искусств, мысль, которую я хотел бы сказать тебе,- как же подвергать ее суду постороннего, не говоря уже, Одоевского? Но тем не менее, благодарю я тебя за твое доброе желание! Похвала такого человека, как Одоевский, из каких бы она источников ни выходила, для меня интересна и льстит моему самолюбию, в этом случае я сам себя обманываю, ибо сам уверен в ничтожности того, что он хвалил. Что касается до вашего спора, то не могу тебе отвечать системою, но скажу, как могу, что думаю. Не буду говорить: поэт должен воплощать идею, поэт имеет право высказывать чувство или не имеет, а буду рассматривать произведения, которые нельзя не признать поэтическими, и спрошу: воплощена или высказана в них идея? Когда я читаю балладу Гёте "Gott und Bajadere" {"Бог и баядера" (нем.).}, то я нигде не встречаю ни одной цитаты, ни одного maxime; ошибется и тот, кто последние стихи:

  

   Die Gotter, sie heben verlorene Kinder

   Mit feurigen Armen zum Himmel empor! *

   {* Станкевич имеет в виду следующие строки:

  

  Раскаянье грешных любимо богами,

  

  Заблудших детей огневыми руками

  

  Благие возносят к чертогам своим.

  

   (Пер. с нем. A. К. Толстого)}

  

   примет за мысль целого стихотворения. Эта цитата - нравоучение, не разрушающее индийского колорита, наброшенного на целое. Между тем как ярка идея целого! Душа преступная очищается божественною любовью! Здесь не высказана, но воплощена идея. Возьмем еще Шиллера: "Resignation" {"Отречение" (нем.)}. Кажется, поэт высказывает свое отчаянное убеждение: два цветка существуют для человека - надежда и наслаждение; кто сорвал один цветок, тот не требуй другого; но мощная фантазия, окрыляемая раздраженным чувством, поэта, создает деятелей, которые совокупно развивают эту мысль, не столь поэтическую в устах обыкновенного человека, недовольного вечным жребием. Вечность отвечает на ропот бедного сына земли и уничтожает его этим ответом! Как много тут поэзии!

   Разумеется, поэт не говорит себе: разовьем мысль такую-то, ибо в сем случае он развил бы ее логически. Нет, он часто повествует факт жизни, в чудном свете явившийся душе его, без сознания, что сей факт развивает великую идею. Не верю, чтобы Шекспир имел ясное (логически ясное) понятие о смысле своих драм; он творил "так", потому что "так" являлась ему жизнь и возбуждала его гений. Наш век, привыкший к отчетливости и способный дать, себе отчет в высоком ощущении, объясняет смысл оных. Часто идея, без сознания развитая, действует на нас гармонически (поэтически), но ясно нам не представляется, с некоторым напряжением ума мы уже даем себе яснейший отчет в оной. Там, где поэт, сильно чувствуя, высказывает самого себя - он воплощает идею, отдельную от высказываемых им мыслей: именно идею человека в таком состоянии, в каком он находится. Я, может быть, темно выражаюсь, надеюсь впоследствии и на досуге яснее тебе рассказать это, скажу только на первый раз, что я согласен с Одоевским. Что касается до безделки, написанной мною, то смешно и рассуждать о ней, но такой род существовать может,- это род дидактический, смешанный, не чистопоэтический, где изящное subside {субсидия (фр.).}. В роде Платоновых бесед. (Но таковые роды существовать могут). Есть поэзия и в философских системах, в построении их, но это - когда философ из одной главной идеи строит мир идей, отдельную, свою вселенную. Но об этом после. [...] Твой друг Станкевич.

  

  

   Любезный Генварь! Наконец прерываю долгое молчание. Ты недоумеваешь о причинах онОго. Вот тебе объяснение: я, приехавши в Москву, не имел еще времени сесть и взяться за перо. Папенька и братья с их потребностями - вот что меня отвлекало, и я в день не больше пяти минут проводил в комнате. По этому самому не переслал я тебе и книг, теперь они летят к тебе по почте. Наталья Андреевна доставила мне первое письмо твое, второе я получил также чрез Бееровых. Благодарю тебя, друг, и стану отвечать. На многое отвечать мне хочется, на кое-что отвечать есть моя священная обязанность. Исполню её во-первых.

   Проклят тот, кто первый осмелился осквернить память чудесной девушки и заставил других усумниться в благородстве Почеки! Разуверься, мой друг, будь покоен: он не изменил себе! Краткое их знакомство ознаменовалось, напротив, самым благородным поступком Почеки. Чувствуя дружбу к этому чистому созданию и зная ее к нему расположение, он дал ей совет, предостерегал ее от ужасов, в которые могут вовлечь молодую девушку лишняя доверчивость к людям и свобода чувства! Никогда мысль о гнусном преступлении не приходила ему в голову. Он все рассказывал мне: я как будто незримо присутствовал при всяком их свидании, при всяком разговоре. Перед отъездом из Москвы я описал было тебе подробно весь ход этого происшествия, искаженный потом гнусною клеветою, но, не знаю как, не успел отослать тебе письма, и оно затерялось. Скажу кое-что теперь. Почека, как тебе известно, стоял против церкви, у Золотухиных; ты помнишь сына их, молодого человека, посещавшего Почеку весьма часто. Эти Золотухины имеют дочь и имели довольно забавные виды на Почеку. Последний не хотел забавляться над ними и удалялся от них, сколько возможно было, не нарушая вежливости. На беду в этом доме стоял известный музыкант Гебель с семейством. Его дочь Эмилия (у него есть еще другая, а умершая Эмилия - я уверен - мнимая дочь его) как-то познакомилась с Почекою, кажется, у Золотухиных. Весьма естественно, что невинная 16-летняя девушка с чувством и образованием привязалась всей душою к такому человеку, каков Почека. Я не проникнул, как глубоко было чувство Почеки, но знаю, что он чувствовал к ней нежную дружбу, если расположение к прекрасной девушке может быть названо дружбою, и уважал ее как святыню. Хозяева, заметив их взаимное неравнодушие, стали препятствовать их свиданиям. Бывало, чуть Эмилия и Почека явятся на галерею, Золотухиных дочь тут и есть. Все это было довольно забавно. Скоро Золотухины переменили квартиру, и Почека переехал с ними. Эмилия подарила ему на память изображение, вырезанное ею из черной бумаги: береза свесилась над памятником, мужчина преклоняет перед ним колена, Что за девушка! Как таинственна судьба eё! Она рассказывала Почеке, что одна женщина раз в год приходила к ней и говорила ей об отце. Эмилия не знала даже имени его. Раз снился он ей, он спрашивал: "Зачем ты не молишься об отце?" "Как мне молиться?" - отвечала она,- "я имени его не знаю". "Пиши имя мое цифрами", - сказал он. Она стала писать, но ничего не помнит... Кажется, Гебель имел выгоды скрывать ее настоящее происхождение, ее убеждали принять католическое исповедание, а она была греческого, между тем как все семейство Гебеля - католики! Много чудес слышал я: однажды маленький сын Гебеля говорил в бреду: "Мы не стоим того, чтобы называть Эмилию сестрою". Кормилица спрашивала Эмилию перед отъездом Почеки, о чем она тоскует? "Кто тоскует?" - спросила madame Гебель, входя в комнату, - "Эмилия? Ах! как мы перед ней виноваты". С этими словами она заплакала.

   Я тебе описываю все эти подробности, чтобы ты мог представить себе это существо в таинственном свете, которым оно облечено для меня. Это новая Миньона! Кроткий гений, смущенный земными тревогами и отлетевший от людей! Вскоре после переезда Почеки на другую квартиру он встречается с настоящею дочерью Гебель, которая извещает его, что Эмилия умерла. Он в эту минуту ничего не чувствовал, он не мог верить, не мог плакать - уже через несколько часов, когда сознание возымело в нем свою силу, он начал плакать. На другой или третий день я узнал об этом. Мы с ним хотели быть на погребении, но ошиблись - приехали не в ту церковь. Он ездил с Золотухиным, я с Алексеем. Когда мы приехали в католическую церковь, за Красными воротами, то печальная колесница уже возвращалась. Мы отправились с Алексеем на немецкое кладбище. Гебель уезжал оттуда. По узкой тропинке, между дерев и памятников, пошли мы отыскивать свежую могилу. Я был в самом грустном расположении духа: и место, и происшествие сильно на меня действовали. Почека с Золотухиным встретились с нами. Они не могли отыскать могилы. Мы соединились и наконец нашли ее. Нужно ли говорить о сцене над грустным прахом? Мы молчали; всякий из нас стоял, отворотившись в особую сторону. Мы четверо как будто построили каре против людей вокруг священного праха. Гебель, вероятно, услыхав, что его к ней отношения сделались известны чрез Почеку, стал распускать нелепые слухи - говорят, Г[ерцен] тоже много врал, но - друг мой! твоё мнение священно для благородной души Почеки! Разбей сосуд клеветника! Почека верен своему прекрасному чувству; печальная могила Эмилии не может быть ему упреком. [...] Друг твой Н. Станкевич.

  

  

   Мой друг Генварь! [...]

   Вчера я читал Гёте с Марьей Афанасьевной. Эта женщина удивительно понимает искусство. Я поклонялся бы ей, если бы странные претензии не внушали мне к ней некоторого отвращения... но бог с ними и с ней! Мне хотелось показать ей Гёте с разных сторон. Я прочел ей, разумеется, с выпусками, во-первых, "Der Gott und Bajadere". Это создание удивило ее!.. Она не ожидала этого от Гёте! Идея всезиждущей любви, которою дышит эта легенда - ей родная с давних пор. Я тоже как будто вновь понял ее! "Kenner des Groszen und Tiefen" {"Знаток великого и глубокого" (нем.).}, как человек действует между человеком. Он не бросает перунов с неба, чтоб разрушить падшее создание, чтоб зажечь жизнь прекрасную, но орудием преображения избирает земных могучих деятелей - любовь и горе. Очищенная ими жизнь отлетает к источнику жизни! За этим я прочел ей балладу "Der Fischer" {"Рыбак" (нем.).}, где выразилось невольное влечение, которое мы испытываем, смотря на спокойную поверхность воды, отражающей небо в своих недрах, потом "ErlkЖnig", "SДnger" {"Лесной царь", "Певец" (нем.).} и, наконец, гигантское порождение гения: "Die Braut von Korinth" {"Коринфская невеста" (нем.).}. Нельзя не пасть перед Гёте, прочитав это создание! Грозный союз любви и смерти, бледные уста, пьющие кровавое вино, мертвая грудь, согревающаяся сладострастным пламенем, и сила юности, испарившаяся в один миг наслаждения,- овладевают душою, потрясают все нервы так, что по окончании чтения чувствуешь странный покой, подобный тому, который господствует в природе после ночной грозы, Когда туча перешла на другую половину неба и звезды едва начинают блистать, освобождаясь из-под ее покрова... Твой Станкевич.

  

  

   Любезный Генварь! [...]

   Сегодня я читал Вельтманова "Кащея": начал со второй, прочитал ее и третью часть, теперь дочитываю первую; так случилось, но все равно. До половины второго тома он описывает предков своего героя, а дальше - черт знает что! У него местами встречаешь прекрасный образ выражения, но все это не сосредоточено никаким господствующим чувством, точно как и все события романа не липнут ни к какому главному событию. Черт знает, что за винегрет!

   Начал я между тем читать: "Seltsame Leiden eines Theater-Direktor's" {"Необычайные страдания некоего директора театра" (нем.).}. Прочел еще только несколько страничек и нашел уже много кой-чего по душе, хотя иные немецкие выходки и сделались в наше время пошлы. Но как виден Гофман в каждой безделице, в изображении и т. п.! Я еще очень мало прочел.

   В моей голове бродили эту неделю фантазии и замыслы, почти уже оставленные мною по обыкновению. Мне хотелось написать лирическую драму или драматическую фантазию - назови, как хочешь. Главное дело в том, что самая идея, меня преследовавшая, представилась мне не в драматической форме, т. е. не событием, а просто: чистою идеею. Вследствие этого, чтоб развить сию идею в драму, нужно б было придумать событие - придумывание уничтожает поэзию. Вот почему я не решаюсь писать драмы, хотя вымысел начал было составляться для нее. [...]. Теперь еще от тебя совета. Надеждин (по секрету: я дал ему честное слово никому не сказывать) предложил мне написать оперу, но для сюжета избирает "Конрада Валленрода". Музыку писать хочет Варламов. Писать на заданную тему неловко, а еще более соперничать с Мицкевичем, ибо Надеждин сказал, что надобно устранить все из поэмы, кроме события, кроме идеи. Впрочем, мне придется написать только несколько арий, дуэтов, квинтетов и т. п. Может быть, я это и сделаю, если буду в состоянии чувствовать те положения, которые они мне дадут. Должно ли это делать?

   Впрочем, во всяком случае, пожалуйста, молчи, иначе, если б оперу и смастерили, я мог бы подвергнуться многим неприятностям. Для меня, никому не сказывай. Подобные увещания я делаю потому, что ты никак бы не подумал, что такой вздор заслуживает быть хранимым, аки клад. [...] Друг твой Н. Станкевич.

  

  

   Любезный Генварь! [...] Каченовский еще не давал нам тем, но я непременно намерен писать что-нибудь о Новгороде или о его торговле. Описание торговли и отношения голландских городов в Шиллеровой истории "Отпадения Нидерландов" увлекло меня: я воображаю, как много можно открыть любопытного в истории сношений Новгорода, приняв за основание достоверные факты и держась оных добросовестно. Для этого предмета есть и источники. Признаюсь, меня не достанет на брожение в бессущной пустоши первого периода русской истории. [...] Надеждину я буду писать или историческое рассуждение о связи изящных искусств с религиею или историко-теоретическое, о театральном искусстве. [...]

   Глазунов (Ник. Ник.) напечатал "Горе от ума" очень опрятно, но, злодей! местах в трёх, а может быть и больше - я еще не все прочел - без всякой нужды, от недосмотра, выпущено по целому стиху! Да еще какая странность: цензор не пропустил здесь многого даже из того, что пропущено на сцену! [...] Максимович издает на будущий год "Денницу"; на его приглашение и я отдал ему две пьесы в стихах: "Фантазия", которую ты уже знаешь, и другую: "На могиле Эмилии". В последней Цветаев делал такие смешные привязки, что едва можно верить, например: в одном месте я назвал человека земным богом и потом прахом; он говорит: "Как можно, бога прахом называть?" Между тем явно, что дело идет про человека! [...]

   A propos {Кстати (фр.).}. Про стихотворения женские! Стихотворения Тепловой прекрасны; разумеется, это не абсолютное изящество стихов мужчины; ее стихи не могут быть могучи, не могут поразить душу, возмутить ее от самой глубины, но это истинное чувство; редко, редко встречаешь претензию на звание пииты - и то это не претензия, а простодушная вера в свое назначение. [...] Друг твой Н. Станкевич.