Станкевич Николай Владимирович - Из переписки

мать сущность искусства и некоторые стороны жизни. Лекции Надеждина - как ни были они, недостаточны - развили во мне - сколько могло во мне развиться - чувство изящного, которое одно было моим наслаждением, одно моим достоинством и, может быть, моим спасением. Со всем этим, Грановский, я не понимал жизни, я не имел цели, я был так мелок и ничтожен, что стыжусь вспомнить: я увлекался мнениями недалеких людей, я дорожил мнением светской черни, мне казалось стыдно не иметь знакомства, казалось необходимо быть в свете и стараться играть в нем какую-нибудь роль. Я говорю тебе все это, не запинаясь. Вышедши из университета, я не знал за что приняться - и выбрал историю. "Давай займусь!" - вот каков был этот выбор! Что я в ней видел? Ничего.

   Просто это было подражание всем, влияние людей, которые не верили теории, привычка к недеятельности, которая делала страшным занятие философиею и изредка обдавала каким-то холодом неверия к достоинству ума. Шеллинг, на которого я напал почти нечаянно, опять обратил меня на прежний путь, к которому привела было эстетика - и с тех пор более и более, при всей моей недеятельности, я начал сознавать себя. Грановский! веришь ли - оковы спали с души, когда я увидел, что вне одной всеобъемлющей идеи нет знания, что жизнь есть самонаслаждение любви, и что все другое - призрак. Да, это мое твердое убеждение. Теперь есть цель передо мною: я хочу полного единства в мире моего знания, хочу дать себе отчет в каждом явлении, хочу видеть связь его с жизнию целого мира, его необходимость, его роль в развитии одной идеи. Что бы ни вышло, одного этого я буду искать. Пусть другие больше моего знали, может быть, я буду знать лучше - и тут нет лишнего самолюбия. Пришло время. Лучше - я разумею - отчетливее, в связи с одною идеею, вне которой нет жизни. Другое дело прагматический интерес в науке; тогда она - средство, и это занятие имеет свою прелесть, но для этого надобно иметь страсть, преодолевающую все труды, а к эдакой страсти способны люди односторонние: ты не из этого рода людей - это можно узнать, взглянувши на тебя. Больше простора душе, мой милый Грановский! Теперь ты занимаешься, историею: люби же ее как поэзию, прежде нежели ты свяжешь ее с идеею, как картину разнообразной и причудливой жизни человечества, как задачу, которой решение не в ней, а в тебе, и которое вызовется строгим мышлением, проведенным в науку. Поэзия и философия - вот душа сущего. Это жизнь, любовь; вне их все мертво. Ты скорбишь о том, что едва знаешь имена тех людей, которых Миллер называл великими - не говоря о том, что на счет величия людей можно иметь разные понятия с Миллером, я скажу одно: что за потребность узнать и того и другого и третьего; ты узнаешь их тогда, когда в тебе будет вопрос, которого решению они могут способствовать.

   Всякое чтение полезно только тогда, когда к нему приступаешь с определенною целью, с вопросом. Работай, усиливай свою деятельность, но не отчаивайся в том, что ты не узнаешь тысячи фактов, которые знал другой. Конечно, твое будущее назначение обязывает тебя иметь понятие обо всем, что сделано для твоей науки до тебя, но это приобретается легко, когда ты положишь главное основание своему знанию, а это основание скрепишь идеею. Тогда, поверь, беглое чтение больше сделает пользы, нежели теперь изучение. Довольно пока тебе слушать Раумера и Ранке. План твой - читать вместе с этим обработанные, сочинения - мне очень нравится. Вот я так уж совершенный невежда - и то еще не тужу.

   С божиею помощью, в мае 1837, мы с Януарием явимся к вам в немецкий город, за немецкою мудростию и побеседуем обо всем вдоволь. [...] Твой Станкевич.

  

   Милый друг Януарий! [...]

   Итак, я должен сказать тебе, что твое уважение к философии, по-моему, хуже вражды к ней, и если уж бить тебя, так бить не за вражду, а за уважение. Ты смотришь на нее, во-первых, как на одну из наук, во-вторых, как на одну из наук второстепенных. Не говоря уже о последнем взгляде, первый обнаруживает, что ты не составил себе ясного понятия о философии, и что твое к ней уважение не стоит благодарности с ее стороны. Нет, мой Генварь! Философия не есть наука в ряду наук, но высочайшая из всех, служащая им основанием, душою и целью. [...]

   При приезде ты не должен ни у кого останавливаться, кроме меня - если тебе будет и тесно, ты будешь у своих, а о Шевыреве мы поговорим много. Этот человек не существует для мысли.

   Не знаю, откуда эти чудные слухи заходят в Питер? я - цензор Белинского? Смело скажи всякому, кто говорит это, что он говорит вздор. Напротив, я сам свои переводы, которых два или три в "Телескопе", подвергал цензорству Белинского в отношении русской грамоты, в которой он знаток, а в мнениях всегда готов с ним посоветоваться и очень часто последовать его советам. Конечно, его выходка неосторожна, но не более; он хотел напасть на способ составлять репутацию и оскорбил человеческую сторону Бенедиктова. Я ему это скажу. [...] Твой Станкевич. [...]

  

   Милый Мишель! Я опять московский житель, обсиделся, осмотрелся, сбрасываю понемногу дикие привычки и цивилизуюсь. [...]

   Жизнь, которую я веду теперь, довольно неприятна, как всякий переход. Не принялся хорошенько за дело и еще не имею к этому средств: жилье не учреждено, нужных книг никак не достанешь. Но все к лучшему! А ты - к тебе, о неумойка, обращаюсь я, внимай: ты когда возвратишься в Москву? Увы! вот он, вот тот "Телескоп", где, подобно вывеске "Портерная лавочка", красовались таинственные буквы В. и Б.- с жадностью хватался я за неуклюжую книжку, рвал ее толстую бумагу и - не читал, а слушал тебя, животное! В несносном Пятигорске, не видя тебя, не получая писем, я видел и ощущал тебя в твоих побранках, и сердце мое радовалось от знакомого голоса. Я говорю тебе это не шутя, о гадкий Виссарион! Теперь пришлецы, незнакомые, безжизненные лица смотрят из окошек "Молвы"; я пробегаю ее с таким же грустным, тяжелым чувством, с каким прохожу мимо своей старой квартиры у Ковалинской, где мы, бывало, шумели, и где теперь затихло; оттуда перешел, кажется, и Межевич, где бог знает - кто поселится. Я был у Надеждина и спросил его: скоро ли возвратится он, смелый вождь "Молвы"? Но Надеждин, бледный и истощенный, печально покачал головою и отвечал: "Не знаю". Какие-то звуки от тебя донеслись до него - но волшебник, по имени цензор, утаил половину их у себя - другой я еще не слыхал, а вождь "Телескопа" говорит, что из этой половины половина только будет известна миру. Это меня опечалило, и я возвратился домой с твердым решением не читать "Телескопа" и не видать "Молвы", пока не вложу персты мои в рот тебе, хоть и говорят люди, что тебе не должно класть пальцы в рот.

   На тебя, о гость, хотят напечатать, или напечатали, эпиграмму, в которой плебея очень остроумно и деликатно разложили на плюй и бей. Эта выходка совершенно в духе века и хорошего тона. Клюшников говорит, что когда учитель выходит из класса, то ученики бросают в кафедру жеванного бумагою. Он же к названию Пушкина журнала "Современник" прибавил "Наблюдателю". Я без вас серьезно скучаю; кроме того мне и завидно - но делать нечего. Работайте, живите по-людски, вспоминайте изредка нас - бедных Диогенов, но поминайте не лихом. [...] Твой Станкевич.

   Милый друг Мишель! Третьего дня я получил письмо твое от 27-го октября: признаюсь тебе, я уже начинал досадовать на твое молчание. Как, черт возьми! Почта ходит каждый день, а он, каналья, в три недели строчки не напишет! Но, спасибо тебе, ты славный мальчик; почувствовал вину свою, с должным ко мне почтением уведомил о состоянии своего здоровья. Очень рад, что ты - слава богу: слава богу лучше всего.

   Благодарю тебя за стихи и ноты. Конечно, я не сделался лучше от того, что люди, которых я уважаю, считают меня за человека, но, право, это возбуждает желание быть человеком. Ты довольно хорошо меня знаешь и поймешь, как утешила меня эта доверенность - еще раз благодарю тебя и сестру твою. Я не знаю, с чего ты взял, что стихи - и так и сяк; это заставляет меня усомниться в эстетическом чувстве, которое ты открыл в себе. Стихи прекрасны и какие-нибудь две, три бедненькие рифмочки, которые, может быть, внушили тебе это мнение, пропадают и не заметны совершенно в избытке души, которым полна вся песня. Я ее никому не показывал, кроме брата, которому, поверь, можно показать их, и не покажу никому. Костинька говорил мне, что ему сказывала Анета об отправлении этих нот, но я и ему не показал их.

   Твои планы так же хороши, как твои убеждения, и я сильно надеюсь, что найду легкое средство содействовать им. Не думай, пожалуйста, что отец мой с неудовольствием дал деньги Б.; напротив, он не сказал ни полслова. Об этих делах переговорим в Москве. Я придумал довольно хорошую штуку. Вчера я получил письмо от Генваря: он посылает мне... что ты думаешь? Гегеля! 13 томов! Как я обрадовался! Забыл посмотреть, что транспорт десятидневный и вчера же отправил человека, а книги будут еще через 5 дней. Теперь будет над чем поломать голову. Но он пишет, что уведомил Белинского о разных речах людских насчет его таланта... Это - не безделица. Ржевский сегодня мне все расскажет; Клюшников виделся с ним и вчера едва успел сказать мне кой-что. Мы брали уроки у англичанина. Ты, думаю, слышал о запрещении "Телескопа". Издатель и цензор поехали в Петербург. Чаадаева я не знаю и никого из его знакомых; говорят, он едет зачем-то в Вологду.

   Я оканчиваю письмо к тебе, чтобы написать несколько строк Виссариону, который решительно сбился с толку! Прощай! Скажи мое почтение Александру Михайловичу и всем вашим. Жду тебя к половине ноября. Неверов заедет сюда к 6-му декабря, на 28 дней. Немудрено, что и я провожу его в Питер. Прощай! Твой Станкевич.

   Любезный друг Виссарион! Ты знаешь о всех неприятностях с "Телескопом", но вы с ним чужие - ты едешь в качестве учителя. Но, пожалуйста, разузнай о людях, у которых ты будешь жить, и способен ли ты к той роли, которую, может быть, принужден будешь играть у них. По крайней мере, вперед решись терпеть во что бы то ни стало, но эта поездка не стоит труда, если ты думаешь только взглянуть на все. В этом есть поэзия, но чтобы пребывание за морем имело какое-нибудь долговременное влияние на твою душу, для этого мало ограничиться глазеньем. Ты узнаешь хорошо языки - это для тебя чрезвычайно важно: тогда ты меньше будешь лениться читать. Ты способен увлечься и, понимая совершенно ясно язык, будешь работать с удовольствием. У кого есть искра божия и кто говорит "я не способен к ученому труду", тот клевещет на себя и погибнет, если не отбросит этой пагубной мысли. Я не разумею под этим обширных, разнообразных сведений - нет! но каждый должен отвечать на свои вопросы, которых у тебя много, а эти ответы довести до такой степени очевидности, какая может удовлетворить душе твоей, или совершенно сознать, что ничто не удовлетворит ее - но последнее вздор. Мы с Мишелем поломаем голову в Берлине, увидимся с тобою и, может быть, скажем что-нибудь убедительное и ясное тебе, если самого тебя не достанет на этот труд,- но, поверь, ты и сам примешься, когда узнаешь язык, и когда мы, хоть насильно, познакомим тебя с каким-нибудь надувателем человеческого рода. Эти идеи дают жизнь всем наукам и самой жизни. Между тем, искусство, история все-таки будут занимать тебя; все-таки ты будешь находить в них истинную пищу - потом воротишься в Русь, тогда будь, чем хочешь, хоть журналистом, хоть альманашником, все будет хорошо, только будь посмирнее.

   Прощай, душа моя! будь здоров и отдыхай на воле. Ты хорошо выучился ездить верхом? Жаль, что я не в Премухине, я был бы отличный pendant {под стать (фр.).} к тебе. На днях я видел "Ревизора": Щепкин превосходен в последнем акте, но в 1-м не постиг, кажется, Гоголя. Здесь играли "Урок матушкам", переделанную из "Трех женихов" Загоскина. Провидение! Где "Молва"? Нет ее! Где Белинский? Далеко! Позор, глупость, подлость, самохвальство, и актеры так старались сыграть ее, как не старались ни в одной пьесе от существования театров. Кланяйся Александру Павловичу, бог простит ему плоскости. Твой Н. Станкевич. [...]

  

   Вот уж несколько дней, как от Вас нет писем. Это меня тревожит. Вы были нездоровы, маменька Ваша чего-то боится и огорчена - все у Вас в такой дисгармонии... Когда кончится этот проклятый генварь?

   Вчера Мишель отослал к Вам мое письмо. Несмотря на мои просьбы, он прочел его Бееровым. Мне было досадно! Я так разбранил их мать, как она этого заслуживала по моим понятиям, но я никогда не хотел бы, чтоб они слышали эту брань - что делать? Мишель получил письмо при них, принужден был прочесть, обещал не посылать, чтоб не огорчить их, но так как он был уверен, что все это останется между нами и что все, написанное мною, истина, то и решил отправить письмо. Прошу Вас, не намекайте им, что Вы получили его.

   В Москве скучно, безотрадно. Я ничего не делаю, не могу ничего делать и не стараюсь принуждать себя. Работа хороша только тогда, когда в ней есть какой-нибудь интерес для души, а без него трудиться - все равно что толочь воду. Притом самые сухие вещи я читаю теперь охотнее, нежели что-нибудь поэтическое: последнее рождает во мне такое мучительное чувство, такое Sehnsucht, которого я Вам не могу выразить - и это томление я должен теперь удерживать, сковывать, любоваться на московские тротуары, извозчиков, будочников, когда я хотел бы ничего не видеть, не слышать и не думать, пока очнусь в Премухине! Если я отвожу где-нибудь душу, так это у Бееровых; Белинский и Мишель утешают меня одни из всех товарищей, другие ничего не знают и, как я ни люблю их, но разговор с ними, совершенно чуждый для меня, тяжел нестерпимо.

   Сейчас Alexandrine BИer {Александра Беер (фр.).} прислала мне письмо Татьяны Александровны к Анете Ржевской!.. Итак, все мои заверения напрасны! У Вас явились новые планы, новые мечты и, вдобавок, я не получаю больше писем; Вы без особенного волнения предаетесь мысли об одинокой жизни... я хотел бы, чтобы Вы были спокойны, но от уверенности в том, что нас никто не разлучит, что отец мой не тиран и не станет противиться моему счастью - а спокойствие этого рода меня пугает; поверьте себя, прошу Вас; если жизнь со мною не есть необходимость для Вас, если она не может искупить для Вас тех пожертвований, на которые Вы должны будете решиться и о которых Вы, может быть, мало думали, что тогда будет со мной? Скажите, молю Вас, пока есть еще время. Вы, верно, еще не получили моих последних писем: я надеюсь, что они успокоят сколько-нибудь Ваших родителей.

   Будьте откровенны со мною, ради бога. Я через других узнаю об Вас - на что это похоже? И Вы нисколько не хотите мне верить?

   Пишите ко мне. Я уж давно, не получаю ничего от Вас - неужели эти сомнения заставили Вас решиться прекратить все сношения со мной? Нет, этого быть не может! Что ж это? Что-нибудь хуже, нежели сомнение? Но я не хочу останавливаться на этой мысли. Вы бы все сказали мне прямо; пощада пагубна в таких случаях - я могу все перенести с твердостью, с энергиею, все, кроме жертвы.

   Я писал Вам, почему замедлилось дело: убедите Ваших, чтобы они не придумывали своих причин и, ради бога, сами не поддавайтесь этим фантазиям. Напишите мне, повторите мне, что любите меня, что готовы разделить жизнь со мною... если это так, то меж нами преград быть не может. Да сохранит. Вас бог! - Н. С.

  

   [...] На днях у нас давали "Гамлета". Полевой перевел его с английского очень порядочно, хоть, кажется, не всегда слишком близко. Я сужу по другому переводу, Вронченко, который и Вы знаете. "Гамлет" всегда был одною из моих любимых драм: может быть, оттого, надобно признаться, что у нас много общего с героем пьесы. Я никак не ожидал, чтоб он пошел порядочно на нашей сцене, но, к удивлению, Мочалов был превосходен, особенно во втором представлении; тут мы сидели рядом с Белинским: это удваивало для меня наслаждение - мы так хорошо понимаем друг друга, я во многом так ему сочувствую, что в иные минуты, право, бывает одна душа с ним.

   Сцена Гамлета с матерью его, любовь к убитому отцу, его негодование на людские подлости и на свою слабость - все это живо проходило перед нами. Наконец, безумство Офелии, ее песни, шутки могильщиков, все это набросило такую мрачную, фантастическую тень на представление, что оно, несмотря на множество недостатков, не могло не оставить сильного впечатления. Но вот к чему все это идет: когда я стал говорить Белинскому о характере Офелии, о том, как я люблю эту роль - он не мог не рассмеяться и уверял меня, что я сочиняю этот характер по живому образцу. Нет, я, право, беспристрастен. Тут есть сходство с одним знакомым мне лицом, но что ж удивительного? Шекспировские лица очень часто встречаются в свете. Вот что я говорил ему: "Офелия - душа чистая, нежная, неопытная и одна из тех душ, которые никогда не делаются опытными; она детски привязана к отцу и брату, эта привязанность составляла всю жизнь ее, все счастье, и когда в ней темно, бессознательно явилось новое чувство, она старается согласить его с прежней жизнью, готова даже навсегда заключить его в себе, чтоб не выйти из пределов покорности отцу; совет брата (этот глупый народ везде вмешается) усиливает это решение,- она не совсем ему верит, она знает благородство Гамлета и спрашивает брата: не похож ли он на тех, которые любят только указывать путь, а не ходить по нем... но, за всем тем, решается быть осторожнее, по приказанию отца возвращает Гамлету его подарки и письма и с горестью слышит его безумные слова: я не любил тебя... Эти слова могли огорчить ее глубоко, но не лишили рассудка. Для этого нужна была смерть отца, внезапная и насильственная - слабый состав ее не мог вынести этого удара - он разорвал самую сильную связь ее с жизнью, разрушая основу души ее - она лишилась ума и в безумных песнях изливает все свое глубокое горе, все, что составляло ее счастье, чем она жила"... Тут и отец и любовь ее и воспоминания детства. Вы не можете себе представить, как действует на меня эта безумная Офелия! Бледная, с растрепанными волосами, убранная соломою, приходит она на сцену и начинает петь. Музыку написал Варламов. Я постараюсь достать ее. Первая песня у него очень проста и хороша, с аккомпаниман нескольких аккордов, которые медленно тянутся и умирают прекрасно, но дальше музыка немножко оперна: это не идет. Я слишком расписался о "Гамлете", но теперь еще слишком живо во мне его впечатление, и я не мог удержаться, чтоб не сообщить его Вам. [...] Н. С.

  

   Милый друг Януарий! Я получил от тебя два; письма с тех пор, как отправил к тебе мое; одно из них доставил мне Иван Алексеевич. В жизни я легкомысленнее, поверхностнее тебя, милый Януарий, и потому смерть Пушкина не сделала переворота в состоянии души моей, но она глубоко поразила меня в первые минуты и потом оставила во мне какую-то неопределенную грусть. Я писал об этом к Л. Признаюсь, я не постигаю для себя возможности того положения, в котором находился Пушкин, и не ценю его поступка, не знавши порядочно, что привело его к этому, да и ценить поступок великого человека на основании какого бы то ни было закона для меня отвратительно. Он умер не пошло; если он и жертвовал жизнью предрассудку, все-таки это показывает, что она не была для него высочайшим благом. Если жизнь становится пустою формою, без всего, что должно ее наполнить, тогда, может быть, и легко ею пожертвовать, но потерять все в жизни и не утешиться ее пошлостями,- для этого нужна душа получше. Я примирен с Пушкиным. Спокойствие было не для него: мятежно он прожил и мятежно умер. Не хочу обвинять и жены его; в этом событии какая-то несчастная судьба. Говорят здесь, будто она посажена в монастырь. Жаль, если это правда. Зачем стеснять ее свободу? Если в ней есть человеческая душа, пусть она страдает; если она, в самом деле, от души любила другого, все-таки она будет выше добродетельных женщин, которые никого не любят. [...]

   Белинский, кажется, не сойдется с Краевским. И что за журнал! Что за критика! за язык! Право, можно подумать, что эта газета издавалась в 13-м, 14-м году - совершенно тот же склад. [...] Пиши ко мне! Твой Н. Станкевич. [...]

   Уж несколько дней тому назад, как я получил Ваше последнее письмо, но не мог отвечать или, лучше сказать, просто не хотел. Я был в таком неприятном расположении, которое наверное отразилось бы в письме и, может быть, навело тоску на Вас. Я теперь на перепутье - ничего нет верного, решенного: мне кажется, что я живу на каком-то постоялом дворе, еду в какой-то дальний путь, а куда, не знаю... К этому присоединилось небольшое физическое расстройство, но теперь опять все прошло. Отчего? Сам не знаю. Хорошие, ясные дни, здоровье немного получше, и от этого исчезают все грустные мысли, надежды возникают в душе сильнее, нежели когда-нибудь, радуешься - и сам не знаешь чему.

   Вы хотите работать над собою. Знаете ли что? Работа по канве полезнее. К чему работать над своим усовершенствованием? В этом успеть невозможно. Замечать в себе какие-нибудь недостатки, давить их поодиночке, для этого нужно внимание, борьба, осторожность - и это ли жизнь? Нет, не частности должен исправлять в себе человек. Если он заметил их в себе, то должен заметить и общий источник, из которого они выходят. А всем нашим слабостям один источник: недостаток любви. Можно любить сильно, от всей души,- и при всем том любить еще недостаточно, тесно. Пусть растет, расширяется эта любовь (я говорю не про одну любовь женщины к мужчине и наоборот, хотя человек, неспособный к этой любви, не может питать и никакой), дайте простор душе - есть минуты, когда музыка, поэзия необходимы для ней - не отказывайте ей в этой пище; поменьше думайте о своем несовершенстве, побольше обо всем, что есть прекрасного в мире; только не старайтесь искать его с намерением и особенно там, где его быть не может - вот один путь сделаться лучше, кому нужно. [...] Н. С.

  

  

   Последнее письмо Ваше сделало на меня грустное впечатление: я никогда не верю и имею причины не верить темным страхам, которые беспокоят людей в самые лучшие минуты, но как устоять против невольной грусти, когда существо, которого жизнь и счастье составляют для нас все, напомнит нам, что и оно может нас оставить... Не верю в значение этих страхов, но самая мысль эта заставляет мучиться. Во всяком случае, ей нужен отпор - и вот он: я не хочу пережить Вас. Когда люди собьются с толку, когда поддадутся немножко власти темных ощущений, которые показывают только болезненное состояние души, тогда теории теряют часть своей силы, и я с тайной радостью верю, что судьба не даст мне пережить Вас, что Вы проживете долго, для счастья всех, кто Вас хорошо знает, или, что и моя жизнь коротка. Если ж Вам хочется, чтоб я подольше побродил по свету, гоните от себя эти смутные мысли.

   Вы хотели, чтоб я Вам сообщил подробности смерти Пушкина: я сам их мало знаю, но скажу Вам несколько из того, что сообщил мне Неверов. Он читал журнал, веденный доктором Далем, другом Пушкина (это - Казак Луганский), который присутствовал при его кончине. В продолжение двух суток ужасных мучений он не стонал, чтобы не беспокоить жены своей и в последние часы жизни стать выше физических страданий. За полчаса до смерти Даль взял пульс больного - пульс едва бился, концы пальцев начали холодеть. Это было верным знаком, что его прекрасная жизнь догорала. Даль позвал всех. Пушкин открыл глаза, догадался, улыбнулся и спросил стакан воды. Жуковский подал. "Нет, друг,- сказал Пушкин,- пусть последнее питье подаст мне жена". Она вошла, стала да колени у изголовья и подала воду. Пушкин выпил, улыбнулся и поцеловал ее. "Не плачь, все будет хорошо". После этих слов начался бред, и он догорел. Я плохо верю слухам, которые везде ходят о причине его дуэли, потому что знал сам несколько случаев, сделавшихся предметом общей молвы: об них говорили еще хуже, между тем как я очень хорошо знаю совершенно противное. За всем тем, очень вероятно, что жена его не любила. Не знаю, что заставило ее выйти за него: может быть, она была увлечена его талантом, может быть, представила его себе в идеальном свете. Можно вообразить себе человека в каком-то особенном образе. Узнавши его короче, можно увидеть, что он лучше, нежели мы об нем думали, лучше - да не тот. Любовь не раздается по числу нравственных достоинств: любят все, что составляет человека, а эти составные части представляются иногда совсем иными, нежели в самом деле. Мужчина не рискует в таком случае: на его стороне опыт и не совсем благоприятный взгляд на жизнь, от него не укрывается все, что в ней есть прозаического. Но женщина, чем выше, чем святее, тем наклоннее к ошибкам. И если говорят, что она не может никогда понимать вещей в настоящем их виде, так это потому, что душа ее нуждается в лучшем... Неприятная, страшная мысль,- позднее разочарование - лучше забыть об этом! Прощайте! Посылаю сейчас письмо к Мишелю. Мы с ним будем сегодня в дневном спектакле. Дают "Фрейшюца". Ваш Станкевич.

  

   Со мною делается что-то непостижимое. Я так быстро, так часто перехожу из одного состояния в другое, что, наконец, теряюсь и не умею дать себе в этом отчета. Мои расстроенные нервы играют здесь не последнюю роль, физическое страдание представляет весь свет в таком черном виде, но это проходит и мне опять легче.

   Сегодня - такое очаровательное утро. Солнце делает на меня всегда приятное впечатление, оно отогревает душу: так всему веришь, всего надеешься, пробуждается старое суеверие, старая доверчивость к судьбе и чудесам в божьем мире. Первая мысль об Вас: в этом чудесном свете Вы являетесь мне тихим, кротким ангелом мира, который послан украсить жизнь мою, расцветить ее радужным цветом любви.

   Знаете ли, есть минуты, в которые мне странно бывает представить нас вместе в простых, близких, людских отношениях. Вы мне казались так святы, так недоступны. Вы были для меня видимое Провидение, видимое божество. Я не думал, чтобы судьба могла соединить нас когда-нибудь - и вместе питал суеверную надежду на ее милости. И если бы мы не узнали, что необходимы друг другу, все-таки жизнь моя протекла бы под сенью Вашего образа; все святое и прекрасное внушено было бы Вами. И теперь, когда нам предстоит вечный, неразрывный союз, Вы все остаетесь для меня так же святы; я с таким отрадным чувством благоговения сознаю все Ваше превосходство надо мною, с таким упоением готов преклониться перед Вами - душа нуждается в этом видимом божестве, ей необходимо в живом образе увидеть мир и любовь, которые потемнены во вселенной!

   Зачем я теперь не с Вами? Эти прекрасные дни, эта жизнь, которая пробуждается в природе, были бы для меня вдвойне упоительны - мы бы любовались на чудесный колорит весеннего неба, ощущали живее биение вечной любви в природе!

   Федор забыл взять с собою песни Шуберта; я отправлю их послезавтра (в пятницу). Как бы мне хотелось услышать их с Вашим голосом - Вам они очень понравятся. Мишель сказывал мне, что он писал в Премухино очень много наставлений: у этого человека страсть всех учить. Недавно он сбил с пути Лангера, славного музыканта, и заставил его читать Фихте. [...] Каково покажется? [...]

  

   Любезный друг Генварь! Я совеем собрался в путь; грустно, мочи нет - сам не знаю отчего! Мне ужасно хотелось вон из Москвы, мне лучше будет на свободе, но выехать ужасно грустно!.. ничего за душою!.. Прощай! Грановский скажет тебе мой адрес. Мы с ним подружились, как люди не дружатся иногда за целую жизнь. Прощай, Христос с тобою! Твой Станкевич. [...]

   Как дела твои?

   Любезный Белинский! Я хотел писать к Мише. Начал, вставил немецкие фразы: но все это будет подозрительно. Напиши лучше ты ему, сделай милость, несколько строк. Иван сей час отнесет на почту,- но не выкидай из головы, что письмо твое может попасть в чужие руки. Вот главное: 1. Если он не выехал и ему нужны деньги (может, он в дороге), то ты нашел их - пусть скорей напишет. 2. Что меня доктор гонит в деревню, требовал сначала, чтобы я выехал на Святой, сердится и говорит, что я должен выехать из Москвы не позже как в последних днях Святой или на Фоминой; если не хочу еще заболеть. Что я еще раз буду в Москве проездом, но все-таки не хочу уехать, не видав его; хочу услышать от него про их семейство, поговорить и пр. Что он должен здесь быть на Святой, ибо мне неизбежно выехать в воскресенье на Фоминой, но если Вар[вара] Алекс[андровна] и Саша не поправились, делать нечего, увижусь с ним позже. Твой С[танкевич].

  

   Вчера получил письмо Ваше. Не понимаю, каким образом мое так долго не дошло до Вас. Или оно затерялось на почте, или сообщение между Торжком и Премухиным не довольно часто. Я собирался выехать в деревню еще прошлое воскресенье. Меня остановила ненастная погода - холод и дожди. Доктор велел мне остановиться; сам он уезжает - и мне Москва становится нестерпима. Дней через пять, даже если не уймется погода, возьму с собою сестру и отправлюсь. Это тем нужнее, что отец мой теперь в самом тяжелом положении. Его смущает моя болезнь, которой окончанию, может быть, он не слишком верит, и мой отъезд, болезнь матери моей и, наконец, смерть моей племянницы, которая нынешнею зимою приезжала в Москву. Наш приезд утешит его, я уверен.

   О моем увольнении нет слуху. Просьба не приходила еще в Петербург,- боюсь, что опоздаю, и мое лечение пропадет ни за что - но что будет, то будет.

   Это последнее время мы все решились проводить почаще вместе. Собираемся у меня, читаем Гоголя. Самые интересные лица у нас - Лангер, которого Вы, я думаю, знаете по рассказам Миши, и Боткин. Первый - музыкант, немец, но довольно хорошо понимает русский язык и в душе может совершенно понять и оценить Гоголя. Он не получил, кажется, никакого постоянного образования, но - что за верные понятия об искусстве, жизни! Другой - молодой купец, недавно приехавший из-за границы - человек, каких я, кажется, не встречал! Столько ума, столько гармонии и святости в душе - мне легче, веселее, когда я его вижу. Досадно, что мы познакомились так поздно и так скоро разлучаемся, досадно, что нельзя увезти его с собою за границу, чтоб он там делил мое горе, мою душу, мирил ее с самой собою и облагораживал. Может быть, я увлекаюсь - но нельзя не увлечься, встретив человека, в котором так много прекрасного. Я думал, что, кроме тех людей, с которыми сблизило меня одно воспитание, не могу никого найти по душе - и вот не первое доказательство моей ошибки. Мало людей на свете! и с какою отрадою сознаешь свое ничтожество перед такою прекрасною душою: как хочется сблизиться, сродниться с нею - и одно желание делает лучше. Марья Афанасьевна часто говорит правду: не думай о себе, смотри на добро и сделаешься лучше.

   Я в ужасном затруднении, когда мне нужно поздравлять или благодарить такого человека, для которого эти слова так же бессмысленны, как и для меня, такого человека, к которому питаешь чувство не по годовым праздникам... все это предисловие ведет к кошельку, который Вы мне прислали и который, со свойственной Вашему брату точностью, я не получал до сих пор. Кстати отложить благодарность до другого времени,- по крайней мере, буду знать, за что благодарить... Я рад, что Вам нравится музыка Шуберта. Право, не знаешь, что назвать у него лучшим. "Atlas" {"Атлас" (нем.).} мне нравится чрезвычайно, но только когда его играет Лангер. Затем "DoppelgДnger" {"Двойник" (нем.).} и, наконец, святая пьеса: "Am Meer. FischermДdchen" {"У моря. Рыбачка" (нем.).} и "Ade" {"Прощай" (нем.).} - тоже чудо, как хороши в своем роде, а "Die Stadt" {"Город" (нем.).} превосходна, когда его играет Лангер. Совершенно порывы ветра и шум волны. Прощайте! Спешу отправить письмо к Мише. Мое почтение Александру Михайловичу, Варваре Александровне и сестрицам. Часто ли они бранят меня? - Николай Станкевич.

  

  

   Вот уж больше двух недель, как я приехал в деревню, но до сих пор не мог написать двух строк. Прошедшую почту мы пропраздновали на ярмарке в новой деревне и в четверг только догадались, что вчера была середа, между тем как каждый из нас давно ждал отхода почты, чтобы писать.

   С этою почтою получил я несколько строк от Мишеля; он только пишет, что в Премухине все здоровы - и больше ни слова. Признаюсь, это очень мало удовлетворяет меня: не посылая ничего от Вас, надо бы приложить известие хоть немного подробнее, зато я разорвал его письмо, [которое] только что получил, и теперь не могу вспомнить, когда выезжает он в Премухино. Силы мои совершенно поправились, и я жду с нетерпением отставки, чтобы воспользоваться маленьким клочком лета, который мне остается, и истребить, если можно, корень этой болезни, которая зимою опять могла бы меня подарить еще один раз чем-нибудь интересным. Неверов напугал меня: говорит, что на днях одного отставного чиновника не пустили за границу - следовательно, есть особые правила, кого отпускать? Почем знать, может быть, я по летам, званию и пр. не подойду под них. (Простите эти пятна: с острогожскими чернилами нельзя обойтись без них). Впрочем, Вы сами знаете, что я человек смирный и такое недоверие ко мне было бы странно.

   Белинский теперь с Ефремовым наслаждается серной водою и кавказскою природою. К той и другой нужно привыкнуть, чтобы не скучать. Имея настоящее понятие об этой стороне, теперь я бы наслаждался ею вдвое; я бы не искал более в ней того, что оставил за собою: лугов, рек, лесов; я бы ждал грустных, беспредельных степей, однообразных равнин, гор, не таких, какие представляются на декорациях, но во всей их грубости, заросших едва проходимою травою, уродливых и все-таки прекрасных, по крайней мере, в воспоминании. Воспоминание, если только оно привязано к настоящей жизни человека, если оно не относится к той эпохе, в которую он сам был другой, составляет настоящее для человека, и чем раньше пришел он в то состояние, которое не может перемениться, тем полнее живет он, потому что в каждой минуте его сосредоточено все прошедшее вместе с доверчивым взглядом на будущность. Доверчивым - потому что от внутренней гармонии необходимо рождается вера в самом даже невыгодном положении, и отчаяние есть знак больной, разодранной противоречием души. Но я беспрестанно вдаюсь в резонерство. Представьте: я написал к Белинскому довольно большое письмо и, право, резонерства в нем больше, нежели на половину. Это, должно быть, ужасно скучно. Но я уж так устроен, что, как Осип Хлестакова, минуты не могу пробыть без рассуждения. Приготовляясь нынешний год быть в Италии, я выучился кое-как по-итальянски и теперь читаю очень интересный роман Манзони - "I рromessi sposi" {"Обрученные" (ит.).}. Если бы я мог овладеть еще английским, то не признавал бы в Вас более никакого превосходства над собою.

   Сию минуту мы отправляемся в деревню. Эту неделю мы провели на самой блистательной ярмарке в сельце Марке. Прощайте! Будьте здоровы, покойны, веселы и не забудьте, что Вы принадлежите к тайной божией полиции и что я отдан Вам под присмотр. Прощайте,- зовут! - Ваш Станкевич.

   Скажите мое почтение Александру Михайловичу, маменьке и сестрицам.

  

   [...] Я прочел роман Тика "Der junge Tischlermeister" {"Молодой столяр" (нем.).}. Он меня очень занимал: в нем много интересного, смешного, справедливого, хотя все это большею частью SchЖnseeligkeit {прекраснодушие (нем.).} и здоровому чувству неприятно. Но заблуждения людские очень естественно представлены и в главной мысли есть верная сторона. Теперь взял читать итальянский роман: "Luisa Strozzi" {"Луиза Строцци" (ит ).}, соч. Россини. В деревне я прочел: "I рromessi sposi" Манзони - они очень мне понравились.

  

   Милый папенька, милая маменька и милый дяденька! Вот уж скоро две недели, как я живу в Карлсбаде, каждый день хожу на почту, спрашиваю, есть ли письма ко мне? и немец с улыбкою отвечает: "noch nicht" {"пока нет" (нем.).}... Третьего дня я обрадовался ужасно письму Неверова из Берлина: узнавши из моего, что я намерен зимовать в Берлине, он, как гоголевский майор Ковалев, пустился выплясывать с Грановским pas de deux. Они уж ищут мне квартиру и постараются так, чтобы стоять в одном доме, только в разных комнатах. Это нам будет и выгоднее и веселее. [...] Карлсбад похож теперь на дом, в котором недавно было разгулье на весь мир и который оставлен гостьми. Если бы здесь была Любинька, она стала бы читать, со слезами на глазах, известную элегию Козлова: "Но уж огни погашены, гирлянды сняты со стены". [...]

   Я думаю пробыть здесь до 20-го октября (т. е. до 8 по вашему), потом в Берлин. Во всяком случае прошу писать ко мне, адресуя на имя Неверова. Где бы я ни был, он перешлет письмо. [...]

   Целую Ваши ручки, с сыновним уважением и преданностью остаюсь Вам покорный сын и племянник Николай Станкевич.

  

   Прошу извинить меня, почтенный друг Януарий, что часто беспокою тебя своим писанием. Никак не дождусь 20-го октября; не знаю, как добить это время. На днях надеюсь получить от тебя еще писульку.

   Скажи, посоветуй, как мне быть с Мишелем. Видишь, в чем дело. Сестра его, Варвара, прошлый год вдруг начала упадать здоровьем и, наконец, очень расстроилась. Мишель видел это и решил принять меры. Он откровенно начал с нею говорить и сказал ей, что если ее тяготят отношения с мужем, она должна их прекратить. В самом деле: представь женщину с самыми высокими потребностями, которая должна унижаться пред человеком, которого она не любит и даже не уважает...

   Мы с тобою давно не были на просторе, давно не беседовали свободно, в вольной сфере; с годами в наших понятиях сделалось много переворотов, которых мы не успели сообщить друг другу, запутанные глупыми житейскими обстоятельствами. Теперь настает для нас пора независимой жизни, жизни смирной, посвященной науке: отрадный период студентства, может быть, повторится [...] мы будем иметь время открыться друг другу вполне, обновить друг друга, и я начинаю этот период. Было время - время мистицизма в моей жизни, когда, по преданию, по недостойной любви к пошлому миру и спокойствию, я считал брак делом окончательным, сковывающим навсегда выбор сердца. Я отрекаюсь от этих идей. Если брак есть ошибка, то она должна быть исправлена, если человек должен страданием искупить свою ошибку, то он не должен сделаться животным.

   Януарий! Мы опытны, даже скверно опытны. Мы слишком хорошо узнали скверную сторону жизни, может быть, многое утратили с этой опытностью - утратили святое негодование, спутника любви. Мы поклонялись чувственности - и в гадком виде. Не знаю, как для тебя - для меня эта эпоха теперь страшна. Если тогда мы не чувствовали большого неудовольствия, то это потому, что гадкие твари, которые служили нам средством к удовлетворению, невольно теряли в глазах наших свой позорный характер, и теперь даже, в минуты греха, ты забываешь, что у груди твоей лежит проданное тело. Минута пробуждения - гадка. Но все это еще ничего. Тем сноснее всякая интрижка, в которой есть что-то похожее на сочувствие. Что ж, если бы тебе пришлось связать судьбу свою с пошлым существом? У тебя высокие идеи о жизни, святые понятия о любви - и что ж? Ты проводишь ночи с животным, которое потом назовешь матерью детей своих? И чему ты научишь детей? Как станешь им говорить о любви, которая есть венец жизни? Если даже жена твоя достойная женщина - беда, если нет любви. Ты профанируешь ее и себя - вы оба унижаетесь до животных.

   Нет, мой Януарий! Человек есть житель земли, не чуждый физических потребностей, но он же есть и последнее высшее звено в цепи создания. Его сфера - дух, и все физически натуральное в нем должно быть согласно с духом. То, что в животных есть слепое побуждение, внешняя необходимость, в нем должно быть разумным духовным стремлением, необходимостью внутреннею. Отчего так скучно, гадко бывает после удовольствия одной плоти? всякого физического удовольствия? Оттого, что оно в противоречии с основою моей жизни, с духом. Чувственное соединение должно быть неразрывно с духовным (я не говорю про наши отступления - это медицинский вопрос; дело идет о соединении в продолжение всей жизни). Если я люблю женщину всю, как она есть, с ее понятиями, чувствами, наружным образом - я весь соединяюсь с ней - я не профанирую ее. Нет! Меня влечет к ней совокупная жажда природы и духа, я узнаю в ней себя, я в этом акте торжествую свое соединение с целым созданием, я прохожу все его степени - я не делаюсь животным. Я освящаю то, что было во мне животного, и даю ему смысл. Не любишь женщину - откажись на пороге церкви; страдание, самое ужасное, лучше этой жизни, потому что в страдании может быть святость, а в принужденном браке - грех и противоречие.

   Это для мужчины, но представь женщину, которая не могла получить снисхождения к гадостям, которой душа оставалась неприкосновенна пороку,- эта женщина, по ложным идеям, выходит замуж, не зная, что значит быть замужем и чему она подвергается? Варвара признавалась брату, что она готова была на самоубийство... Вдруг этой женщине открываются глаза: не должна ли она ужаснуться своего положения? не должна ли она бежать от этого ложа, на котором уничтожается ее человечество? Аминь, Януарий! Женщина, физически, должна принадлежать одному мужчине - так пусть она останется отшельницей в жизни, или, если будет любить, никогда не соединится с предметом любви своей, но она спасет свое человечество. Если жизнь не полна, если наслаждение бегло и непрочно, значит - мы не так живем. В самом ужасном страдании духа должна быть полнота и сила, должно быть сознание, что он верен себе. Напрасно сбившийся с толку ищет забыться: он помнит, что он только забывается... Теперь - средство. Мишель хотел, чтоб она ехала совсем за границу. Отец отпускал ее, для лечения, против настоящего намерения он восстал бы. С Дьяковым были ужасные истории. Миша писал мне, не могу ли я им достать 10 или 15 тысяч рублей, потому что ему нужно было провожать ее, да и на всякий случай, если родители попятятся. Потом писал, что они согласны. Мне трудно было говорить об этом с отцом, притом же я был в состоянии нравственной апатии и слабости, послал ему 2000 (из которых он 1600 должен заплатить долга) и писал, что если им нужно больше денег, я дам здесь или выпрошу у отца, что если недостанет в дороге, чтобы они писали мне в Берлин или в Карлсбад. Не знаю его дальнейших надежд. Не мудрено, что я и ему написал твой адрес фальшиво. Известий нет. Чему я подвергаю их своею слабостью! Попроси на почте, чтобы письма на твое и Грановского имя были задерживаемы до получения, несмотря на адрес, а то пропадут. [...] Твой Николай С. [...]

  

   4 часа и 20 минут пополудни. Не знаю, что прежде придет к тебе, мой добрый Януарий - это письмо или я? Наверное не мог я знать, сколько пробуду в Дрездене, только сегодня решился взять завтра место в дилижансе; если застану - поеду, если нет - напишу. Сегодня я не мог получить от банкира денег, а не получивши, не хочется брать билета. Я не видал половины здешних примечательностей, которые успею увидеть после, в расположении более нормальней.

   Человек должен хвататься за ближайшее, за необходимое душе его - иначе осмотр будет для других, не для себя. Однако был в галерее и завтра пойду еще. Надобно сходить туда раза три, чтобы бегло осмотреть все картины.

   Два слова о Мадонне. Я видел у Марьи Афанасьевны эстамп, по которому тотчас узнал ее. Сердце упало у меня - я почувствовал ту же минуту, что эта картина не для меня существует. Как мытарь, готов я был бить себя в грудь, поднимая бессмысленные глаза на эту святыню.

   Пименов и Завьялов признают ее красавицей - но не более, ребенка называют сердитым; я, сколько могу судить, назову такого ребенка ложною мыслью - но об этом после. Я не сознавал даже красоты в лице ее, даже земной красоты. Только что-то странное, что-то чуждое мне, непривычное видел я в чертах ее лица, в выражении глаз.

   С досадою бессилия, ох