Станкевич Николай Владимирович - Из переписки

ustify">  

  

   Милый друг мой Генварь! [...] Как понимаю я твое сетование на пустоту души... Тяжело не иметь ни одной отрадной мечты за душою; по крайней мере, в таком положении хотелось бы сознать, что ты живешь не напрасно, что ты совершишь подвиг... Года через два и я надеюсь быть за границею, а пока поработаем. О моих занятиях и планах поговорим при свидании, тогда я, может быть, больше буду иметь права фантазировать о будущем, более довольный собою в настоящем, а до сих пор совестно и страшно подумать, как я мало сделал!

   Я не чужд энергии, но часто теряю центр в моих занятиях и не знаю куда иду: всякая вдохновляющая мысль покидает меня, и я брожу несколько дней в апатии, не зная, к чему устремиться. Теперь я, кажется, лучше понимаю и себя, и людей, и знания. Но еще одна светлая мысль или безотрадное убеждение, и я пойду тверже, решительнее по избранному мною пути.

   Ну, друг, не знаю, что тебе дался Тимофеев? В "Северной пчеле" выписаны две его песни как образчик красоты, и эти две песни достойны Тредьяковского; эти две песни - пошлые мысли, выраженные варварским языком. После этого можно усумниться даже, что он умен. Как тебе нравятся NoNo 7 и 8 "Телескопа", изданные Белинским? Заметь в последнем прекрасную статью: "Лютер на Вормском сейме". 9-й готовится. В нем осмелились пошутить над Шевыревым, который с важностью говорит о реформе в русской просодии и хочет ввести итальянскую! Не говоря уже о нелепости этой мысли, подумай, как не стыдно в наш век, богатый человеческими интересами, думать о переменах в просодии? Талант сам создаст ее. [...] Твой Станкевич. [...]

  

   Милый Костинька! Совсем неожиданно я побывал в Премухине. Подробности этого случая я могу рассказать при свидании. Теперь скажу только о следствиях. За это время я очень подружился с Мишелем и решился делить с ним мои занятия, потому что мы выбрали с ним одну дорогу. Целые дни просиживали мы с ним наверху, с трубками в зубах и горячими планами на будущее. Алексей всегда почти разделял нашу беседу, мы с ним вспоминали прошедшую университетскую жизнь, и я никак не мог представить его уланом. Казалось, мы все еще студенты: вчера были у Ивашковского, сегодня пойдем к Снегиреву. Теперь я увидел, что значит университетское товарищество!

   Между тем Ефремов своею любезностию увеселял дамское общество, среди которого мы являлись иногда тоже для хора или для какой-нибудь игры. Все беспрестанно вспоминают вас, обрадовались вашим письмам и делают вам те же упреки, какие вы делали им. Послезавтра я буду в Москве и стану отыскивать вам квартиру в нашей стороне, в Старой Конюшенной (я живу в приходе Пятницы Божедомской, в доме Лаптевой). [...] Твой Станкевич.

  

  

   Друг Январь! Вот я на возвратном пути из Премухина. Мы едем вместе с Бакуниным в Тверь, где я пробуду у них еще один день и потом возвращусь в Москву, Ефремов с нами. Я подружился с Мишелем: чистая и благородная душа! Зная нашу дружбу, он хочет с тобою поближе познакомиться и пишет к тебе. Может быть, в январе мы вместе с ним приедем в Петербург. [...] Я составил планы, которые сообщу тебе при свидании; надеюсь, ты будешь в них участвовать, а до тех пор трудись и пиши к твоему другу. Я дам тебе отчет в занятиях, чувствах... Я очень рад, что Мишель выбрал одни занятия со мною: мы будем переписываться друг с другом очень серьезно насчет этих занятий. Прощай пока! [...] Твой Станкевич. [...]

  

  

   Любезный друг! Сегодня получил я письмо твое от 1-го ноября; оно застало меня в сухих исследованиях времени и пространства, которые, верно, досаждают тебе в эту минуту - я обрадовался, чуть было не разорвал письма вместе с конвертом, и жадно прочел твои логические выходки против жизни! Мой друг ты чересчур последователен, но в твоих силлогизмах всегда неверна первая посылка. С чего ты взял, что жизнь чувства предполагает жизнь между людей и покорность их условиям? Нет - чтобы жить чувством, надобно жить между людей избранных и мало подчиняющих себя мелочным отношениям. Будто же это для тебя невозможно? Ты молод, друг, ты ничего не терял безвозвратной должен смотреть веселее на жизнь. Кому ничего не осталось, тот в безнадежности своей должен искать силы на подвиг, а тебе к чему она послужит? [...]

   Хуже всего эти глухие, ничтожные надежды, похожие на надежду чахоточного, которому осталось жить два часа! Они унижают человеческое достоинство, тем более, что сам видишь их несбыточность и по непостижимой слабости, все-таки им предаешься. Эти надежды я стараюсь убить, но... они воскресаю в другом виде, как мечты: всякий пустяк смутит, напомнит, собьет с толку и на серых страницах критики чистого разума нарисует такие очаровательные картины!.. я не стыжусь говорить тебе о своих слабостях; откровенность такого рода сблизила нас, она и укрепит нашу дружбу (вместо привычки!).

   Я высказываю тебе все разом, чтоб не скучать моею хандрою в следующих письмах. Поверишь ли? я не могу видеть ровно никого из самых близких людей, кроме Красова, который живет со мною и делит мою жизнь; я могу быть еще с Клюшниковым и Белинским. Но всякий раз, как разговор начинается о чем-нибудь чуждом моим планам и моим занятиям, становится душно и скучно. Сегодня целое утро, до 4-х часов, я сидел за Кантом, а теперь взял читать Шекспирова "Юлия Цезаря" в переводе Шлегеля. Я один, в другой комнате Красов, и на душе легче.

   Как мне отрадно было читать, что ты тоже убежал и сидишь у себя внизу. Воображаю твою уютную комнатку, стол, сделанный по моему плану, Канта, табачный дым, твою красненькую рожицу в задумчивости... и тебя мучат те же мечты, ласкают те же бескорыстные надежды на подвиг! Друг мой! мне кажется, я тебя хорошо узнал. Ты создан для доброго дела, ты так легко понимаешь вещи, так веруешь в достоинство человека, что не должен сомневаться в своем назначении! Всякая другая жизнь измучила бы тебя! Не отказывайся от людей, но ограничь свое знакомство; отдыхай почаще в семействе, делись с ним душою и не изнуряй себя лишними трудами. Силы твои будут еще нужны. [...] Твой Станкевич. [...]

  

   Друг мой Генварь! Приехавши в Москву, я получил письмо твое от Шидловского и отправил его к Мишелю Бакунину, чтобы он показал его Лажечникову. Ты можешь себе представить, как это будет ему приятно. Я познакомился с ним еще в Москве, потом был у него в Твери. Человек не молодой, за 40, седой еще с молода, приятной наружности, небольшого роста, тихий, добрый, умный, но какой-то нерешительный в мнениях. Последнее понятно: начав жить в 18 веке и упитанный его началами, он подался однако за молодежью, хоть совершенно сравняться с нею ему было трудно. Но он все-таки приобрел лучшие достояния XIX века и должен любить его за то, что он венчает его седую голову. В его романах я не вижу решительного таланта, но умный, серьезный взгляд на вещи, чувство истинное и благородное, любовь к России и правде. Он затевает еще два романа: "Колдун на Сухаревой башне", в котором главное лицо Брюс, а другой из времен Иоанна III. Герой его немецкий лекарь, казненный за то, что не вылечил татарского князя, героиня - русская девушка, которая любит этого немца по-своему; здесь же будет и Аристотель Болонский. Лица преинтересные, но наши летописи не дадут ему никакого понятия о их характере, а создавать он не мастер. Впрочем, он все-таки лучший романист после Гоголя, которому равного я не знаю между французами. Это истинная поэзия действительной жизни. [...] Твой друг Станкевич. [...]

  

   Последнее письмо твое, милый Костинька, я получил тотчас по приезде из Твери. [...] Я писал к вам из Торжка в письме Алексея. Думаю, вы его получили. Мишель с такою добротою и деликатностию просил нас на семейный праздник (18-го), что не поехать было бы невежливо. Кроме того, мне давно хотелось взглянуть на семейство Бакуниных в Премухине... Я нашел в Мишеле такого человека, который может быть другом. Столько ума, чувства и чести!

   Ефремов своею любезностию вполне вознаградил недостаток моей и дал мне время наговориться и подружиться с Мишелем.

   Алексею я был ужасно рад. Мы помянули университетскую жизнь. Он все такой же молодец, каким и был - но в нем прибавилось много добрых качеств: их вызвала, может быть, жизнь между людьми, с которыми он ничего не имеет общего; это уединение особенного рода, которое часто возвышает душу, если только она не поддается убийственному влиянию пустых людей.

  

  

   Я и забыл тебя поздравить: ты, верно, сегодня именинник. Чего тебе желать, друг мой! Ты знаешь все, чего я тебе желаю. Если ты веришь, что искренние желания действительны, надейся всего! Впрочем, счастия ты, верно, захочешь под одним условием, чтоб оно не мешало тебе быть человеком. Для этой цели Провидение одному дает толчки, другого ласкает. Впрочем, я уверен, что иной человек в жизни своей ведется к тому, чтоб быть негодным - от этого может быть своя польза в общей гармонии миров. Только твердая воля может сделать отпор разным обстоятельствам, увлекающим человека,- итак, желаю тебе, во-первых, воли, а потом гармонии, о которой мы говорили с тобою.

   "Der goldene Topf" {"Золотой горшок" (нем.).} - может быть, не всем понравится, хоть по мне он очень хорош, но "Ritter Gluck" {"Кавалер Глюк" (нем.).} - это прелесть! Прочти также "Музыкальные страдания Крейслера" - сколько здесь огня, истины! Я перечитывал это с удовольствием. Я думаю, ты поймешь хорошо фантастическое Гофмана - это не какая-нибудь уродливость, не фарсы, не странности, которыми Бальзак хотел сначала обратить на себя внимание. Его фантастическое естественно - оно кажется каким-то давнишним сном. А там, где он говорит о музыке, об искусстве вообще - не оторвешься от него! Когда увидишь Алексея - кланяйся ему, также Вертелю.

   Пиши мне вместо дома Лаптевой дом княгини Горчаковой; на воротах билетик с ее именем, скорее будут приносить.

  

  

   Друг Януарий! [...] Бенедиктова я читал и не соглашусь с тобою. Он не поэт или пока заглушает в себе поэзию. Из всех его стихотворений мне нравятся два: "Полярная звезда" и "Два видения". Во всех других одни блестки, мишура. Увлекая тремя, четырьмя счастливыми стихами, он вдруг холодит тебя каким-нибудь вычурным словом, которое он считает за прелесть! Что ни стих, то фигура, ходули беспрестанные. Чувство выражается просто: ни в одном стихотворении Пушкина нет вычурного слова, необыкновенного размера, а он - поэт. Бенедиктов блестит яркими, холодными фразами, звучными, но бессмысленными или натянутыми стихами. Набор слов самых звучных, образов самых ярких, сравнений самых странных - души нет! [...] Друг твой Станкевич. [...]

   Вечер. Друг Мишель! Часа три тому назад я получил письмо твое. Со мною сидел Ржевский, который недавно приехал в Москву и остановился у меня; потому я и не успел отвечать тебе в ту же минуту, вопреки моему обычаю. В первую минуту скорее и легче высказывается все, что есть на сердце, но эти три часа не уничтожили того расположения, в котором застало меня письмо твое и которому оно придало какую-то гармонию. Благодарю тебя, друг мой, и прошу писать почаще. Как ты ни молод, но у тебя часто бывают грустные мысли; отдавай же половину мне - нам обоим будет легче. Януарий скоро понял тебя и вы с ним подружитесь, я уверен. Жаль, что небольшое общество наше, несмотря на все свои благие намерения, страдает одним неисцелимым недугом - тоскою и недоверчивостью к жизни, не то - мы бы сделали больше!

   Поздравляю тебя с позволением выйти в отставку: спеши скинуть твои эполеты, которыми ты немножко пугал меня сначала! Что ни готовит будущность, в этом случае она будет, верно, лучше прошедшего. Признаюсь тебе: потребность гражданской деятельности начинает сильно тревожить меня. По новому уставу открывается столько мест, на которых я мог бы быть полезным, служа под начальством такого человека, как Строганов, но я остаюсь верным своему прежнему плану и хочу решить прежде многие вопросы, которые столько же меня тревожат. Мое расстроенное здоровье, которое страждет от всякого сильного напряжения, мешает мне вполне предаться моим занятиям, и я боюсь, что конец этого месяца ничего не скажет мне верного. Моя головная боль чаще возвращается, и я худо сплю, сухие формулы, непонятные днем, оставленные с досадою, представляются мне в бреду и, при малейшей тяжести в голове, я буду бросать Канта к черту, иначе - расстрою себя навсегда. Завтра поговорю об этом с Дядьковским. Всего досаднее, что меня останавливает не глубина идей, а сбивчивость многих терминов и недостаток сведений психологических, которые предполагает "Критика чистого разума". Вчера купил я курс философии Круга (в 2-х частях) и прочел много из первого тома. Здесь все очень ясно: он отчасти кантианист. Но того, что мне осталось темным в Канте, он мне не объяснит. Во всяком случае, Круг очень полезен и может бросить свет на дальнейшие исследования в "Критике чистого разума". Я еще прочту что нужно и надеюсь прислать его тебе, ибо дальше категорий ты, верно, не скоро пойдешь. Я остановился над трансцендентальным их выводом. На твои мысли о введении буду отвечать завтра; систему Канта, как мог, я изложил в прежнем письме. Ты видишь, что он остановил только бесплодные попытки ума и указал ему настоящую дорогу. Шеллинг основался не на врожденных идеях, а на чистом самосознании, я-я, которое отыскал сам Кант. Новая философия не в противоречии с ним. Он ее основатель. Но не оставляй, ради бога, истории. Без нее знание будет слишком сухо и мертво. С единством идей надобно соединить разнообразие фактов - вот идеал знания; тогда оно и будет поэзиею.

  

   [...] Друг Мишель! Вчера и сегодня я получил от тебя по письму. [...] Я не думаю, что философия окончательно может решить все наши важнейшие вопросы, но она приближает к их решению, она зиждет огромное здание, она показывает человеку цель жизни и путь к этой цели, расширяет ум его. Я хочу знать, до какой степени человек развил свое разумение, потом, узнав это, хочу указать людям их достоинства и назначение, хочу призвать их к добру, хочу все другие науки одушевить единою мыслию. Философия не должна быть исключительным занятием, но основным. Занимайся равно и историею и латинским языком, не отдавайся пустым формам, но верь в могущество ума, одушевленного добрым чувством. [...] Твой Станкевич. [...]

  

   Друг мой Януарий! Я получил твое письмо и экземпляр Канта, другого и не надобно. [...] Ты говоришь, что я всегда ошибался в призвании. Иногда. Это участь всех. Но философию я не считаю моим призванием; она, может быть, ступень, через которую я перейду к другим занятиям, но прежде всего я должен удовлетворить этой потребности. И не столько манит меня решение вопросов, которые более или менее решает вера, сколько самый метод как выражение последних успехов ума. Я еще более хочу убедиться в достоинстве человека и, признаюсь, хотел бы убедить потом других и пробудить в них высшие интересы. [...] Друг твой Н. Станкевич. [...]

  

   Друг Генварь! [...] Читал ли ты "Musikfeind" Гофмана? Это превосходное произведение. Не читавши его, я думал, что я варвар в музыке, но когда прочел, то убедился, что более, нежели многие из знатоков, способен чувствовать ту, по крайней мере, которая мне доступна при моем немузыкальном образовании. Этот Musikfeind жил в доме какого-то славного музыканта внизу; наверху часто играли квартеты, квинтеты, секстеты и пр., которые выполнялись лучшими музыкантами. Когда раздавался первый удар смычка, враг музыки отворял свое окно и, не смея дышать, принимал каждый звук в открытую душу, чудные фантазии рождались в нем, все прежние чувства воскресали в нем и волновали его - первая пьеса кончалась, и душа его истощала все свои силы. Начинался второй номер - он производил на него неприятное впечатление. Между тем, эти господа откозыривали по 5 и по 6 пьес в один вечер. При третьей пьесе Musikfeind бежал обыкновенно из дому, и музыканты показывали на него со смехом и говорили: "Посмотрите - вон любитель бежит по улице!" [...] Прощай! Надобно приниматься за дело. [...] Твой Станкевич.

  

  

   Друг Мишель! Сию минуту я получил письмо твое, которого уж не думал получить в Москве. Я знал, что ты ездил к Сологубу - но не знал, воротился ли, давно ли воротился и что подумать о твоем молчании? Наконец, я получил твое письмо и душевно рад этому! - Оно застало меня на мази, как говорится. Сегодня в обед я выезжаю в благословенный город Острогожск. Может быть, ни разу еще с первого года в университете не ехал я туда с таким удовольствием. Мне так нужно отдохнуть в семействе, предаться вполне самому себе, быть тем, чем мне хочется быть, веселиться, дурачиться и не бояться за неосторожное слово, которое может быть перетолковано. Жить с ними надоест, но пробыть там две, три недели - это наслаждение! Исполать тебе, Мишинька! Ты опередил меня! Я давно уж не читаю Канта, потому что, по приезде, намерен поговорить об нем подробно с некоторыми людьми, которых мне здесь рекомендовали. На каждое его положение у меня тысяча возражений в запасе; я думал об нем столько, что голову ломило - но посредством своего мышления не доходил до его результатов и заключил, что я дурно понимаю мысль его или нелогически мыслю. В том и другом случае мне нужна чужая помощь. Между тем ты меня подзадорил. Я беру Канта с собою и в деревне прочту что-нибудь из него. Неверов давно мне проповедывал такие вещи, и я его никогда не слушал; есть потребности, незаглушаемые в душе человека, и нет нелепее предрассудка, как тот, что человек не без чувства не может с успехом заниматься философией. Напротив, до тех пор она и делала мало успеха, пока ею занимались скопцы, с сухим умом, с холодною душою. А Кант нужен как введение к новым системам. Зачем прямо хвататься за них? Шеллинг и так уже составил часть моей жизни; никакая мировая мысль не приходит мне иначе в голову, как в связи с его системою. Надобно только хорошенько узнать основания, чтоб успокоить одну из главных сил души, ум, и языком этой силы высказать истину всякому, кто хочет в ней убедиться. Тогда можно пробудить благородное чувство, в одних - путем отвлечения, в других - путем поэзии, которою облечена философия в целости, но все-таки она единственное средство в наше время воззвать человека к религии и самоотвержению. [...] Твой Станкевич.

   Любезный друг Мишель! На Новый год я отправил тебе самое коротенькое письмо с известием о моих дурачествах. С тех пор я вел себя не лучше и не надеюсь исправиться раньше, как по возвращении в Москву. Поэтому не ожидай от меня серьезного отчета в занятиях или каких-нибудь новых планов, новых фантазий, плодов жизни деятельной или созерцательной. Я оставил, напротив, один из старых планов: ехать в Петербург. Это для меня решительно невозможно. Мне так дорога каждая минута: я так много погубил времени в деревне!.. А между тем здесь мы продолжаем дурачиться; вчера танцевали мы у Томилиных: тебе они известны по описаниям. Это был превеселый вечер. Один сумасшедший, притча нашего уезда, уверенный, что ни одна девушка в свете не может устоять против его прелестей, доставлял большое удовольствие почтенной публике. Беер его, кажется, знает: это Иван Хабаров. Над ним с неизъяснимою тонкостию подшучивал отставной пехотный полковник и, еще остроумнее, один кандидат Харьковского университета. Все это в Острогожске, под нашу музыку, в кругу наших барышень, слилось в такую упоительную гармонию, так освежало мои нервы, что я с душевным наслаждением побывал бы еще на одном таком вечере. Хозяин такой добрый - нечто вроде Афанасия Ивановича, хозяйки - такие милые - одна из них, М. И., настоящая Пульхерия Ивановна; барышни - такие хорошие, добрые, на пору- умненькие, на пору - и так и сяк. Право, не скучно! Но я хотел бы быть Гоголем вчера: он схватил бы всю фламандскую прелесть бала и передал бы ее тебе, не искажая хорошего - потому что хорошее есть и в Острогожске. [...]

   Не имейте дурного понятия об Острогожске - здесь чувства и дела и мнения совсем не то, что в Миргороде. Правда, у нас есть Иваны Ивановичи и Иваны Никифоровичи, зато они засмеют в глаза всякого, кто скажет им, что турецкий султан заставляет нас принять свою веру, что доказывает их сведения в современной политике и здравый ум. Они ссорятся, но не тягаются - что доказывает их доброе сердце. Они не лежат под навесом, а пускаются в коммерческие обороты, курят вино и ставят свиней на барду, что доказывает их способность к практической деятельности. Вот вам ум, воля и чувство. А штатный смотритель уездного училища, мой сотрудник по службе (который по советам одного почтенного человека чистит ногти по четвергам, чтобы избавиться от зубной боли), получает журнал министерства просвещения, где я прочел прекрасную статью Кронеберга об изучении словесности. Прощай. Твой Станкевич.

   Впрочем, я написал здесь о возможности философии как науки и перевел довольно большую 3-ю статью о философии Гегеля. 13-го в Москву. Туда и отвечай мне.

  

  

   Любезный друг Генварь! Я получил от тебя уже два письма и ни на одно не отвечал. [...]

   Я тоскую. Мне хочется подальше. Беспрестанные усилия над собою, беспрестанные сомнения в себе, занятия, которых цель еще далека - все это бременем ложится на душу. Кавказ представляется мне в каком-то очаровательном свете. Доктор говорит, что он возродит мой организм, а я тайно надеюсь, что он возродит и душу. Мы чудно созданы. Действительность беспрестанно дает нам знать, что она действительность, а мы все ждем чудес... я стыдился этого направления, я думал, что это следствие нашей неестественной жизни, убитого организма и убитой души... но люди молодые, свежие, в которых поселилась искра божия, страждут тем же недугом. М. Бакунин говорит мне, что каждый раз, когда он возвращается откуда-нибудь домой, ждет у себя, чего-нибудь необыкновенного... как неистребимо это суеверное упование на судьбу, которая холодно и неумолимо разрушает лучшие мечты наши! И каждый удар ее невольно стараешься объяснить какою-нибудь благою целью, и я думаю, так будем делать до самой смерти. И, может быть, в самом деле ведет она, но ее руководством пользуются те, которые переживают нас; ее забота в том, чтоб мы не вырывались из звеньев этой цепи, которую кует она от первого человека,- и это еще лучшая участь быть ее орудием, и за это еще должны мы благодарить бога! Впрочем, в экономии природы всякая дрянь есть необходимость, и если мы будем дрянь, то она и этим воспользуется, точно как пользуется нашим счастием, страданием, нравственностью и безнравственностью. Беречь свое достоинство - вот наша задача... Ну, давай же его беречь!

   Благодарю тебя за знакомство с Т. Н. Грановским. Это милый, добрый молодой человек, и на нем нет печати Петербурга. Он рассказывал нам про нашего Строева. Я ожидал этого от него! Холодный человек не может быть хорошим! В нашем обществе он был, по крайней мере, хорошим товарищем; в Петербурге, не имея ни добрых правил, ни добрых чувств, чем стал бы он руководиться? Холодный человек должен быть стоик - иначе он будет подлец! [...] Твой Станкевич.

   К Бакунину пиши в Москву на мое имя.

  

  

   Любезный Виссарион! [...]

   Что делается в Москве? Брат писал мне, что ты последнею статьею о "Московском наблюдателе" решительно убил Степана Петровича и что он сам от себя отрекается... в час добрый! Но вспомни, что Погодин всех нас называет "рецензентами" и ждет, чтобы мы сами что-нибудь сделали - начинай же что-нибудь делать. Пошла ли в ход твоя грамматика? Был ли ты у Строганова? учишься ли по-немецки? Напиши мне, пожалуйста, об этом.

   Ваничка обещал мне прислать "Ревизора". "Современника" я не видал - меня интересуют пуще всего статьи Гоголя. [...] Пиши ко мне. Твой Станкевич.

  

  

   Любезный Тимофей Николаевич! Сегодня получил письмо Неверова от 9-го мая, пришедшее из нашей деревни, и на нем твою приписку. Ты в Берлине! Ты достиг цели твоего странствия! Я воображаю, как сжалось твое сердце, когда ты увидел этот немецкий город, на который каждый из нас возложил свою надежду! Или у тебя их еще много? Или это только одна из надежд твоих? В таком случае разочарование будет не так тяжело, заветная радуга все еще будет тебе гореть на небе... Надеюсь, ты сдержишь свое обещание и напишешь мне о всех чудаках, от которых мы ждем себе душевного возрождения. Признаюсь тебе, мне давно стало душно от этой проклятой неизвестности, от этого откладывания; когда же нибудь надобно последовать внутреннему голосу и жить своею жизнью! Когда же нибудь надобно отбросить эту робкую уступчивость, эту ученическую скромность, стать лицом к лицу с этими обольстителями души, которые тайною, странною надеждою поддерживают жизнь ее, и потребовать от них вразумительного ответа. Воля твоя! Я не понимаю натуралиста, который считает ноги у козявок, и историка, который, начав с Ромула, в целую жизнь не дойдет до Нумы Помпилия, не понима.ю человека, который знает о существовании и спорах мыслителей и бежит их и отдается в волю своего темного поэтического чувства. Если нельзя ничего знать, стоит работать до кровавого пота, чтоб узнать хоть это! Тогда, в моем отчаянии, в моем ропоте будет больше счастья, больше поэзии, по крайней мере, нежели в этом робком отказе от своего достоинства, от своих потребностей, сил! Тогда, может быть, я лучше пойму смирение веры, тогда я, может быть, без удержания отдамся душе своей, в которой есть же капля любви, и стану жить в одном чувстве, ничем не раздробляемом. Нет! человек может знать, что хочет, по крайней мере, может устроить хаос своих познаний и быть в единстве с самим собою, одушевить науку одною светлою идеею - и этого мы вправе ждать и требовать от тебя, милый Грановский, которым не овладел демон мира сего и который бескорыстно готовит себя на служение мысли. Подружись с этими чудаками немцами: ты встретишь между ними чугунные головы, дурацкое терпение и дурацкое благоразумие, но и встретишь людей, отвративших глаза от мелочей этой жизни и дышащих воздухом другого мира. [...] У них есть идеи, которым душа отвечает, да и если в них усомнишься, то оттого, что, может быть, еще не совсем верна метода, которою они доказываются. [...]

   Прочь интересы бедных голов - что, за нужда, в котором году ни умер Александр Македонский; довольно, что он жил и переродил вселенную - а если это знать, так знать для того, чтобы понять, что такое вселенная! Интерес всех наук - один; посторонние интересы могут быть искренни и бескорыстны, но они суть следствие привычки, а не жажда души, которая во всем ищет себя и своего единства с жизнью природы и бога, которая во всем хочет поэзии, упоения, без которого нет жизни и существенности, без которого вселенная скелет или призрак! Мужество, твердость. Грановский! не бойся этих формул, этих костей, которые облекутся плотию и возродятся духом по глаголу божию, по глаголу души твоей. Твой предмет - жизнь человечества, ищи же в этом человечестве образа божия, но прежде приготовься трудными испытаниями - займись философиею! Занимайся тем и другим - эти переходы из отвлеченностей к конкретной жизни и снова углубление в себя - наслаждение! Тысячу раз бросишь ты книги, тысячу раз отчаешься и снова исполнишься надежды, но верь, верь! и иди путем своим!

   Ты мне простишь эти советы. Это - не советы, это - голос души, которая понимает твою и невольно стремится слить ее с собою, которая дорожит всяким прекрасным явлением, всяким чистым сердцем и крепко за него держится. Ты сам одобрял мои занятия, ты сам подал нам руку и мы прочли в душе твоей, что ты наш - "будем верны мечтам юности" - она цвет жизни и ее любил Спаситель в лице ученика своего, она легче понимает любовь его и смелее презирает фарисеев!

   Я - на Кавказе. Этот край грустен своим однообразием, но его горы порою производят странное впечатление на душу. Чудно манят ее иногда эти снежные, спокойные вершины Эльбруса и беспорядочные, кучами набросанные, снежные утесы других гор. Все это в 100 или более верстах и бывает видно ясными утрами, ясными вечерами. Здоровье мое поправляется. К 1-му августа поеду домой, а к 1-му мая 1837 с моим милым Януарием явлюсь к тебе - он мне будет отчизною в чужой земле. Прощай! Вперед напишу больше и больше положительного - теперь это я должен был высказать тебе, не мог не высказать, Христос с тобою! Твой Станкевич.

  

  

   Сиверион Григорьевич, ангел ты мой! Ты на меня серчаешь за то, что я не писал к тебе: как быть! Одолели болести - вот и теперь пишу только несколько строк. Грудь стеснилась от странствий горных, хоть остальное здоровье и поправилось.

   Ты, верно, не получил письма моего из Пятигорска - иначе, наверное бы, отвечал. Каковы твои дела? Я перебираю "Телескоп" и ищу твоей беседы... вот, вот он - кулак, все сокрушающий! На этот раз он гвоздит пресловутого Кони... "Вот тебе раз, вот тебе два, вот тебе три". Славно - но в 10 No нет имени Виссариона! Зато есть таинственное - кс - . Я еще не читавши, по какому-то инстинкту, подумал, что здесь выпущены буквы А, а, к, о, в, ъ. Начал читать и удостоверился, что это есть произведение зевающего энтузиаста. Но, господи! Ей-богу, надобно с ним быть поделикатнее... Не то чтоб мы убили его или сделали живописцем... но такая недоверчивость немножко ожесточает человека,- по крайней мере, вовсе не полезна ему... а в нем есть многие стороны, стоящие уважения, и он малый умный! Спроси у него: эта Цецилия с черными глазами не есть ли девица Д...? - только, а впрочем, ничего не говори из моего письма.

   Вы видите призрак жизни в "Наблюдателе"? Увы! - к несчастью призраки. Самые выходки Надеждина, как они ни справедливы, так неточны, так неискренни, так чужды жизни и, по большей части, важности, что грустно смотреть! Впрочем, "Телескоп" довольно интересен; по крайней мере, несравненно интереснее "Наблюдателя", тем более, что в нем изредка пробивается душа и истина под подлою маскою В. Б. Кто писал о "Ревизоре"? Очень умно. Только странная конструкция и прилагательные после существительных заставляют меня подозревать, что это Селивановский... В литературных прибавлениях приписана тебе повесть. Я не читал ее, но уверяю всех, что не твоя; она многим нравится, но, говорят, вроде Марлинского - ну, так верно твоя. Очерки его в VII номере "Библиотеки" начал было читать, но бросил прочетши, "что ветер завивает пыль в кудри". Прощай. Не могу больше писать, несмотря на всю охоту. Твой Станкевич. [...]

  

  

   Любезный Генварь! Давно я не писал к тебе - обвиняй в этом диавольские горы Кавказа, стеснившие мне снова дыхание... до сих пор еще не совершенно прошел у меня напор крови на грудь, сделавшийся от путешествия на вершину Бештау. Вот почему писать мне было невозможно.

   Мы приехали в деревню 3-го августа. Надобно побывать на Кавказе, чтоб чувствовать прелесть внутренних стран России, прелесть гражданственности и населенности. Степи Кавказа, сухие, грустные, оканчивающиеся суровыми горами, истомили мне душу. Я совершенно с тобою согласен на счет Азии: Сирия, Палестина, Индия - вот куда стоит поехать. Но... вспомни, что мы более изучали эти земли по древней карте, нежели по новой, мы воображаем их с древнею гражданственностью - но сколько воспоминаний и какая должна быть природа! Даже Закавказье с его древними монастырями, нефтяными источниками, виноградниками и богатыми долинами - привлекательно! Глядя на Эльбрус, томишься по той стране, также печальной для европейца, но полной поэзии - за этою снежною цепью начинается новый мир, который мы знаем из полубаснословных рассказов, из путешествий, из надутых повестей Марлинского. Там не осуществится ни одного из прекрасных ожиданий души твоей, ни одна высокая человеческая мечта... но ты насытишься разнообразными картинами, воспоминаниями! [...] Твой Станкевич. [...]

  

  

   [...] Я получил письмо от Мишеля. Он как нельзя лучше сошелся со своим семейством и приобрел, наконец, полную доверенность и дружбу отца. Белинский отдыхает у них от своей скучной, одинокой, бурлацкой жизни. Я уверен, что эта поездка будет иметь на него благодетельное влияние. Полный благородных чувств, с здоровым, свободным умом, добросовестный, он нуждается в одном только: на опыте, не по одним понятиям, увидеть жизнь в благороднейшем ее смысле, узнать нравственное счастие, возможность гармонии внутреннего мира с внешним,- гармонии, которая для него казалась недоступною до сих пор, но которой он теперь верит. Как смягчает душу эта чистая сфера кроткой, христианской семейной жизни! Глубоко понимал Шиллер все лучшее в божьем творении. Мужчина груб в своей добродетели, все благородные порывы души его носят какую-то печать цинизма, какую-то жестокость; в нем больше стоицизма, нежели христианства, нежели человечества. Только влиянием женщины, влиянием семейных отношений это благородное, сильное, но все немного деспотическое чувство долга обращается в отрадное чувство любви, сознание добра - в непосредственное его ощущение. Семейство Бакуниных - идеал семейства, следовательно, можешь себе представить, как оно должно действовать на душу, которая не чужда искры божьей! Нам надобно ездить туда исправляться... но я - я боюсь испортиться. Мишель зовет меня в Премухино со своим обыкновенным прямодушием, добротою - не знаю, поеду ли?.. Во мне другой недостаток, противоположный недостатку Белинского: я слишком верю в семейное счастие; а иногда с сердечною болью думаю, что это одно возможное... Мне надобно больше твердости, больше жестокости.

   В Москве я думаю заняться приготовлением к вояжу. Посоветуй мне, что ты считаешь нужным с твоей стороны. Я думаю сблизиться более с искусством, прочту Винкельмана для новых - не знаешь ли ты чего? Спроси у доброго Венециянова. Мне хотелось бы познакомиться ближе с живописью, узнать теоретически различные школы живописцев и их отличия, господствующие вкусы эпох, чтобы не соблазняться и уметь отдать кесарево кесареви, а божье - узнает душа, если она не совсем заросла земной корою. Кроме того, хотел бы я узнать биографии художников. Каждое произведение составляет два произведения: одно безотносительное, которое ценится чувством с первого взгляда, и другое - составляющее целое с жизнью художника, отдельное явление в драме его жизни. И много произведений, имеющих небольшую цену безотносительно, получают высокий смысл, рассматриваемые в отношении к их творцу. Кроме того, мне хочется получше заняться историею. Несмотря на все попытки овладеть ею, я еще совершенный невежда. Не думай, чтоб это была сократическая скромность. Я слишком рассеянно занимался ею. Геродот и Фукидид вышли совершенно из головы, как будто бы никогда в ней не были; "Идеи" Геерена памятны только в результатах, имена и числа местами хорошо помню, местами перепутал. Беспрестанные вояжи и болезни мешали мне беспрестанно. Новую историю я довольно хорошо знал для школы, но и та теперь в тумане. В средней, особенно в самой интересной части - XII, XIII, XIV и XV веках, стыжусь своего полного невежества. Разумеется, что заняться ею теперь ученым образом до отъезда невозможно. Хорошо бы успеть прочесть не источники, а несколько обработанных сочинений именно: Гиббона для средней истории, "Историю Карла V" Робертсона и еще что-нибудь, и вторично Минье для новой. И то много! Когда все это сделать? Посоветуй мне что-нибудь! [...] Философиею - главное дело - уж займусь вполне там, я отчасти приготовлен, в ней надо самому мыслить; там помогут скорее, нежели здесь, и, освободив себя в России от лишних трудов, я буду иметь более времени вполне ею заняться. А если ты подымешь свой голос - голос богохульный - против философии, то я... прибью тебя. [...]

   Будет же о философии. Мне надобно мужаться, встать и дать ответ Грановскому на его сомнения в себе и отчаяние. Никто не может отвечать лучше того, который находится сам в его положении. Более простора уму, более любви сердцу,- и все эти сомнения: как мне быть? что мне делать? что из меня выйдет? пойдут к черту. В самом деле: чтоб истина не пугала, надобно быть чище душою. Скажи человеку закоренелому в эгоизме: ты - ничто! вот до какой мысли достигнешь ты путем науки; счастие, достойное человека, может быть одно - самозабвение для других; награда за это одна - наслаждение этим самозабвением - и он опечалится, хоть бы в самом деле от юности своея соблюл все законы чести и справедливости. А кто бескорыстно ищет истины, тот уже очищает душу и приготовляет ее к принятию божества. Царство истины - царство божие; оно в мире, но не от мира. [...] Твой Станкевич. [...]

  

  

   Милый мой Мишель! Я получил 17-го сентября письмо твое от 1-го, писанное, как видно по всему, из Премухина, но, по аккуратности - единственно нам с тобою свойственной - носящее в начале своем громкое надписание - Москва. Оно меня обрадовало больше, нежели ты можешь себе представить. Я так давно ждал от тебя какого-нибудь известия и вдруг получаю такие удовлетворительные сведения о тебе и о другом животном, тебе подобном, которое, наконец, спущено с цепи, покинуло "Молву" - свою грязную конурку - и теперь вертит хвостом и высовывает язык, как благовоспитанная собака. Итак, этот циник, этот Диоген, эта бестия, говоря языком хорошего общества, в Премухине! Судьбы небесные! Дай мне прижать его к моему сердцу... разбойник! а я думал, что он, погрязший в нечестии и беспутстве, бродит по улицам московским и высматривает, не мелькнет ли платьице... Каналья! а я думал, что он принимает слабительное, говоря языком философским, и бранит природу, а он покаялся, умылся и примирен с жизнью и хочет заняться высоким, между тем как я, желавший так искренно внести мир и благоухание в его душу, мятежную и зловонную, я, проповедник высоких истин пред лицом его -

  

   Уже не помню дней былых

  

  

  Невинной тишины,

  

   преследую зайцев и бекасов, возвращаюсь, домой с полным ягдташем и пустою душою, ем, ложусь спать, думаю о Берлине, о счастии, о жизни, зайцах - и кончаю тем, что, видно, так нужно и что, может быть, завтра лучше будет. Но страсть к проповеди не покинула меня. Сейчас только писал к Неверову о том, о сем, и, наконец, длинную рацею в защиту ума, на который он, впрочем, и не думает нападать. Мне предстоит больший труд - отвечать Грановскому на его сомнения в самом себе, когда я сам, когда мы все так часто подвергаемся этому недугу. Это недостаток любви, это подлый червячок эгоизма и вместе с этим начало хорошего, досада на свою нестойкость... эта смесь делает такую кутерьму в нас. А Грановский, кажется, не дал еще себе отчета, чего он хочет? Это тем труднее, что наукою своею он принужден отчасти заниматься ех officio {Ex officio - по должности, по службе (лат.).}. Эти сомнения гораздо реже стали навещать меня с тех пор, как я предположил себе цель в науке; черт ли, что я не буду знать многих фактов... а его тревожит необъятность предмета, как он мало знает и как мало занимается в сравнении с теми, которые несравненно больше знали и всю жизнь учились. В душе его истинная искра божия, и я буду говорить ему прямо и откровенно. Ему нужно больше умозрения. Но об этом после.

   Ты, Белинский и Ефремов теперь живете вполне. Прекрасные осенние дни, прогулка, музыка, беседа внизу и беседа наверху, искусство, философия, общее наше будущее - все это вы переберете в твоей маленькой комнатке, под навесом табачного дыма. Завидую от всей души, завидую - и я не стыжусь высказывать этого эгоистического чувства. [...]

  

   Душенька Белинский! Как мне хочется с тобою увидеться и наговориться! Что каналья, что бестия! Ага, каналья! Тешься подлец, а мне...

  

   Пора, пора, в рога трубят -

   Псари в охотничьих уборах...

  

  

   Две или три почты тому назад получил я письмо твое из Берлина от 11/23 августа, милый мой Грановский! Но не мог тебе скоро отвечать по разным причинам. Я получил его среди съезда охотников, в чаду глупостей, которым я иногда люблю предаваться; мне тогда же хотелось поговорить с тобою, но я не успел. Буду отвечать тебе на твою исповедь и на твои сомнения точно так же, как я отвечаю себе на свои. Ты недоволен собою? Поблагодари за это бога. Ты сомневаешься в себе, в своих силах, ты хочешь дать себе отчет в самых чистых твоих намерениях, проверяешь свои потребности? Ты начал прекрасно, как не может начать иначе никто, достойный имени человека. Все затруднение в том, как перейти от этого состояния недоверчивости к себе и сомнений к деятельности - деятельности полной и разумной, которая бы удовлетворила тебя, дала мир и наслаждение душе твоей. Всякий другой решил бы это дело просто: стремись к тому, чего желаешь, ищи ответа на те вопросы, которые с большею силою гнетут тебя, ступай в тот мир, которого гражданином ты себя чувствуешь. Но я не скажу тебе этого - не только потому, что железная необходимость заставит тебя заниматься многим, о чем душа не спрашивала, но и потому, что ясно сознать свои потребности - не есть дело одной минуты - я это знаю.

   Друг мой! Не всякому первое воспитание позволило свободно развить все добрые начала, данные ему матерью-природою; иногда они погибают без возврата. Но если искра божия долго тлится под пеплом ничтожных сует, если человеческая натура наша долго дремлет под колыбельную песенку ложных правил, предрассудков, самолюбия - и вдруг очнется, она не может разом сознать себя, она чувствует только, что все предлагаемое ей для потребления не приносит ей никакого удовольствия, не зная, чего ей надо. Она нуждается в потребностях. Ей надобно возвыситься до них. Как это делается? Какое-нибудь обстоятельство жизни, какое-нибудь внезапное чувство, иногда долгий опыт, иногда размышление, наводит нас на путь - и мы удивляемся, как могли блуждать прежде. Я тебе говорю прямо и откровенно, тем более, что я сам в одном с тобою положении, но только немного спокойнее на счет своих потребностей, потому что имею об них довольно ясное понятие. Чтоб нам лучше понимать друг друга, я расскажу тебе в немногих словах историю моей душевной жизни, исключив из нее все, что относится к домашнему быту моей души - это дело постороннее. Эта история похожа, может быть, на китайскую: но пусть будет так. Мальчишка 14 лет, я стихоблудничал, по верному выражению одного чудака; я, не без души - если она во мне и не имеет больших достоинств - марая бумагу и вытягивая метафоры и пышные фразы, иногда что-нибудь и чувствовал, особенно в последнюю эпоху моего стихотворства, когда я вышел из-под опеки учителя поэзии и начал понемножку лучше пони