Жуковская Екатерина Ивановна - Записки

gn="justify">   Краснота на моем лице, к удовольствию мужа, прошла, и он был очень весел, представляя меня на другой день своим родственникам Уманцам, в усадьбу которых мы все приехали переодеться и вести невесту к венцу. Хозяйка дома повела меня и Сашу к невесте, которая сидела у нее в спальне уже одетая и причесанная, только без подвенечного вуаля.

   - Никто не умеет приколоть мне вуаль, - обратилась она к нам недовольным тоном. - Не приколет ли кто из вас?

   Взялась Саша, еще недавно присутствовавшая при том, как куафер прикалывал мне вуаль. Приколов вуаль и цветы, она с ужасом взглянула на свои руки: они были точно наваксенные.

   - Что это такое? - воскликнула она, недоумевая и показывая Надежде Михайловне свои руки.

   - Ну что разинули рот? Мойте скорее и идите в зал, - крикнула она, торопливо выходя вон.

   Я осталась помогать сестре мыть руки. За мной вбежала Раиса.

   - Да куда же вы это пропали, идите скорее!

   - Посмотрите, в каком виде ее руки, нужно же их вымыть! Да отчего это, в самом деле? - все еще недоумевая, спросила я.

   - О, святая невинность! - засмеялась Раиса. - Разве же вы не знаете: она рыжая и красит себе волосы.

   После венчания все поехали к свекру Надежды Михайловны, где был обед, а затем бал. За обедом шампанское лилось рекой, и к балу большая часть мужчин была в "веселом" настроении, чтобы не сказать более. Особенно странно вел себя новобрачный, полный высокий белокурый господин, лет тридцати пяти, с добродушной, но крайне ограниченной физиономией. После обеда он начал преследовать меня своим ухаживанием и, наконец, принялся клясться в вечной любви. Воспитанная в самых строгих правилах, я находила весьма дерзким, что человек объясняется в любви замужней женщине и притом в день собственной свадьбы. Я не раз с гневом просила его прекратить эти пошлые объяснения. Он отходил на минуту, а через другую начинал хныкать и роптать на свое несчастье - связаться на всю жизнь с постылой женой, особенно теперь, когда он увидал меня, такое светлое видение, и пр. и пр. Ухаживание его было замечено всеми и сделалось предметом всеобщих насмешек. Его стали называть моей тенью, рыцарем печального образа и т.д. Муж мой был польщен этим ухаживанием и комплиментами, которые мне делали; он тоже стал отпускать шуточки насчет своего нового зятя и под конец не нашел ничего лучшего, как привести Надежду Михайловну.

   - Посмотри-ка, - сказал он ей, указывая на меня и Михаила Петровича, стоявшего за моим стулом и расточавшего мне клятвы в вечной любви и преданности, - как твой благоверный ухаживает за моей женой.

   - А что? - сконфуженно и как-то глупо улыбаясь полупьяными глазами сказал пойманный на месте преступления Михаил Петрович.

   - Я не ревную, брат, продолжай ухаживать за моей женой, я уверен в ней, - хвастливо заявил муж. - Я вот только твою жену привел на тебя полюбоваться.

   - Так вот что, - ответил ему, как бы озаренный удачной мыслью, уже совсем отупевший от вина Михаил Петрович. - Коль ты ничего, что я ухаживаю за твоей женой, то и я ничего, если ты вздумаешь ухаживать за моей.

   Муж захохотал. Надежда Михайловна вышла из себя и, схватив своего мужа за руку, потащила его в другие комнаты, к моему крайнему облегчению.

   В антрактах между танцами мужчины продолжали прохлаждаться шампанским, так что к четвертой кадрили все кавалеры, и самые неуклюжие по преимуществу, принялись взапуски выкидывать разные коленца при одобрительном хохоте остальных. Между дамами отличалась в особенности предводительша соседнего уезда, толстая рослая женщина, лет за сорок. Закинув назад голову и закатив глаза, она как-то особенно помахивала во все стороны платьем и при всяком "балансе" несколько раз игриво кружилась, ухватясь за обе руки кавалера. Все эти безобразные ребячества сорокалетней женщины и выверты пожилых мужчин поразили меня своей непристойностью.

   - Я всех перещеголяю! - весело воскликнул муж, входя в азарт. Он успел уже сделать несколько удивительных скачков, заслуживших общее одобрение, и теперь собрался выкинуть какое-то удивительное па.

   Я состроила презрительную гримасу и сказала ему:

   - Пожалуйста, не паясничайте; довольно здесь шутов и без вас!

   - Ах, Боже мой, скажите на милость, какая строгость и какой презрительный вид! - воскликнул он с досадой. И хотя для поддержания своего достоинства передо мной и под влиянием поощрения окружающих он принялся как-то глупо подпрыгивать и вертеться, но мое замечание, видимо, расхолодило его. Его недовольная, сердитая фигура так не согласовалась со странными, неуклюжими прыжками, что зрелище получилось весьма уморительное. Но мне он показался до того неприглядным и глупым, что я была готова провалиться сквозь землю при мысли, что с этим человеком мне суждено провести всю жизнь.

   - Не вывезло, брат! - послышалось со всех сторон.

   - Это вот моя барыня виновата, - оправдывался он перед зрителями, - совсем меня сбила - говорит: "довольно, вишь, паяцов и без меня".

   Я вспыхнула.

   - Ну и тюфяк же ты, брат, коли такую жену себе взял, - сказал ему старший брат Уманец, - посмотрел бы я, как мне жена осмелилась бы сказать что-нибудь подобное!

   К счастью, кадриль кончилась, и я, не сказав ни слова мужу, вышла вон.

   - Паяцы мы... гм... гм... - услышала я, когда проходила мимо старшего Уманца и его подвыпивших собратьев.

   С бала, ввиду позднего времени, решили выехать не к Раисе, а к тем же Уманцам, которые жили поблизости.

   Чувствуя себя неловко, муж, чтобы задобрить меня, распорядился постелить мне в одной комнате с Сашей.

   - Знаешь, у них хотя и большой дом, но всем отдельных комнат не наберешься. Я лягу с мужчинами.

   Я была настолько довольна этим решением, что не вырвала у него руки, когда он принялся целовать ее.

   По приезде в дом мы простились и разошлись - я к Саше, а он в зал, где были постланы перины для мужчин. Саша пошла отыскивать и будить наших горничных, спавших в дальних девичьих. Я сидела одна в ожидании их прихода. Вдруг послышались крики, хохот и топотня целой компании мужчин. Через минуту вбежали две трепаные горничные Уманцов и с возгласом: "Ах, эти шалуны мужчинки!" схватили подушки и одеяла с постели Саши, видимо принимая ее за меня, и направились к двери.

   - Это что такое? - обратилась я к ним, возмущенная нахальным смехом и возгласами.

   - Барин приказывает постлать вашей сестрице с Михаилом Михайловичем в гостиной, - смешивая меня с Сашей, ответила одна из горничных.

   - Оставьте все это здесь! - крикнула я на них. - И подите скажите вашему барину, что сестра останется ночевать со мной.

   Хотя я и подозревала недоразумение со стороны горничных, но я была возмущена наглой выходкой старшего Уманца, который, видимо, распоряжался мужем. Горничные оторопели при виде моего гнева, оставили подушки и одеяла и пошли заявить Уманцу, что меня не пускает Саша.

   Комната наша была без запоров. До нас доходили крики, спор, хохот и руготня. Мною овладело такое отчаянное оцепенение и ужас при мысли, что сюда может каждую минуту ворваться эта опившаяся свора, что, вернувшись, Саша еле могла добиться от меня, в чем дело. Она побледнела, услыхав о происшедшем, но все-таки попробовала было утешить меня.

   - По всей вероятности, горничные приняли меня за жену Михаила Михайловича и перепутали. Вероятно, тебя звал спать с собой Михаил Михайлович.

   - Я в этом почти уверена. Но все же не нахожу этому оправдания! - с возмущением воскликнула я. - Как сметь отдавать меня на произвол и потеху Уманца. Так вот в какую грязь окунулась я!

   Ни живы ни мертвы сидели мы, обе бледные, и прислушивались, боясь даже раздеться из опасения, чтобы подгулявшая компания не вздумала к нам ворваться по приказанию все того же Уманца.

   Мало-помалу крики и хохот смолкли. Саша прилегла и скоро заснула, а я так и просидела до рассвета не раздеваясь. Точно десять лет жизни пронеслось надо мною в эту ночь. "Так вот она какая, эта жизнь, о которой я мечтала с таким наслаждением в институте и к которой рвалась с такой жаждою! - думала я. - И я еще собиралась спасать человечество! Теперь кругом увязла в тине. Да нет же, нет! Еще не погибла я! У меня хватит сил выпутаться из этого болота, и я выпутаюсь! Не сокрушить меня этим негодным людям!"

   Утром муж обратился ко мне с нахальной усмешечкой:

   - Что же это ваша сестрица не пустила вас вчера ночевать со мной?

   - Во-первых, вы сами решили, что я буду ночевать с Сашей, а во-вторых, не сестра меня не пустила - сестры не было в комнате, когда я прогнала горничных.

   - Та-та-та, что это вы тут за небылицы сочиняете в оправдание вашей почтенной сестрицы?

   - Да с чего это вы взяли, что я унижусь до оправдывания перед вами? - сказала я с презрением и вышла с Раисой и сестрой во флигель.

   С этих пор муж мой окончательно возненавидел Сашу,приписывая ей свои нелады со мной и называя ее за глаза "разводкой".

   Как человек недалекий и бесхарактерный, он рад был сваливать ответственность за свой неудачный брак на других и потому не переставал объяснять всем, что Саша не довольствуется собственным разводом, но хочет еще развести и меня.

   На другой день молодые уехали, и все, ночевавшие у Уманцов, направились к брату мужа, который предполагал через несколько дней устроить бал в честь нас и сестры. Мне с Сашей подали сани отдельно от других; мы обрадовались этому, так как двадцативерстная поездка успокоила нервы и развлекла нас.

   Этот и затем следующий день муж не заговаривал ни со мной, ни с Сашей, да и другие как-то чуждались нас, не исключая даже Раисы. Все разговоры вертелись - мне в назидание разумеется - около отношений жен к мужьям. Рассказывались отвратительные факты тирании мужей над женами, которые всегда заканчивались нравоучительными комментариями в таком роде: "А между тем она и виду никому не показывала, скрывала свое отвращение и нарочно даже при людях ласкалась к мужу. Вот такая женщина действительно заслуживает уважения".

   Так шло дня два. Накануне бала с утра начались совещания родственников, вследствие чего Саша была приглашена на родственный конклав.

   - Катя, - ласково обратилась она ко мне, вернувшись с конклава, - не помиришься ли ты с мужем? Поди, попроси у него извинения, они все тебя об этом просят.

   - Вот еще! С какой стати и в чем должна я извиняться? - ответила я с негодованием.

   - Милая, прошу тебя, - умоляла меня Саша, положение которой становилось час от часу невыносимее. Мне стало жаль сестру.

   - Пусть сам извинится, - сказала я решительным тоном.

   Саша пошла опять к родным и скоро вернулась с ними ко мне в кабинет. Они обступили меня и уже ласково стали упрашивать пойти извиниться перед мужем. Как ни легко поддавалась я ласке, тем не менее все мое существо возмущалось при мысли, что я должна просить извинения у мужа за им же нанесенное оскорбление.

   - Я перед ним не виновата; виноват он: пусть и просит извинения.

   - Да мы очень хорошо понимаем, что в этом случае он виноват, - твердили родные, - но все же он ваш муж и вам следует покориться.

   Видя, что со мной ничего не поделаешь, к мужу отправили депутацию. Он, видимо, желал примирения, но, боясь уронить свое достоинство, упрямился. Наконец вся родня, не исключая и Саши, решила свести меня с мужем насильно и заставить поцеловаться: точь-в-точь как это делали у нас в институте, когда решали примирить долго ссорившихся подруг.

   - Вот о чем тебя прошу, - сказал развеселившийся муж, как только нас помирили. - Будь хоть при других любезна и ласкова со мной, а то надо мной все смеются. И, взяв меня под руку, он повел меня в зал, изображая из себя счастливого супруга.

   Все общество принялось наперерыв за мной ухаживать и исполнять все мои вздорные и нелепые затеи, которыми я с тоски принялась себя развлекать.

   Бал деверя ничем не отличался от других балов, дававшихся в честь меня и Надежды Михайловны.

   Все эти балы были крайне утомительны. При моем же угнетенном, тоскливом настроении они казались мне просто невыносимыми, особенно при обязательном публичном целовании с мужем по требованию публики. Как только провозглашались в честь нас тосты, публика до тех пор не переставала кричать "горько", пока я с мужем и Надежда Михайловна со своим не целовались.

   На одном из этих балов я встретила так называемого чудака Гвоздикова, о котором упоминал мой муж, когда мы ехали еще на свадьбу Надежды Михайловны. Он очень заинтересовал меня своею оригинальностью.

   В то время тип нигилиста еще не был создан Тургеневым, и хотя Гвоздиков не был нигилистом в полном смысле этого слова, но в нем уже проглядывали черты, схожие с базаровскими, только в значительно более смягченном виде. Наружно он был слишком опрятен для нигилиста, хотя и выдавался своею бородою и длинными волосами, которых тогда еще не носили и которые, как известно, одно время считались признаком нигилизма. Он был очень начитан и любил щеголять цитатами. Меня он поразил своей образованностью в области всех наук, причем пустил мне пыль в глаза своими работами по гальванопластике, "отчет о которых будет скоро напечатан в одном заграничном издании". Беседа с таким умным и ученым человеком до того увлекла меня, что я совершенно забыла обо всем меня окружающем; и так поспешно отказывала всем, приглашавшим меня на танцы, что возбудила общее внимание и рассердила мужа, тем более что он помнил, как я восторженно отнеслась к намерению Гвоздикова освободить крестьян, наделив их землей. Он подошел ко мне как раз в ту минуту, когда я хотела записать слово "гашиш", рекомендованный мне Гвоздиковым как прекрасное средство от скуки и тоски.

   - Что это за гашиш такой? - спросил меня муж.

   - Лекарство от скуки.

   Муж отозвал меня в сторону и позвал в другую комнату.

   - Хорошее понятие ты даешь о нашем счастье! - сказал он сердито. - Через десять дней после свадьбы просишь лекарства от скуки!

   - Что ж делать, если мне скучно!

   - Вот я же не прошу, хоть и мне не весело.

   - Разве я мешаю вам делать то же?

   - Удивительно бессердечная женщина! Я тут мучусь, а ты хоть бы что!

   - Может и бессердечная, ничего с собой поделать не могу.

   - Ну хорошо, будь по-твоему, но ведь я же тебя просил быть поласковее со мной при других. Все вон в восхищении от твоей красоты, а я, муж, точно чужой тебе. Надо мною все смеются и удивляются, что ты мне "вы" говоришь. Прошу тебя, говори мне хоть на балах "ты".

   - Попробую, но не ручаюсь, выйдет ли что из этого.

   - Пожалуйста, попробуй!

   - Изволь, поди приведи ко мне Гвоздикова.

   - Только не его.

   - В таком случае я первый и последний раз сказала вам "ты".

   Вместо того чтобы привести ко мне Гвоздикова, муж увел его в буфет, где, выпивая, просидел с ним весь вечер. Кончилось это скандалом, разразившимся, к счастью, тогда, когда уже половина гостей успела уехать.

   Музыканты играли какой-то легкий танец, когда из задних комнат, где был устроен буфет, послышались громкие, почти кричавшие голоса. Я услышала слово "дуэль". "Неужто мой муж"? - пронеслось у меня в голове, и я вышла в зал, когда он уже появился, окруженный целою компанией мужчин. За ними в диком виде следовал Гвоздиков. Муж требовал несколько дней срока, чтобы успеть привести в порядок дела, а Гвоздиков настаивал на немедленной дуэли. Сестры мужа причитали, а мать бранилась... Все это до того ошеломило меня и наполнило душу таким ужасом, что я едва устояла - так закружилась у меня голова. Но я сделала над собой усилие и стала требовать, чтобы немедленно была прекращена вся эта бессмыслица, и если мой муж виноват - то чтобы он сейчас же извинился.

   - Так ты желаешь непременно, чтобы я извинился? - спросил он, слащаво глядя на меня.

   - Непременно.

   - Для тебя я все готов сделать. Послушайте, - обратился он к Гвоздикову, - ведь мы не думали всерьез стреляться? А?

   Гвоздиков смотрел хмуро и молчал.

   - Мы ведь просто хотели похвастать, кто из нас лучше целится. Мы ведь остаемся друзьями? - протянул он Гвоздикову руку, которую тот принял.

   Этим инцидент исчерпался.

   На другой день, протрезвившись, муж оправдывался тем, что должен был заступиться за Сашу, насчет которой прошелся было Гвоздиков.

   Когда, года через три, я спросила о причине этого инцидента у Гвоздикова, он объяснил мне, что муж мой позволил себе говорить такие гадости о Саше, что он, как ни был пьян, возмутился и потребовал, чтобы он или отказался от своих слов, или шел с ним на дуэль. Последний вариант правдоподобнее.

   Наконец все балы и празднества по случаю наших свадеб кончились, и мы с мужем отправились к себе в деревню, чтобы, сделавши визиты своим ближайшим соседям, в свою очередь отблагодарить чествовавших нас родственников балом. Перед отъездом я упросила деверя с Раисой отпустить к нам их старшую девочку, восьмилетнюю Машу, которая ко мне очень привязалась.

   На другой день по возвращении к себе в деревню муж мой, привыкший то и дело пить на балах, да и вообще весьма падкий до вина, чуть не с утра напился с каким-то мелкопоместным соседом. За обедом он продолжал пить и болтать без умолку всякий вздор, несмотря на мои просьбы пощадить хотя бы слух ребенка. Он не только не унялся, но стал еще приставать ко мне и Саше, чтобы мы отбросили жеманство и выпили с ним. Мы отказались; тогда он налил стакан вина маленькой Маше и приказал ей пить, чтобы держать ему компанию. Маша весело схватилась за стакан, но я поспешно вырвала его и, взяв ее за руку, отвела к себе наверх.

   Через некоторое время вошла Саша, считавшая неприличным оставить хозяина одного доканчивать обед и досидевшая до конца.

   - Прости меня за то, что я не отговорила тебя от свадьбы! - сказала она торжественным тоном, взволнованная. И мы обе разрыдались.

   До этой минуты Саша, несмотря на все выходки мужа, постоянно принимала его сторону и уговаривала меня покориться своей участи, стараться любить мужа, преодолеть к нему отвращение и не допускала мысли о разъезде. Теперь же, убедившись, что он пьяница, она сама стала придумывать, как нам обеим отсюда выбраться. К своему мужу Саша возвращаться ни за что не хотела; денег у нас обеих не было, вернуться к родным было немыслимо, так как кроме проклятий нас там ничего не ожидало. Наконец Саша нашлась. Еще в Москве она получила письмо от сестры своего мужа, сильно к ней расположенной, которая настоятельно звала ее к себе. В то время Саша отказалась, имея в виду поселиться у меня; теперь же она решила написать своей золовке, что согласна переехать к ней, если она позволит приехать и мне. Эта идея значительно приподняла мой дух, и я настояла на том, чтобы Саша сейчас же села писать письмо.

   Под влиянием этого шага к освобождению я бодро встала на другое утро и облеклась в розовое визитное платье, так как было условлено, что мы с мужем поедем делать визиты к соседям.

   Мужа я со вчерашнего обеда не видала; он и после обеда продолжал пить, запершись в своем кабинете. В ожидании его я села за фортепиано и стала наигрывать веселую польку. За этим занятием и застал меня муж.

   - Так как же? - сказал он мне. - С каким видом станем мы делать визиты?

   - Будем изображать счастливых супругов, если без этих визитов обойтись нельзя.

   - Нет, уж извините, я не из недоучившихся студентов, чтобы разыгрывать комедии, - сказал он с озлоблением, намекая на Гвоздикова.

   - Тем хуже для вас, что вы только недоучившийся гимназист, - возразила я.

   - Не в том, сударыня, дело! Что же мы всю жизнь будем играть комедию, что ли?

   - Я полагаю, достаточно до окончания бала, да и то на людях.

   - Ну а потом как же? Я пожала плечами:

   - Я вообще против комедии.

   - И вы будете продолжать гримасничать в ответ на мои ласки?

   - Не будет ласк - не будет и гримас.

   - В таком случае нам лучше разъехаться, - сказал он взбешенный.

   - Хоть сейчас, - обрадовалась я.

   - Нет, уж повремените немного: гости приглашены почти со всей губернии. Не принимать же мне их одному. Уж лучше после бала. Согласны?

   - Пожалуй, если все это нужно.

   - Ну а теперь?

   - При чужих комедию, если это необходимо. Удачно разыгравши в Москве свой мнимый отъезд на третий день после свадьбы, муж и теперь задумал повторить приблизительно то же самое для моей острастки. Но на этот раз он только обрадовал меня, идя навстречу моим желаниям.

   До первых соседей, верст десять, мы оба ехали молча. Я старалась не глядеть на мужа и по возможности позабыть о его существовании. Я мечтала о том, какая будет прелесть навсегда бросить этот постылый край, постылого мужа. Соседа, к которому мы прежде всего приехали, не было дома; мы застали лишь его жену. Она принялась говорить комплименты и любезности и при каждом удобном случае восклицала: "Воображаю, как вы должны быть счастливы, Михаил Михайлович, как вы должны были измениться!" Последнее восклицание она сочла нужным пояснить мне при ближайшем свидании.

   Муж мой начинал усиленно попивать в последние годы. Родственники и решили, что счастливая женитьба - лучшее средство отучить его от этой наклонности.

   Комедия счастливых супругов не особенно удавалась. Я больше молчала и старалась только улыбаться, когда соседка говорила мне комплименты. Муж тоже не был говорлив, но все-таки раза три пробовал втянуть меня в разговор, причем обращался на "ты". Я же отделывалась короткими ответами, в которые избегала вставлять местоимения "ты" и "вы".

   Не успели мы отъехать от усадьбы соседки, как муж, возбужденный ее похвалами и восторгами, принялся душить меня поцелуями. Я с негодованием просила его прекратить эти неуместные нежности ввиду скорого разъезда. На это он ответил мне, что просто-напросто не отпустит меня, чтобы я и думать не смела об этом, что он просто хотел постращать меня и заставить быть с ним поласковее. Я совсем обмерла от его слов и с отчаяния ничего не придумала, как говорить ему побольше неприятностей, чтобы заставить его выгнать меня. Я решила не останавливаться ни перед какими оскорблениями, лишь бы довести его до белого каления.

   - Я тебя прошу, - сказал муж, когда после визитов мы возвращались домой, - ни под каким видом не разговаривай ни с Пьером (один из шаферов Надежды Михайловны), ни с Гвоздиковым.

   - Вот еще! Только с этими двумя и можно разговаривать.

   - А мужа ты ни во что не считаешь?

   - Разумеется, не могу приравнивать вас ни к Гвоздикову, ни к Пьеру.

   - Ну да понятно: куда мне за попугаем и полотером!

   - А вы бы вот купили попугая: может, у него чему-нибудь и научились бы.

   - Просто ни на что не похоже! Что мы за молодые такие - только и слышишь одни колкости.

   - Хороша молодость в сорок пять лет!

   - Мне не сорок пять, а тридцать восемь, ты лучше бы себе года накидывала!

   Как ни печален был этот разговор, но все же это был разговор, а не сплошное молчание, и потому свекровь встретила нас довольная, тем более что при ней, щадя ее материнские чувства, я избегала говорить мужу неприятные вещи.

   В день бала муж мой не переставал целый день немилосердно ухаживать за Верой Пенкиной, довольно красивой девушкой, которую ему когда-то прочили в невесты. Бал начался с полонеза, по старому обычаю. Один из более почетных гостей пригласил меня и пошел со мной в первой паре. Только что мы сделали несколько шагов, как нас обогнал муж с Верой Пенкиной.

   Все враждебные действия мужа успокаивали меня, и потому, как ни оскорбительна могла показаться другим эта выходка, меня она заставила невольно улыбнуться, особенно когда он заявил, что "царица бала должна быть впереди".

   - А муж-то ваш, как ухаживает за Верой Пенкиной, - подошла было ко мне после полонеза с поддельным сочувствием одна из соседок-матрон.

   - Я удивляюсь ему, имея такую молоденькую хорошенькую жену, которую я бы на его месте в рамку вставила, бриллиантами бы осыпала, как на Бога бы молилась, он, как тень, целый день бродит за этой высохшей кокеткой.

   - Что же, она чрезвычайно мила сегодня, - возразила я, готовая расцеловать Веру Пенкину за то, что она так охотно кокетничает с моим мужем и отвлекает его внимание от меня.

   - Господи! Да это просто невероятно! В первый раз слышу, чтобы женщина хвалила свою соперницу.

   Мне так надоели приторные восторги и фальшивое сочувствие, что я резко сказала:

   - Я не желаю соперничать с мадемуазель Пенкиной и охотно готова уступить ей моего мужа, если она того пожелает.

   Не привыкшая к такой откровенности, матрона только руками развела:

   - Вот так молодая! И это на свадебном балу! - воскликнула она мне вслед, так как в эту минуту я уходила танцевать с пригласившим меня кавалером.

   К концу бала, когда я сидела с Сашей в почти пустом зале, вошел пьяный муж, обнявшись с не менее пьяным братом. Они остановились перед нами, и муж обратился к брату, указывая на нас:

   - А вот и две сестрицы, ха-ха-ха! Гулюкаются, как голуби! Видишь ли, старшая подучает младшую, чтобы с нее пример брала, от мужа бежала: бе-ес-подобно, бе-ес-подобно!

   Я побледнела при таком публичном оскорблении и с гневом воскликнула:

   - Какая низость!

   - А, низость! А разве не низость была обманывать человека, идти за него замуж не любя?

   Как ни гнусно было делать такой упрек публично, я все-таки не могла не сознавать его справедливости. Разумеется, я могла бы сказать в свое оправдание: "Где же у вас глаза были? Вы старше, опытнее меня, лучше могли понять и видеть, люблю ли я вас". Но я не сказала ничего подобного. Муж представлялся мне таким мелким, гадким и низким, что мне было противно ставить себя на одну доску с ним, и потому я только мысленно сказала: "Да, это было подло с моей стороны, хотя и бессознательно. Но теперь, перетерпев его гнусные ласки, перенеся его публичные оскорбления, я искупаю свою подлость. Если я была виновата перед этим человеком, связав его с собою, то он мне сторицей отплатил за это".

   - Что же вы молчите? - сказал он мне. - Или ничего не имеете возразить против этого?

   - Ничего.

   - А! Какова! - обратился он к присутствующим, притаившим дыхание из боязни проронить подробности скандала. - И не сморгнула даже! Ну, шулер же после этого ее отец, что не предупредил, какова дочка! - обратился он к брату. - Будь он благородный человек, он должен был предупредить, а то нет - поступил, как последний мошенник и подлец! Перед свадьбой, когда отец сердился на меня за предполагавшийся разрыв, я была равнодушна к нему; но все же он был моим отцом, и публичное поношение безвинного старика в гадкой компании вывело меня из себя. Я вскочила с места, подошла к деверю и сказала ему с гневом:

   - Если в вас осталась хоть капля чести, уймите этого пьяного человека, который не сознает того, что говорит!

   С этими словами я вышла из зала и поднялась к себе наверх.

   "Господи, господи, скоро ли это кончится?" - твердила я в каком-то оцепенении, сидя на сундуке в гардеробной, где не скоро могли меня найти.

   - Пойди вниз! - сказала, входя ко мне, Саша. - Он везде ищет тебя. Не показывай, что ты прячешься, точно чувствуешь себя виноватой.

   - Ах, Саша, как не хочется! - сказала я с отчаянием, припадая к плечу сестры.

   - Нужно, нужно, испей чашу до дна: сегодня последний день.

   Этот "последний день" в устах сестры приободрил меня. Я пошла, несмотря на смертельную нравственную и физическую усталость, и вошла как раз в то время, когда музыка уже перестала играть.

   - А! Вот она! - воскликнул муж, нахально подходя ко мне. - Где изволили пропадать, что не танцуете со своим кавалером?

   - Кто мой кавалер? - спросила я, презрительно на него глядя.

   - Будто уж не знаете? Полно вам притворяться! Пьер! - крикнул он своему родственнику, младшему шаферу. Тот подскочил.

   - Что же это ты, братец, не танцуешь со своей дамой? - сказал он ему с усмешкой, кивая на меня. - Играй, музыка! - крикнул он музыкантам, которые тотчас же подхватили веселую польку, только что перед тем конченную.

   - Пойдемте, Петр Степанович, - сказала я шаферу для скорейшего прекращения скандала. - Кончимте этот тур и отведите меня в гостиную! - попросила я его, как только мы начали танцевать, потому что чувствовала себя совершенно бессильной продолжать.

   Пьер так и сделал и усадил меня в гостиной у окна, поодаль от восседавших матрон. К счастью, общее отчуждение дало мне возможность просидеть спокойно до первого ритурнеля кадрили. Лишь только проиграли его, как вдруг ко мне подошел муж и пригласил на кадриль. Желая избежать новой сцены, я кивнула ему головой в знак согласия, но тотчас же встала и через зал пошла опять наверх.

   - Куда же вы? Сейчас начинают кадриль, - догнал меня муж.

   - Я танцевать не буду, - ответила я, не поворачивая головы.

   - Отчего же? - спросил он, следуя за мной.

   - Оттого, что не хочу!

   - Однако танцевали же вы с другими!

   - Да, но с вами не хочу.

   - Почему же именно со мной не хотите?

   - Потому что я вас презираю, - ответила я и торопливо поднялась наверх, чтобы скорее от него отвязаться. Наверху я с испугом увидала, что он последовал за мной.

   - Что вам надо? - спросила я его.

   - Пожалуйте сюда, - показал он мне на свою оружейную комнату, - мне нужно с вами поговорить. - И он схватил меня за руку.

   Прикосновение его руки произвело на меня такое омерзительное впечатление, что, несмотря на весь мой страх очутиться с ним глаз на глаз в комнате, где у него хранилось оружие, которое он спьяна способен был пустить в дело, я вырвала руку и сказала:

   - Оставьте меня, я сама пойду! - и вошла в кабинет. Он запер дверь на крючок. Я побледнела и опустилась в кресло.

   - Скажите мне, - произнес он, встав передо мной в наполеоновскую позу, - долго будет продолжаться эта комедия?

   - Какая комедия?

   - А вот что мы с вами разыгрываем.

   - Я не разыгрываю никакой комедии, - ответила я, приходя в себя и наперед обороняясь от его нежностей, к которым, боялась, он вот-вот сейчас перейдет.

   - А, вы не играете комедии... Ну а я ее играю. Не видите вы разве, что я вас обожаю; а между тем целый день надрываюсь, ухаживаю за этой злючкой Пенкиной, которая рада бы радехонька вас съесть за то, что я вас предпочел ей, несмотря на то, что она вешалась ко мне на шею? А вы и внимания на это не обращаете, с ней же любезничаете...

   - Это очень неблагородно с вашей стороны ухаживать на смех за девушкой и компрометировать ее, рассказывая, что она вам вешалась на шею. К тому же относительно меня ухаживание ваше за m-lle Пенкиной бесцельно, - добавила я с презрительной усмешкой.

   - Да, я это вижу, к несчастью! Вы какой-то истукан, неслыханный, бесстрастный феномен!

   Я пожала плечами и попробовала встать, желая прекратить этот tete a tete.

   - Нет-с, нет-с, оставайтесь! Вот, что я хотел вам предложить, - сказал он, когда я сызнова села в кресло. - Я вижу, что не в силах с вами расстаться и потому не пущу вас; пусть уезжает отсюда виновница вашего поведения - ваша сестра.

   - Виновница! - вскочила я. - Поймите, что только благодаря ей я оставалась здесь до сих пор! Могу вас уверить, что без меня она не выедет отсюда!

   - А, так вы действительно намереваетесь ехать к вашему любовнику? - пустился он на последнее средство.

   Выходка мужа привела меня в негодование.

   - Вы пьяны и не знаете, что говорите, - сказала я ему с гневом, направляясь к двери. Решительным движением я откинула крючок и поспешила вниз.

   В зале между тем начиналась мазурка. Не чувствуя под собой ног, измученная, потеряв последнюю энергию, я насилу добрела до гостиной, которая была почти пуста.

   - А я вас везде ищу! - бросился было ко мне юнкер, увидя меня.

   Должно быть, на моем лице ясно отражались все пережитые только что волнения, потому что юнкер, взглянув на меня, разом оборвался, извинился и вышел вон, хотя я не проронила ни слова.

   Переодевшись в пеньюар по окончании бала, я прилегла на постель, чтобы обдумать свое положение и отдохнуть, но усталость взяла свое, и я уснула. Вдруг утром, сквозь сон, я почувствовала поцелуй и тотчас же вскочила как ужаленная: передо мной стоял муж с плотоядными глазами.

   - Как вы смели! - воскликнула я с негодованием.

   - Вот забавно! Разве я тебе не муж?

   - Нет, нет и нет! Вы знаете, как я вас ненавижу; я вам это объясняла вчера!

   - Вчера я был пьян и потому, может быть, и оскорбил тебя чем. Но вот теперь я проспался и прошу тебя простить меня, - сказал он, делая притворно смиренную физиономию.

   - На ваши оскорбления и мерзости я не сержусь, но любить вас не могу, - ответила я и вышла вон в гардеробную, где на сундуках кое-как примостилась Саша. Я застала ее бледную, с повязанной головой.

   - Ах, я всю ночь не спала, Катюша, - сказала она с отчаянием на мой вопрос, что с ней. - Я вся измучилась, придумывая, как нам быть. Куда мы в самом деле денемся? К мужу вернуться я уже не могу. Бог знает, пустит ли нас к себе в деревню его сестра! Денег у нас с собой нет. Что мы будем делать?

   - В гувернантки пойдем! - ответила я решительно.

   - Как ты это говоришь? Ну кто нас двух разведенных возьмет? Ведь никто не поверит, что мы без любовных причин ушли от мужей; к тому же в Москве почти все нас знают и будут на стороне отца, который нас к себе ни за что не примет.

   - Да я к нему и не собираюсь.

   - Так куда же тогда? - воскликнула Саша чуть не со слезами.

   - Ну в прачки, ну в кухарки пойду, - ответила я с жаром, - ведь с нравственностью прачек и кухарок не считаются - лишь бы не были пьяницы, воровки и хорошо дело свое знали.

   - А ты его знаешь?

   - Немудреная штука - выучусь!

   - Бог мой, какой ты ребенок! Да ты не знаешь, чему можешь подвергнуться от каждого мужчины, при твоей молодости и красоте, как только поступишь в качестве прачки или кухарки.

   - Посторонние мужчины не имеют на меня никаких прав, - сказала я с самоуверенной гордостью, - и я сумею себя оградить.

   Мы долго спорили.

   Видя, что со мной ничего не поделаешь, Саша отправилась к деверю переговорить с ним о найме двух подвод для нас с горничными и вещами, так как без разрешения мужа никто из мужиков не брался везти нас за сорок верст до ближайшего города.

   Дом все еще был полон гостей и родственников из отдаленных уездов. С окончанием бала я перестала считать себя обязанной исполнять роль хозяйки и потому не сходила вниз, с томлением ожидая возвращения сестры.

   - Никто из них и слышать не хочет о твоем отъезде, Катя, - сказала, вернувшись наконец снизу Саша, видимо довольная и повеселевшая оттого, что с нее спадает ответственность за мой разъезд с мужем. - Они предлагают мне уехать на время, ссылаясь на то, что я плохо действую на тебя... Ну что же, я поеду пока погостить к тетке, а затем, может быть, как-нибудь устроюсь с сестрой мужа. Привыкнешь ты к мужу, я со временем опять приеду к тебе, - продолжала она благоразумным тоном, видимо повторяя только что слышанные рассуждения.

   - А, так вот какая ты предательница! - воскликнула я и истерически зарыдала. Саша бросилась передо мной на колени и стала целовать мои руки.

   - Поди прочь! Я ненавижу тебя! - крикнула я ей, чувствуя, как вдруг погасла моя пламенная нежность к Саше.

   Не успела я выплакаться, как явились Раиса с мужем. Оба самым нежным образом принялись утешать меня и звать вниз для успокоения всех родственников и обожающего меня мужа. Ласка и нежность одержали верх надо мной, тем более что теперь у меня не оставалось никакой точки опоры, раз сестра изменила мне.

   - Хорошо, - сказала я однажды сестре после продолжительных переговоров, - я останусь с мужем, постараюсь... нет, полюбить его я никогда не полюблю... постараюсь по мере сил сдерживать мое отвращение к нему и вовсе не ради него, как ты требуешь, а ради того, чтобы мне не запрещали видеться с Любочкой (моей младшей сестрой) и чтобы не расстраивать родителей вторым разводом.

   - Ну, слава Богу, что хоть ради Любочки и родителей ты решаешься покориться своей судьбе и остаться здесь!

   - Но я должна съездить предварительно отдохнуть в Москву. Не могу я так, сразу, похоронить себя здесь. Михаил Михайлович отказывается ехать со мной. Ему жаль потраченных денег на свадьбу и бал. Он находит, что пора начать копить для детей, которых я возненавижу, потому что это отвратительное, противное существо будет их отцом.

   - Хороша, однако, обещанная тобой сдержанность!

   - Если ты понимаешь мою сдержанность в том, что я даже тебе не смею высказывать, как противен он мне, то я отказываюсь от сдержанности.

   - Ну хорошо! Только, пожалуйста, чтобы дальше меня это не шло.

   - Да, уж решившись на притворство и разврат, не кричать же мне об этом на всех перекрестках.

   - Господи, что это у тебя за выражения: "разврат"! Понимаешь ли ты, что говоришь?

   - К несчастью, понимаю и не вижу причины прикрывать перед тобою нежными именами гадкие вещи.

   - Что же гадкого в том, что ты жертвуешь собою для родителей и для сестры: это скорее возвышенно и благородно, можно даже назвать самоотвержением.

   - Какие глупости! какая фальшь! Какое это самоотвержение, когда я себя обманываю, воображая, что покоряюсь своей судьбе из-за Любы и родителей! Мне даже думается, что я просто-напросто трушу борьбы, которая лишит меня Любы и заставит родителей проклясть меня. Вот съезжу в Москву и тогда решу, стоит ли покоряться судьбе.

   - Так ты все-таки едешь в Москву, несмотря на нежелание Михаила Михайловича сопровождать тебя?

   - Да он из скупости не желает. С ним мне пришлось бы занять номер в гостинице, тогда как одна я могу остановиться у родителей. Я погощу в Москве месяц, а затем он пришлет за мной лошадей. Вернусь ли я - это будет зависеть от моих московских впечатлений.

   - Ну, за то, что ты вернешься, я ручаюсь, - сказала со сдержанною неприязнью Саша.

   С тех пор как Саша убедилась, что я охладела к ней, она тоже стала как-то враждебно относиться ко мне. Всякий мой самостоятельный поступок она принимала за вызов, - поэтому и теперь мои слова возбудили в ней досаду.

   - А я тебе ручаюсь только за то, что мы доедем до Москвы, - еще самоувереннее подтвердила я.

   - И что это, с какой стати он в самом деле пускает тебя одну? - сказала она с досадой.

   - Советую тебе сказать это ему и предать меня вторично, - заметила я, уязвленная ее тоном.

   - Знаешь, ты позволяешь себе такие вещи, что я с нетерпением жду того времени, когда отряхну прах с ног моих и не буду больше в твоем доме, - ответила с раздражением Саша, намеренно называя дом Михаила Михайловича моим домом. Через два дн