Жуковская Екатерина Ивановна - Записки

я после этого разговора мы обе были на пути в Москву, почти не разговаривая друг с другом.

   - Как! а Михаил Михайлович где? - с удивлением воскликнула мать, встречая нас.

   - Он остался дома, находя неудобным ехать сюда из хозяйственных расчетов, - ответила Саша.

   - В таком случае и вам нечего было приезжать, то есть тебе, - обратилась она ко мне. - Достаточно одной сестре без мужа странствовать. Тебе же, только что обвенчанной, и вовсе неприлично. Жаль, что лошади устали, а то бы тебе сейчас и ехать обратно. Будет с нас и без того сплетен. Вышла замуж - сиди с мужем.

   - Я возьму номер в гостинице, если стесняю вас, - сказала я холодно и решительно, сразу показывая, что я теперь самостоятельна и от них не завишу.

   - Не в стеснении дело, а о чести семьи идет речь, - начала мать более мягко.

   - Ты, смотри у меня, не забываться перед матерью! - выступил подошедший отец, не здороваясь со мной.

   - Нет, нет, оставь нас, папочка, - перешла в умиротворяющий тон мать.

   Но отец стоял на своем.

   - Нет, не оставлю, - сказал он гневно. - Если она еще слово пикнет, то я сейчас велю ей ехать обратно, переночевать здесь даже не позволю!

   - Это как вам угодно, - сказала я решительно, утрачивая вдруг всякую нежность к родителям после их бессердечной встречи.

   Отец и тут не обратил внимания на тон моего ответа и принял его, судя по форме, за изъявление покорности, никак не подозревая угрозы.

   - Во всяком случае, ты уедешь завтра, - сказал он, смягчившись, - мать твоя желает этого и совершенно основательно. А затем доброго вечера! - кивнул он мне и ушел в свой кабинет.

   "Так вот какого ободрения и отдыха я здесь ждала! - думала я с горечью. - Пусть же не ждут они ни жертв, ни уступок с моей стороны!"

   Позднее мать позвала к себе в спальню Сашу и, выспросив у нее подробно о положении вещей, решила, по-видимому, не раздражать меня, так как Саша высказала опасение, что я способна продать что-нибудь из своих вещей и переехать в гостиницу. Во избежание такого скандала решено было обходиться со мною любезно и оставить у себя, сократив мое пребывание в Москве. Последнее они устроили тайно от меня, написав письмо мужу с просьбой прислать за мной лошадей, под каким-нибудь приличным предлогом, через две недели. Об этом я узнала позже от самого мужа; сестра же не обмолвилась ни одним словом. Моя история пошла ей впрок: сблизила с матерью, которая предложила ей остаться дома до тех пор, пока не одумается ее муж...

   Свободная теперь в выборе знакомых, я всего более посещала своих институтских подруг, к которым меня прежде не пускали. Разговоры и интересы их были до того далеки от пошлости мужа и всей его родни, что последние все более и более падали в моих глазах и еще рельефнее выступали в своей неприглядности и грязи.

   После долгих размышлений, как поступить, я пришла к следующему решению: "Прежде всего попробовать устроиться с мужем на разных половинах. Я буду заботливой хозяйкой, буду изображать его жену при гостях, но зато пусть он не требует от меня никаких нежностей и держит себя на правах совершенно постороннего, - думала я в своей наивности. - Не согласится - пусть выгоняет, делает, что хочет, а женой его я все-таки не буду и в случае насилия убегу. На первое время продам все, что поценнее из приданого, а там видно будет. Слава Богу, что Саша остается здесь и я свободна действовать как заблагорассудится. Главное не опошлиться, не погрязнуть и сохранить свое человеческое достоинство". Так решила я и успокоилась.

   Незаметно пролетели две недели, и я была ужасно раздосадована, когда неожиданно муж прислал за мной лошадей и прислугу. Преждевременность эту муж объяснил в письме наступлением оттепели и порчею дорог. Я оттянула еще два дня и затем поехала.

   - Насилу-то мы вас дождались, родная вы наша матушка! - встретила меня подобострастным голосом старшая горничная Степанида, бросаясь целовать мои руки. - Наш-то сокол ждал-ждал вас, навстречу ездил. Только недавно легли, вернувшись с охоты. - "Верно, и нынче, говорят, не приедет". - Пожалуйте, я вам посвечу, - и она побежала со свечою к лестнице.

   Я остановилась. Улегшееся во время разлуки отвращение прихлынуло ко мне с новой силой.

   - Нет, он, может, спит, завтра увидимся, - сказала я Степаниде. - Приготовьте мне спать внизу, в диванной.

   - И, что вы, матушка: если бы они и уснули, в такой раз и разбудить можно.

   - Барин вас наверх просят, - сбежала с лестницы другая горничная.

   Делать было нечего, я пошла. Муж встретил меня в будуаре. Он сбрил усы, желая помолодиться. В этом виде его физиономия показалась мне еще отвратительнее.

   - Здравствуйте! Ну что вам? - сказала я с холодным недоброжелательством, не подавая даже руки.

   - Разве так здороваются после разлуки! - ответил он обиженным тоном.

   - Как же иначе?

   - Хоть бы поцеловались! - и он поцеловал меня в губы. - Чаю хочешь?

   - Я до смерти устала и хочу спать, - сказала я, отворачиваясь от него.

   - Сейчас, матушка, я вот только чистые наволочки вам надену, - по-прежнему усердствовала Степанида, готовя мне постель в спальне.

   - Достаньте мне, кстати, чистые простыни и отнесите вместе с одеялом и подушками вниз, в диванную: я лягу там, - сказала я решительным тоном и поспешно направилась вниз, не желая слушать возражений с чьей бы то ни было стороны.

   - Как угодно, матушка, а на такое дело у меня руки не поднимаются!

   - Ну пришлите мне Марью - я ей велю.

   - Что это вы только затеваете! Барин-то сам не свой, почернел весь, - перешла вдруг Степанида из подобострастного в наставительный тон.

   - Пошлите ко мне Марью!

   - Сейчас! Только вы бы меня, старуху, послушали и дела ваши оставили.

   - Позовите Марью! - повторила я нетерпеливым тоном.

   - Вот так норов! - проворчала Степанида, захлопывая дверь.

   Наконец явилась моя московская горничная Марья. С трудом добилась она подушек и белья и постлала мне в диванной, единственной комнате, хорошо запиравшейся.

   На другое утро я велела перенести к себе вниз шифоньерку и принялась приводить свои вещи в порядок. Окончив уборку, я уселась на диван и принялась за чтение книг, которые накупила в Москве.

   Шел великий пост. Марфа Васильевна ела постное и обедала у себя в комнате, так что мне пришлось обедать с глазу на глаз с мужем, причем большую часть обеда мы молчали.

   - Шифоньерке вовсе не место в диванной, - прервал наконец молчание муж.

   - По-моему, место, - ответила я, стараясь говорить равнодушно.

   - А я нахожу, что не место, - повторил муж тоном, не допускающим возражения.

   - Эти разговоры скучны. Она мне нужна здесь, - ответила я нетерпеливо.

   - Но вы, кажется, забыли, что хозяин здесь я и могу велеть переставить ее куда мне хочется.

   - Очень хорошо помню. Вы даже можете вовсе выкинуть ее из вашего дома, - сказала я самым небрежным тоном.

   - Я решительно не понимаю, как это, зная, кто тут хозяин, вы принимаете такой самостоятельный тон.

   - Я нисколько не сомневаюсь, что такая самостоятельность с моей стороны выше вашего понимания, - сказала я с презрительной гримасой, всячески стараясь вывести его из себя и заставить выгнать меня.

   - Если вы недовольны тем, что я прислал за вами ранее положенного срока, так и оставались бы у своих в Москве, - сказал он уже со злобной усмешкой. - Небось вас оттуда выпроводили!

   - Меня никто не выпроваживал.

   - Знаем мы! А небось потихоньку от вас мне писали, просили прислать за вами поскорее лошадей! Ваша же возлюбленная сестрица и писала-то собственноручно. Не любо здесь, так отправляйтесь к ним обратно, - заключил он с торжествующей усмешкой.

   - Дайте мне пачпорт, я уеду, - сказала я: так меня ошеломило новое предательство Саши.

   - За этим дело не станет, - сказал он, вставая из-за стола, - сейчас напишу и с пребольшим удовольствием.

   Через час он действительно прислал мне с Марьей бумагу, в которой предоставлял мне свободу ехать куда угодно... К несчастью, я, по неопытности, не знала, что бумагу эту нужно засвидетельствовать формальным порядком, и имела глупость удовлетвориться, что причинило мне впоследствии немало горя.

   Обрадованная таким счастливым исходом, я весело принялась укладываться с Марьей. Она отложила в чемодан необходимое белье и два простых платья, более всего соответствовавшие той скромной карьере учительницы, которой я думала себя посвятить. В ящик мы заколотили все мои книги, а в узел положили два дорогих платья и несколько ценных вещей, которые я рассчитывала продать в ближайшем губернском городе. Ехать я решила в противоположную от Москвы сторону. К сожалению, четыре тысячи рублей, оставшиеся после разных покупок от моего приданого, не были выданы мне на руки, а были положены куда-то в Опекунский совет, и расписка осталась у отца. У меня же наличных оставалось всего семь рублей, один золотой, зашитый на счастье в подвенечное платье, и несколько мелочи.

   Только что я уложилась и уселась отдохнуть на сундук в гардеробной, досадуя, что теперь ночь и выехать никуда нельзя, как вошел муж.

   Он осмотрел с усмешкой приготовления и затем, обращаясь к Марье, сказал:

   - Пойди вон.

   Марья нехотя вышла, оборачиваясь на меня с беспокойством верного пса.

   - Так вы окончательно уезжаете? - обратился он ко мне.

   - Разумеется, - ответила я, начиная волноваться.

   - Пожалуйте сюда, - сказал он мне, отворяя дверь в свой кабинет. Я вошла. На столе лежали два пистолета со взведенными курками.

   - Видите? - спросил он, драматическим жестом указывая на пистолеты.

   - Я не слепа, - с трудом скрывая свое волнение, проговорила я.

   - Прежде нежели расстаться, - сказал он, принимая наполеоновскую позу, к которой прибегал во всех решительных случаях, - я желал бы знать, почему, собственно, мы расстаемся?

   - Неужели же вам это нужно еще объяснять: потому что я вас ненавижу.

   - За что?

   - Что тут разбирать: ненавижу - и этого более чем достаточно.

   - Так зачем же было выходить замуж?

   - Думала будет лучше, чем у родителей.

   - И все-таки вы едете к ним обратно. Они вам милее меня?

   - Милее.

   - Чем это я мог внушить вам такую ненависть?

   - Своею пошлостью, ничтожеством, пакостями.

   - Положим, я делал пакости, ну а вы-то как себя вели? Видал ли я от вас хоть одну ласку с самого нашего венчания?

   - Как же вы могли их видеть, когда начали с насилия?

   - Да что вы все старое: это даже смешно, точно я посторонний, а не муж! Ну а что касается других пакостей, которые я делал вам и вашей сестре, то вы в них сами виноваты, потому что постоянно вызывали меня к тому вашим презрительным, холодным обращением.

   - Я и не оправдываю себя. Да, я виновата, что вышла за вас, но что же из этого - я вас все-таки ненавижу.

   - О, что за дьявольский характер! Брат, брат, что ты со мной сделал, - драматически потрясая кулаками, каким-то завывающим голосом воскликнул он. - Не говори ты мне, что она ангел, я был бы счастлив с другой!

   - Уж не с Пенкиной ли? - засмеялась я на его трагические жесты. - И как вам не стыдно разыгрывать из себя бабу с завываниями и причитаниями! Только бабам прилично валить собственную оплошность на других.

   - Это просто изумительное бессердечие! - с гневом закричал муж. - Человек тут убивается перед ней, а она над ним подсмеивается!.. Ну что же, пусть баба я, пусть пакостник! Но что же мне делать, если я тебя так люблю, - бросился он вдруг передо мною на колени, хватая меня за руки, видя, что ничего не берет.

   - Ради Бога, оставьте меня! - вскочила я, точно ужаленная.

   - Бей меня, если хочешь, но я не могу расстаться с тобой! - и он бросился целовать мои ноги.

   - Ради Бога, ради Бога, отстаньте! Я не могу этого выносить! - кинулась я с отчаянием к двери.

   - Я застрелюсь сейчас же, если ты только выйдешь! - загораживая мне путь, сказал он.

   Видя, что всякое сопротивление немыслимо, я села на ближайший стул, не говоря ни слова. Смерть его не пугала меня, должна я сознаться, но мне было страшно сделаться убийцей. - Так ты не хочешь, чтобы я застрелился? - перетолковал он тотчас мое чувство. - Милая моя, божество мое, радость моя, - целовал он меня, в то время как я чувствовала себя совершенно уничтоженной и подавленной. - Но что же это, ты меня не целуешь? Ну да поцелуй же меня наконец, - потянул он ко мне свои губы.

   - Нет, никогда, - отклонилась я с омерзением.

   - Ну, я сейчас застрелюсь!

   Я поцеловала его. Наконец он успокоился и сел против меня.

   - Скажи ты мне, ради Бога, отчего это я тебя люблю, а ты меня не любишь? - спросил он меня заискивающим голосом.

   - Вероятно потому, что я стою любви, а вы нет, - ответила я с усмешкой.

   - Правда, правда твоя, язвительная ты моя... - и опять нежности.

   Хотя я и чувствовала себя совершенно уничтоженной и погибшей, но мысль о разъезде все-таки не покидала меня. Как ни мрачны казались мне последствия разъезда, но все же этот мрак представлялся мне в тысячу раз лучше настоящего унизительного положения. "Рассеется же когда-нибудь этот мрак, - приободряла я себя. - Не осуждена же я на вечное унижение и несчастье; настанет и для меня человеческая жизнь. Я хочу ее и добьюсь!" Я чувствовала в себе большой запас сил добиваться жизни и счастья, к которым так стремилось мое сердце, изведавшее столько унижения и отвращения. Да оно и понятно: мне только что минуло восемнадцать лет.

   - Да поцелуй же ты меня хоть разок, - приставал ко мне муж на другой день после сцены с пистолетами.

   - Ах, как мне это надоело!

   - И мне надоело... - и он с досадой вышел, хлопнув дверью.

   - Что это ты такое, матушка, творишь? Ты, кажется, не только мужа, но и меня в гроб вколотить намерена, - пришла ко мне четверть часа спустя Марфа Васильевна.

   - Что такое?

   - Она еще спрашивает! Да скажи мне на милость, что это такое в нашем доме творится с тех пор, как ты в нем появилась! На кого мой Миша похож стал? Который день как шальной, мой голубчик, ходит! Видано ли, слыхано ли где-нибудь, чтобы жена против мужа такие дела заводила, какие ты тут заводишь? Туда же разводиться вздумала! Да ты пойми же, бесприданница ты этакая, - злобно ухмыляясь говорила она, - что и не с таким приданым, как у тебя, нос-то не очень дерут! Ведь только мой Миша, по своей доброте, мог тебя взять с дюжиной шелковых платьев... Ишь, тряпок-то нашили модных! Я вот тридцать тысяч да сто душ за дочерью дала, да и то ей потачки против мужа не даю. Ну, а ты-то что: голь одна - и туда же важничаешь! - И она подняла плечи и голову, как бы представляя, как я важничаю.

   Я молчала. Что было ей отвечать на пошлые попреки? Старуха все равно не поняла бы меня.

   - Ну что же молчишь? - начала она немного спустя уже упрашивающим тоном. - Пойди приласкайся к мужу, а то он велел себе вина подать. - Пьянствовать, говорит, опять хочу! - Во взоре ее, устремленном на меня, проглядывала уже мольба и беспокойство за сына. У меня не хватило духа наотрез отказать ей; я молча опустила голову. Старуха приняла мое молчание за согласие.

   - Ну поди же, голубушка, к нему, а я теперь лягу и отдохну.

   На другое утро, не успела я проснуться, как ко мне вошла Марья и подала исписанный почтовый лист и при нем маленький клочок бумаги, на котором рукой мужа было написано: "Прочтите это письмо и знайте, что оно будет сейчас же послано в город, а затем можете сами убираться - я вас не держу".

   Письмо, присланное мне на прочтение, было написано мужем к моим родителям и состояло в следующем:

   "Письмо мое вы получите, вероятно, одновременно с приездом нашего общего сокровища - вашей развратной дочки. До сих пор я все молчал и думал, что мое снисхождение к ней заставит ее наконец вернуться на настоящий путь; но вижу, что число ее любовников, вместо того чтобы уменьшаться, ежедневно возрастает, так что со мной она начинает обходиться хуже, нежели с последним лакеем. Только этим множеством любовников и могу я объяснить себе такое обхождение со мной. Дошло уже до того, что ни на одного мужчину я не могу смотреть без того, чтобы не видеть в нем соперника и притом счастливого. Согласитесь сами, что после этого я не могу держать ее долее у себя и позорить мое имя, ничем не запятнанное. Вместе с тем не могу не призывать проклятий на вас. Вы знали, какова она, - зачем выдавали за меня?
Ваш несчастный зять".

   Меня обдало помоями и грязью после чтения этого письма. Успокоившись несколько, я написала на другой стороне присланного мне клочка бумаги: "К чему вы прислали мне читать эту грязь? Уж не думаете ли вы этой мерзостью заставить меня полюбить вас?" - и отослала ему обратно с его письмом к родителям, которым он думал устрашить меня. Затем я тотчас же поручила Марье пойти в деревню и нанять подводу до ближайшего города.

   Был конец марта, распутица страшная. Марья проходила безуспешно: иные мужики отказывались везти, боясь барина, другие не хотели резать лошадей, так как в некоторых местах тронулись реки и не было мостов.

   - Вот тебе два рубля, проводи Марью до Подшивалова и помоги ей сговориться с каким-нибудь мужиком, чтобы взялся довезти меня до города, - обратилась я к Авениру, одному из лакеев мужа. Он один из всей дворни относился почтительно ко мне и не позволял себе никаких выходок против меня и Марьи.

   - Я бы от души рад и без денег, - сказал он. - Да разве вы не видите, дворня-то у нас какая ябедница: сейчас барину докажет. Шкуры не снесешь потом.

   - Барин велел сказать вам, чтобы вы их хоть в собственном доме не срамили, - вошел ко мне с дерзким видом Григорий, другой лакей мужа. - Там у себя можете разъезжать в мужицких дровнях, а отсюда вам дадут машинных лошадей до города. Возок и заводских лошадей можно поберечь, конечно, - обратился он к столпившейся в дверях дворне, - ну а машинных-то да кибитку мы уж ей дадим. - Сейчас что ли вам закладывать? - крикнул он мне небрежно из-за дверей.

   - Да сейчас, - был мой ответ.

   - Как же это барину не стыдно? Хоть напоследок барыню-то нашу прокатил бы, - послышался голос Авенира.

   - Вот еще новости: "напоследок"! - нарочно ставши у моей двери, крикнул ему в ответ Григорий. - С машинных бы лошадей начинать нужно, так не форсила бы. Много ли она своих в приданое привела? И то большая честь.

   - Что, запрягают? - спросила я вошедшую Марью. Я была в крайне напряженном состоянии и в непрестанном страхе, чтобы муж как-нибудь не вздумал повторить сцены с пистолетами.

   - Запрягают. Только за деревенским мужиком пошли, кучера настоящего не дают.

   Все было вынесено и уложено в кибитке. Я стояла в капоре и торопила Марью одеваться скорее, как вдруг вошел муж.

   - Я пришел с вами проститься, - сказал он, нахально смотря на меня и самодовольно оглядываясь на растворенную дверь, в которой столпилась дворня с Григорием во главе.

   - Мне кажется, это совершенно лишнее, - ответила я, приходя в себя и делая движение выйти.

   - Нет, погодите же, - сказал он. - Входите вы все, сколько вас есть, - обратился он к дворне, немедленно бросившейся исполнять его приказание.

   С немым ужасом стояла я перед пьяным, освирепевшим мужем и его холопьями, ожидая, что будет. Теперь мне даже смерть казалась не страшной. - "Пусть убьет, пусть убьет, только бы не прикасался!" - думала я с замиранием сердца.

   - Видите, это моя жена, ребята? - обратился он к дворне.

   - Ваша, батюшка, ваша.

   - Помните, какой ей был почет при въезде в мой дом?

   - Как не помнить, батюшка!

   - А знаете ли вы, чем она мне отплатила за это?

   - Черною неблагодарностью, - нашелся Григорий.

   - Молодец ты у меня, Гриша!.. Ну так видите: не только черной неблагодарностью, но еще и распутством. Она еще до замужества занималась распутством.

   - Послушайте! - крикнула я ему гневно.

   - Ни-ни-ни! не прерывайте меня! Если я что лишнее сказал, то пусть ваши братцы присылают ко мне своих секундантов. Я свою честь отстоять сумею, - подмигнул он Григорию.

   Действительно, прерывать его было бесполезно, и я стала только с беспокойством ожидать конца.

   - Ну, так, братцы мои, знайте же, что она распутница, развратная... - и затем последовал ряд непечатных слов. - Вот за это все я и выгоняю ее из моего дома... Вон отсюда! - вдруг крикнул он во все горло, топнув ногою и бросаясь ко мне с поднятыми кулаками.

   - Ради Бога, держите его! - крикнула я в ужасе и бегом бросилась на крыльцо, с которого прямо спрыгнула в поданную кибитку.

   - Скорей, скорей поезжай! - торопила я правившего мужика.

   - Да наденьте же салоп, барыня, - уговаривала меня Марья, вскочившая за мной в кибитку.

   - Что, не гонятся? посмотри, - спросила я, надевая салоп, когда мы отъехали от крыльца.

   - Какой! Они всю дворню вином поить позвали!

  

  

   В Рязань мужик привез меня поздно вечером. И я остановилась на постоялом дворе. На другое утро мне нужно было решить, куда ехать. Перед отъездом муж дал мне взаймы, под мою спальную мебель и сундуки с платьем и бельем, сто рублей. На деньги эти жить долго было нельзя, разумеется, и я решила ехать как можно далее на юг - искать уроков или места в гувернантки. Я затруднялась решить, в какую сторону ехать, и потому послала с горничной записку к старшему шаферу, чтобы с ним посоветоваться, и просила его прийти ко мне. Пока горничная ходила к нему, ко мне явился содержатель вольной почты и стал предлагать свои услуги свезти меня в Москву.

   - Да кто тебе сказал, что я еду в Москву?

   - Да здешний хозяин постоялого двора. Разве же вы не едете в Москву?

   - Нет.

   - Так в Тамбов, что ли?

   - В Тамбов.

   - До него, пожалуй, сейчас и не доедешь - распутица: все реки вскрылись, мостов много снесено.

   - Ну а какой ближайший город до Тамбова?

   - Козлов.

   - Ну вот и вези меня в Козлов... До него-то доедешь?

   - Постараемся, хоть и больно трудно.

   - Сколько будет стоить?

   - Двадцать пять рубликов положите. Сторговались. Сошлись на двадцати рублях. Он взял с меня вперед десять рублей, сказав, что остальные деньги я буду выплачивать по дороге, на станциях. Я ему, разумеется, доверила, и вышло дороже, потому что на всех станциях с меня брали по расчету и вышли все те же двадцать пять рублей; он же получил даром, по крайней мере, рублей восемь. Я велела ему тотчас же закладывать лошадей, и как только горничная вернулась от шафера, обещавшего прийти ко мне в двенадцать часов, села в поданные сани и уехала.

   В эту ночь мне пришлось ночевать в имении Уманцов, которые, между прочим, держали почтовую станцию. Дороги были ужасные, и ямщики не соглашались ехать до рассвета, так как у Пронска были какие-то гати, которые в темноте невозможно проезжать. Я должна была поневоле покориться.

   "Вот если бы Уманец подозревал, что я здесь ночую!.." - внутренне улыбалась я, ложась на голую узкую лавку постоялого двора. Вместе с тем я невольно беспокоилась: "А вдруг накроет кто-нибудь из них: войдет случайно!.."

   К счастью, никто не накрыл. На рассвете я благополучно переехала гать с помощью мужиков, специально поставленных помогать переезду. Действительно, местами они почти переносили сани на руках и спасали от выступавшей воды. Им, разумеется, пришлось заплатить и по положению, и на чаёк.

   Обледенелые и продрогшие мы приехали в Козлов и остановились на постоялом дворе, где нам отвели узенькую комнатку с перегородкой, не доходившей до потолка. На другой день я пошла с моей горничной Марьей отыскивать себе комнату в частном доме, что мне и удалось.

   Добродушная молодая лавочница сдала мне за два рубля в месяц небольшую комнату с жестким клеенчатым диваном из красного дерева, белым некрашеным столом, тремя стульями и большим сундуком, на котором на ночь примащивалась Марья. За харчи наши она взяла восемь рублей, причем Марья ела со всеми постное, а мне, не выносившей постной пищи, давались яйца, каша и вдоволь молока.

   Не успела я устроиться, как ко мне явился частный пристав, стал расспрашивать о причине моего приезда и затем спросил пачпорт. Выданный мужем вид, не засвидетельствованный местною полицией, не удовлетворил его, и он потребовал его засвидетельствования. Так как я совсем не знала исправника уезда, в котором жил муж, то послала свидетельствовать вид пронскому исправнику, которого раза два или три встречала у деверя.

   Вскоре по отправке этого вида, к ужасу своему, я убедилась, что беременна. Я очень любила детей и, когда была девушкой, мечтала о радости сделаться матерью, но теперь факт этот привел меня в отчаяние. "Я только в том случае могу любить ребенка, если мой муж никогда его не увидит", - говорила я себе. Я считала себя достаточно сильной и способной, чтобы зарабатывать хлеб и воспитывать своего ребенка. К тому же, оставаясь со мной, он будет прекрасным человеком, а не таким ничтожеством, как его отец". Разрешив этот вопрос, я уже не колебалась более и продолжала стоять на том, что никогда более не вернусь к мужу.

   В ожидании ответа исправника с засвидетельствованным видом я углубилась в чтение исторических сочинений Тьера и Гизо, которые рекомендовала мне в Москве приятельница, а ей - "один умный человек". В страстную пятницу, часов в двенадцать, я сидела за своим обедом, состоявшим по обыкновению из яиц и молочной каши, как в дверях появился мой деверь.

   - Ma soeur! за яйцами и в страстную-то пятницу! - ахнул он прежде всего.

   А затем очень ласково сказал мне, что приехал за мной с моим мужем. На мое возражение, что я не вернусь к мужу, он еще сердечнее стал объяснять, что несходство характеров не есть преступление; между тем я, разъезжая так по России, даю повод дурно думать о себе. Если я не хочу жить с мужем, то они с Раисой охотно примут меня в свой дом.

   Я сказала, что не хочу жить приживалкой, а предпочитаю получить формальный вид и самостоятельно зарабатывать хлеб.

   На это он возразил мне, что муж, разорвав присланный к нему исправником вид, сказал, что никакого другого вида больше не даст, что если меня тяготит жить у них даром, то я могу заниматься с их старшей дочерью, которую я раз увозила к себе. Мне ничего более не оставалось, как согласиться; но ехать с мужем и даже на минуту видеть его я наотрез отказалась. Деверь и на это согласился, сказав, что поедет сейчас на постоялый двор, заставит мужа выехать вперед и через два часа приедет за мной.

   Так и сделали. Мы поехали в кибитке на почтовых пятериком по непролазной грязи, так как снег совсем стаял и дороги были очень тяжелые.

   Ночью мы прибыли в имение деверя. Я узнала, что муж ночует тут же. Это меня сильно встревожило: я стала подозревать ловушку, которой, к счастью, не оказалось.

   На другой день муж пробыл целый день у деверя, причем мне приносили есть в мою комнату, и только в день Пасхи, встретив ее с братом, уехал к себе в имение. Я успокоилась.

   Но через несколько времени пришли доложить деверю о прибытии верхового с письмом и посылкой от моего мужа. Судя по растерянному лицу деверя, я поняла, что эта новая выходка мужа имеет прямое отношение ко мне. В этом еще более убедило меня лицо Раисы, которой деверь передал письмо, а посылку и еще какую-то бумагу унес с собой в кабинет. Раиса долго не решалась передать мне письмо мужа. В письме своем муж, как и следовало ожидать, рассыпался в площадной брани по моему адресу. "Позор развода должен всегда падать на жену, - писал он в конце письма. - Между тем вы, держа ее у себя, как бы оправдываете ее перед светом, и вся вина целиком падает на меня. Поэтому если вам нравится позорить меня таким образом и вы не прогоните ее от себя, как она того заслуживает, то я вернусь опять к вам и силою водворю ее к родителям".

   - Ну, вот видите: я была права, отказываясь оставаться у вас. Я чувствовала, что это, так или иначе, должно случиться, и потому простимся.

   Несмотря на их попытки уговорить меня, я заявила, что уезжаю завтра же, и, миролюбиво расставшись с ними, выехала на другой день в Волоколамский уезд, к тетке, у которой гостила сестра Саша. Несмотря на усиленные просьбы деверя и Раисы, я отказалась от присланных мужем подарков и венчального кольца и тут же подписала бумагу, в которой он своей рукой написал заявление о моем отречении от прав на его наследство как за себя, так и за своего ребенка.

   Тетушка встретила меня сердечно, хотя и недоумевала перед моей решительностью и моими поступками.

   Оба ее сына, взрослые гимназисты, немного моложе меня, были очень довольны моим приездом, так как любили меня и привыкли ко мне с детства. Мы очень весело провели конец лета.

   Двоюродные братья уехали с французом-гувернером в Москву к началу занятий, а тетка осталась почти до Рождества, для того чтобы присутствовать при моих родах.

   Роды сошли благополучно в конце ноября. Я оставалась некоторое время с Сашей вдвоем. После Рождества Саша должна была ехать к родным в Москву. Я же раздумывала, как мне быть, оставаясь совсем одна с ребенком и кормилицей после праздников.

   Тут выручил меня дядя, брат матери.

   По состоянию своему он принадлежал к средней руки помещикам, но хозяйством не занимался и жил в Волоколамске, где служил по выборам судьею. Когда-то красавец собою, он теперь растолстел, но сохранил веселый нрав и добродушие, привлекавшие к нему всех, кто его знал. Бывший гусар, отличавшийся самыми отчаянными проделками, он к двадцати восьми годам остепенился. В один из своих приездов на побывку в имении родителей он встретил где-то на балу хорошенькую шестнадцатилетнюю Веру, только что окончившую курс в одном из московских пансионов, тотчас же влюбился в нее и чуть ли не к концу бала сделал предложение: оно с радостью было принято ее родственниками и с негодованием - его родней, шокированной таким неравным браком, так как отец невесты был купец из вольноотпущенных крестьян.

   Когда я приехала, у дяди было шесть человек детей, из которых трое уже учились и им требовалась гувернантка. С появлением первых детей Вера Ивановна, слишком молодая и неопытная, растерялась и, живя первое время замужества в Москве, отдала двух или трех из них своей матери, грубой, невоспитанной и необразованной купчихе, избаловавшей их донельзя. Порядочно прожившись в Москве, дядя поселился в Волоколамске. Здесь только Вера Ивановна обратила внимание на распущенность детей и принялась за их исправление и воспитание. Так как в то время розга играла весьма существенную роль в воспитании детей, то тетушка именно к ней и обратилась. Она пробовала нанимать им гувернанток, но так как дети были непослушны, грубы и воровали и так как мать тетушки считала своим долгом вмешиваться в их воспитание, обижала и третировала гувернанток, то гувернантки оставались у дяди только до тех пор, пока не зарабатывали денег, забранных вперед. Сменилось их несколько, и последняя только что уехала перед праздниками в Москву. Озабоченная тетка совещалась с Сашей, как ей быть; тогда Саша предложила ей в гувернантки меня.

   Дядя с теткой ухватились с радостью за эту мысль, и в начале января я поселилась у них.

   Педагогические обязанности я приняла с легким сердцем и с сознанием, что наконец становлюсь пригодной к чему-нибудь, не буду дармоедствовать и стану зарабатывать свой хлеб.

   "Тем лучше, что дети испорчены, - думала я. - Какая заслуга заниматься с примерными детьми, когда дело воспитания идет как по маслу и дети прекрасные. Вот над такими стоит поработать!"

   И действительно, дети оказались примерно дурными.

   Нельзя сказать, чтобы опыты мои были особенно удачны, но все же мне удалось пробудить в них человеческие чувства. Бывали минуты, когда я увлекалась и радовалась наружным улучшением детей; но стоило худшим сторонам ребенка прорваться, как я впадала в самое безотрадное отчаяние.

   Первым существенным улучшением было прекращение порки, на чем удалось мне настоять, так как порка, не принося пользы, только озлобляла детей, преимущественно старшую девочку, и вынуждала ее к отчаянному мщению. Так, однажды, будучи выпорота и заперта на сутки в темный чулан, она разорвала все платья прислуги, которые там висели.

   Я поступила как раз на другой или третий день после такого подвига моей будущей воспитанницы. Мне сразу пришлось ознакомиться с подробным положением вещей. На мое приглашение сесть и начать читать Маша сесть села, но упорно молчала.

   - Что ты молчишь? - спросила я, кладя ей руку на плечо и заглядывая в глаза, - или не умеешь читать?

   Молчание.

   - Или у тебя нет языка?

   Молчание.

   - Не хочешь читать, что ли? Все то же молчание.

   Помещение во флигеле, в котором находились все жилые комнаты и классная, разделялось тонкими досчатыми перегородками и в спальной Веры Ивановны, смежной с классной, все было слышно. Она вбежала вне себя, полураздетая.

   - Читай, Марья, - говорит она повелительно. Маша с лицом, полным тупой решимости, продолжает молчать.

   - Читай, тебе говорят, - еще больше выходит из себя Вера Ивановна, тыкая Машину голову в книгу.

   Как ткнула Вера Ивановна Машу, в том положении и осталась она, лежа лицом на книге.

   - Слышишь, что тебе говорят? - стаскивает ее со стула Вера Ивановна, тряся за руку.

   Вместо ответа Маша начинает не плакать, а орать самым ужасным, нечеловеческим образом.

   Затем начинается что-то невообразимо дикое и безобразное. Вера Ивановна сыплет колотушками. Маша продолжает орать и реветь, причем у нее течет из глаз, носа и рта, и она намеренно не принимает никаких мер для утирания всего этого, чтобы еще больше взбесить мать.

   - Возьми платок! - кричит Вера Ивановна, - утрись... Тебе говорят - утрись! - толкает она ее руку в карман. И какое положение придаст она толчками Маше, в том та и остается, но до платка все-таки не дотрагивается.

   - А, так не хочешь утираться! Подать сюда половую тряпку! - орет Вера Ивановна в бешенстве.

   Горничная, привыкшая к таким сценам, бежит с тряпкой. Но у меня не хватает сил присутствовать дольше: расстроенная и взволнованная, я убегаю в дом и там дожидаюсь в гостиной прихода тетки.

   - Вот ведь, каким дьяволом меня Бог наградил, - обращается ко мне Вера Ивановна входя. - Просто измучилась с ней.

   - А что, тетушка, если бы вы попробовали предоставить ее в мое полное распоряжение, не вмешиваясь сами?

   - Ну и будет что сегодня. Упрется, когда вздумается, и ничего ты с ней не поделаешь!

   - А теперь, что вы с ней поделали? Вы думаете, она примется читать?

   - Примется - не примется, но не могу же я позволить ей творить свою волю.

   - В сущности, она ее не творит.

   - Так, по-твоему, ее по головке, что ли, гладить прикажешь?

   - Ни то ни другое, а предоставить ее в мое полное распоряжение. Если она будет продолжать вести себя по-прежнему, тогда я окончательно откажусь от нее и предоставлю сызнова вам.

   На том и порешили. Таким образом Маша избавлена была от порки во все время моего пребывания в доме дяди.

   Придя во флигель, я застала ее все еще посреди комнаты, визжащей на разные голоса.

   - И тебе это не стыдно, Маша? - обратилась я к ней.

   Маша смолкла и потупилась, стараясь не глядеть на меня.

   - Ну поди ко мне, потолкуем, - притянула я ее ласково к себе.

   Вдруг Маша обхватила руками мою шею и начала рыдать самым отчаянным образом. Мне стало жаль ее. Я пыталась утешить Машу, гладя по голове. Успокоившись несколько, она принялась без конца целовать мои руки, и мало-помалу мы разговорились. Разговор кончился тем, что Маша, душа меня поцелуями, обещала всегда хорошо учиться и никогда не упираться по-сегодняшнему.

   С этих пор припадки упрямства находили на нее реже. При каждом подобном приступе я прежде всего заглядывала ей в глаза и спрашивала: "Ну что, это твое окончательное решение на сегодня?" Если в глазах у Маши пробегала тень усмешки, то можно было надеяться, что приступ скоро пройдет. Если же она избегала моего взгляда и упорно смотрела в одну точку, то это означало более продолжительный припадок. В этих случаях приходилось оставлять ее в покое целый день. Только вечером, когда я проходила мимо постели Маши, она тихонько подзывала меня и не говоря ни слова принималась целовать.

   - Однако ты сегодня очень весело провела день, - замечала я иногда. - Ну скажи мне, для чего ты это все делала? Неужели тебе не было скучно?

   - Очень скучно. И новые поцелуи.

   - Для чего же тогда?

   - Так, просто так... - всегда получался один и тот же ответ.

   К концу моего пребывания у дяди приступы этого упрямства совершенно прекратились. Но борьба с воровством шла не так успешно, потому что не все случаи раскрывались; следовательно мне приходилось бороться тут с тайным врагом. Чаще всего обнаруживались случаи воровства сахару у прислуги, особенно сильно возмущавшие меня. Чтобы отучить от этого детей я попробовала купить на свои деньги сахару, поставила у себя в комнате, показала детям, где стоит, и просила брать сахар у меня, когда им хочется. Но сахар мой стоял нетронутым целый месяц.

   - Что же, разлюбили вы разве сахар? - спрашиваю детей.

   Молчат, тупятся, ухмыляются.

   - Или краденый сахар вкуснее? - Все те же усмешки и молчание.

   - Как, вы хотите, чтобы мы у вас брали? - объясняет наконец мальчик. - Мы готовы вам свой отдать, а не только от вас взять.

   - Ну, так подите снесите этот сахар прислуге и угостите ее, - отдаю я им сахар. Прячут руки назад и молчат.

   - Что же вы?

   - Вам самим надо.

   - Нет! Я за чаем беру сколько хочу и больше мне не требуется.

   Но прислуге отдать мой сахар им жалко, и они отказываются нести. Я зову их маленькую четырехлетнюю сестру Вареньку и поручаю ей снести сахар прислуге. Лишь только Варенька скрывается с сахаром за дверью, как за ней из комнаты бросаются Маша с Ваней и вслед затем раздается крик девочки: "Отдайте, отдайте, это дано прислуге!"

   Отворив дверь, я вижу Ваню и Машу с кусками сахару во рту и в руках. Куски эти выхвачены у Вареньки, которая подбирает с пола рассыпанный сахар.

   - Зачем же вы его не ели, когда я вам его давала? А теперь он не ваш. Стыдно!

   Страшное зло шло от Анны Максимовны, матери Веры Ивановны. Она вторгалась во флигель и пыталась вмешиваться в воспитание детей и вооружать их против гувернанток. Она была зла, лжива и, по рассказам Маши с Ваней, первая преподала им науку воровства, посылая их в лавку к дедушке воровать деньги и гостинцы. На основании этого я не сочла нужным церемониться с ней и оборвала с самого начала ее попыт