Жуковская Екатерина Ивановна - Записки

stify">   - Окажи она самостоятельность, вы еще более на нее раздражились бы за противоречие вам.

   - Никогда не раздражаюсь, когда мне резон говорят, - сказала с неудовольствием Коптева. - Вы не можете, чтобы не уязвить за вчерашнее, а еще меня злючкой называете!

   - Бог с вами, время ли язвить, когда мы сговариваемся с вами на общее дело. Мне жаль, что вы исключаете Иванскую из союза после того, как она так долго шла с вами заодно. Она такая добрая!

   - Пожалуйста, не говорите мне о ее доброте: она добра по нравственной неряшливости. И нисколько я ее не устраняю; никто не мешает ей знакомиться с теми людьми, с которыми мы с вами познакомимся. А теперь вот что: в настоящую минуту я имею предложить вам знакомство с З[айцевой], к которой у меня есть даже рекомендательное письмо.

   - У вас вот есть рекомендательное письмо, а я то что? - заметила я ей.

   - Ну, его достаточно для нас обеих. Я скажу, что вы моя приятельница. Это передовая особа, бывавшая в Петербурге, и даже нигилистка, как мне сказали, так что ее ничем не удивишь. У них, говорят, принято являться друг к другу без рекомендаций.

   Коптевой удалось наконец убедить меня, и мы поехали отыскивать З. Когда мы входили в приемную комнату, меня, от природы чрезмерно смешливой, охватил неудержимый смех. "Господи, что это будет, если я рассмеюсь, когда я стану представляться", - подумала я. При этой мысли улыбка сызнова появилась на моем лице. Совершенно теряясь от мысли, что я могу расхохотаться самым нелепым образом в решительную минуту, я поспешила вынуть платок из кармана и уткнулась в него. К нам вышла пожилая, весьма благообразная дама с проседью. Узнав, что мы пришли к ее дочери, она вызвала последнюю и сама удалилась.

   Комната, в которой мы очутились, была довольно большая, очень просто убранная и разделялась трельяжем на две половины, из которых одна заменяла гостиную, а другая столовую.

   Из соседней комнаты вышла хорошенькая стриженая блондинка, лет двадцати, с карими глазами.

   - Ну садитесь, - сказала она протяжным голосом, несколько в нос, распечатывая письмо, которое ей подала Коптева.

   Коптева села против новой знакомой, а я, опасаясь рассмеяться, забилась в угол комнаты за трельяж с плющом.

   - Так это вы Коптева? - сказала молодая З. нараспев самым бесстрастным равнодушным тоном, как бы показывая, что она привыкла к таким знакомствам.

   - Да, я самая. А вот это моя приятельница Ценина, - кивнула она на меня головой. Тут я окончательно уткнулась в носовой платок.

   - Что же вы так далеко сели? - обратилась ко мне З. - Садитесь сюда, - показала она на стул около себя.

   - Нет, я лучше здесь, - поспешила я ответить.

   - Что же так? - все тем же бесстрастным, равнодушным тоном спросила З.

   - Мне здесь лучше нравится.

   - Лучше нравится, так оставайтесь. - И затем, уже вовсе не обращая на меня никакого внимания, она обратилась к Коптевой и сказала:

   - Ну а вы что скажете?

   В то время интервьюирование не было вовсе в ходу, но Коптева, как бы опережая на сорок лет этот обычай, очень бодро стала задавать вопросы на манер теперешних репортеров. Прищурив глаза по своей обыкновенной привычке, вызванной крайней близорукостью, Коптева, рассматривая свою собеседницу, спросила:

   - Вы нигилистка?

   - Смотря по тому, что вы подразумеваете под именем нигилистки.

   - Ну там искусство, что ли, отвергаете, поэзию, - с небрежной миной пояснила Коптева.

   - Искусства и поэзии я отвергать не могу, потому что это факт. Против фактов я не иду. Но не придаю искусству и поэзии того значения, которое принято придавать им другими.

   - То есть? - допрашивала Коптева.

   - Не могу признавать их целью - лишь средствами.

   - Средствами чего? - продолжала Коптева.

   - Средствами будить мысли массы и направлять их в определенную сторону: как, например, некрасовские стихи.

   - Ну, а Пушкин, воспевающий эпикуреизм?

   - Пушкина я ценю или, скорее, просто признаю его поэзию таким баловством, как вот вашу брошку и браслет. Для сытых он может быть приятным развлечением, но чужд всякого гуманизирующего влияния.

   В этом тоне допрос Коптевой длился довольно долго. Она, видимо, привыкла к ним, и у нее выработалась целая система вопросов, с помощью которых она выясняла себе новую личность. Не привыкши ни к чему подобному, я только удивлялась находчивости Коптевой и серьезности, обстоятельности и докторальности, с которой отвечала ей З. все тем же невозмутимым протяжным голосом.

   З. была сестра одного из известных сотрудников журнала "Русское Слово", отличавшегося своим крайним либерализмом, с ясно и категорично поставленными догматами*; поэтому ей было нетрудно отвечать на вопросы, целиком цитируя эти догматы, поражая меня необыкновенной определенностью своих взглядов, до чего мне было далеко.

   ______________________

   * Речь идет о Варфоломее Александровиче Зайцеве (1842 - 1882). В начале 60-х годов Зайцев, вместе с Писаревым, был одним из главных сотрудников "Русского Слова". "Русское Слово" было органом крайнего нигилизма. Зайцев создал себе громкую известность резко полемическим отношением к тогдашним авторитетам литературы и науки. В пылу полемики он крайне упрощал вопросы эстетики и морали, превосходя в этом Писарева.

   ______________________

   Докончив свой допрос, Коптева стала собираться домой, но тут З. вышла из своего напускного индиферентизма и стала оставлять нас пить чай. Подали самовар; пришла разливать мать З. Завязался более простой, обыденный разговор: где кто живет, чем занимается и пр. Из разговоров с матерью и дочерью мы узнали, что отец З. занимается таким делом, которому обе они не сочувствуют и потому не желают жить на его счет. Пока они пробавлялись кое-какими небольшими средствами, но теперь переезжают в Петербург к сыну, получившему постоянное место в "Русском Слове" с определенным жалованьем.

   Впоследствии мы узнали, что отец З. был известный кляузник из старых дореформенных адвокатов и занимался ведением весьма грязных двусмысленных дел. Года через три после этого З. стал требовать дочь к себе. Не желая быть вызванной по этапу, как ей грозил отец, З. первая положила начало так называемым фиктивным бракам, повторявшимся потом довольно часто. Один молодой, состоятельный, но не особенно умный князь, воодушевленный благими намерениями быть полезным человечеству, согласился обвенчаться с З., которую до тех пор не знал, с тем чтобы дать ей заграничный паспорт и отпустить навсегда, тотчас же после церковного венчания*. З. так и поступила, уехала за границу с матерью, а затем через некоторое время за ними уехал и ее брат, умерший там еще молодым**. С тех пор я их никогда не видала.

   ______________________

   * Зайцева состояла в фиктивном браке с князем Голицыным. За границей она вышла замуж за доктора медицины Павла Ивановича Якобия.

   ** После закрытия "Русского Слова" в 1866 году Зайцев уехал за границу, где зарабатывал себе на жизнь уроками и переводами, изредка посылая исторические статьи в "Дело" и "Отечественные Записки". Зайцев был членом Первого интернационала, сторонником Михаила Бакунина. Умер он в Швейцарии в большой бедности.

   ______________________

   На другой день ко мне явилась Иванская со своим багажом.

   - Я к тебе совсем, - сказала она развязно, не считая нужным даже спросить, удобно ли это мне.

   - Как совсем? - удивилась я.

   - Вот видишь: с багажом - значит, совсем, - захохотала она, к моему удивлению.

   - Видишь ли, я здесь не у себя дома; пользуюсь временным гостеприимством тетки, и то пока ее нет.

   - Ну и я буду пользоваться временно, пока твоя тетка не приедет.

   - В том-то и дело, что она приедет не нынче - завтра.

   - Ты ведь куда-нибудь да денешься тогда, ну и я с тобой.

   Против этого я не нашлась ничего возразить и принялась устраивать приятельницу.

   - Просто житья нет от этой злючки, - начала Иванская, когда устроилась. - Вчера весь вечер проворчала, а сегодня принялась мне доказывать, что я круглая дура. Вот я все думала-думала, куда мне деться, как это мне от нее избавиться, и придумала к тебе приехать.

   - Это хорошо, что ты обо мне вспомнила, но не скажу, чтобы на этот раз ты особенно удачно придумала. Если бы я нанимала комнату, то еще третьего дня увезла бы тебя с собой, - до того меня возмутило все, что ты мне рассказала об обхождении с тобой Коптевой; но в том-то и беда, что я не могу распоряжаться этой квартирой без тетушкиного спроса.

   - И чего ты беспокоишься - не просижу я мебели твоей тетки!

   - Да разве я об этом? Мне неловко, что это делается без ее спроса.

   - Ах, скажите пожалуйста, какие нежности! Почем она узнает?

   - Да я первая ей скажу.

   - Это еще к чему?

   - Не хочу, чтобы она от прислуги узнала и подумала, что я хотела ее обмануть.

   - Отчего же и не обмануть, если она у тебя такая дура: сама сено не ест и другим не дает.

   - Вовсе она не дура, - вспыхнула я.

   - Ну что же, по-твоему, это умно не пускать меня к себе, когда комнаты стоят пустые?

   - У всякого свой взгляд и привычки, - возразила я.

   - Ну а если привычки скверные, то от скверных барских привычек следует отучать людей, а не потакать им.

   - Ну, тетушка слишком стара, чтобы отучать ее от барских привычек. Да к тому же, она такая добрая, что ей можно простить всякие маленькие слабости.

   - Ну, что ты наладила: добрая да добрая. Никакой у нее доброты нет, если нуждающихся людей в пустую квартиру не пускает.

   - Ну, с тобой не сговоришься, - махнула я рукой, смущенная отсутствием деликатности у моей приятельницы.

   Через несколько дней я получила место классной дамы в одном незначительном училище, куда и должна была переехать через два дня.

   - Что же я-то буду делать теперь? - завопила Иванская.

   - Что же тебе в самом деле делать? - задумалась я. - Деньги у тебя есть: найми хоть комнату пока, может, скоро и место выйдет.

   - Merci. Вот весело, тратить деньги на пищу и жилье. Во что же я одеваться-то стану! - сказала с досадой Иванская, любившая рядиться в самые экстравагантные, лихие костюмы, придававшие ей вид "неглиже с отвагой", по выражению одного из ее знакомых.

   К счастью, на выручку явилась Коптева.

   - Ну что, неужели думали меня испугать вашим побегом? - обратилась она с насмешливой гримасой к Иванской, входя ко мне.

   - Не напугать вас, а просто надоело слушать по целым дням вашу воркотню и ругательства.

   - Да что бы из вас вышло, если бы я на вас не ворчала! Ну, к чему вы, например, выдумали поселиться у нее? Приглашала она вас, что ли? Готова пари держать, что вы ей свалились как снег на голову!

   - Вот смешно: ждать мне от Кати приглашения - вздумала и приехала.

   - Ну вот, и во всем вы таковы: вздумаете и сделаете, никогда вперед не рассудите. А туда же в претензии, когда я вас уму учу... Ну что? она не успела надоесть вам за целую неделю? - обратилась Коптева ко мне.

   Хотя я и разочаровалась в уме и деликатности Иванской, но мне было жаль выдавать ее Коптевой, и я сказала:

   - Чем же ей было мне надоесть: она без всякого лукавства.

   - В том-то и беда, что вовсе уж без всякого лукавства. Не мешало бы ей немножко приобрести.

   Узнав затем, что я поступаю на место завтра, она удивилась такой поспешности.

   - А я приехала предложить вам переехать ко мне пока, так как эта госпожа изволила сбежать, - кивнула она на Иванскую.

   - В компаньонки к вам? - спросила я.

   - Нет, просто так, погостить, пока не приищете места. Вы ведь говорили мне, что не можете долго оставаться здесь. Компаньонку держать мне не по средствам теперь. Я получила письмо от отца, в котором он окончательно отрекается от меня и прекращает содержание, если я не вернусь немедленно. Где же мне держать компаньонку!.. Ну а с ней, что вы сделаете? - указала она на Иванскую.

   - Вот этот-то пункт нас и затрудняет. Здесь оставить ее я не могу; комнату нанимать где-нибудь она не хочет.

   - Ну, так уж и быть, может до приискания места приютиться у меня. Я из Сокольников переехала и наняла квартиру здесь.

   - Опять будете меня поедом есть? - спросила Иванская больше для соблюдения своего достоинства, так как была весьма довольна приглашением Коптевой.

   - Это уж как там придется, подписки не даю. Во всяком случае, вы больше не моя компаньонка, а гостья, и не будете обязаны выслушивать мою воркотню, если я разворчусь. Надоем вам - можете к себе в комнату запереться. Впрочем, откровенно говоря, чем скорее вы себе найдете место, тем лучше для нас обеих, потому что вы порядком мне надоели. Вместе с тем я вот о чем: ко мне сегодня заезжала mademoiselle Мантейфель, невеста вашего знакомого X. Может быть, вы имеете понятие о поэте Мантейфеле?

   - Ну, так это его сестра. Положим, что и брат, и сестра препустые, но она очень хорошенькая и превосходно играет на фортепиано. Сейчас она приехала из деревни на несколько дней и заходила приглашать меня с Иванской на сегодняшний вечер. Признаться сказать, мне не особенно бы хотелось туда, потому что всех ее умных людей я наизусть знаю и они, по-моему, медного гроша не стоят. Но я подумала о вас, Катя. Вот вам прекрасный случай поглядеть на людей, с которыми мы без вас тут перезнакомились. Хотите ехать со мной?

   - Как же я поеду, да еще прямо на вечер; я с Ман-тейфель незнакома, - возразила я.

   - Я предвидела ваше возражение. Вот эту такие пустяки нисколько не затрудняют, - кивнула она на Иванскую. - Она бы и незваная непременно полетела. Ваша щепетильность может успокоиться. Я сказала Мантейфель, что вы желали бы посмотреть ее умных людей. Это ей очень польстило, и она дала мне свою карточку с собственноручным приглашением. Вот, смотрите, по всей форме и даже на французском диалекте: "M-me Zenine est priee de venir passer la soiree d'au-jour d'huit [Мадам Ценину просят приехать и провести сегодняшний вечер (фр.)]", и прочее и прочее. Удовлетворены? Едете?

   - Удовлетворена. Еду.

   Вечером Коптева заехала за нами, и мы втроем поехали к Мантейфель. Хотя мы приехали непоздно, но застали почти все общество в сборе.

   Брат и сестра Мантейфель принимали в квартире своей матери, доживавшей лето в деревне с младшими членами семьи. Мантейфель занимали небольшой одноэтажный домик в одном из переулков Арбата. Как дом, так и самое его убранство не отличались никакими особенностями и представляли собой тип московских квартир людей среднего достатка. Три парадных комнаты анфиладой: зал, гостиная и диванная - с лицевой стороны, и ряд жилых комнат во двор. Только кабинет молодого Мантейфеля-поэта своим убранством отличался от остальных комнат и имел претензию на некоторую артистичность. Мягкая мебель, почтибез дерева, кушетки, пате и всякие статуэтки напоминали скорее дамский будуар, чем кабинет мужчины, и только портреты разных представителей мысли, литературы и науки придавали ему несколько серьезный характер.

   Оба Мантейфеля встретили нас весьма приветливо. Сестра познакомила меня только с братом.

   - С остальными я не стану вас знакомить, потому что это прескучная процедура. Будьте как дома, разговаривайте с кем хотите, кто вам больше понравится; захотите узнать, кто такой - сами прямо и спросите. У нас тут без чинов и церемоний. Они вам могут это засвидетельствовать, - кивнула она на моих подруг и отошла.

   Очень довольная разрешением хозяйки быть как дома, я забилась в самый дальний угол, чтобы наблюдать и слушать.

   Сестра Мантейфеля, благодаря своему совершеннолетию и положению невесты, пользовалась некоторою самостоятельностью. Через жениха своего, богатого молодого человека, только что окончившего курс в университете, и через брата-поэта она завела себе свой собственный круг знакомых из людей новых, передовых, к которым причисляла и себя с братом. Весьма красивая, хорошо воспитанная, отличная музыкантша, она не утратила мягкости манер, женственности и имела даже склонность к кокетству, несмотря на то, что была невеста. К жениху она относилась скорее по-товарищески, чем как влюбленная. Он же был влюблен в нее по уши и находился под ее башмаком, так как был весьма добродушный, слабохарактерный человек. Пристрастие его к умным и великим людям доходило до того, что, перезнакомившись со всеми русскими знаменитостями, он поехал за границу знакомиться с иностранными. По возвращении из-за границы он долго носил в кармане и показывал знакомым два документа, из которых один был не что иное, как приглашение на чай к Фейербаху, а другой - письмо сына Герцена к его жене, в котором сын Герцена предлагал ей бросить мужа и бежать с ним. Такая честь, оказанная сыном знаменитости его жене, наполняла восторгом и гордостью его душу. В течение нескольких лет он не мог расстаться с этим документом и носил всегда наготове, чтобы похвастаться при случае перед своими приятелями.

   Знакомые молодых Мантейфелей состояли главным образом из начинающих литераторов, из которых многие, впрочем, только и были причастны к литературе тем, что подписались под протестом против "безобразного поступка "Века"; кроме того, тут же присутствовало несколько барышень, очень приличных и нарядных, видимо только что вырвавшихся из-под родительской ферулы, и весьма довольных тем, что они тоже как бы состоят в передовых. Слово "нигилизм" еще не получило права гражданства; никому из присутствовавших на этом вечере не пришло бы в голову, что эта кличка приложится со временем к ним, несмотря на то, что никто из собравшихся не подходил к тому типу нигилистов, который выработался впоследствии.

   Весь интерес вечера сосредоточился на приезжей даме из Петербурга. Дама эта только зимой жила в Петербурге, лето же проводила большей частью в Московской губернии. Это была вдова лет под сорок, некрасивая и не особенно образованная, но с большой практической ловкостью и умением овладевать вниманием и поклонением людей молодых и неопытных, незнакомых еще с жизнью и людьми. Не обладая знанием языков, она не набросилась, подобно большинству, не имеющему верных доходов, на переводы и уроки, а старалась обеспечить себе существование промышленными предприятиями, на которые у нее была большая практическая сметка, совершенно чуждая ее юным поклонникам и поклонницам. Так, она то снимала покосные луга и торговала сеном, то, если подвертывался выгодный случай, заводила молочную ферму или лавочку. Это лето она арендовала покосные луга в Серпуховском уезде, поблизости от имения матери Мантейфелей, с которыми по этому случаю и познакомилась. Так как вблизи съемных лугов не было жилого помещения, то она, не долго думая, поселилась в плетеном сарае, устроенном для склада сена. Одну половину сарая она отвела наемным рабочим, другую отгородила для себя, спала на сене, держала самый ограниченный запас посуды и белья и не имела никакой мебели, кроме белого деревянного стола и двух табуреток. Такой необычный, робинзоновский образ жизни возбудил к ней удивление и даже поклонение. Она, видимо, была довольна своей ролью и вела разговор с самоуверенностью и развязностью человека, чувствующего свое превосходство.

   - Что я! - ораторствовала она за чаем. - Вас удивляют мои спартанские подвиги, которые и подвигами-то нельзя назвать, потому что, по мне, нет выше кейфа, как спать три-четыре недели на душистом сене, вставать и ложиться с зарею, и это среди лугов в прекрасную погоду! А вот в нескольких верстах от меня и вас, - обратилась она к Мантейфелям, - живет, действительно, великий человек. Этот человек заслуживает того, чтобы к нему ездили на поклонение. Представьте себе: князь старинного происхождения, когда-то богатый жуир, он расстроил свое состояние, удовлетворяя прихотям жены, которая, разоривши его, бежала с другим. Вместо того чтобы упасть духом, он, озлобившись на весь свет, укрылся в своем маленьком именьице, единственном, уцелевшем от продажи с молотка, и с этого момента отверг всякую цивилизацию как величайшее зло и порчу людей. Он живет совершенным анахоретом, удовлетворяя сам все свои насущные потребности. Вся мебель в его доме сделана им собственноручно в зимние досуги; пашет он свою землю сам; сам обрабатывает свой огород; одежда его из самого грубого материала; а в горячую пору работы он ходит немытый и нечесаный по целым дням.

   - Это зачем же? - спросила я невольно и заставила всех на себя обернуться.

   - Какой странный вопрос, - ответила мне нравоучительно дама. - Зачем? Просто некогда, очень занят!

   - Он должен иметь прегрязный вид, - - произнесла я с брезгливой гримасой.

   - Да-с, никак не такой, чтобы пленять таких белоручек, как вы. Будьте спокойны, вам знакомства с таким человеком не предложат. Но не белоручкам я бы посоветовала уму-разуму у этого титана поучиться, - отвернулась она от меня.

   - Он одичал совсем, я полагаю, среди своих сельских занятий, вдали от всякой цивилизации. Чему же у него учиться? - попробовала было ввернуть я, задетая за живое практичной дамой и насмешливыми взглядами большинства аудитории.

   - Ах, вы, я вижу, предполагаете, что тот, кто не посещает светских салонов, уже превратился в дикаря и у него нечему поучиться? - старалась как можно ядовитее говорить дама, недовольная, что ее мнения и взгляды осмеливается оспаривать молоденькая, франтливо одетая особа. - Первобытные у вас понятия, - засмеялась она. - Да если под одичалостью вы подразумеваете отсутствие салонных манер, в таком случае князь совершенно одичал. Скажу более: приезжая иногда по делам в Москву, он никогда не позволяет себе останавливаться в гостинице, а только на простых подворьях с простыми мужиками и извозчиками; ест с ними из одних деревянных чашек; питается в сундучном ряду пирогами или жарким, которое ест тут же руками с лоскутка серой оберточной бумаги и, в довершение вашего негодования, салфеткой ему служит собственный зипун, в котором он всегда ходит. Да-с, зипун его лоснится от жира и служит вовсе не для услаждения ваших прекрасных глазок. Тем не менее это действительно человек, человек дела, а не фразы. На фразы мы ведь все великие мастера, не исключая и вас, думается мне, - сказала она, с язвительной усмешкой оглядывая мой щегольской - остатки еще приданого - туалет.

   На этот раз даже Коптева не поддержала меня, видимо заинтересовавшись рассказом о титане-князе. Она с жадностью вслушивалась в повествование петербургской дамы, и в ней вдруг сызнова возгорелась надежда встретить такого человека, у которого дело не расходилось бы со словами.

   На другой день мы разъехались с Иванской. Я скоро поступила классной дамой в училище; Иванская уехала к Коптевой в ожидании места.

   Первое время по поступлении в училище я была поглощена своими новыми обязанностями, а в свободные от дежурства дни готовила мальчика в гимназию. Ни Коптева, ни Иванская не заходили ко мне, ни я к ним. Между тем случилось вот что. Коптева попросила брата и сестру Мантейфель, ехавших в имение своей матери, познакомиться с князем и известить ее, как они его найдут. Восторженные письма обоих не заставили себя долго ждать, и так как они скучали в деревне, то убедительно приглашали Коптеву и Иванскую приехать погостить к ним, обещая познакомить с князем. До крайности заинтересованная, Коптева приняла приглашение и уехала с Иванской, всегда готовой на разные предприятия и приключения.

   Не имея о них долго известий, я наконец собралась к ним, но застала только горничную, которая объяснила мне, что барышни вот уже несколько дней как уехали, может на неделю, а может и больше "наверное ничего не сказали". Я была ошеломлена такой странной поездкой, но не могла и подумать, что они поехали знакомиться с князем. Возвращаясь домой, я встретила жениха mademoiselle Мантейфель, с которым была знакома еще до замужества в доме моего отца.

   - А я приходил к вам с поклоном от ваших приятельниц, - сказал он.

   - Да где же они? - спросила я, приглашая его войти ко мне.

   - Около недели гостили у Мантейфелей, а вчера переехали к князю.

   - Ну! что вы? - с удивлением воскликнула я.

   - Это вас удивляет? Уже по тому интересу, с которым Коптева всех расспрашивала о князе, можно было заключить, что она не остановится ни перед чем, чтобы с ним познакомиться.

   - Но все же я не могу постичь, как это она могла решиться переехать к нему.

   - Ну, на этот шаг она решилась после целой истории с моей будущей тещей. Нужно вам сказать, что невеста моя и мой будущий шурин пригласили ваших приятельниц главным образом в видах собственного развлечения. Мамаша их, женщина весьма сварливая и в общежитии несносная, любит, чтобы ей всякое уважение оказывали, подлизоны разные. Ну, сами посудите, на какие подлизоны способна Коптева! Они с Иванской не только не подумали о подлизонах, но просто даже не показались в большой дом, находя знакомство с моей будущей тещей неинтересным. Остановились они во флигеле, в котором проживали мы с моим будущим шурином; туда им и обед носили, и там каждый день устраивались заседания с князем. Не по душе пришлось это моей будущей теще; она нашла все это крайне неприличным, компрометирующим ее младших дочерей, заподозрила ваших приятельниц в желании завлечь моего будущего шурина, обещала проклясть его и лишить наследства, если ему вздумается жениться на одной из них. Встретив в парке Иванскую, она набросилась на нее чуть ли не с кулаками и принялась ругать такими оскорбительными словами, что даже ваша храбрая Иванская пришла в полное расстройство и вне себя прибежала во флигель искать у нас защиты. Произошел целый скандал, разумеется. Моя невеста с братом и князем налетели на старуху; только что не дошло до рукопашной! Ваши приятельницы тотчас же собрались уезжать, но князь убедил их переехать немедленно к нему.

   - Зачем же вы не уговорили их лучше ехать в Москву? - спросила я его с укором.

   - Я предлагал им это, но Коптева, по-видимому, до того увлечена князем, что предпочла переехать к нему.

   - Что за человек этот князь, по-вашему? - спросила я.

   - Человек с характером, я вам скажу. Он очарован Коптевой и говорит, что она заставила его совершенно изменить взгляд на женщин. Он ставит ее на высокий пьедестал и готов молиться на нее. Но, Боже упаси, если она чем раздразнит его: тогда ей не сдобровать! - сказал он таким многозначительным тоном, что у меня сердце замерло от испуга.

   - Чем это все кончится? - спросила я.

   - Да мало ли чем: и убить, и унизить, и опозорить способен он ее. Он из таких людей, которые в минуты гнева и страсти ни перед чем не останавливаются.

   - Ей-Богу, вы меня пугаете! - воскликнула я. - И как это вы, зная все это, могли допустить двух молодых девушек поселиться в берлогу к такому зверю!

   - Благодарю покорно! Вмешиваться в такое дело! Я тоже шкурой своей дорожу и связываться с князем не желаю. Пусть себе сами разбираются как хотят. И вам не советую вмешиваться: неровен час, князь и вам напакостит.

   - Ваше бессердечие и хладнокровие меня просто бесят! - воскликнула я с негодованием. - Дайте мне, по крайней мере, адрес Коптевой.

   - Ваш упрек в бессердечности совершенно несправедлив. Предупреждаю же я вот вас об опасности, которой вы можете подвергнуться, вмешиваясь в отношения Коптевой с князем.

   - Пожалуйста, оставьте шутки в стороне! Скажите мне адрес Коптевой.

   Он дал мне наконец адрес Коптевой, и я тотчас же по его уходе написала ей убедительнейшее письмо, в котором просила поскорее вернуться и не подвергаться разным опасностям. Письмо мое привело только к тому, что, вернувшись в Москву несколько времени спустя, Коптева не только не показалась ко мне, но даже не сообщила письменно о своем приезде. О возвращении ее я узнала лишь от Иванской, забежавшей ко мне перед поступлением на место в гувернантки. Благополучное возвращение Коптевой до того обрадовало меня, что несмотря на ее демонстративное молчание я решила все-таки ее навестить.

   Она встретила меня довольно недружелюбно, видимо, дуясь на меня.

   - Что это за наставительное письмо вам вздумалось ко мне написать? - небрежным тоном сказала она.

   - Меня беспокоило, куда это вы запропастились.

   - Ну, об этом могли бы не беспокоиться. Я никаких опекунов не терплю.

   - Меня напугали, что князь человек горячий и может, Бог знает, что сделать, если с ним не поладить.

   - На этот счет можете тоже не беспокоиться. Князь, действительно, человек вспыльчивый и способен на все: но мы с ним прекрасно поладили. И могу еще для вашего сведения прибавить, что князь, действительно, человек, которому ни один из всех мне известных людей не достоин развязать ремня у ног, - добавила она самоуверенно.

   - Очень рада, что обрели такого человека, - сказала я недоверчивым тоном. - Ну, а насчет мытья рук как? - улыбнулась я.

   - Право, вы не стоите, чтобы вам об этом человеке рассказывали, - сказала она с досадой. - Руки у него всегда вымыты и ногти вычищены, если вас это интересует; а так как вас это, по-видимому, больше всего интересует в человеке, то я больше ничего вам о нем не расскажу.

   В эту минуту как раз в комнату вошел пожилой человек лет за пятьдесят с полуседыми волосами, с сумрачным взглядом и густыми нависшими над глазами бровями. Он сердито и подозрительно осмотрел меня, видимо недовольный, что мое присутствие нарушает его tete a tete с Коптевой. Коптева даже не представила его мне, а он тотчас же забился в угол и принял самую угрюмую, нетерпеливую позу. Разумеется, мне ничего больше не оставалось делать, как проститься и уйти.

   Прошло несколько месяцев, и я не видала Коптеву. От Иванской, продолжавшей изредка посещать ее, я узнала, что князь проводит у Коптевой целые дни, так что Иванской ни разу не удалось застать ее одну.

   - Что же, они влюблены друг в друга? - спросила я.

   - Он - да! А она разве способна кого-нибудь полюбить? Просто ей нравится такое обожание и этот постоянный кадильный фимиам - вот и все.

   - Но ведь не век же он будет довольствоваться таким немым обожанием, я полагаю?

   - Даже очень: он у себя в деревне пытался как-то после нее опивки пить и объедки есть, уверяя, что это для него то же, что причастие. Это ей не очень-то понравилось, и она делала брезгливую гримасу. Вон она попрекала тебя намедни насчет твоего замечания о мытье рук и уверяла, что он руки моет. Но ведь он стал ежедневно мыться только по ее настоянию; ей в угоду даже кафтан себе новый сшил; завел платки носовые, правда, какие-то ситцевые с клетками, но все же лучше, чем обходиться без этой принадлежности туалета, как он это прежде делал.

   - Просто жалости достойно, какое на нее затмение нашло. Даром, что умная, - сказала я. - Право, ее следовало бы предупредить, что добром его воздыхания не кончатся.

   - Попробуй, сунься к ней, - увидишь, как она примет.

   - А что, в самом деле, попробовать разве?

   - Брось, ничего ты с ней не поделаешь!

   - Ей-Богу, я не могу равнодушно смотреть, как человек тонет! Нельзя же ей не подать руки.

   - Она оттолкнет твою руку, вот и все.

   - По крайней мере, я буду знать, что со своей стороны сделала все, чтобы предупредить опасность.

   - Ну, как знаешь!

   После этого разговора я написала Коптевой письмо, в котором просила о свидании без свидетелей по очень нужному делу. Коптева тотчас же ответила, назначив час, и я пришла к ней.

   Какая-то тень заботы и утомления проглядывала на ее лице. Она встретила меня довольно дружелюбно и, видимо, была довольна хоть чем-нибудь отвлечься от тяготивших ее мыслей.

   - Ну, что скажете?

   - Скажите, пожалуйста, часто у вас бывает князь? - начала я прямо, очень хорошо зная, что обходами еще менее добьешься, чем прямотой.

   При этом вопросе Коптева вспыхнула. Попытка контролировать ее действия сейчас же поставила ее в оборонительное положение, и она надменно произнесла:

   - А вам какое дело?

   - Видите, побывавши замужем за немолодым уже человеком, я убедилась, что от старых людей можно менее всего ожидать пощады к молодости и неопытности. Поэтому я пришла предупредить вас, чтобы вы не рассчитывали на постоянное платоническое поклонение князя и ожидали, рано или поздно, попыток к физическому удовлетворению его расположения к вам.

   Коптева все более и более краснела и волновалась от моих слов. С одной стороны, уже по некоторым обнаружившимся признакам она не могла не сознавать справедливости моих слов, тем более что они только подтверждали ее внутреннюю тревогу; с другой - верная своему характеру, она не могла не возмутиться моим непрошенным вмешательством в ее сердечные дела и потому сочла нужным рассердиться и даже оскорбиться.

   - Хоть вы и очень мало пробыли замужем, - сказала она мне с негодованием, - но как сильно успели развратить свое воображение! Имея дело с какими-то выродками, а не людьми, вы решили всех мерить по одному шаблону. При таком грязном взгляде на жизнь и людей я бы на вашем месте не задумываясь отравилась. Нет, слава Богу, есть еще благородные, чистые люди на свете, готовые на всякие подвиги и далекие от тех сальных намерений, которые вы себе позволяете им приписывать, - говорила она, видимо стараясь более успокоить себя, чем убедить меня.

   - Слава Богу, если это так.

   - Ну, то-то! - сказала Коптева уже более мягко, довольная, что ей удалось хоть наполовину убедить меня. - И это все, что вы имели мне сказать?

   - Все.

   - И только за этим просили свидания?

   - Только за этим.

   - Вот попусту-то теряли время и слова!

   - Хорошо, если так.

   - Ну, что вы это говорите таким тоном, как будто еще сомневаетесь?

   - Желала бы, чтобы мои сомнения были несправедливы.

   - Несправедливы, несправедливы, тысячу раз несправедливы! - повторила Коптева более добрым тоном, тронутая моим участием и кротостью. Но вместе с тем ее, видимо, охватили опасения и тревога после моих слов, и потому, желая поскорее покончить с этими неприятными чувствами, она поторопилась выпроводить меня:

   - Так можно считать нашу аудиенцию законченной?

   - По-видимому, - ответила я, простилась и ушла.

   Опять мы долго не виделись - до тех пор, как она однажды явилась ко мне с суровым, печальным лицом и объяснила, что приехала по делу.

   Она созналась, что опасения мои были справедливы, что князь оказался человеком плоти и крови, подобно другим, несмотря на свои седые волосы и шестой десяток. При первых физических проявлениях его любви Коптева почувствовала отвращение, которое всячески старалась преодолеть в себе, так как они шли от великого человека. Потом, при учащении таких проявлений, она сочла нужным объясниться с ним. С этой целью она рассказала ему о моем последнем свидании с ней. Рассказывая, она старалась обратить мои опасения в шутку, в немыслимую смешную нелепость. Но вместо того чтобы вразумить князя, она произвела совершенно обратное действие. Князь сразу воспользовался этим рассказом, чтобы высказаться со своей стороны и излить перед ней свои чувства и потребность в их физическом удовлетворении.

   - Что же мне делать? как отказать ему? - проговорила она наконец после продолжительного молчания.

   - Напишите ему письмо.

   - Легко сказать: написать! Разве это его остановит?

   - И вы можете еще считать великим человека, который желает насильно обладать женщиной? - сказала я с презрением.

   Этот презрительный тон относительно ее недавнего кумира оскорбил Коптеву, и она тотчас же заметила:

   - Вы забываете, что тут человеком руководит страсть.

   - В таком случае все преступления могут быть оправданы страстью, - возразила я. - Нет, человек, неспособный осилить свои зверские инстинкты силою разума, не может быть великим, и я радуюсь, что вы не успели еще отдаться этому ничтожному человеку.

   - Теперь не время препираться о величии или ничтожестве князя, - заговорила нервно возбужденная Коптева. - Я так измучена, что у меня нет больше сил бороться с ним, - сказала она, уже не скрывая своего отчаяния и мук, пережитых за последние три месяца.

   В конце концов Коптева решила попробовать написать князю письмо, предварительно скрывшись. Но это нисколько его не образумило. Он сумел найти ее, врывался в ее квартиры, которые она то и дело меняла, делал ей бурные сцены, катался в бешенстве по полу, грозил всякими скандалами: словом, произошла отчаянная и ожесточенная травля обезумевшим от страсти стариком неопытной девушки. Десять лет аскетической жизни только временно усыпили все его зверские инстинкты и придали им теперь новую силу. Перспектива овладеть молодой, красивой, восторженной девушкой не покидала его со дня появления к нему Коптевой. И вот, когда путем разных подходов и казуистических доводов он почти овладел своею добычею, она, раздразнив его до крайности, вдруг ускользнула. Он пришел в ужаснейшую ярость и не щадил ни трудов, ни средств, чтобы вернуть потерянное. Он шпионил, подкупал прислугу, дворников, разносчиков, переодевался, следил не только за Коптевой, но и за ее знакомыми, которых знал в лицо. Коптева измучилась и исхудала страшно за этот период преследования. Всю ее прежнюю надменность и презрение к людям как рукой сняло. От ее поклонения князю не осталось ничего кроме ненависти и отвращения. Беззащитность ее была тем ужаснее, что она стояла вне покровительства отца и брата, а чувство стыда и самолюбия не позволяли ей просить защиты посторонних мужчин. Она наконец скрылась на несколько месяцев из Москвы, и князь потерял ее след.

   Долго ничего не было о нем слышно, и только после его смерти лет через тридцать и даже более в некоторых журналах возникла о нем полемика. Некоторые уверяли, что князь был великим человеком, другие, наоборот, утверждали, что он был шарлатан. Боюсь ошибиться, но чуть ли не покойная "Неделя" даже командировала на место своего сотрудника Меньшикова, который, сколько помнится, вынес о нем впечатление как о шарлатане.

   Желая проверить свои прежние впечатления, я написала Коптевой, проживавшей за границей, верен ли этот взгляд на князя, и получила не только подтверждение, но еще более сильные аргументы против его недостойной, шарлатанской личности.

   Несколько позже, через год пожалуй, во всяком случае уже после того, как князь отстал от Коптевой, я жила с братом на теперешней Московско-Казанской - а тогда Московско-Рязанской, железной дороге. Брат занимал место начальника ремонта дороги, я заведывала его иностранной корреспонденцией. То было веселое, бодрое время. У меня было много знакомых, все воодушевленные возвышенными идеями и стремлениями к самосовершенствованию. Между ними не было особенных гениев, но много более или менее известных впоследствии людей, как например, умершие уже Котляревский, Козлов и многие другие, имена которых мне еще неудобно называть. В числе новых знакомых был и поэт Плещеев, человек не нашего поколения, не шестидесятник, а человек сороковых годов, пострадавший в деле Петрашевского, не особенно сильно скомпрометированный и сосланный не далее Оренбурга. Плещеев был благообразный, солидный человек лет под сорок. У него была молодая жена, в полном смысле слова русская красавица. По природе несколько застенчивая, она казалась апатичной, но в сущности, была очень наблюдательна и отличалась весьма верным взглядом на людей и жизнь. Необыкновенно высокий рост и выражение апатии старили ее, так что она казалась женщиной лет двадцати шести, в то время как ей было не более двадцати.

   Пленившись женой Плещеева, я постепенно расположилась и к нему самому. Сначала я находила его очень серьезным, литературно образованным человеком, у которого есть чему поучиться. Считая его умнее и опытнее себя, я относилась к нему с уважением и нередко обращалась за разрешением своих недоумений по поводу тех или других вопросов, занимавших меня в то время. Но он, будучи человеком весьма поверхностным, фразером, как его справедливо охарактеризовала Коптева, не привык серьезно вдумываться, отдавать себе отчет и анализировать жизненные явления. В ответ на мои недоумения он приходил только в восторг от того, что меня занимают именно такие вопросы, над которыми будто бы и он ломал когда-то себе голову, но в сущности, ни чему не пришел и решил, что "мир есть мудреная книга". Ко всему, что приходилось ему по вкусу, он относился с поэтической вольностью, не признавая за собой ровно никаких обязанностей и правил, и во всем оправдывался своей художественной натурой и всепожирающим пламенем своей души. В сущности же, за всем этим таился глубокий эгоизм, хотя все считали его добрым и безобидным человеком. Кроме того, он был крайне самолюбив и готов возненавидеть всякого, кто попробовал бы представить его человеком, бьющим, собственно, баклуши и ни к чему дельному не годным. Будучи постоянно окружен такими же фразерами, как и сам, он целые дни проводил с ними в извержении красивых фраз по поводу разл