Жуковская Екатерина Ивановна - Записки

ичных литературных явлений. Все это делалось в прихлебку с шампанским, для которого у него всегда находились деньги, несмотря на постоянные жалобы на стесненные обстоятельства. Между женщинами он пользовался успехом и очень часто влюблялся сам, несмотря на свою красивую жену. Впрочем, очень далеко в своих любовных увлечениях он не заходил. Большинство женщин, за которыми он ухаживал, были не прочь держать при себе поклонника и обожателя, интересного поэта, пожалуй, даже в качестве любовника, но не иначе как под покровом приличия.

   Увлекшись в ссылке красотой своей жены, в то время еще не вышедшей окончательно из детского возраста, он поспешил сделать ей предложение. Мечтательный шестнадцатилетний ребенок, жена его в то время не имела понятия ни о жизни, ни о людях и не столько увлеклась самим Плещеевым, сколько тем представлением, которое она составила о нем как о поэте и о мученике за великую идею.

   Насытившись ею как женщиной, он не потрудился заглянуть к ней в душу, в которой таились неистощимые сокровища любви, преданности и самоотвержения. Напротив того, видя ее постоянную сдержанность и молчаливость, он махнул на нее рукой как на нечто, не заслуживающее никакого внимания, великодушно отвел ей почетное место самки, на которую должны лечь все заботы о доме и его собственном ублажении, а сам принялся искать удовлетворения своим высшим эстетическим вкусам в ухаживании за другими, более бойкими и бьющими в глаза женщинами. Такое отношение к жене, понявшей по истечении двух лет всю эгоистичность натуры своего мужа, усилило свойственную ей сдержанность.

   Мало-помалу, при более близком знакомстве с мужем и его друзьями, у нее образовался весьма нелестный взгляд на это общество, и потому она все более и более удалялась от него, почти никуда не выезжала и всецело отдалась детям, которые прибывали у нее чуть ли не каждый год.

   Возмутительнее всего было то, что Плещеев с легким сердцем предоставлял приятелям говорить жене двусмысленности и остроты насчет ее частой беременности. Остроты эти были тем более оскорбительны для молодой женщины, что муж ее как будто подзадоривал приятелей к ним и находил, по-видимому, удовольствие в смущении и молчаливых страданиях жены, точно он хотел на ней выместить все свои неудачи у других женщин.

   В таком положении находились супруги, когда судьба свела меня с ними. Мой веселый, жизнерадостный нрав привлек ко мне жену Плещеева с самого первого раза, как она потом призналась в минуту откровенности. Более же всего нас сблизило общее разочарование в порядочности мужчин и в возможности иметь с ними какие-либо отношения помимо любовных. Более сдержанная Плещеева никогда не намекала мне о своем разочаровании в муже, так что я считала взгляды ее на большинство мужчин чисто объективными и не подозревала холодности в отношениях супругов, хотя и находила, что Плещеев по годам жене не пара. О его любовных похождениях я не имела сначала никакого понятия и считала себя совершенно гарантированной от его ухаживаний.

   Между тем Плещеев воспламенел ко мне страстью весьма быстро и потерял вскоре всякую способность рассуждать. Установившиеся было между нами дружеские отношения долго оставляли меня в неведении насчет этой страсти. Я все еще не перестала верить в возможность простой дружбы между мужчиной и женщиной. Его любезность я принимала за желание угодить жене. Некоторое подозрение могли бы заронить его частые, чуть ли не ежедневные, посещения, но он всякий раз объяснял свое появление тем, что зашел мимоходом, по поручению жены, желающей осведомиться о моем здоровье, и так как при нем, действительно, всегда находилась книга или рукописный сверток, который он будто бы куда-то или откуда-то нес, то я принимала это объяснение за чистую монету, не обращая внимания на то, что он подчас слишком долго засиживался. Только Коптева, часто видевшаяся в ту пору со мной, заставила меня несколько призадуматься.

   - И как это вам не надоест, в самом деле, толковать с ним по целым часам! - заметила она однажды после особенно продолжительного визита Плещеева.

   - И представить не можете, как надоело! Но он такой добрый, к тому же у него такая милая жена, что духа не хватает его оттолкнуть, - ответила я.

   - И какую вы это вечную доброту в людях находите? - возразила Коптева. - В чем это его доброта выражается? в милой жене, что ли?

   - Ну, хоть бы даже в милой жене, - засмеялась я. - Нужно быть добрым, хорошим человеком, чтобы оценить такую прелесть. Кроме того, разве же не мило с его стороны заходить и справляться о моем здоровье по поручению жены?

   - Не бесите вы меня вашим глупым няньчанием с добротой! - воскликнула Коптева. - Я, право, так и жду, что вы скоро выйдете на крыльцо и будете звать: "цып, цып, цып, добренькие, добренькие, пойдите ко мне!" Как хотите, а Плещеев непременно вам в любви объяснится!

   Я рассмеялась; но ее слова заставили меня призадуматься. Мысль, что он серьезно может ухаживать за мной, показалась мне страшно нелепой. Меня обеспокоило его бездельничание и беззаботное отношение к такой милой жене. "В первый же раз, как придет, выскажу мое недоумение насчет его поведения и направлю на надлежащий путь, хотя бы пришлось наговорить ему неприятностей на фасон Коптевой", - думала я. И так как, решивши раз что-нибудь, я не любила откладывать в долгий ящик своих намерений, то привела их в исполнение при первом же посещении Плещеева.

   - Нет, вы, пожалуйста, не рассаживайтесь, - сказала я ему, когда он было расселся у меня на другой день после моего разговора с Коптевой.

   - Что так? - спросил он с удивлением.

   - Я нахожу, что ваша жена должна слишком скучать от ваших продолжительных и притом чуть ли не ежедневных отлучек.

   - Только-то! А я думал, что-нибудь худшее.

   - Чего же еще худшего? Такая чудесная женщина скучает, и вы бросаете ее одну по целым дням.

   - Она вам жаловалась, что ли?

   - Нет, не жаловалась.

   - Так вы по собственному опыту пришли к заключению, что без меня скучно?

   - Ну, пожалуйста, не забывайтесь; я без вас нисколько не скучаю, - сказала я недовольно, так меня передернули его тон и фатовская улыбка.

   - Ну, так вот видите: если вы без меня не скучаете после двухмесячного знакомства, то жене я и подавно надоел после четырехлетнего сожительства. Да, вообще, жена моя такой лимфатик, - продолжал он, - такая апатичная и сонная, только и умеет, что аккуратно исполнять свои обязанности жены и матери! Прекрасная женщина! Спора нет! Но хоть бы раз, на смех, сделала бы что-нибудь не так, чего не доисполнила бы.

   - Вам нужна, должно быть, такая же безалаберная женщина, как вы, которая бы бездельничала подобно вам, то и дело бросала бы свой дом на произвол судьбы и оказалась бы такою же дурной матерью, каким дурным отцом оказываетесь вы.

   - О, это вы напрасно так говорите, - возразил он бледнея. - Вы можете упрекать меня за то, что я не совсем хороший отец и муж, я даже рад, если хотите, что это так, потому что, по моему мнению, тот не человек, у которого вся жизнь закована в узкую семейную рамку. В безделье же вы не вправе меня упрекать. Я бездельничаю! - Я читаю, пишу. И если не пишу постоянно, сплошь, то это потому, что

   Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон... -

   продекламировал он.

   - Ну, стихи Пушкина вы привели вовсе не к месту! Не всякому простится то, что прощается Пушкину. Ведь у него был оригинальный, действительный талант. Кроме лирических стихов, он написал Бориса Годунова, Пугачевский бунт, а это требовало усидчивой, большой работы. Он много работал, несмотря на свою молодость; он ведь умер моложе, чем вы теперь. Чего бы он ни написал еще!

   - Так вы хотите сказать, что у меня таланта нет? - проговорил Плещеев сердитым тоном.

   - Не то чтобы не было вовсе таланта, но не такой, конечно, который оправдывал бы ваше сплошное безделье. Ну да будет об этом, - сказала я уже шутливым тоном, чтобы смягчить несколько жесткость моих слов. - Постарайтесь исправиться и сделаться достойным дружбы вашей жены. Она любит вас и поддержит вас лучше, чем я, на вашем трудовом пути.

   - Что это вы всё, серьезно или шутите? - вдруг вскочил с места Плещеев, хватаясь за шляпу, весь бледный, глядя вопросительно на меня.

   - Как нельзя более серьезно, - подтвердила я.

   - Ну-с, я буквально следую вашему совету, - произнес он каким-то аффектированным театральным тоном и, махнув рукой, приподнял шляпу, взял свой сверток и ушел, не протягивая руки ни мне, ни Копте -вой, молчаливой свидетельнице происходившего разговора.

   - Ну что вы пригорюнились? - сказала Коптева после ухода Плещеева. - Или вам уже жаль стало вашего добряка? - прибавила она насмешливо.

   Я молча утвердительно кивнула головой, чувствуя, что, пожалуй, расплачусь, если заговорю: до того я была расстроена произведенной экзекуцией.

   Прошло около двух недель после моего разговора с Плещеевым - он не показывался. В конце второй недели ко мне явилась его жена. Я очень обрадовалась ей.

   - Что это вы нас совсем забросили, ma belle? - спросила она, целуя меня. - Мы по вас соскучились и, наконец, решили с мужем, что нужно вас проведать. Я не хотела оставлять детей одних надолго на даче, - мы ведь переехали, - посылала мужа, но он отговорился каким-то спешным делом; обещал присмотреть за детьми и буквально погнал меня к вам.

   - Что же, перестал сердиться?

   - На что ему было сердиться? - спросила она удивленно.

   - Да я ему тут разных неприятностей наговорила и назиданий. Ну вы-то не сердитесь на меня за это?

   - Разве на вас можно сердиться? Меня удивляет, что муж мог на вас рассердиться. Я его еще пройму за это. То-то я недоумевала, что он все сидит дома в последнее время и не бегает больше к вам, тогда как перед тем дня не проходило, чтобы он не заглянул к вам под каким-либо предлогом. Вчера он вдруг пристал ко мне: поезжай я за вами и привози гостить! Поедемте со мной, дорогая, возьмите белья и что нужно недели на две, на три!

   - Господь с вами: уж не переехать ли жить к вам? Нет, нет, надолго я не могу ехать, у меня обязанности, Служба...

   Поторговавшись, мы сошлись на трех днях, пока брат не вернется с объезда пути. Я наскоро собрала в мешок необходимые вещи, и мы поехали.

   Плещеев встретил нас на крыльце радостный, сияющий и поспешно бросился нас высаживать.

   - Ну вот, спасибо так спасибо вам обеим, - вам за то, что приехали, а тебе за то, что привезла, - поцеловал он у жены руку, не отдавая себе отчета в том, как может принять такие восторги жена. О его ссоре со мной никто не упоминал как бы по общему уговору.

   После обеда, в то время как мы втроем сидели за кофеем в гостиной, жену Плещеева зачем-то вызвали в детскую. Не успела она скрыться за дверью, как Плещеев, точно школьник без учителя, круто оборвал начатый разговор и, состроив умильную физиономию, торопливо спросил меня:

   - Что же вы не ехали?

   - Боялась подвергаться новым невежливостям с вашей стороны, - нашла я удобным свалить всю вину на его невежливость.

   - Бог мой! - всплеснул он вдруг руками, - когда же я был с вами невежлив?

   - В последний раз, как заходили ко мне: обозлились и еле кивнули головой.

   - Но вы мне наговорили таких вещей, что, право, и мертвый бы обиделся!

   - Если бы вы были менее самолюбивы и эгоистичны, то увидели бы, что кроме доброго желания вам и вашей жене, у меня ничего не было.

   - Ну, да хорошо, простите, простите, не сердитесь!

   - Да я не сержусь, если приехала.

   - Ну, дайте ручку поцеловать в знак примирения! Я было протянула руку, но он припал к ней с таким жаром и так страстно стал ее целовать, что у меня на этот раз невольно шевельнулось подозрение, что тут что-то не так, что, пожалуй, Коптева и права, - и потому я вырвала свою руку. В эту минуту как раз входила его жена и как-то странно взглянула на нас обоих. Плещеев несколько смутился, точно пойманный в чем-то, и этим еще более усилил мои подозрения. Открытие это неприятно поразило меня. Приняв самое ледяное выражение лица, я обратилась к его жене и сказала:

   - Не оставляйте нас более одних, а то мы без вас поссоримся!

   - А мне так показалось совершенно обратное, - сказала она с иронией.

   - Ты вошла в то время, как мы мирились, - нашелся Плещеев.

   - Да, но, во всяком случае, я вижу, что продолжительный мир у меня с вашим мужем немыслим.

   - Неужели вы говорите это серьезно? - спросил Плещеев, заглядывая мне в глаза.

   - Совершенно серьезно, - ответила я. Плещеева передернуло от моего тона, и он надулся; жене же его, видимо, стало жаль, что нарушилось общее веселое настроение, и захотелось вернуть его.

   - Ну, полноте, милая Екатерина Ивановна, - положила она свою руку на мое плечо, - не сердитесь на него - у него намерения самые добрые, относительно вас в особенности!.. Не правда ли? - с усмешкой обернулась она к мужу.

   - Чистая, чистая правда! устами младенца глаголет истина, еще Христос сказал, - Плещеев поцеловал у жены руку.

   К вечеру подъехало несколько гостей из Москвы, в том числе известный актер Малого театра Пров Садовский и бывший проездом в Москве Салтыков.

   Тотчас же полилось шампанское. На балконе просидели до глубокой ночи. Большинство гостей уехало обратно в Москву. Кроме меня остался ночевать молодой родственник Плещеева Балахонцев.

   Придя в спальню, мы с женой Плещеева улеглись в постели, но проболтали как есть всю ночь напролет. Темнота ночи как-то особенно поощряла к откровенности, и жена Плещеева не только расспрашивала меня о моем житье, замужестве и приключениях, но и сама рассказала свою незатейливую жизнь во всех подробностях, в которых проглядывало много горечи и разочарования.

   Только что зашевелились в доме и застучала посудой прислуга, я предложила Эликониде поскорее одеваться и идти собирать грибы в дальний лес, пока не жарко. Как ни торопились мы, но за возней с детьми Эликонида не могла выбраться ранее восьми часов, а тут встал Плещеев с молодым родственником. Они взбунтовались против ухода дам одних и потребовали, чтобы их тоже приняли в компанию, но предварительно упросили дать им напиться чаю. Мы выбрались из дому только к девяти часам. К счастью, солнце еще не очень пекло, и через полтора часа мы очутились в лесу. Тут мы рассыпались в разные стороны, но Плещеев то и дело оказывался около меня и все приставал с разными шуточками.

   Находившись до страшной усталости по лесу, все собрались у опушки с весьма небольшим количеством грибов, и то преимущественно сыроежек, а Плещеев даже с какими-то странными грибами, вроде мухоморов и дождевиков, видимо положенных в корзину для формы. Между тем становилось невыносимо жарко. Все до того устали, что нечего было думать о возвращении домой пешком. Сначала смеялись над таким критическим положением, но по мере того как подвигалось время, все стали чувствовать голод и принялись уже серьезно обдумывать возможный исход из столь неприятного положения.

   После долгих рассуждений Балахонцев вызвался дойти до ближайшей деревни, верстах в двух от места нашей стоянки, и приискать там телегу.

   Прошел с лишком час, прежде чем к нам подкатил Балахонцев в телеге с мужиком. Его встретили, как избавителя в пустыне. Балахонцев сел рядом с мужиком впереди, я с Эликонидой на главном сиденье, а Плещеев сел к нам спиной, сзади, спустив ноги за борт телеги. Ехали, болтали, смеялись. Вдруг я почувствовала легкое прикосновение к своим волосам. Предполагая сначала, что я за что-нибудь зацепилась, я встряхнула головой; но не прошло минуты, как повторилось то же прикосновение, и только по близости дыхания Плещеева я скорее угадала, чем почувствовала, что он целует мои волосы. Это открытие бросило меня в краску негодования.

   - Фу, какая это все гадость и низость! - закрыла я себе с отвращением лицо.

   - Что это с вами? - с какой-то необычайной жесткостью в голосе спросила Эликонида.

   - Жарко очень, - ответила я, не глядя на нее.

   Через несколько времени, воспользовавшись толчком телеги, Плещеев, как бы желая половчее сесть, ближе придвинулся ко мне и сызнова поцеловал меня в волосы. Я окончательно растерялась и ничего лучшего не придумала, как нагнуться вперед, опершись локтями в колени, опустив голову на руки так, чтобы Плещеев без явного скандала не мог дотронуться до моих волос.

   Полная негодования и стыда, не зная, видела ли все это Эликонида, я, не шевелясь, доехала в этой позе до дачи, сознавая только одно, что я должна тотчас же уехать и никогда больше не показываться к Плещееву.

   Плещеев между тем не раз пробовал завязать веселый разговор, который не находил никакой поддержки ни у меня, ни у его жены. Едва подъехали мы к даче, как Эликонида соскочила с телеги и поспешила в детскую, а я, не вылезая, стала договариваться с мужиком, чтобы тот довез меня до города или до первого извозчика.

   - Да что вы, что вы, Екатерина Ивановна, с чего вы взяли, что мы с женой вас отпустим! - воскликнул с изумлением Плещеев, приготовившийся высаживать меня.

   - Да вы это шутите, в самом деле! - вмешался Ба-лахонцев, знавший, что я приехала на несколько дней.

   - Нисколько не шучу: мне очень в город нужно, - ответила я почти со злостью, не глядя даже на Плещеева. - Вы, кажется, тоже собирались сегодня в город, - хотите, подвезу? - обратилась я к Балахонцеву. - Спросите, пожалуйста, только у горничной мой мешок с туалетными принадлежностями.

   - Ни-ни-ни! Никак не позволю горничной ничего ни собирать, ни подавать, - вмешался с отчаянием Плещеев. - Да где это жена?.. Эликонида, где ты? - побежал он разыскивать жену.

   Воспользовавшись его уходом, я попросила Балахонцева привезти мне в город мой мешок и велела мужику скорее ехать.

   Вернувшись домой я предалась самым горьким и безотрадным размышлениям. Более всего меня мучило недоумение, как истолковала мой отъезд Эликонида. Вспомнился мне ее странный подозрительный взгляд вчера, в то время как она застала меня вырывающею руку из рук Плещеева. Мысль, что Эликонида могла заподозрить меня в тайных любовных сношениях со своим мужем, всякий раз заставляла меня краснеть от стыда и негодования.

   Все это так подействовало на меня, возбудило во мне такое чувство отчаяния и обиды, что я стала думать о том, куда бы уехать из Москвы. Как раз около этого времени доктор Захарьин, часто бывавший у моих родителей, заметил, что у моего маленького сына одна рука толще другой, и велел ехать в Старую Руссу для предупреждения костоеды. Я собралась очень скоро. Накануне отъезда я сидела у открытого окна, поджидая целую компанию знакомых, обещавших приехать провести со мной последний вечер, как вдруг из подкатившей пролетки вышла Эликонида.

   - Здравствуйте! или не хотите меня видеть? - спросила она протягивая мне руку.

   Я протянула руку, но от волнения не могла выговорить ни слова. Эликонида, тоже не говоря ни слова, обняла меня, и мы крепко поцеловались.

   - Я вам очень благодарна, что приехали... мне было больно уехать не простившись с вами... К тому же я не знала, как вы обо мне думаете, - сказала я прерывисто, подавляя слезы.

   - Разве же можно о вас дурно думать? - опять поцеловала меня с нежностью Эликонида. - Я себе простить не могу, что хоть минуту могла подозревать вас в лицемерии. Милая, милая, тысячу раз милая! Где бы вы ни были, что бы с вами ни случилось, - напишите, я приеду к вам на помощь. Обещаете?

   Я только молча ее поцеловала, потому что от волнения не могла произнести ни одного слова, боясь расплакаться.

   - Нет, вы мне скажите, дайте слово!

   - Хорошо, хорошо, даю.

   - Ну а писать будете?

   - Зачем? - спросила я смущаясь.

   - А, так, значит, вы все еще не простили меня? сердитесь? - сказала Эликонида с укоризной.

   - Не сержусь, милая, не сержусь! Я только думаю, что будет лучше вовсе не писать. Со временем, потом, быть может...

   - Нет, нет, никак не со временем, а именно по приезде на место. Так даете слово, что будете писать? - спросила, она серьезно на меня глядя.

   - Извольте, с тем чтобы и вы писали аккуратно.

   - Разумеется. Если не я, так как мне всегда трудно засесть писать, то муж будет это делать с величайшим наслаждением. Ну, а теперь прощайте!

   - Куда же вы? - воскликнула я с сожалением.

   - Вы знаете, я ведь к вам тайком от мужа. Известие о вашем внезапном отъезде как громом поразило нас. Муж звал меня ехать с ним завтра провожать вас. Я было согласилась, но потом передумала: мне захотелось проститься с вами не на людях; пусть уж он едет завтра один. Не делайте такой недовольной мины - это нехорошо! Пожалуйста, будьте любезны с ним как со всеми и никаких жестокостей не отпускайте. Совершенно лишнее быть жестокой, - серьезно вам говорю. Слышите?

   - Слышу, слышу, - пожала я ей руку.

   - Ну то-то, прощайте же теперь окончательно, не поминайте лихом и смотрите пишите.

   Затем мы еще раз обнялись, и Эликонида уехала. После этого свидания мне только раз пришлось видеть Эликониду в мой короткий приезд в Москву. Через год или полтора она заразилась тифом, ухаживая за своей кухаркой, и умерла.

   - Знаете что, я был очень рад, когда узнал, что вы уехали из Москвы, - сказал мне покойный Салтыков, когда мы вскоре после смерти Эликониды разговорились с ним о ней и о нашей первой с ним встрече у Плещеевых на даче. - Ведь он же, право, был тогда по уши влюблен в вас! Не качайте головой, правду говорю, хоть всего один вечер провел с вами у них. И мне, право, было до смерти жаль эту прекрасную женщину; не ценил он ее при жизни, а теперь ноет и нюни распускает. А чего простить не могу - так это того, что он на ее смерть уже стихи написал и нам в редакцию прислал с непременной просьбой скорее их напечатать. Так-таки не утерпел, чтобы на ее неостывшую могилу стихами не накапать. Уж эти поэты!

   В год смерти Эликонида успела оказать мне услугу, как рассказал мне впоследствии Плещеев.

   Как ни далек был Плещеев по своим взглядам и вкусам от всякой политической деятельности, тем не менее неизвестно вследствие каких причин и соображений - может по старой памяти о нем, как о когда-то сосланном - его приплели к делу Чернышевского и нашли нужным произвести у него обыск. К нему явились жандармский полковник, полицейские, понятые. Перерыли, как водится, весь дом, дошли до его письменного стола и там, в числе других писем, оказались мои два письма, писанные вскоре по моем выезде из Москвы и не содержавшие ничего, кроме дорожных впечатлений. Но Эликонида по опыту знала, что достаточно какой-нибудь незначительной бумажки, найденной у обыскиваемого, чтобы привлечь к ответственности новых неповинных лиц. С необыкновенной находчивостью она на глазах жандармского полковника выхватила из ящика мои письма и скомкала в руке. Как ни ловко сделала она это, но зоркий глаз жандармского полковника уловил ее движение. Он вежливо отвел ее в сторону и вполголоса спросил:

   - Чьи?

   - Что? - попробовала было прикинуться непонимающей Эликонида.

   - Письма! Я видел, не отпирайтесь... вы и теперь их держите в вашем кулачке! - усмехнулся он.

   - Право же, в них нет ничего противозаконного, я не хочу только предоставить вам на травлю еще новое безвинное лицо.

   - Безвинных лиц мы не трогаем.

   - Но и мы безвинные, а вы весь наш дом перерыли!

   - Скажите все-таки откровенно, от кого - честное слово старого служаки, не трону!

   - От Цениной.

   - Только-то! Уж не от Катеньки ли, дочки Иван Ивановича Ильина?

   - От нее самой.

   - Ну и хорошо сделали, что взяли. Жаль было бы ее старика-отца огорчать. Знаю я ведь эту Катеньку, еще девочкой в институте видал. Это такая восторженная женщина - мечется все! В классные дамы, говорят, поступила: ни от кого денег, вишь, не берет, на свои заработки жить хочет. Я с батюшкой ее часто в институте встречался, когда она еще подросточком была: я тоже к дочери ездил. Почтенный, заслуженный человек Иван Иванович! - добродушно распространялся жандармский полковник, отвлекаясь от своих инквизиторских обязанностей. - Ах, Катенька, Катенька, скажите пожалуйста! - вздохнул он и покачал головой. - Хорошенькая была девочка! Глазки живые, смышленые! Не дал-то ей Бог счастья, бедняжке!

   Чтобы покончить с Плещеевым, скажу еще несколько слов о наших дальнейших встречах с ним. Провожая меня с другими в день моего отъезда из Москвы, он в последнюю минуту сунул мне в руку две записочки. В одной он распространялся в нежностях и просил меня хоть через двадцать лет только кликнуть его - и он прилетит ко мне, где бы я ни была, хоть в холодной Сибири; на другой были написаны стихи ко мне и начинались так:

  

   С насмешкой наглой на устах,

   Они клеймят тебя позором,

   Но ты не склонишься во прах

   Пред их бездушным приговором...

  

   Дальше не помню; может быть, это было немного иначе. В мой приезд на короткое время в Москву я не поехала к Плещееву. Узнав о моем прибытии, он явился ко мне, пробовал пускаться в нежности, но я, уже проученная опытом, сочла нужным отвадить его насмешками, которых он не выносил. Плещеев рассердился и в отместку мне выкинул довольно вероломную шутку. Он очень настойчиво уговаривал меня приехать к ним на другой день вечером повидаться с женой, которая горит нетерпением видеть меня, и, кроме того, соблазнял обществом Салтыкова, Унковского, которого я очень любила и уважала, и молодого остроумного поэта Буренина.

   Эликонида встретила меня с укором за то, что я без ее приглашения не хотела их видеть, была ласкова и нежна со мной. Плещеев был любезен и корректен, только юный поэт придирался чуть не к каждому моему слову. Я отпарировала как могла, и впоследствии, через год или два, когда уже ближе познакомились с ним, спросила, почему он тогда привязывался к каждому моему слову.

   - Просто забавляло вас дразнить! Хотелось посмотреть, что из вас вышло. Плещеев пришел ко мне и говорит: "Приходите, батюшка, ко мне завтра вечером, у меня будет Екатерина Ивановна; она проездом из Петербурга и стала совсем нигилисткой. Осмейте ее".

   С Эликонидой это была моя последняя встреча: в эту или следующую зиму она умерла. Плещеева я увидела в Петербурге в так называемой коммуне. После обыска, о котором я упоминала, его вызвали в III Отделение по делу Чернышевского; он был очень расстроен, и потому я отнеслась к нему на этот раз очень дружественно. Мы долго разговаривали с ним за чаем. Перед уходом он пропадал некоторое время в кабинете одного из членов коммуны и при прощании сунул мне записочку, в которой объяснил, что в нем я имею верного и преданного друга.

   С тех пор я никогда более не разговаривала с ним. Однажды (я была уже вторично замужем) я пришла к покойным Унковским в то время, как Плещеев сидел у них в кабинете. Я села с женой Алексея Михайловича в гостиной. Выйдя из кабинета и увидав меня, Алексей Михайлович радостно крикнул Плещееву, думая его обрадовать: "Идите, идите, это Екатерина Ивановна!" Но так как Плещеев не показался на этот зов, то Алексей Михайлович вскочил с кресла и окрикнул его, заглядывая в кабинет. Видимо Плещеев отрицательно покачал головой, потому что и на этот раз не вышел, а веселый Унковский рассмеялся, прикрывая рот рукой, как имел привычку делать, и лукаво посмотрел на меня. Это было в год смерти Эликониды, и я понимаю, что Плещееву было неприятно меня видеть, как живой укор памяти его жены.

   Вскоре после этого Плещеев переселился в Петербург и жил, кажется, на даче в Павловске, где проживали обыкновенно и мы с мужем. Мне приходилось очень часто его видеть на музыке или на дебаркадере; но мы не кланялись друг другу.

   Я слыхала, что перед смертью он получил чуть ли не миллионное наследство, женился вторично и умер, кажется, за границей.

   В 1862 или 1863 году я жила в Петербурге, где, благодаря содействию одной моей знакомой, получила переводную работу у покойного Вернадского.

   Через несколько месяцев собралась в Петербург и Коптева. Она приехала в конце апреля и остановилась на несколько дней у меня до приискания дачи, которую мы с ней решили нанять пополам.

   На другой день по приезде в Петербург Коптева сообщила мне, что должна вызвать одного критика-поэта, с которым знакома только через переписку. Переписка завязалась у них благодаря болезни одного общего знакомого, проживавшего в Петербурге. Знакомый этот, большой почитатель Коптевой, наговорил поэту-критику Кускову столько прекрасного о Коптевой, что Кусков страшно заинтересовался ею. Тот же самый поклонник Коптевой почти в каждом письме к ней не переставал выхвалять умственное превосходство своего приятеля. Недоставало только предлога завязать им самим переписку, и вот болезнь поклонника Коптевой скоро дала повод к этому. Сначала Кусков просто сообщил о болезни друга и о том, что тот лежит в больнице; ну а дальше уже было нетрудно перейти к отвлеченным вопросам и личным темам. Не знаю, что стало с Кусковым впоследствии, но в то время он отличался необыкновенным самомнением и очень много себя хвалил в письмах к Коптевой. Так, в них встречались приблизительно такие выражения: "Мужчина без женщины не есть полный человек, как бы ни был он гениален, и потому женщина должна дополнять мужчину. Каждый мужчина должен искать свою половину. Вы мне не годитесь, потому что и вы, и я представляем три четверти каждый: мы должны искать только четвертушки, а не половины". Хотя это и другие письма коробили Коптеву, тем не менее она все-таки полюбопытствовала повидать их творца и потому пригласила его. Кончилось это знакомство довольно нелепо. Кусков сейчас же явился на приглашение и произвел на нас обеих самое неприятное впечатление как внешностью, так и разговором.

   Так как он, собственно, явился к Коптевой, а не ко мне, то я не считала нужным вмешиваться в разговор, предоставляя всецело Коптевой разделывать Кускова, на что она была великая мастерица.

   После первых взаимных представлений он быстро развернулся и принялся ораторствовать и нещадно честить направо и налево всех тогдашних литературных знаменитостей, с которыми будто бы находился в коротких отношениях. Слова "дурак", "идиот безмозглый" ни на минуту не сходили у него с языка. Задетая за живое тем, что Кусков обозвал "идиотом" только что перед тем умершего Добролюбова, Коптева принялась доказывать, что только ограниченные люди и завистники могут не признавать ума в Добролюбове. Ее язвительный хладнокровный тон вывел из себя Кускова. Он принялся кричать, жестикулировать и приводить разные доказательства в подтверждение своих слов.

   Накричавшись до хрипоты, Кусков стал наконец прощаться и то после неоднократных замечаний Коптевой, что она привыкла рано ложиться спать.

   - Позвольте приехать к вам завтра утром, - спросил он Коптеву прощаясь, видимо сознавая, что поле сражения далеко не в его руках, и чувствуя поэтому потребность атаковать позицию завтра со свежими силами.

   - Мы завтра едем в Парголово с утра, и нас целый день не будет дома, - ответила Коптева, чтобы как-нибудь отделаться от него.

   - Вот и прекрасно: я очень люблю подышать на свежем воздухе, - позвольте вам сопутствовать?

   - Но мы едем к знакомым, - попробовала уклониться Коптева.

   - Прекрасно! Вы пойдете к знакомым, а я в парке подышу свежим воздухом, дорогой поговорим.

   Проклиная свою судьбу и неумелость отвязываться сразу от людей, мы, действительно, собрались на другое утро в Парголово.

   - Знаете ли что, - сказала мне Коптева, - уедемте-ка поскорее - до его приезда, благо мы не условились насчет часа отъезда, а няне велим сказать, что прождали его битых два часа.

   - В самом деле, идея! - воскликнула я.

   Мы послали за коляской и только что собрались в нее садиться, как подъехал Кусков. Наше очевидное намерение уехать без него неприятно поразило Кускова. Насупившись, он пересел к нам в коляску и, видимо, ожидал извинений. Как бы не замечая его присутствия, мы молчали. Кускову стало не по себе. Ему, вероятно, пришло в голову, не сердимся ли мы на него за опоздание, и потому он счел нужным сказать несколько оправдывавших его слов.

   - Вы меня вчера не предупредили, в каком часу приезжать, и поэтому я не особенно торопился, - обратился он к Коптевой.

   - Не ночью же нам, в самом деле, ехать! Можно было сообразить, - ответила она. Тон ее выговора, по-видимому, окончательно убедил Кускова, что она сердится за то, что он опоздал.

   - Теперь дни такие длинные... - попробовал он еще раз оправдаться.

   На это не последовало никакого возражения, и опять водворилось общее молчание. Наконец Кусков не выдержал и, обратясь к Коптевой, сказал:

   - Что же вы все молчите?

   Вместо ответа она обратилась ко мне:

   - Катя, слышите ли, - чего вы молчите?

   - Мне кажется, вопрос относился к вам, а не ко мне, - ответила я, прикрываясь зонтиком, чтобы скрыть улыбку.

   - Вы так хорошо умеете занимать гостей, - настаивала Коптева.

   - Это ваш гость, а не мой!

   - Нет, он ваш гость: он пришел в ваше помещение, а не в мое.

   - Но к вам и по вашему приглашению! Неправда ли, вы ведь ее гость и к ней приехали? - обратилась я к Кускову уже просто из дурачества.

   - Ничей! - сердито буркнул он.

   - Так зачем же вы с нами едете? - спросила сердито Коптева, задетая его грубым тоном.

   - Коляской пленился, - ответил он по-прежнему грубо. Коптева, не терпевшая, чтобы с ней говорили ее тоном, еще более рассердилась:

   - Ну, за этот ответ вас бы стоило высадить вон, вот сейчас посредине дороги!

   Я не могла удержаться долее от смеха и тряслась, уткнувшись в платок.

   Кусков взбесился окончательно.

   - Не знаю ничего глупее беспричинного смеха! - сказал он, сердито тряся головой.

   В ответ ему последовал новый взрыв хохота.

   - Ей-Богу, если бы кто-нибудь вздумал описать все это приключение, то все закричали бы, что это вздор, фарс какой-то, выдуманный для потехи публики, - продолжал он. - И добро бы какой-нибудь дурак дался поймать себя в такую ловушку, а то Платон Кусков!

   - Знаете что, - прервала его монолог Коптева, - пересядьте-ка лучше к кучеру на козлы: у вас, по крайней мере, будут слушатели более достойные вашего красноречия, а то у меня голова начинает болеть от смеха, слушая вас.

   - В самом деле, это первая дельная мысль, которую я сегодня слышу, - сказал Кусков, желая как можно больше уязвить нас. - Пересяду-ка я на козлы!

   Так и сделали. Без всяких дальнейших столкновений мы прибыли в Парголово и подъехали к незатейливому трактиру, у которого кучер решил покормить лошадей.

   - Что же мы будем теперь делать? - спросила я Коптеву.

   - А что хотите.

   - Да я, право, ничего не хочу.

   - Ну так останемтесь сидеть в коляске, пока кучер станет кормить лошадей. Будем есть нашу провизию!

   - Знаете, что я вам посоветую, мосье Кусков, - обратилась она вдруг к Кускову, продолжавшему в нерешимости все еще сидеть на козлах. - Наша провизия вас не насытит; вам не мешало бы попробовать утолить свой голод в этом трактире.

   Кусков нехотя сошел с козел и, сверкая полными негодования глазами, направился в трактир. Но, должно быть, тамошняя кухня не особенно возбудила его аппетит, потому что он тотчас же возвратился и встал поодаль у плетня.

   - Мосье Кусков, мосье Кусков, пожалуйте сюда! - вдруг подозвала его Коптева довольно любезным голосом.

   - Что прикажете? - спросил Кусков мрачным, оскорбленным тоном.

   - Отчего вы не едите?

   - Сыт-с, ей-Богу, сыт-с. На всю жизнь сыт-с сегодня!

   - Какой трагический тон! - насмешливо воскликнула Коптева.

   - Предложите ему пастилы или хоть фисташек, - сказала я ей вполголоса.

   - А то вот Катя предлагает вам пастилы или фисташек; может быть, пряников хотите? - уже смеялась Коптева.

   - И за пряники и за фисташки вашей подруге благодарен очень, - иронически расшаркнулся Кусков.

   - Ну как знаете! Я вас упрашивать не стану! - сказала Коптева, принимая самый равнодушный вид.

   Подъезжая к городу, мы встретили порожнего извозчика. Кусков оставновил его, слез с козел, молча поклонился, и с тех пор мы никогда больше его не встречали. Слышала я, что он нас справедливо разносил за наше нелепое поведение.

   Скоро после этого мы с Коптевой заняли пополам дачу в Лесном, где решили заняться самообразованием по всем отраслям знания, преимущественно же социальными науками и историей. Прежде всего, разумеется, нужно было справиться у сведущих людей, за что и как взяться. Судьба нам благоприятствовала. Не помню, как и через кого мы познакомились с Европеусом.

   Это был замечательно умный и на редкость красноречивый человек, большой поклонник Фурье. Окончив лицей в сороковых годах [1847], он попал в кружок Петрашевского и был - одновременно с ним, с Достоевским и многими другими - арестован и отправлен на Кавказ солдатом. В 62-м или 63-м году, когда мы с ним познакомились, он был прапорщиком в отставке, как он себя называл, и занимал должность директора пароходного общества "Кавказ и Меркурий". Европеус принадлежал к славной плеяде общественных деятелей Тверской губернии, во главе которой стояли Алексей Михайлович Унковский, Головачевы, Неведомские, Хилковы, Сабанеев и многие другие. Все они отличались особенным бескорыстием в деле освобождения крестьян и были деятельными участниками проводимой реформы.

   Европеус был знаком со многими литераторами и профессорами, группировавшимися около кружка "Современника". Он взялся составить нам список книг, отвечавших нашим стремлениям учиться и развиваться. Он же указал нам и библиотеку Серно-Соловьевича, как самую полную в научном отношении; сам свел нас туда и познакомил с хозяином библиотеки, тоже бывшим лицеистом.

   По просьбе Европеуса он обещал давать нам из своей частной библиотеки те книги, которые мы не найдем в его общественной библиотеке.

   Серно-Соловьевич был красивый, изящный молодой человек, воодушевленный самыми благородными стремлениями. Располагая большими средствами, он открыл книжный магазин, библиотеку и читальню с самым полным составом научных книг. Приказчиками у него состояли всё интеллигентные, высокоразвитые, честные люди. За одной из конторок восседала более или менее знакомая всему интеллигентному миру замечательно умная, образованная писательница, одна из лучших переводчиц, жена писателя, получившего большую известность своими "Письмами из деревни", Анна Николаевна Энгельгардт, чуть ли не первая положившая начало женскому общественному труду.

   За другой конторкой сидел Рихтер, тоже из лицеистов.

   Впоследствии он был из особо ценимых директоров департамента Министерства финансов во время управления покойного Бунге.

   Третью конторку занимал Сергей Николаевич Пыпин - брат академика и литератора.

   К сожалению, книгами частной библиотеки Серно-Соловьевича нам не пришлось долго пользоваться, потому что вскоре после нашего с ним знакомства он за что-то был арестован и затем сослан в Сибирь, где по дороге на него налетела тройка и раздавила.

   Библиотеку Серно-Соловьевича купил его товарищ, лицеист А. Черкесов. Под этой фирмой, но у чужого владельца, она существует и поныне.

   Ввиду непродолжительности нашего знакомства с Серно-Соловьевичем нам не удалось узнать его ближе. У меня остался в памяти только его рассказ о том, как он, недовольный ходом дела Комитета по освобождению крестьян, к которому был причислен или в котором служил, - хорошенько не помню, - решился написать доклад императору и подать ему лично.

   В докладе этом он изложил все то, что возбуждало его неудовольствие, и отправился с ним в Царское Село. В Царскосельском парке ему удалось встретить императора, гулявшего с покойным наследником Николаем Александровичем. Он шел за ними в ожидании, когда император повернется назад и очутится с ним лицом к лицу. Между тем его заметил наследник и сообщил о том отцу. "Тот повернулся раз, другой, - рассказывал Серно-Соловьевич, - а на третий послал ко мне сына спросить, что мне нужно. Я сказал и подал императору прошение; он принял и обещал рассмотреть". На другой или третий день Серно-Соловьевич был вызван к Орлову.

   Последний поцеловал его от имени императора за добрые намерения, а от себя разбранил за неуместную подачу доклада лично императору.

&