Жуковская Екатерина Ивановна - Записки

nbsp;    Вскоре после этого Серно-Соловьевич оставил службу в Комитете и занялся библиотекою и магазином.

   Европеус как замечательно умный и образованный человек сравнительно долее других пользовался расположением Коптевой.

   Впоследствии, когда Коптева исчезла с петербургского горизонта, я довольно долго вела знакомство с Европеусом и по выходе вторично замуж. Муж мой всегда находил, что из него вышел бы замечательный европейский оратор в любом парламенте. К сожалению, с распадением кружка "Современник", с закрытием последнего после каракозовского выстрела, аудитория Европеуса сузилась и измельчала. Он как-то изболтался и выдохся. С годами у него стало развиваться пристрастие к еде и питью и преимущественно за чужой счет, так как сам он был скуповат. Сначала его охотно везде принимали и угощали в качестве интересного собеседника, но когда он завел манеру не уходить из гостей до тех пор, пока не съест и не выпьет всего, что есть на столе и в буфете, то менее богатые стали избегать приглашать его. Покойный Салтыков острил над ним и говорил, что скоро опишет господина, которого "брюхо одолело". Под конец Европеус потерял всякий стыд; он с улыбкой переносил насмешки, лишь бы съесть или выпить, так что более преданная своим господам прислуга торопилась запирать буфет при его появлении. Особенно негодовал на него человек Унковского - Иван. Однажды Европеус, услышав от меня, что мы с мужем едем на крестины к Унковским, явился туда неприглашенным. Во время церемонии он на цыпочках вышел из зала, где происходил обряд крещения: вслед затем вижу, как Иван делает какие-то знаки Алексею Михайловичу и манит из зала. Унковский вышел и за ним следом, из любопытства, покойный Геннадий Васильевич Лермантов.

   Оба возвращаются через несколько минут и хохочут. После обряда я спрашиваю Любовь Федоровну Унковскую, чему это веселился ее муж с Лермантовым.

   "Представьте себе, - рассказала она, - я пошла было в детскую и вдруг вижу, как муж, Лермантов и за ними Иван стоят, смотрят и смеются, глядя в полуоткрытую дверь. Заглянула и я: вижу Европеус на корточках перед винным ящиком буфета поспешно пьет вино стакан за стаканом. Допив откупоренные бутылки, он вытер носовым платком стакан, из которого пил, и поставил на место, - тогда мы все врассыпную..."

   "Представьте себе мое положение! - рассказывал мне в другой раз сам Унковский. - Навязал мне Европеус билет в концерт артистки Эммы Рихтер. Сижу и слушаю. Вдруг Европеус зачем-то потащил меня в комнату артистов знакомить с концертанткой и ее родителями; те усаживают меня на диван, уверяя, что отсюда лучше слышно. Вскоре Эмма Рихтер пошла играть, родители за ней. Сижу себе на диване, задумавшись, а Европеус что-то манипулирует у закусочного стола, приготовленного для угощения артистов. Кроме нас двоих с Европеусом в комнате никого не было. По окончании концерта, когда в комнату собрались участники и родственники концертантки, Европеус куда-то исчез, а я, забывшись, все сижу на том же диване. Вдруг ко мне подходит один знакомый.

   - Ну, батенька, и аппетит же у вас! - говорит он мне.

   - Как? Какой аппетит? - встрепенулся я.

   - Да вы почитай всю закуску и вино скушали, что для артистов были приготовлены, - кивнул он на закусочный стол.

   Каково положение! Как вам это нравится! Смотрю, и подлинно: на меня все косятся и перешептываются. Ведь, знаете, они по-немецки бутербродиков немного приготовили да две бутылочки вина; а разве для Европеуса это много?

   - Ха-ха! - весело смеялся он.

   Я потом выругался при встрече с Европеусом - этакая прорва!"

   И так множество анекдотов пересказывали друг другу знакомые о Европеусе.

   Ни за что пропал человек умный и талантливый!..

   Прежде чем я перейду к окончательному моему переселению в Петербург, я должна вернуться несколько назад и рассказать о внешних условиях моей жизни.

   Получив место в благотворительном училище, переделанном впоследствии в Александро-Мариинский институт, я не могла держать там у себя сына. Хотя родители мои были очень недовольны моим переселением в Москву, поставившим окончательно точку на мой разъезд с мужем, тем не менее они охотно согласились взять на свое попечение моего сына с кормилицей, которого я приходила через день навещать. Училище, в которое я поступила, содержалось на иждивении благотворителей, преимущественно купцов, и находилось под непосредственным попечительством известной московской дамы-патронессы Варвары Евграфовны Чертовой.

   Несмотря на ничтожное жалованье в десять рублей в месяц, с вычетом на прислугу одного рубля, недостатка в классных дамах в училище никогда не терпелось. Сюда редко попадали очень бедные женщины; так как жить на девять рублей было немыслимо, то сюда шли потерпевшие какое-нибудь крушение в жизни и не лишенные некоторых небольших средств, не позволявших им, однако, жить совершенно самостоятельно, как я, например. Жили мы довольно дружно, обязанности свои исполняли аккуратно и в свободное время веселились. Так, некоторые чуть на каждый свободный от дежурства день ездили кататься на тройках, обедать в рестораны, по театрам, маскарадам и пр., на что начальство, со своей стороны, смотрело сквозь пальцы и как бы игнорировало такое странное времяпрепровождение воспитательниц юношества. Впрочем, несмотря на свою молодость и бойкость, самые отчаянные классные дамы отличались особенной строгостью и лучше всех поддерживали дисциплину.

   Довольная своей судьбой, я с особенным рвением принялась за свои обязанности и входила в положение каждой девочки: проводила с ними все свободное от занятий время, старалась развить их мировоззрение чтением. Девочки меня очень любили. Мои дежурства совпадали с дежурством очень красивых классных дам, из которых одна, Н., была маленькая, бойкая, вертлявая, одевавшаяся с большим шиком, а другая - красавица-малороссиянка, впоследствии жена известного в свое время экономиста Вернадского, большая, полная, с огненными глазами, с чудным голосом и большими музыкальными способностями, особенно привлекавшими меня, большую любительницу пения и музыки. В дни нашего общего дежурства в столовой или рекреационном зале я весело разговаривала с этими двумя классными дамами, но наотрез отказалась принимать участие в их parties de plaisir, изобретать которые была особенная мастерица хорошенькая Н., вечно окруженная поклонниками, которые посещали ее неутомимо.

   В начале моего поступления в училище она пыталась заманить меня в свою кутежную компанию, но так как у меня не было никакого желания кутить, особенно в странном и даже подозрительном обществе ее поклонников, состоявшем больше из каких-то аферистов, офицеров и молодых богатых купчиков, прожигавших деньги на жизнь, то я наотрез отказалась принимать участие в ее развлечениях и прямо заявила, что знакомые ее мне ужасно не нравятся и не внушают ни малейшей охоты проводить с ними время. Сначала Н. обиделась и прозвала меня "философом в юбке" и belle sauvage [Прекрасной дикаркой], но так как в других отношениях я с нею ладила и охотно исполняла ее просьбы по дежурству, то мы до конца сохранили добрые отношения, чуждые, впрочем, всякой фамильярности.

   Малороссиянка чаще разделяла удовольствия Н. Ко мне она очень привязалась и даже оберегала от первоначально назойливых приставаний и приглашений Н. Вообще, она нянчилась со мной как с ребенком, тем более что я, действительно, была младшая между ними. В дни своих отпусков она привозила мне гостинцев и всегда пела и играла, когда я ее об этом просила. Впоследствии, выйдя замуж за экономиста Вернадского, она достала мне через него перевод в первый мой приезд в Петербург. С своей стороны я полюбила ее за необыкновенную доброту и простоту. Она была дочь губернатора одной из южных губерний, получала очень незначительную пенсию, на которую самостоятельно жить не могла, и потому предпочитала держаться места классной дамы, как более удобного. Сойдясь с ней, я понемногу уговорила ее отстать от странной компании бойкой Н., от катанья на тройках и пр., особенно после того как она мне кое-что рассказала о их времяпрепровождении.

   Мало-помалу о моем пребывании в Москве и поступлении в классные дамы стало всем известно.

   В обществе повеял дух либерализма; оковы сбрасывались не с одних крестьян, но и с других приниженных и угнетенных, среди которых на первом месте, бесспорно, стояли женщины, и потому в поведении моем большинство не находило ничего предосудительного.

   Прошла зима; к весне я простудилась и пролежала дня три у себя в комнате. Комната моя, переделанная из каких-то сеней, в одном углу страшно промерзла и была в снегу. Во время оттепели в ней распространилась такая сырость и плесень, что посетивший меня во время болезни доктор пришел в ужас и потребовал, чтобы я тотчас же перебралась из училища. Тетка уезжала в деревню и предложила мне опять переехать к ней и присматривать за ее мальчиками, которые в этом году кончали гимназию и переходили в университет. Чувствуя ужасную слабость и вялость, я отказалась от должности классной дамы и переехала в квартиру тетки, где пролежала в жару около двух с лишком недель. Пролежала бы и еще больше, если бы не одно обстоятельство, вынудившее меня покинуть постель раньше времени.

   Двоюродные братья пригласили ко мне доктора, который повадился ходить каждый день. Истратив на его гонорар последние наличные деньги и не желая ни у кого брать взаймы, я решила уйти из дому, никому не говоря куда иду, и таким образом прекратить его визиты.

   В день прихода доктора, рано утром, я стала понемногу одеваться, чувствуя страшную слабость. Был конец апреля; погода стояла чудная, теплая. На извозчика у меня не было денег и я, живя на Сивцевом Вражке, задумала идти к знакомым, жившим на бульваре у Чистых Прудов. Кое-как добрела я до Пречистенского бульвара и села отдохнуть на первую скамейку - до того я была слаба. Отдохнув, я перебралась на другую скамейку, потом на третью и на каждой понемногу отдыхала. Переход этот я совершила часа в три. Знакомые ужаснулись моему виду и тотчас же уложили меня. Они были очень дружны с доктором Григорием Антоновичем Захарьиным, который начинал тогда входить в славу. Он часто заезжал к ним запросто и попал туда как раз, когда я там лежала. Его привели ко мне; он прописал какое-то лекарство и не позволил спускать меня с постели. На другой день он навестил меня. Я отлично выспалась, отдохнула и поздоровела. Он застал меня уже в саду после обеда, восхитился моей жизнеспособностью и здоровьем. С тех пор у нас с ним установились самые простые дружеские отношения вплоть до моего переселения в Петербург.

   Мы встречались с ним в доме моих родителей, куда он в первый раз попал по случаю загадочной болезни сестры Саши, начавшейся простудой и закончившейся превращением печени в сплошной ужасающий нарыв.

   Так как доктор, лечивший сестру, уверял, что это рак, то испуганная мать собрала консилиум из тогдашних знаменитостей: Овера, Басова и еще кого-то. Собравшиеся не решили окончательно ничего, и тогда мои знакомые, к которым я прибрела больная, предложили Захарьина, тем более что он, заинтересовавшись этой болезнью, сам пожелал осмотреть больную и исследовать под микроскопом гной нарыва. Он нашел, что болезнь действительно редкая и единичная, но что никаких признаков рака нет, и тем успокоил мать. После этого он со своим помощником Рассветовым два раза вскрывал нарыв, выкачивая целые тазы гноя. Хотя сестра была так измучена и истощена, что умерла, тем не менее мать была очень благодарна Захарьину за то, что он успокоил ее насчет младших любимцев-сыновей, которым, по словам прежде лечившего доктора, тоже грозил рак.

   Прежде чем отправиться в Старую Руссу, я заехала в Петербург, так как не была там около года, а он мне всегда представлялся более живым и интересным умственным центром, к которому я, поживя в Москве, стремилась.

  

  

   В Петербурге я пошла разыскивать Маркелову, к которой у меня было рекомендательное письмо. Маркелова была девушка лет 30 - 32-х, некрасивая и глухая, но очень образованная и талантливая. Она отлично рисовала, играла на фортепиано, знала прекрасно языки и считалась хорошей переводчицей. В то время когда я с ней познакомилась, она представляла собой знаменитость, к которой ездили знакомиться люди весьма разнообразных слоев общества. Дело в том, что, увлеченная каким-то художником, она покинула родительский дом, чтобы ехать с ним за границу, откуда возвратилась года два или три спустя с ребенком, но без художника. Почему произошел разрыв - осталось неизвестным, так как она об этом никогда не заговаривала. Несмотря на приглашение родителей, она не пожелала вернуться к ним и наняла отдельную квартиру на Васильевском Острове, где поселилась с ребенком. Вот это-то последнее обстоятельство - сохранение при себе ребенка - возбудило к ней общее удивление и уважение лиц, привыкших до сих пор к тому, чтобы девицы дворянского происхождения бросали на произвол судьбы своих незаконнорожденных детей.

   Это общее поклонение, быть может, и было причиной того, что она, несмотря на отсутствие красоты и глухоту, не озлобилась, а напротив, сохранила необыкновенную доброту, щедрость и великодушие, охотно делилась со всеми нуждающимися деньгами, работой, обедом, даже тогда, когда самой приходилось плохо. Несмотря на частые разочарования в людях, она не переставала увлекаться и людьми, и разными, подчас весьма несообразными, идеями, которые они ей излагали. Усвоивши себе какую-нибудь новую идею, она с жаром принималась приводить ее в исполнение и шла всегда напролом.

   Меня она встретила очень приветливо.

   - Ах, какая вы хорошенькая! - воскликнула она и принялась до того пристально разглядывать меня, что я смутилась и вспыхнула. - Ну, вот и покраснели, будто новость услышали! Ведь вы знаете, что хороши, а то зачем бы вам было наряжаться? - показала она на мое легкое летнее платье, украшенное кружевами и бантиками, к которым я в то время питала большую слабость. - Ну, садитесь и рассказывайте: кто вы, зачем и надолго ли сюда?

   - Я приехала искать работы, - сказала я.

   - Как? И вы - работы! Бедная! Впрочем, желание работать очень похвально. Мы об этом с вами потолкуем потом, а теперь вот что: вы заняты сегодня?

   - Нет, не занята.

   - Мне нужно кончить сейчас спешную работу. Вот вам книги и журналы, - указала она на стол, - а я пока займусь, затем мы с вами будем обедать. К тому времени кое-кто подойдет, потолкуем, познакомитесь, - может, вам и работу достанем. И не дожидаясь моего ответа она села за письменный стол и принялась за перевод, прерванный моим приходом, а я села просматривать книги и журналы.

   Скоро стали собираться к обеду разные знакомые Маркеловой, преимущественно мужчины. Это все были начинающие литераторы и переводчики. Между ними выдавался известный беллетрист Слепцов; о таланте его в то время много говорили и даже прочили во вторые Гоголи. То был высокий стройный брюнет, лет тридцати, с густыми волосами и густой бородой, обрамлявшей его красивое матовое лицо. Только его холодные, бесстрастные глаза, прикрытые очками, охлаждали впечатление от его красоты, но зато придавали ему серьезный и по временам даже глубокомысленный вид, которым он любил рисоваться, особенно среди незнакомой публики, преимущественно женщин, у которых пользовался большим успехом. Не окончив курса, он бросил университет, чтобы сделаться актером, но тут ему не повезло. Ленивый, но все-таки очень не глупый и по природе талантливый, он пробовал себя в различных направлениях, пока не сделался беллетристом. Не довольствуясь славой беллетриста, он задумал прославиться еще и в качестве общественного деятеля и провести в жизнь весьма распространенные в то время социалистические идеи. Он задумал осуществить фаланстер Фурье, но, поняв, что сразу рубить прежние формы общежития невозможно, он решил вести дело постепенно, с лицами, которых ему удастся убедить в удобстве коммунистических принципов. Он решил начать с простого городского общежития и потом постепенно превращать его в настоящий фаланстер. Прежде всего он завербовал несколько женщин, которые всегда горячее и восторженнее относятся к проведению в жизнь только что воспринятых ими новых идей. Менее последователей нашлось между мужчинами, и если что привлекало их к общежитию, то, по-видимому, участие в нем молоденьких и хорошеньких женщин. Но когда дело дошло до осуществления общежития и предполагаемые члены стали собираться для обсуждения формы устройства и изыскания средств, то начались несогласия и пререкания. Ко времени моего приезда раскол и несогласия низвели число членов предполагаемой коммуны всего до трех лиц: двух мужчин, из которых один был сам Слепцов, а другой - Аполлон Филиппович Головачев, бывший либеральный тверской помещик, проевший и потративший свое имение и поступивший в секретари редакции "Современника"; женщина же была Маркелова, стойко и мужественно державшаяся за проведение коммунистических начал в жизнь.

   Я была неопытна и ни с кем почти незнакома, и потому мой приезд пришелся как нельзя более кстати для "коммунистов", павших было духом от неудач. Особенно приободрился Слепцов; он тотчас же пустил в ход все аргументы для привлечения меня в коммуну.

   На беду я питала инстинктивное отвращение к общепризнанным красавцам, которые представлялись мне всегда фатами, и потому к Слепцову я отнеслась с предубеждением и недоверием.

   После обеда он тотчас же подсел ко мне и начал свою речь издалека, так как имел, вообще, привычку резонерствовать даже о самых обыкновенных и простых вещах, не требующих обсуждения.

   - Я слышал, вы приехали искать работы. Какой бы вы желали? - спросил он строгим, серьезным тоном.

   - Желала бы переводов. Могу, впрочем, и уроки давать.

   - Ну что же, и то и другое возможно, только все это ненадежно.

   - Да на свете все ненадежно, - улыбнулась я.

   - Разумеется, безусловно, надежного ничего нет, но относительно - может быть.

   - Истина, против которой я ничего не имею возразить, - сказала я небрежным тоном, так как резонерское вступление по поводу таких простых вещей, как переводы и уроки, раздосадовало меня, а красивая самоуверенная физиономия Слепцова просто злила.

   - Какой у вас нетерпеливый характер, однако, - покачал он головой. - Вы даже никакого вступления не терпите!

   - Не вижу в них смысла! Если вы имеете что сказать толком, то говорите прямо о деле.

   - Вы, право, меня пугаете вашим суровым тоном, хотя я и не из робких. Между тем если бы вам было угодно проявить терпение и выслушать меня, то я имел бы передать вам несколько весьма дельных мыслей и предложений.

   - Постараюсь вооружиться терпением, - усмехнулась я.

   - Видите ли, я хотел вам объяснить, - начал Слепцов докторальным тоном, - что каждый отдельный человек подвержен разным случайностям: болезням, отсутствию работы и прочее и прочее. Но так как редко случается, чтобы одновременно несколько человек одного и того же круга подвергались бы все одним и тем же случайностям, то известное число лиц может соединиться, составить союз, вследствие которого лицо, заболевшее или лишившееся работы, могло бы рассчитывать на поддержку остальных членов союза. Вот это-то именно я и имел в виду, говоря вам о ненадежности всякой работы.

   - Прекрасно. Так что же из этого? - сказала я уже спокойно.

   - Вот видите ли, мы представляем тут такой союз, к которому предлагаем и вам примкнуть, для того чтобы обеспечить вас работой и застраховать от всяких случайностей, - все еще издалека подходил Слепцов к своей цели.

   - И только при этих условиях могу я рассчитывать на работу? - спросила я.

   - В настоящее время работу достать нелегко, конкуренция слишком велика. Вам, не имеющей еще никаких связей, это будет совсем трудно. Мы же тут пустили корни и позаботились бы о доставлении вам работы.

   - В таком случае мне не нужно вашей работы, - сказала я, покраснев.

   Такого оборота никак не ожидал Слепцов, предполагавший запугать меня.

   - Что же так? - изумленно спросил он.

   - Если нельзя получить работы, не связывая себя по рукам и ногам союзом с неизвестными мне лицами, то я предпочитаю не получать от вас работы и сохранить свою независимость.

   - Что значит горячность и молодость! - покачал он головой. - Да кто же покушается на вашу независимость? Весь вопрос сводится только к тому, чтобы обеспечить себе средства существования и оградиться от случайностей. Мы все будем зависеть столько же от вас, сколько вы от нас. Ведь и общества взаимного страхования на этом основаны. Все примыкают к такому обществу добровольно, никто не считает себя связанным. Наконец и выйти всегда можно.

   - Да там все на равных правах, - возразила я. - А у вас выходит, что вы все обеспечены работой и свободно вступаете в союз, а я вынужденно, потому что иначе не могу получить работы.

   - Вы все за пустыми формальностями гонитесь, я вижу. Ну а если бы вы получили работу помимо нас, согласились бы вы в таком случае?

   - Я не могу этого решить, пока не ознакомлюсь с составом лиц, вступающих в союз.

   - Лица все благонадежные, вполне развитые, начиная с нашей почтенной хозяйки и кончая мной. Что можете вы возразить хоть против меня с Маркеловой, например? - спросил он улыбаясь, не допуская сомнения в том, что можно было бы иметь хоть что-нибудь против него.

   Тут меня подмыло сбавить у него несколько самоуверенности, и я сказала:

   - Против Маркеловой я ничего не имею - она прямодушна и проста, относительно же вас я должна поставить многоточие.

   - Чем же я вам сумел не угодить в такой короткий срок и внушить недоверие? - уже заискивающе улыбнулся он.

   - Как вам сказать?.. Вообще, вы мне не нравитесь и не внушаете доверия, - проговорила я, краснея и отворачиваясь от него.

   - Чем же, скажите! Будьте прямы сами, если требуете прямоты от других.

   - Мне не нравится в вас именно отсутствие этой самой прямоты: вы все с какими-то изворотами.

   - Ну, скажите пожалуйста, какие бывают противоположные взгляды на одного и того же человека! - прикинулся он вдруг совсем добродушным. - До сих пор меня упрекали в излишней прямоте, а вы, наоборот, находите что я недостаточно прям. А причиною тому все ваша молодость и неопытность. Вы вот не хотите понять, что человек, стремящийся к известной цели, дрожащий над ее выполнением, должен ступать осторожно, чтобы не скомпрометировать дела, которому служит. В этом и состоит вся мудрость политики.

   - Так вы и есть такой мудрый политик? - посмотрела я на него насмешливо. - Очень любопытно! - принялась я его рассматривать с деланным любопытством.

   Он вспыхнул.

   - Вы просто enfant terrible! - воскликнул он не без некоторой досады. - Я не считаю себя таким политиком; я просто стремлюсь к известной цели и ищу лучшие способы ее осуществить при помощи других лиц, проникнутых той же идеей.

   - В таком случае извините меня! Я вижу, что я глупа и неразвита!.. Я решительно отказываюсь понимать что-нибудь в торжественности, к которой перешел наш разговор, и в вашей идее.

   - Глупостью вам не подстать прикрываться, - желая хоть лестью задобрить меня, сказал Слепцов. - Чем больше я с вами говорю, тем яснее для меня, что вы как нельзя более можете способствовать проведению нашей идеи в жизнь.

   Тут Слепцов принялся развивать коммунистические теории и дошел до фаланстера Фурье, которого я читала еще года два тому назад, получая книги из домашней библиотеки Серно-Соловьевича.

   - Все это прекрасно: я Фурье читала, нахожу его теорию очень привлекательной и целесообразной, но осуществить ее на деле невозможно, по-моему.

   - Да я и не собираюсь осуществлять ее вполне. Это идеал, к которому должны будут стремиться последующие поколения; моя же мысль - проводить в жизнь лишь те стороны учения Фурье, которые осуществимы при настоящем положении вещей, при нашем составе и средствах. Я думаю осуществить лишь то, что не встретит формальных препятствий и не воспрещено законом. Предполагаемое мною общежитие на началах взаимной помощи будет иметь вид просто меблированных комнат. Удастся нам ужиться и расширить это дело - сейчас же явятся подражатели. Такие коммуны распространятся, укоренятся, и тогда - мы ли, последующие ли поколения - будем развивать дело далее до настоящего фаланстера. Этим путем уничтожится лишний непроизводительный труд, отношения упростятся, исчезнет пролетариат... А в этом-то и есть главная задача, - закончил он вразумительно.

   - Задача хорошая, если бы только можно было провести ее в жизнь.

   - Это вполне зависит от нашей воли.

   - На переселение в одну общую квартиру, с общим столом, прислугой и прачкой не требуется много воли, - это до некоторой степени даже удобно, так как избавляет от неприятной необходимости жить в Бог знает каких меблированных комнатах и питаться скверным кухмистерским обедом, - сказала я.

   - Ну, вот и прекрасно: значит, вы согласны?

   - Я согласна занять одну или две комнаты, смотря по моим средствам, а также пользоваться общим столом, прислугой и прочим.

   - Ну вот сейчас вы все и сводите к мещанским счетам: "смотря по вашим средствам". Вовсе не по вашим средствам должны вы выбирать себе комнату или комнаты, а по потребности, не глядя на то, будут ли у вас средства или нет. Не будет их у вас - будут у нас; вот в этом-то и есть существенная разница между меблированными комнатами и нашей коммуной.

   - Нет, извините! На ваши средства я жить не желаю и не стану.

   - Ну, с такими предрассудками никакого дела не проведешь.

   - Действительно, что не проведешь, - согласилась я со вздохом.

   - Вместо того чтобы вздыхать, вы бы постарались от них отделаться.

   - Я потому и вздыхаю, что слишком большие корни они во мне пустили. Согласна, пожалуй, чтобы другие жили на мои средства, если бы в них оказался избыток, но сама на чужой счет жить не буду.

   - Ну вот, подите же! А тоже передовыми женщинами считаются! - с досадой воскликнул Слепцов.

   - Я вовсе не думала наклеивать на себя ярлык передовой женщины, - надменно сказала я, - и никого не прошу считать меня таковой.

   - Тогда зачем же вы рвали связи с людьми предрассудков и обратились к нам? - произнес он строго.

   - Уж никак не для того, чтобы считаться передовой в ваших глазах, - ответила я все тем же надменным тоном и, встав со стула, отошла прочь.

   Но на этом дело не кончилось. Как раз в ту минуту как я отошла от Слепцова, в комнату вошел мой старый знакомый Аполлон Филиппович Головачев, секретарь только что перед тем возобновленного "Современника". То был некрасивый молодой человек, лет тридцати двух, с крайне добродушным выражением лица. Он вполне представлял собою широкую, размашистую русскую натуру. Когда-то он был весьма богатым помещиком, но уже к тридцати годам проел и проиграл в карты свое состояние. Он пробовал где-то служить, но по природной лени не ужился на службе и поступил в секретари "Современника" благодаря Салтыкову, знавшему его по Тверской губернии, в которой у него было прежде имение. Очень умный и начитанный, он писал иногда весьма дельные библиографические заметки. В редакции он сошелся со Слепцовым, своим дальним родственником и подобно ему увлекся мыслью осуществить коммуну. Чуждый всякой мелочности, привыкший швырять деньгами, он не задумывался над тем - ему ли платить за других или другим за него, и поэтому сразу поладил со Слепцовым.

   Встретив его среди чужих, я очень обрадовалась, и мы разговорились. Он был совсем прост в обращении. Заметив нашу дружескую беседу, Слепцов решил прибегнуть к посредничеству Головачева. Он отвел его в сторону после чая и долго ему что-то рассказывал; затем Головачев подошел ко мне и произнес шутливым тоном:

   - Что же это вы не успели приехать, как мне на вас жалобы?

   - Вам Слепцов на меня насплетничал? - спросила я.

   - Хоть бы и он. Говорит, вы против коммуны. Не ожидал я от вас таких поступков! - покачал он головой.

   - Вовсе не против коммуны. Просто отказалась жить на чужой счет.

   - Да кто вас заставляет жить на чужой счет?

   - Да все ваш же Слепцов.

   - Ах, Господи, как это люди любят о всяком вздоре и мелочах препираться! Ну живите на свой счет и прекрасно! Коммуна-то в чем тут виновата, что вы в нее вступать не хотите?

   - Вот только тем и виновата, что нельзя иначе вступить, как живя на счет остальных, если нет работы. Я понимаю, что можно занять в крайнем случае, но жить, не разбирая на чей счет живешь и по средствам ли тот образ жизни, который ты ведешь, - я не согласна.

   - Ну и отлично, и будьте несогласны, - точно ребенка успокаивал меня Головачев. - Не в этом вовсе дело.

   - Кроме того, Слепцов говорит, что помимо его или вас там для всех нельзя работы достать, а для этого необходимо вступить в коммуну непременно. Я же не хочу связывать себя, тем более что не знаю, что вы за народ, - сказала я, никак не предполагая, что вся-то коммуна ограничивалась теперь им, Слепцовым и Маркеловой. - Я не поступлю в коммуну раньше, чем найду работу и буду наперед знать, по средствам ли мне жизнь в ней.

   - И прекрасно! А насчет того, что нельзя найти работы, не вступивши в коммуну, - это он вам все наврал, беспутный человек. Видно, уж очень вы ему приглянулись, он и думал вас, верно, этим заманить. Хотите, живите в коммуне, хотите нет, а я вам работу, пожалуй, сейчас предоставлю. Меня не далее как сегодня Бени спрашивал, не знаю ли я переводчиц. Ему Вольф поручил взять на себя перевод истории Вебера. Только, подлец, вместе с редакцией назначил двенадцать рублей с листа. Бени берет всего два рубля за редакцию, а переводчика ищет по десять рублей с листа. Лист, должен вас предупредить, чертовский, - в 45 000 букв, только с голоду можно за эту цену взяться. Я положительно отказался доставить ему переводчиц по этой цене и посоветовал лучше раскроить томом Вебера подлецу Вольфу голову... Итак, если хотите, то на первое время можно будет вам этот перевод предоставить, если Бени не послушался моего совета и не размозжил еще голову Вольфу, в чем я, зная его сердоболие, сомневаюсь. Кстати, он тут, - указал он на молодого, рябого и ничем с виду не замечательного человека лет 23 - 25, с кем-то разговаривающего.

   - Пожалуйста, достаньте мне этот перевод! - встрепенулась я.

   - Бени, Бени! На минуточку сюда! - крикнул ему Головачев.

   Бени подошел.

   - Что же, не раскроили вы голову вашему Вольфу? Бени усмехнулся:

   - Никак нет-с. Только за этим звали?

   - Нет. Судьбы Господни неисповедимы. Хорошо, что вы не послушали меня и сохранили эту драгоценную жизнь. Вот молодая особа, жаждущая этого десятирублевого каторжного перевода; можете вы ей предоставить его?

   - С большим удовольствием, - расшаркнулся Бени, обещая на другой же день занести мне Вебера и условиться насчет сроков.

   - Ну так дело в шляпе, значит, - сказал Головачев, кивая головой Бени, как бы отпуская его. Тот отошел.

   - Это вовсе не член коммуны, - обратился он ко мне. - Вы теперь, хотя и с плохонькой, но все-таки с работой, и от нас не зависите. Согласны теперь вступить в коммуну?

   - Согласна, только без всяких коммунистических начал, а на общепринятом основании.

   - Ну и отлично - на общепринятом, так на общепринятом - пусть будет по-вашему!

   Таким образом, вопрос о моем вступлении в коммуну был решен окончательно. Бени дал мне несколько листов перевода Вебера, с которыми я и уехала в Старую Руссу, предписанную моему сыну Захарьиным, как я рассказала выше. Коммуну предполагалось открыть лишь осенью, когда все коммунисты съедутся опять в Петербург.

   За лето мне удалось уговорить Коптеву присоединиться к коммуне. Она не захотела вступить иначе, как на тех же основаниях, что и я, т.е. платить только то, что придется по общей раскладке на долю каждого "коммуниста".

   Головачев и Слепцов были в восторге от этого присоединения.

   - Браво, Екатерина Ивановна! - воскликнул Слепцов, когда я представила Коптеву в качестве нового члена коммуны. - Позвольте мне у вас за это ручку поцеловать, - потянулся было он к моей руке.

   - Нет, нельзя ли без таких нежностей, я до них не охотница, - покраснела и насупилась я.

   - Однако вы пуританка, я вижу, - сказал Слепцов, стараясь обратить мою выходку в шутку.

   - Да-с, пуританка, - сухо ответила я. - Вообще, я должна вам наперед заявить, что даже и в отвлеченном виде не одобряю теорию Фурье относительно половых отношений, а потому наперед предупреждаю, что если другие члены коммуны намерены проводить эту теорию в жизни, то я заранее отказываюсь вступать в коммуну, - добавила я решительно.

   - И я, разумеется, - поспешила прибавить Коптева.

   - Не запугивайте вы нас, бедных, матушка Екатерина Ивановна! - воскликнул со смехом Головачев. - Этак вы коммуну в какой-то монастырь обратите, пожалуй!

   - Монастырь - не монастырь, а только предупреждаю, чтобы потом не вышло недоразумений.

   - Ну, да успокойтесь! Никто и не думал проводить в жизнь половых теорий Фурье, - сказал Слепцов. - Я только удивляюсь, к чему вас могла привести простая вежливость. Не нравится вам, чтобы вашу ручку целовали, ну и не надо: пусть будет она вещь неприкосновенная, - смеялся он.

   Как ни хлопотали Слепцов с Головачевым о привлечении в коммуну большего числа членов, состав ее был весьма ограничен. Выудили они было богатого тверского помещика Сабанеева, которого им удалось увлечь идеей осуществить коммунистические начала. То был неглупый, но малообразованный человек. До тридцатипятилетнего возраста он жил спокойно, ведя самый обыкновенный помещичий образ жизни. Через несколько лет после свадьбы у него помешалась жена; он затосковал, сошелся с либеральными тверскими помещиками, в том числе и с Головачевым. От них к нему перешли либеральные веяния: он стал читать передовые журналы и увлекся уничтожением крепостного права. Не дожидаясь осуществления реформы, он освободил своих крестьян с полным даровым наделом, оставив себе лишь усадьбу и лишние пустоши. Не довольствуясь этим, он пытался улучшить положение крестьян советами, устройством школы и пробовал установить с ними человеческие равноправные отношения. Мужиков он принимал не иначе как в гостиной или кабинете; амбары и дом не запирал, находя такие предосторожности неделикатными и оскорбительными.

   Мужики в отплату за его доброту только смеялись над ним. Сначала они по ночам вывозили содержимое амбаров, а потом, когда вывозить оттуда было нечего, перешли к домашней утвари и мебели, которую продавали в городе. Сначала Сабанеев этим только потешался и решил наблюдать, как далеко может пойти беззастенчивость мужичков. Но вот однажды, проснувшись утром, он не нашел даже своих сапог у постели и никакой другой мебели, кроме кровати, на которой спал. Это уже окончательно разочаровало его в деликатности мужичков; он нашел, что они подлецы, из-за которых не стоило вовсе беспокоиться, махнул на них рукой и стал искать покупщика на усадьбу и пустоши, для того чтобы поскорее разделаться с опротивевшими ему мужиками и переехать в коммуну, которой его соблазнил Головачев.

   Он тотчас же внес в основную кассу, т.е. Слепцову, тысячу рублей, полученные им в задаток за усадьбу, попросил оставить за собой самую маленькую и плохонькую комнату, купить самую простую кровать, стол и стул. Затем он уехал совершать купчую крепость на свою усадьбу и словно в воду канул, не появляясь до самого распадения коммуны.

   Видя неудачу этих вербовок, Слепцов уговорил своего шурина, чиновника одного из министерств, впоследствии адвоката Языкова 2-го, переехать в коммуну тоже не на коммунистических началах, а просто потому, что пустовали комнаты. Языков был добродушный, веселый человек, вовсе не интересовавшийся коммунистическими затеями зятя и относившийся к ним как к невинной забаве. Он постоянно устранялся от всяких споров и препирательств коммунистов, отказываясь даже подавать голос, когда спрашивали его мнения при решении затруднительных вопросов большинством голосов. "Мне, право, все равно, я тут совершенно сторона", - смеясь отмахивался он обеими руками.

   Когда уж было решено открыть коммуну с существующим наличным составом, к коммунистам присоединилась приехавшая из Москвы молодая, но крайне некрасивая девушка, княжна Макулова.

   Она кончила курс в одном из благотворительных заведений, вроде того, в котором мне пришлось быть классной дамой, и получила весьма поверхностное образование, не приобретя даже внешнего лоска и знания языков. Она страдала полным отсутствием всяких манер и опрятности, так что Слепцов не без гримасы согласился ее принять по настоянию Маркеловой, знавшей княжну и доказывавшей, что задача коммуны вовсе не в том, чтобы сделаться рассадницей хороших манер и изящества, к чему Слепцов питал большое пристрастие. Средства существования княжны ограничивались ста рублями пенсии в год. Так как этого было слишком недостаточно для жизни, то она время от времени поступала гувернанткой или компаньонкой куда-нибудь в глушь на весьма небольшое жалованье. Жизнь гувернантки, или того хуже, компаньонки, приходилась совсем не по нутру живой и любознательной княжне, носившейся с возвышенными идеалами и стремлениями облагодетельствовать человечество. Живя где-нибудь на месте, она начинала тосковать по цивилизованным центрам и возвращалась в Петербург или Москву с запасом скопленных денег. Она нанимала на окраине города дешевенькую каморку и оттуда ежедневно ходила пешком в публичную или частную библиотеку, предаваяясь всласть чтению, до которого была страстная охотница. Воспитанная вне роскоши и нанимаясь все к бедным помещикам, она привыкла к весьма ограниченному образу жизни. Скудость ее средств, с одной стороны, и жажда свободы и нравственных удовольствий - с другой, вынуждали ее ограничивать до возможного минимума свои физические потребности. Она привыкла к сухоядению где-нибудь в мелочной лавочке или булочной и одевалась не только просто, но бедно, почти неряшливо. Вместе с тем она отличалась чрезвычайной честностью, ни за что не допускала других купить ей новый костюм, находя, что она имеет право носить только то, что сама заработала.

   Так как переводить с немецкого историю Вебера княжна не могла по незнанию языка, да и, вообще, не обладала достаточной грамотностью для переводов, то сначала она отказалась вступить в коммуну, в которой жизнь, по приблизительным расчетам, должна была обходиться около пятидесяти рублей в месяц на человека; ее же бюджет никак не мог превысить двадцати рублей. Но Маркелова обещала достать ей корректуру и переписку, и она согласилась. Княжна поселилась в пустовавшей комнате Сабанеева, предоставив в общую кассу, т.е. Слепцову, все свои наличные деньги.

   Много толков и разговоров происходило у нас насчет состава прислуги, выбора квартиры, покупки мебели и пр. Самым ревностным деятелем был Слепцов. Он пропадал по целым дням в поисках квартиры, присмотре мебели и посуды. Квартира была нанята на Знаменской, в доме Бекмана N 7, если не изменяет мне память. Квартира была большая, по тогдашним ценам не особенно дешевая, но, считая четырехоконный зал, служивший также и столовой коммунистам, на долю каждого приходилось всего по пятнадцать рублей в месяц.

   Меня снабдил деньгами брат. Коптева еще не потратила всех своих денег, и потому мы аккуратно требовали счетов у Слепцова и тотчас же спешили заплатить за то, что приходилось на нашу долю. Торопливость наша в этом отношении всякий раз вызывала улыбки или насмешки со стороны остальных членов коммуны.

   Вообще, между мною с Коптевой, с одной стороны, и Маркеловой и Слепцовым - с другой, установились довольно натянутые отношения. Слепцов был недоволен, что ни на одну из нас не действовали ни его красота, ни красноречие. Еще со мной он ладил иногда, когда говорил просто, не напуская на себя глубокомыслия; Коптева же находила и эту простоту поддельной и фальшивой.

   Первое время члены коммуны были как нельзя более довольны общежитием. По утрам почти все были заняты добыванием насущного хлеба. Маркелова ежедневно уезжала с утра в редакцию "С.-Петербургских Ведомостей", Языков уходил в министерство, я в библиотеку для чтения братьев Яковлевых. Головачев, если не уходил в редакцию "Современника", писал дома или валялся на диване с книжкою в руках. Коптева оставалась дома, пытаясь переводить, несмотря на свою изнеженность и слабое зрение. Княжна была в вечных поисках какой-нибудь работы. Только один Слепцов по целым дням был занят прибиранием своей комнаты и собственной особы или перечитыванием раздушенных записочек с приглашениями от светских дам.

   К пяти часам все члены коммуны были в сборе к обеду, после которого пили чай. Послеобеденный чай представлял самое веселое время дня. Тут всегда происходил обмен мыслей, впечатлений, юмористических рассказов. После обеда, вплоть до вечернего чая, который подавался обыкновенно к одиннадцати часам, члены коммуны занимались у себя в комнатах. Я с Коптевой переводила историю Вебера или другие, более выгодные вещи, когда последние попадались нам благодаря стараниям Бени, обратившегося в усердного поклонника Коптевой. Маркелова привозила с собою работу из редакции "Петербургских Ведомостей". Головачев окончательно укладывался в своей комнате на диван и засыпал. Слепцов почти каждый вечер уходил в гости, преимущественно к светским дамам, что, по-видимому, приходилось не совсем по вкусу Маркеловой, которая обвиняла его за это в двуличии, двоедушии и тяготении к светским салонам. Он усердно оправдывался, мотивируя свои посещения пропагандой коммунистических начал и необходимостью поддерживать внешние отношения в видах "дела", так как только этим путем, а не замкнутостью, коммуна может вызвать последователей.

   Иногда, соскучившись сидеть за работой в своих комнатах, я с Коптевой приходила переводить в общий зал. К нам часто присоединялась Маркелова, тоже с переводом, Языков и княжна с книгами. Совместная работа превращалась в совместную болтовню и смех. К вечернему чаю все были обыкновенно в сборе, не исключая и Слепцова, который в первое время старался быть особенно аккуратным. Желая как-нибудь сгладить перед другими свое вечное безделье, он приносил всегда целый запас смешных рассказов и изображал всех, кого видел за вечер. Особенно забавляла нас передача литературных разговоров, которыми разные салонные дамы считали себя обязанными занимать Слепцова.

   - Да, но сознайтесь, что несмотря на их пустоту, вы все-таки предпочитаете их общество нашему, - язвила иногда Маркелова.

   - Ах, матушка Александра Григорьевна, дорогая вы моя, как у вас язык только поворачивается говорить такие вещи. Ну вот вам крест, - обращался он полушутливо к образу, - тяжка моя служба, и я бы ничего лучшего не желал, как если бы кто из вас меня заменил и вел все эти сношения, - делал он серьезную мину, зная