Белый Андрей - Африканский дневник

шись на очень богатой вдове, он остался всю жизнь обеспеченным; и - погрузился в комфорт медитаций; теперь, появляется вдруг перед ним Гавриил, начинается - проповедь нового культа.

   Извне говоря: магометовы культы - слагались комфортом; "комфорт" очень важный момент этих культов; отсюда - печать позитивности, вкуса к изящному, вещность и чувственность; магометанин всегда позитивен; живут в нем эстет и рассудочник; таинство, чудо всегда умаляется; и выдвигается - быт, государственность; небо - орудие жизни земной; мусульманство везде вырождается в черствость и чувственность; трезвая государственность черство диктует ему стиль концепций религии; трезво учтя фанатизм, как орудие государственной спайки народов, он нам объявляет священные войны, которые - все лишь политика; а эстетизм и врожденное эпикурейство внутри рационально построенной схемы религии бьет семицветным фонтаном веселой и чувственной жизни; былых покорителей, трезво облекших своих сарацинов в бесцветную белость бурнусов, как в маску асивзы, заботит земное строительство жизни для верных; и этих верных они облекают под белым бурнусом в роскошную пестрость шелков; и прекрасные гурии - девы небес - лишь орнамент земного гарема: комфорт эстетизма; здесь всюду вошел Эпикур в жизнь страны; эзотерика жизни - шутливые игры терпимости, а экзотерика: меч фанатизма, грозящий неверным; он - хитро задуман друзьями пророка; без жертв фанатизма, без войн и набегов нельзя было вылепить этот комфорт; но создавши огромное царство культуры, эстеты, забыв фанатизм, отдались всем изяществам тонкой, терпимой, скептической жизни, воздвигнувши стену из белых фанатиков; здесь фанатизм - для острастки; он - "маска" как бы; никогда не проелся он в жизнь; христиане церковной истории чаще бывают фанатиками; вспомним: мягко боролись с неверными, лезшими к ним, все султаны Египта; с какой благодушною легкостью шел Саладин на уступки, торговые сделки, на мир; и в XII веке все жесты калифов гласят: "Да оставьте же нас, ради Бога в покое; мы вам не мешаем, мы мирно живем близ фонтанов, в роскошных аркадах дворцов; позабудьте о нас".

   Папы - рвались в бой; а невинные дети "кротчайшей, святейшей" Европы безумились дикою мыслью: о брани с неверными.

   Фридрих Второй Гогенштауфен, - он средь немногих возвысился над современной Европой, перемигнувшись с калифами; и оттого-то был дважды он проклят дичавшими папами; и темплиеры хотели предать его в руки неверных; владыко неверных отверг эту сделку; и Фридрих за это был верен ему; если б Фридрих Второй победил бы во мненьи Европы, быть может, давно уже иссякнул бы и весь мусульманский вопрос, разогретый искусственно: там, где в арабстве религия подлинно всходит, там нет фанатизма; турецкий султан политически теплит его; где упал престиж Турции, сразу меняется плоскость вопроса.

  

  

   Комфорт и воинственность (чувственность, черствость), затейливость явно круглеющих линий арабства, нашедших свой стиль в "арабеске", и - строгость, линейность, кубизм (кубы стен, минаретов, домов) создают антиномию в жизни араба, переплетая жесткость с шутливою мягкостью скептика; та же раздвоенность в облике; белая тень, утаившая радугу красок под внешним покровом; и - двойственность дома; сплошная стена монотонно нежеет наружу, да ряд друг на друга надетых зеленых решеток - над окнами; а за квадратами стен - живой дворик, фонтаны, аркады и глянец цветных изразцов; и религия, внутренний дом его, - двойственна: пять медитаций, обряд омовений, рассудочная неуклонность, сплошной педантизм; и - сплошной анекдотик во вкусе Вольтера о старой горе, не внимавшей пророку; весь скепсис Ислама здесь вылился, догма, молитвы, запрет и... привольный смешок; покрывало арабки и... речи ее на дому, заставлявшие Асю, бывшей в арабских домах, багроветь от стыда.

  

   Араб - двоица.

   Тоже - в мечетях...

  

  

   Стоим перед Мечетью Цирульника, с виду она есть квадрат белых стен, окруженных гробницами; скупо расплюснулся купол над ними; простой минарет не высок, но мы входим во внутренний дворик, и хохот их садов, оскаленных точно зубами, колонками - живо галдит детворой; и - веселые смехи, галдеж арабчат, не смущаемых святостью места; в мечети - начальная школа; несутся затейливой черной и белой росписью своды; иные - в резьбе, поражающей вас изощрением: кубы и линии стали сплошной "арабеской"; лучи посылают лукавые глянцы на пестрый стенной изразец; и опять мы вошли уже в здание самой мечети; она - небольшая, цветная, таит свою святость: гробницу Цирульника; сверху над нею висят приношения: яйца страусов, ленты, шелка пестротканных знамен; и - шары. Характерно: святой Магометов цирульник - не мученик; он - культур-трегер, носитель комфорта, слуга богачей; и мечеть - именуется именем этой профессии.

   Вот - "Мечеть Саблей": умерший давно марабу, над могилой которого встал этот купол, был верно умнейший чудак, вроде нашего "барина"; вдруг осенила его пренелепая шутка; он сделал себе непомерно огромную саблю и трубку (размером с дубину); их всюду таскал за ним раб; "анекдоту" теперь поклоняются верные; и - повисают над трубкой знамена; наверное был "марабу" - замечателен; но отступает куда-то весь облик его; "анекдот" - выдвигается; стены мечети гласят про огромную саблю и трубку; мечеть посвящается "Сабле"; и роскошь комфорта - святые реликвии.

   Здание главной мечети построено здесь анекдотом; когда полководец Окба увидел, что собака в пустыне открыла колодец, сказал он:

   - "Быть городу - здесь".

   Проходящий верблюд подошел сам собою к колодцу; возник - Кайруан, а на месте колодца - огромная площадь: двора кайруанской мечети (квадрат); и полтысячи мелких колонн - обставляют его; так и здесь каламбур полководца, его прихотливый каприз, породил эту крепость сунизма со святостью; более поздние слухи прибавили, что сообщается с Меккой святейший колодезь; побыв у колодца, не надо уже путешествовать на Мекку (опять-таки хитрый расчет политической тонкой затеи; посредством комфорта внесение Мекки сюда, в Кайруан притянут богомольцев; тянулись - от весей Марокко, от струй нигерийских; арабы, гетулы, суданцы, дичающие на песках, туареги, несущие плитки из соли сюда; эти плитки - их деньги).

   Мы входим в мечеть: лес колонн: и - опять анекдот; меж стеной и этой колонкой пройти толстяку невозможно; худой человек - без усилий проходит; легенда гласит - кто три раза пройдет меж стеной и колонкой, очистится тот; и - лукаво она прибавляет: не так-то легко толстяку здесь протиснуться; взрывом арабского юмора ткани легенды, конечно, пестреют; и - смех водворяется здесь; во святилище.

   Смех освящается храмом, как спутник комфорта...

  

  

   Усталые долгим обзором мечетей, мы кружимся снова бесцельно по уличкам, где чернобелая пестрядь повсюду бежит на порталах, на дугах, подъездах, порой рассыпаясь в шашечки; гулы и грохоты толп чернобелых сжимают бока; всюду черные пятна губастых лопочущих лиц попросунули из белопыльных бурнусов; черные гуляют арабки, таясь меж колоннами, над иссушенными профилями нависают цветки (из-за уха); гробница: звездой, полумесяцем, гривистым львом запестрела стена ее; в росписи - те же цвета: черноватый и белый.

   И вот перекресток: открытая дверь под колонками, на чернобелом ковре перед низеньким столиком тихо сидит в голубой гондуре седоватый мужчина, белея тюрбаном; очки уронил он на кончик мясистого носа; и - пишет, скосивши на нас любопытный зрачек; наше "Мужество", кистью метнув, наклонилось почтительно к уху араба; и - шепчет, араб соглашается; "Мужество" делает знак: подойти:

   - "Нет не бойтесь, пожалуйте; это - нотариус; он приглашает взглянуть, как он трудится".

   Робко подходим к арабу: он тихо сует кончик пальцев и тихо справляется: кто мы, откуда, зачем, как здоровье; потом, указав на сиденье, склоняется в книгу и старой рукой выводит арабские знаки письмян; отдохнувши немного, прощаемся мы; и - выходим на улицу.

   Вновь из открытых дверей под чернеющей росписью детский галдеж; это школа; заходим: под малой колонкой сидит на циновке учитель Корана, перед ним, поджав ноги, - десятки мальчат, на коленях у каждого мальчика вижу я доску; на ней - письмена, все кричат, и учитель араб с длинной жердью в руке улыбается ласково - мальчикам, нам; хором мальчики учат священные тексты; когда затвердят наизусть их, учитель отпустит; так день изо дня они учат по порции текстов.

   Выходим: о, множество негров! Давно поселились они среди стен городских; Ибрагим-бен-Аглеб, повелитель Берберии, некогда здесь из суданцев составил почетное войско.

   Уже вечереет, выходим из города, в пыльные тусклости вновь залетавших песков, пробирается к черным воротам какой-то кудесник; и - с жезликом он, у него за плечами мешок из затянутых кож:

   - "Там в мешке у него верно кобры".

   Перед городом дервиши ловят здесь кобр, из мешка выпуская ручную змею, за собой в западню приводящую: дикую кобру; влезает в мешок она, быстро затянет его тогда дервиш.

   Проходит бормочущий старый слепец; перед собою он щупает почву огромною палкой:

   - "Это - профессор Корана" - нам шепчет наш "Мужество".

   - "Он - знаменитость: каид его чтит".

  

  

   Расплескали священные перья кровавые светы свои; минареты уже розовеют... И я удивлен, оглушен, ослеплен! Все - смешалось: бурнусы, мечети, миндаль, полоса золотого заката; уж падает ночь; мы с Асей сидим: табльдот! за окнами ревы и гулы; мышиные писки и шамканье старцев; неведомый кто-то стучится в окошко; кончается скучный обед; половина толстеющего американца теперь принимается за второй, вероятно, десяток открыток: с лубочными видами города; старый супруг ее - курит.

   И прошлое - тихо восходит во мне.

  

   Седой Кайруан загляделся на славное прошлое; Сиди-Окба проницательно видел его, когда здесь, средь песков, он заметил:

   - "Быть городу".

   Крепость арабской культуры - возникла.

   Уже в 800-м году здесь возвысился бербер, до мозга костей пропитавшийся духом арабства; Гарун-аль-Рашид поручил ему страны Берберии: звали же бербера - Ибрагим-бен-Аглеб; бербер этот выплачивал легкую дань калифату; так власть аглебитов возникла, возвысила город, ввела непокорный Магреб в русла чисто арабской культуры; в устройство комфорта: суннизм, или внешняя форма той миссии, здесь насаждался при помощи местных, туземных (не пришлых) властей; очень странно сказать, что политику Англии всюду вели покорители по отношению к покоренным народностям; крепкий нажим, диктатура, - пока в покоряемых странах вводились зачатки культуры; потом - автономия.

   Дав Кайруан аглебитам, арабы себе создавали друзей, сокрушивших главу кореджитства в Берберии; все мусульманство суннистское, как понимаю его, sui generis форма массонства восьмого, десятого века, руководимое кучкой хитрых политиков, одушевленных известной культурною миссией, - передовой и гуманной по отношению к множеству диких народностей, т. е. народностей павших под мусором синкретических бытов и культов, передовых в свое время.

   И вот Ибрагим-бен-Аглеб, верный ставленник кучки арабов, блестяще вершит свою миссию; он водворяет порядок в стране; и однако: он - всюду на страже свободы Берберии; он - отражает претензии египтян, ослабляет суровости бывших доселе властей; земледелие всюду - цветет; бен-Аглеб поощряет в туземцах порыв к мореплаванию: строит в окрестностях славного города пышный дворец "Ель-Аббасию", организует милицию черных, чтоб ею ослабить сирийскую гвардию (или - засилье арабов, пришедших с востока), заводит сношения с Карлом Великим; и тот посылает послов в Кайруан; Ибрагим их встречает рядами роскошнейших празднеств.

   Преемники этого тактика, большею частью, - пьяницы, чудаки, сибариты, эстеты; однако - своим бытием утверждают культуру комфорта они; в них историки видят подчас благородство, увы, заглушённое странностью; в них оживает сознание прав человека; они утверждают повсюду весьма характерную должность: чиновников-покровителей слабых перед сильными; и - заставляют трудиться; Абу-Ибрагим, шестой принц аглебитский - особенно кроток; историк о нем говорит {Эн-Новеири.}, что "он шествовал часто ночами средь блеска огней, в окружении животных, навьюченных множеством денег, которые он раздавал... Посещал именитых людей, всем известных наукой и жалостью. Он понастроил огромное множество пышных построек; средь них он построил в Тунисе большую мечеть, обвел Сузу стенами"...

   С калифами часты теперь нелады; так один из аглебит Магомет Зиадет, опьяненный вином, раз калифу послал свои гордые строчки -

   - "Я - камень, огонь высекающий; и коли хочешь ударить его ты о сталь, то - попробуй. Я - лев, чье рыканье - защита; коль пес ты пролай на меня...; я - глубокое море; и коли ты пловец - в него кинься"... {Эн-Новеири.}

   Когда протрезвился он, тотчас был послан в догонку послу приближенный; - письмо отобрали; и робко калифу писал Магомет Зиадет в своем трезвом письме.

   Наиболее царственен лик Ибрагима Второго {875.}, который дал блеск Кайруану; прославил себя он войной с хуарами Триполи, делавшими на Тунисию ряд беспокойных набегов; жестоко сломил он тунисский мятеж; он был крайне развратен и жаден до крови; однако историки пишут о нем: "Справедливейшим был повелителем он..., и с суровою строгостью гнал он богатых и сильных"... {Ибн-Кальдун.}

   Тип Грознаго!

   Злобно придравшись к ничтожному поводу, вдруг обезглавил он сына и братьев; когда ему тайно рождали наложницы, хитрая мать Ибрагима брала их к себе, отбирала от них дочерей; воспитавши шестнадцать из них, их послала к владыке, сказавши: "Владыка, хочу показать вам прекрасных рабынь". Он, увидевши их, воспылал любострастием к двум; мать сказала ему: "О, владыка, рабыни-то дочери ваши". Тогда Ибрагим приказал обезглавить их всех палачу, великану, суданскому негру с мечом; негр молил повелителя дать дочерям его жизнь; Ибрагим пришел в бешенство; и под угрозою казни палач обезглавил шестнадцать красавиц.

   Владыка же тешил свои извращенные чувства в гареме из... мальчиков; раз, заподозривши нежные связи меж ними, их всех повелел он казнить:

   - "Повелитель" - воскликнул один, - "мы - невинны".

   Но тяжкою палицей, быстро вскочивши с высокого трона, виски размозжил двум из них Ибрагим; прочих - бросил он в печь; все - зажарились: тут же.

   Имел он обычай: насытившись ласками нежной любовницы, тут же ее убивать; раз сказала ему его мать:

   - "Воспитала я вам двух рабынь; как прекрасно они распевают стихи из Корана, возьмите скорее с собою их спать".

   Он их взял, через час послав матери их отсеченные головы.

   Был он таков; между тем он всегда говорил:

   - "Никому не дозволено, да, наносить другим людям какой бы то ни было вред. Что касается подданных, этой поддержки престола, то пусть повелитель препятствует бедных теснить; да препятствует он богачам!"

   Аглебиты вводили культуру комфорта: науки, искусства цвели вокруг них; есть огромная рукопись; муфтии рукопись эту хранят и доселе; принцесса писала ее золотыми чернилами; тщетно пытались французы ее напечатать; имам не позволил; французы ему уступили; так культ мусульманский доселе таит в Кайруане источники, нам недоступные, в них нарисовано прошлое, нравы и быт Кайруанских правителей.

   Прошлое это поет голосами пустынь сквозь морок явлений, и невнятных еще европейцу; невнятнеишим мороком виснут над клубами пыли облуплины стен и зубцов, утаивших гременье гортанного горла; и - ревы верблюдов; дохнет жаркий ветер; и - прошлое это развеется {Сведения об аглебитах почерпнуты мною из увенчанного Академией сочинения В. Пика "Les civilization de L'Afrique du Nord" См. главу "Les  princes Aghlebites de Kairouan".}.

  

  

   Обсуждали, что - делать; и чувствовался во мне странный зуд: доходить до всего; изученье Тунисии, нравы, история, быт развернувшейся Африки будит во мне вовсе новую жилку; предпринимателя, авантюриста; я чувствовал то, вероятно, что чувствовал Пржевальский, Миклуха-Маклай, Елисеев перед тем, как им стать на их путь; я приехал в Тунис отдохнуть, переждать холода, и с весенними первыми днями вернуться обратно в Европу; нас ждали: Мессина, Катанья, Помпея, Неаполь, Равенна, Ассизи, Флоренция, Рим, галереи, музеи; а мы - засмотрелись куда-то в обратную сторону; юг и восток призывали; и голос Сахары раздался.

   Два месяца жили мы в тихом арабском селе; все забыв, я бродил по полям и базарам, сидел по ночам над историей, картой Тунисии, в ней ощущал я сплетение артерий и вен, приносящих ей соки из Тлемсена, Феца, Ерга, Тимбукту; и я цепко хватался за ту или иную черту, для чего-то мне нужную в быте, в зигзаге орнамента; чувствовал тайную связь мелочей, перекличку эпох, мне доселе чуждых и безвестных; какая-то мысль о народностях Африки, точно личинка, во мне - развивалась; какая-то бабочка новых узнаний пыталась прорезаться в ней, словом, был во мне миг, когда я, перестав быть туристом, мог стать путешественником; а Тунисию чувствовал базой, откуда мог бы я нырять в необъятную Африку, как водолаз, прикрепленный канатом к судну.

   Зачерпнуть хоть кусочек пустыни, неделю постранствовать, пересекая кусочек пустыни, до первых оазисов, до аванпостов, - вот, что возникало; я - знал: после этого буду я вовсе погибшим; как пьяница, буду стремиться к все более дальним, все более мощным экстазам путей; и просиживал я над развернутой картою Африки, видя уже ряд поездок, совершаемых - более смелых и дальних: нырнуть из Гафсы, в сахарийский залив и пробраться втроем, взявши "Мужество", через кусочек Салеха к оазам пленяющей Бискры; я знал, что потянет потом до Ерга {Ерг - песок по-арабски.}: тут и риск, и захват; Елисеев прошел за Ерга, прожил несколько дней в Туарегском оазе; вставала мечта пересечь по кратчайшему тракту Сахару; с сухих плоскогорий - до озера Чад; этот тракт по пустыне не более тысячи верст; скоро поезд помчит туда толпы туристов; для этого надо отправиться из Мурзука - оазами; и - пересечь хребет Тиммо, оставив налево ужасные горы Тибести, уже относимые к западной части Ливийской пустыни, оставив направо плато Ахаггар, где погибла несчастная экспедиция Флаттера {В 1881 году.}, остановится в базе Бильма, куда шлют из Судана верблюдов за солью {Здесь находятся соленые озера.}, где 70.000 верблюдов проходят на юг ежегодно, снабжая Судан "драгоценным" продуктом; в Судане приготовляют искусственным образом соль: из золы.

   От оаза Бильмы начинается, по уверению Фогеля {Герман Вагнер. Путешествия и открытия доктора Эдуарда Фогеля, с. 167 (русск. пер.).} - самое безотрадное место; грозится безводная смерть у преддверий "тимтумской" пустыни (то - южный участок Сахары до озера Чад); этот тракт убелен черепами, костями и остовами; и потом прорезает пески уже травка Судана; и вот - нездоровое озеро Чад посылает пришельцам пустынь - желтый бич, лихорадку, сразившую здесь Овервега; проехали первые пионеры Европы в Судан; из Марзука отправились некогда; Гарнеман {1799 г.}, Клайпентон и Удней {1821 г.}; Овервег Барт {1846 г.} (историк и археолог), и - Фогель {1853 г.}, обязаны им первым знанием нравов, обычаев, флоры и фауны страны, простирающихся на юг, на восток на запад от озера Чад.

   Еще ранее их Геродот описывает пустыню: и у него мы встречаем первейшие сведения об обитателях злого Тибести - о тибу; уж римляне проходили в пустыню; но берберы им на пути засыпали колодцы; Корнелий же Гальб (в первом веке) прошел за "хамады" Гаррудж, углубляясь в Феццан; Агатархид заявляет о почве пустыни: "Кто ступит без обуви, у того образуются пузыри на подошвах" (ожоги); уже добросовестный Птоломей, кого хвалят и Вагнер, и Стэнли (впоследствии), верно рисует далекие африканские страны; по мнению его, за Ифрикией, средь пространства пустынь, возвышаются мрачные горы; должно быть, плато Ахаггар; уже он говорит о Судане с отчетливой ясностью, намечая водораздел (воды Нила и воды Нигерии); тракт совершен так недавно Маршаном; блистательно подтверждают позднейшие изыскания то, что когда-то сказал Птоломей.

   Наиболее сведений о Судане до прошлого века встречаем, конечно, у прежних арабских ученых; известнейший марокканский географ, по имени Ибн-Абдалла-Магомет-эль-Эдризи, учившийся прежде в Кордове, потом проживавший в Сицилии у Рожера, дает много сведений; бербер, ученейший Магомет-Ибн-Батута на пятнадцатом веке проходит уже в Тимбукту, где его принимают с почетом; но более сведений у Альгазан-Ибн-Магомет-Альзавас-Альфаэи, описавшего до пятнадцати негрских владений в Судане (впоследствии взятый в плен, он крестился: то - Лев Африканский)...

   Описанный тракт разделяет пространство, которое занимает объем, равный целой Европе {8.000.000 квадратных верст.}, восточная часть, называемая Ливийской пустыней, ползет до зеленой принильской полоски; Каир выпирается прямо в пески; все пространство на западе (ныне французская область) - Сахель; зеленеют оазы в Сахаре; важнейшие суть: Сиуах, Дахель, Бильма, Ауджела, Куфра, Уаргела, Тафилельт, на котором стоит зеленеющий оазис; и - зеленеющая Бискра; Ауджела, Куфра занимают пространства Ливийской пустыни; последний оазис на карте означен огромным зеленым пятном; и сравнительно не далеко от моря, под Баркою; но европейцы недавно проникли сюда; он почти неизвестен, он в триста пятидесяти верстах от оаза Ауджела; сериры его отделяют; сериры - пространства, где нет ни песчинки песка; все усыпано - мелкими камушками; обыкновенно в серирах оазы, пески и источники вовсе отсутствуют; Рольфе говорит, что сериры - пустыни пустынь, в них песок или покров, заменяющий травы, отсутствует; тело пустыни - песчаные дюны, поднятые острыми гребнями, называемые по-арабски сиуф {Сиуф значит сабля.}; они курятся в ветре; сериры - хрящи костяка Сахарийской пустыни. Хамады - безводные и беспесчаные камни, уступы, разорвины, полные трещин, являющие породы гранитов, или черных песчаников; здесь не желтеет, а мрачно чернеет пустыня; по заверению путешественников, в красном блеске заката хамады горят, как кровавые угли {Меч Сергей. Сахара и Нил.}.

   Лишь восьмая Сахары покрыта песками, или дюнами; прочие семь восьмых суть хамады, сериры, а не пески, как привыкли мы думать; образованье хамад не от малости влаги; от действия солнца; Вогезы, Урал превратились бы тотчас в хамады, коль жар африканского солнца переместился бы в Европу. Хамады суть горы Тибести, хамады - плато Ахаггар, туареги, сроенные здесь, нападают на мирных арабов, доходят до аванпостов Тунисии и до базы Уаргла, нападая и грабя; летают в пустыне на быстроногом "мехари" - особого рода верблюде, пересекая пространства до 1000 верст, отделяющие Уарглу от плато Ахаггар: ими был убит Флаттер.

   Да, во Французской Сахаре, в Салехе, твердейшие, каменистые грунты покрыты песками (в Ерга - там песок запевает "рожками": знак гибели), а Ерга уже заходит в Алжир; а песчаные дюны Игиди уже в Марокко: в Туате; к Тунисии протянулись оазы Уаргла, а под ними - плато Тасили.

   С мыса Нун до знакомого нам мыса Доброго, на расстоянии 2250 километров в длину слиплись вместе Марокко, Алжир и Тунис, образуя отчетливый остров, омытый на западе и на севере морем, омытый с востока и с юга пустынею; Риттер тот "остров" зовет "Малой Африкой", уподобляя его "Малой Азии". "Африка" эта отделена мировой пустыней от черного континента: Нигерии и Судана {Сюда: Фридрих фон-Гельвальд: Земля и ее народы. Т. IV; Daumas. Le Sahara algerien; Schirmer. Le Sahara; Duveyrier. Les Touaregs du Nord. С. Меч: Сахара и Нил. Елисеев: По белу свету.}.

   Туда - меня тянет; и я с удовольствием слушаю "Мужество"; а оно приглашает меня сделать первую пробу, нырнуть нам втроем; это значит увидеть Тугурту, расположенный в северной части Сахары, на юге Алжирии: он в оазе среди "Sahara algerien" {Фридрих фон-Гельвальд.}.

   Зеленейшую Бискру прозвали "Парижем" пустыни; здесь толпы туристов из Лондона, Петербурга, Парижа и Вены встречаются с толпами туарегов и форт "St-Sermain" охраняет туристов.

   На "Мужество" я благоговейно смотрю снизу вверх: ведь оно "проводник", а в пустыне - "священное" звание это; у берберов группа людей соединенных для странствия - братская община, Джемма {Э. Реклю.}. Предводитель же каравана - Кебир (господин); ну, конечно, Кебиром средь нас было бы "Мужество"...

   Так я, размечтавшись, думаю: пересекши пустыню до озера Чад, пересечь ее снова: от озера Чад до Бахр-ель-Абияд (Белый Нил), повторив путь Маршана, отчетливо мной представляемый; Ася вступается тут:

   - "Ты опять с авантюристами: и - никуда не поедем".

   А все-таки в Бискру ей хочется - через пустыню и далее, хочется в Константину, Алжир, Оран, Фец и оттуда в Цеуту и кверху; и Альказар, и Альгамбра - пленяют: тогда закруглится наш путь.

   - "А Египет?" - так дразнится Ася.

   А я, буриданов осел, меж пирамидою и Бискрой теряюсь.

   Мы только вернулись с прогулки; смотрели плантации персиков (где-то за городом); персики тут вырастают в песке; нас коляска качала на плавных песках; из куста благовонных, чуть розово-нежных миндальных цветов, поднесенных арабами Асе, смеялись в закат, расплескавший кровавые крылья; туда прочертились ряды минаретов.

   Теперь загорелые, бодрые мы продолжали смеяться и спорить:

   - "Тебя представляю уже на верблюде: смотри, ты страдаешь морской болезнью, а все говорят, что езда на верблюдах у иных вызывает морскую болезнь".

   - "Ах, пожалуйста... Ты-то хорош: десять раз в день хвататься ты будешь за голову, думая, что...

   - "Что - удар?"

   - "Знаю я"...

   - "Все же, Ася, Египет, или... малый кусочек Сахары: малюсенький...

   Тут постучались:

   - "Entrez".

   Распахнулась дверь; и - закутанный в плащ, появился таинственно "Мужество".

   - "Есть".

   - "Что такое?"

   - "А помните, вы говорили про дервиша?"...

   - "Как же".

   - "Так вот, дервиш - есть, настоящий, совсем настоящий, навел я тут справки; сегодня сказали мне: "Дервиш", которого знаю я, все это время бывает в одном из кафе; он играет с арабами в шашки; при нем его змеи; мешок свой таскает с собою повсюду он".

   - "Что же? И можно увидеть его?"

   - "Ну, конечно же: если свободны, идите за мной в кафе, потому что потом будет - поздно"...

   - "Сейчас, погодите"...

   - "Да вы не спешите особенно: я подожду вас у входа".

   Все брошено: карты, Египет и Бискра. Мы спешно, накинув одежды, спустились: "Мужество" ждал у дверей: полосато-сереющий плащ был наброшен на нем сверх бурнуса: качался фонарь в его пальце; мы - тронулись в путь.

   Тускловато светил Кайруан, провалившийся в тени свои; завывающий ветер закидывал краем бурнуса бежавшего "Мужество" в нос; было жарко: громадно расширясь алмазы небес упадали на плечи бежавшего "Мужества"; чудилось будто бежим мы по небу. Спустилась Вселенная, ниже, чем следует.

   Выперли земли; и стены домов пообстали; кружились в пустых закоулках уснувшего города; там привиденье араба сидело без дела: на корточках (точно какая-то баба); глядело из ноющей ночи на нас, - ночи ноющей; тонко и остро колола нам уши откуда-то дудка; и плакала палица бархатно бряцнувшим басом о край барабана - "там-там"; и вот янтари фонаря озарили изрезанный верх зеленеющей двери:

   - "Кафе?"

   - "Да, кафе"...

   - "Нам сюда"...

   - "Здесь... Пожалуйста, смело входите, здесь, кажется он"...

   И фонарь подлетает в летающем пальце у "Мужества"; входим, и...

  

  

   - и крепкие трески, и псиные писки: и бухнувших гудов, и ухнувших дудок; как в улье, - мы; лопотанье арабского рта:

   - "Джарбаба"...

   - "Раб-арап... парапа... обокрал... шкап арап"...

   - "Абраам"...

   - "Марр-баба"...

   Ничего не пойму!

   - Потолок, подпираемый стаями многих колонок оттенка желтеющей кости, сутулился дугами из ненаглядных, стреляющих глянцев; везде изразцовые цоколи; а образцовый ковер заплетает орнамент немеющих змей; изошел петухами и птахами пестрых, лиловых, зеленых оттенков; и красные краски цветов нависают над дикими лицами белых тюрбанных арабов, прижатых к колонкам; помост золотеет, как лапоть, плетеными шашками той тростниковой циновки; и пестрая печечка - в шашечках. Чашечки! В чашечки фыркает черный кофе струей; и кофейник - хлопочет; и - потные лбы окружили его. И колени приподнятых корточек, рой разноцветных гондур, голосящие лица - маслинного цвета, кофейного цвета; и прочные черные профили негрских завеянных белостью знойных голов, и теченье речей туарегов, сребренье бородок, и розовый ноготь простертого пальца, и белые мраморы мавра, раскрывшего рот, из которого в воздух взлетают колечки дыма, и бульканье свежей водицы в синейшей бутылочке (то - наргиле), руготня, гоготня; и плащи - полосатые зебры; колпак капюшона над шеей с типичною кисточкой дико кирпичного цвета, угластые локти над досками, где расставляются шашки, - под тонкой колонкой - все это накинулось, вдвинулось в зрение; красный цветочек качается на стебелечке над темным лицом, озадаченным ходом противника (в шашки играет вот эта пестрейшая кучка); у всех за ушами - цветы:

   - "Это - местный обычай: захочет араб веселиться, за ухо заткнет он цветок; все уж знают тогда: Ибрагим - веселится сегодня"...

   Так шепчет мне "Мужество"; белые, желтые, синие цветики тихо качаются из-под тюрбанов:

   - "Ну что ж, есть здесь дервиш?"

   - "Погодите, мосье, - ничего не видать" - приподнявшись на цыпочки шепчет мне "Мужество"; вдруг он бросает в пространство настойчивый крик:

   - "Бха-ра-бан: дхар-бабан"... И несется в ответ ему:

   - "Абра-кадабра", - какая-то...

   - "Здесь", - улыбается "Мужество". - "Он за колонкою: в шашки играет он".

   Вижу, что многие кучки, прервав разговор, на нас смотрят; но скоро, заметив, что мы законфузились, кучки от нас отвернулись и делают вид, будто нет нас и вовсе (давно я ценю деликатные жесты арабов: привык я в Радесе к тому, что все делают вид, будто нет нас и вовсе, когда мы заходим в кафе в первый раз; если ж мы учащаем приходы в кафе, то иные любезно с помостов своих посылают "селямы", приветствуя нас, как знакомых; и - больше не смотрят).

   Уже пробираемся мимо бурнусов, толкаясь, - на прочный помост, точно лапоть, желтеющий легким, сухим тростником проплетенной циновки; поднявшись на локоть, к которому он грациозно склонил свое тело, ленивый кутила лениво завил перевивы плаща, опроставши нам место; и - тащут для нас вдруг откуда-то взявшийся столик и стулья; арабы пьют кофе на ковриках, или на пестром плетеньи ступеней помоста.

   Умолкнула музыка: "Мужество", жестикулируя, гаркнул в синейшие гари какое-то что-то; и гаркает что-то за синими гарями: переговоры заводятся: от головы к голове перекинулась дробь барабанного говора: "Абра-кадабра" какая-то там обсуждается; и размахались под пестрою лопастью руки вдруг чем-то довольного негра; костяшкою пальца зацокал в ларец этот старец, восставши с циновки; и, видимо, - чем-то обиженный; громко идет обсуждение нашего предложения; жесты, картинные позы; и пляшут мимозы над ухом сутулого, бурого турка; и вот обернулись все головы в сторону белой спины, наклоненной над шашками; шар головы неохотно на нас повернулся:

   - "Вот - дервиш".

   - "Он смотрит на нас, - соглашается он показать очарованных змей".

   Разогнулась спина и над нею взлетел шар тюрбана; прыжком грациозной пантеры, серьезный и стройный красавец, не глядя на нас, пролетел на помост рядом с нами; желтоватое, цвета слоновой стареющей кости лицо его, точно точеное, мягким овалом теперь протянулось из нежных своих миндалей и вуалей тюрбана, твердея суровою гордостью сжавшихся губ, отдавая небрежный, такой грациозный поклон в нашу сторону: без неприязни прищурились длинные, точно миндаль, опушенные шелком разрезы косящих, блистающих как брильянты, двух глаз; очень черных, повергнутых будто в себя самого; и с надменною негой закрывшись, от нас отвернулись; забылись, забыли и нас и других; протянув две руки, будто взвесив на легких весах две жемчужины в воздухе, взвешивал что-то в душе своей он, загадав, "да" или "нет": стоит нам показаться или, вдруг отказавшись, прыжком грациозной пантеры слететь к там оставленным шашкам, ломая изысканный контур над ходом противника:

   - "Стоит", - как будто ответил себе: твердым шагом прошел прямо в угол (к мешку), изогнулся над ним, стал развязывать медленно:

   - "Вот какой дервиш?" - подумал, не веря глазам: поглядевши на Асю, увидел, что Ася в таком же как я состоянии:

   - "Господи", - думалось, - "если бы хоть каплей такого же точно изящества поделился с "эстетками", с "дамами света", натертыми лоском или с хилыми дэнди: откуда в нем это слияние строгости, грации, гордости, ясности всех непредвзятых движений и жестов, рисующих в воздухе письменность мудрых и трудно читаемых знаков".

   - "Откуда он, кто он такой?"

   Эта грустная мимика глаз: заклинатель змеиный - какая-то вовсе змея, завитая в безмолвие:

   - "Этот - почти ассауйя: немного познаний еще и окончит он школу", - мне шепчет мой "Мужество"...

   - "Вижу уж..."

   - "Да, ассауйей он будет: вы знаете, кто ассауйя?"

   - "Да"...

   - "Тот, кто прошел школу дервишей, кто без вреда может есть скорпионов и саблей резать живот; он - имеет источник таящейся влаги, которую он сохраняет для добрых, таинственных дел; и клянется имаму он власть сохранить для добра; в Кайруане живут очень многие власти".

   Но - взвизгнули трубы; оливковой кистью забило в "там-там" приведенье на корточках; сморщились черточки сухо пожаренных щек, на которых росла борода; залетала по струнам крючкастыми пальцами белою палкой сидящая рядом фигура; и крепкие трески, и псиные писки; и бухнувших гудов, и ухнувших дудок; и - хаос уже шевелился под ними.

  

  

   Провеяли ветви соцветий в печали вуалей над профилем, темным, как... кофе над мраморным маврским лицом, над кольцом белых тел, обступивших плетеный помост; за мгновенье до этого черный кофе тянули из чашечек, - здесь, в этих шашечках (желтых) (плетение кукурузного цвета); завеянный белыми веями ласковых складок бурнуса, как дерево, дервиш застыл.

   Вдруг он дернулся, сдернув с себя дорогую повязку; и нервною судоргой рук бросил на земь ее: глухо ухали "у" гоготливые дудки; рассыпалась длинная прядь с непростриженной острой макушки, ему очерняя и лоб, и плечо, как змея; а в мешке копошилось что-то; -

   - провеяли ветви соцветий

      в печали вуалей над профилем,

      темным, как... кофе, над мра-

      морным, маврским лицом -

   - и кольцо белых тел

   (ряд за рядом) от-

   прянуло прыснувши

   прядями брошенных

   в воздух бурнусов... -

                    -   в

      мешке - из мешка копошилось

  

  

   Кто он?

   Точно сдавленный, давний удар, раздробивший любившую душу, развеявший и море, и сушу, из дервиша сдержанным шелестом вдруг изошел; в шумный звук, в тайный дар, в давний жар непотухнувших умных наук:

   - "Ассауйя".

   Я вижу движение, слушаю...

   ...Такой глухой, глухой, глухой, такой немой; побледневший стоит, опадая овальным лицом, беспредметно надменным; медленно-нежным движением голых оливковых рук поднимает железный свой жезлик, поблескивая острием на цветных петухах и на птахах ковра, прикрепленного к стенке; вот кисти повисли как лилии; руки бросаются в звуки; лицо горбоносое, с прорезью маленьких усиков, - точно камея из камня, которую тайно точили, чертя испещрением черточек долгие годы художники; каменной маской лицо пронеслось над мешком; иссяклось выражение, которое потом вспоминал я в Каире, склоняясь над стеклянною крышкою... в булакском музее и видя - сухое лицо той кирпично-коричневой мумии, тело которой за тысячи лет называлось: - Фараоном, Рамзесом Вторым.

  

  

   Темный хаос уже шевелился под этим худым, беспристрастным, бесстрастным лицом теперь древнего дервиша: тысячелетие лихо летело и плакало в черном безумии звукам отдавшихся глаз; и ярчайший алмаз - прокипел под зрачками, под ликом, холодным, как чистая льдинка с упавшим налетом коричневой пыли земли; африканской земли; - звуком звука откуда-то ухнувших дудок он мучился в бурных безумиях: скрючился, выпрямился; и - взвился, как точно искристый диск, его лик: миротворного гения, в пении тихих молений, таинственных бдений: в забвенье видений.

  

  

   Казалось, что меня

   Какой-то миротворный гений

   Из пышно золотого дня

   Увлек незримо в царство тени {*}

   {* Тютчев. (Неточная цитата из стихотворения "Еще шумел весенний день". - Примеч. публикатора).}

  

  

   Скорбящие губы согнулись в кипящие трубы: затейливо змеиной усмешкой; и плечи, и шея, и грудь опрокинулись в желтый мешок; и чернея как змеями, прядями прядавших локонов бритой его головы с непростриженной вовсе верхушкой макушки, с откинутой как-то ногой и с летающим ярким железом железного жезлика в легких летающих складках; - напоминал в своем умном безумии он не уж мумию: фурию!

  

  

   Дернулось, дрогнуло белое тело араба; отпрянул за рядом ныряющий ряд белых тел, быстро прыснувши прядями брошенных в воздух бурнусов, когда привскочил, угрожая летающим жалом чернеющий перст, из отверстия; и - на циновку просыпалась скользкая кобра: извилистым, льющимся телом обежала она по плетениям желтых, как лапоть циновок.

  

  

   - "Никогда не укусит его", - зашептал нам "Мужество".

   - "Власть он имеет над нею: глазами ее зачарует".

   - "Имамом та власть отдается; и дервиш владеет змеею при помощи власти имама".

   - "Он шейхом религии был посвящен в эту тайну; сначала в мечети помолятся оба; потом шейх религии, тихо коснувшись руки богомольного дервиша, шепчет ему никому неизвестное слово; слово то держит в уме посвящаемый дервиш; оно-то ему придает власть над змеями".

   - "С этой поры повелитель он змей, никогда не подвластный змеиным укусам".

   - "Они его крепко не любят; и часто кидаются, силясь ужалить; ужалить не могут они".

   - "Посмотрите, смотрите".

   Мгновение: веющий нежно соцветием складок, немеющий, дремлющий дервиш, кидается, дразнится; дерзко другая такая же кобра закопошилась; змеиные очи, древнея дарами ударов своих брильянтовых взглядов, из клочий летающих складок, угрозою ночи впиваются ярко: в змеиные очи; и вертится жезлик над гадкой головкой, поставленной точно на палке, в которую отвердела часть тела змеи, записавшей сварливо извивы хвостом... прямо целится птичья головка в колено, как будто головка молоденького драчуна-петушишки, когда петушишка нацелится в гребень такого же, как он, петушишки; заерзала птичья головка, заползало черное тело и быстро и ловко сквозь дрогнувших ног: на шуршащий и пляшущий в шелестах шашечек маленький, гаденький хвостик, стремительно он наступил своей желтою, голою пяткой; и отпустил его.

   Быстро взлетевши широким листом своей плоско приплюснутой шеи, с которой вертелась головка, змея полилась черной струйкой на черных извивах, в янтарных отливах - к бурнусам; бурнусы - отпрянули; оборвались прибаутки испуганной дудки; отбарабанили варварские тары-бары "там-тама", послышались тихие шипы и шелесты шеи из шамкнувших шашечек:

   - "Тсс!"

   - "Ша-ша-ша!"

   В воздух свистнула жалобой зычная злость извизжавшейся дудки опять; и дудящий араб, выгнув спину, оливковой шеей своей рисовал арабески; опять отливая оливкой, шарахались грубою руганью руки араба