Белый Андрей - Африканский дневник

о желтый пузырь барабана "там-тама"; змея повернула головку на дервиша, он повернулся спиною; и прыткими ритмами прыгал магический жезлик в ритмически вскинутой кисти.

   - "Она не укусит его!"

   Уж (из визглости) склизкая кобра, загнув листовидную шею, завившейся свиснувшей в воздухе извилиной, вдруг облизнула колено, стараясь ему нанести смертоносный укус.

   - "Отчего беспокойна она?" - я спросил присмиревшее "Мужество".

   - "Да потому, что она еще - дикая: он, говорят, лишь сегодня поймал ее где-то в песках"...

   - "Значит змеи не все подчиняются власти его?"

   - "Все, но чары еще не вполне овладели змеею".

   - "Когда ж приручит он ее?"

   - "Через несколько дней"...

   И - запрыгали друг перед другом: летающий дервиш с летающей черной веревкой под тусклою туникой: прядали пряди с верхушки макушки, как змеи, над белой камеей лица, наклоненного к гадкой змее; теперь приседало под змеями черных волос тело гадкой змеи, все немея, не смея кусаться; как каменным шаром о стены кидался "там-там"; и как каменным шаром кидалось ударами сердце мое; захватило дыханье, когда мой сапог, описавши большую восьмерку на желтеньких шашечках, быстро лизнул гадкий кончик хвоста змеи; вдруг она бешенно бросилась, быстро вздыбившись в пространстве большим вопросительным знаком на белый бурнус, незаметно присевший к помосту, но дервиш ее оборвал, наступив голой пяткой на хвостик; и лентою взвившийся злой вопросительный знак, оборвавшись, расплюснулся черною палкой в циновке. Но упрятана кобра.

   Теперь из мешка высыпает он желтую кучу малюсеньких змеек, берет их руками; и их рассыпает; и весь осыпается ими; он - точно в длиннейших червях, записавших на белом бурнусе свои крючковатые знаки; и дуги и петли: "алеф", "бэт" и "шин" быстро пишутся малыми тельцами змеек; "алеф" прописался уже к подбородку, всползая с колена; и силится "шин" заползти ему за ворот; пишется мудро змеиная письменность тайными знаками змеек; одну растянул на лице; и - свисает теперь с его носа, как дряблый нарост индюка, желтоватенький хвостик; и пальцами силится дервиш у глаз разомкнуть головенку змеи; пораскрыл - и как будто себя оцарапал колючкою зубика; после продев острие заблестевшего жезлика меж челюстями повиснувшей змейки, тихонько подносит ее к нашим лицам; и - видны: два зубика.

   - "Это и есть ядовитые зубы: не вырваны - видите?.."

   "Вижу я"...

   - "Многие думают, что это фокус, что он истощает перед опытом силу змеиных укусов, дав им укусить что-нибудь до себя, отчего на короткое время укусы не действуют; были недавно два немца туриста тут - да; и они не поверили дервишу; спор завязался; и немцы купили теленка; его укусила змея; тут же бедный теленок, закорчившись, быстро издох".

   Да, я верю не фокусам (не интересен вопрос об укусах), я верю осанке, лицу, выраженью застывших, как камень, двух глаз, обливающим нас протекающим в нас и расплавленным камнем.

   И вот - представленье кончено; тихо иссякли безумные звуки докучливых дудок.

  

  

   В тьму оборвался как с кручи "там-там"; у колонки бесстрастием дышащий мавр, из-за сложенных красным колечком двух губ снова выкинул синие кольца кальянного дыма; и матовым сам себе так улыбается профилем; розовый цветок дрожит над щекою его.

   А он - бледный дервиш?

   Порыв изошел из него; и слетели на грудь напряженные темные руки, откинулась мертвенно вся голова отвисающей прядью; и вот подгибаются тонкие ноги; рука, упадая бессильно, - медлительно тянется за головною повязкою, брошенной наземь.

   Таким он зажил в нашей памяти; мумией фараона Рамзеса Второго; казалось, что ветер провеявших дудок в прибое "там-тама" нечеловеческим что-то ему рассказал языком: о древнейших мирах.

  

  

   О чем ты воешь ветр ночной,

   О чем так сетуешь безумно?

   Что значит странный голос твой,

   То глухо-жалобный, то шумный?

   Понятным сердцу языком

   Твердишь о непонятной муке,

   И ноешь, и взрываешь в нем

   Порой неистовые звуки.

  

   Казалось, что в образе невыразимого лика его говорили нам тайны: века и народы; известное что-то, что после забыть невозможно -

   - "Ты знаешь меня?" - просунулось в складки его сумасшедшего лика из Вечности; лик этот я узнавал; я не раз уже видел его (я был должен увидеть его очень скоро: и много позднее)...

   Я видел тот лик уже... в Нижнем; однажды, гуляя по Нижнему, встретил я бледный и белый таинственный профиль с кругами вокруг испугавшихся глаз; и - покрытый платочком:

   - "Кто это, смотрите?"

   - "Наверное это хлыстовка", - ответили мне: "через три поколения хлыстов у хлыстов прорезается этот разительный отпечаток".

   И вот отпечаток такой же я видел у дервиша; видел и - ранее: на лице побледневшего Никиша за исполнением C-dur-ной симфонии Шуберта; у величайшей же исполнительницы песен Шумана и Гуго Вольфа, насквозь просиявшей духовным искусством, Олениной {Олениной д'Альгейм.}, видал я то выраженье, когда на эстраде она вырастала... до Атласа; вскоре увидел в Каире я то выраженье у мумии Фараона Рамзеса Второго и после оно, выраженье это, вперилось в меня из глаз - Штейнера.

   Блеск брильянтовых глаз кайруанского дервиша в пестрых циновках и желтых колонках был - тот же; он лишь просветленный горел на лице Олениной; и рассказал о себе очень многое... в глазах Штейнера; блеск этот в дервише матово как-то подернулся давней тоскою о мире; и был как бы остро раздроблен ударами злой современности; взгляд поглядел из веков: это встала прекрасная мумия; проговорила; и - снова погасла.

  

  

  

   Так Кайруан нам пропел свои сказки; стеною, мечетями, ревами, пляскою дервиша, коброю; мы колебались немного меж Бискрою, Сахарой, Ораном, Испанией и Палестиной, Египтом; Египет - взял верх.

   Кайруан остается вратами в моем восприятии Африки; видели эти врата, не пройдя под колоннами их; оттого-то облупленный город стоит точно призрак, - сухой, пережаренный, злой, запахнувшийся в дымный бурнус из песков, гоготавших и в ночи, и в дни, взрывавших в душе первозданные хаосы; переплетались, проплыв перед взорами, мрачные мороки мраморных мавров: под лепетом лавров; и - громкие ропоты в черные ночи гогочущих негрских роев, разроставшихся грозно под зданием белой мечети с развернутым знаменем черного мира - белейший бурнус, облекая чернейшее тело, сплетался в сознании в черный и белый орнамент, которым расписаны крепкие кубы глухих кайруанских домов, поднимающих башни и кровли над прожелтнем древних облуплин, обсвистанных ветром.

  

  

   Мы вышли на станцию, бросивши взгляд на зубчатые стены; топорщилась башня желтеющим кубом; чернели разъятою пастью ворота, где бледно змеилась дорожка неясных бурнусов, сквозь клубы вихряемой пыли; стояли мечи минаретов среди приподнявшихся чалм куполов; и казалось: что вот приподнимутся все седобровые головы к небу; завоют: и - вздрогнет Европа, и - новый Медхи опрокинется бурей бурнусов в ветшающий днями, в облупленный мир: в мир Европы.

  

  

   Полезли в вагоны; и наглая буря толкала нас в спины; вуаль от жены отвивалась и билась по воздуху самовольными змеями; все мы хватались за шапки; пожал руку "Мужеству" я; где-то там проходили верблюды; грифиные морды медлительно шлепали там на мозолях; и тощие остовы гордо возвысясь горбами, тащили мешки волосатых зобов.

  

  

   Тихо тронулись в вихри: тускнело, дымело, бурело, визжало; мелькало невнятными пятнами бури на выясне неба; и после мелькали нам пятнами просини в протемне бурого хаоса клубеней пыли.

  

   Прощай, Сахарийское пекло, к которому рвался душою я здесь; еще я не увижу тебя, не увижу Габеса, Гафсы, не увижу Ерга, где качается на горбе туарег-копьеносец, в литаме, с мальтийским крестом на щите, пролетающий в ужасы красных самумов до вод плоскодольной Нигерии, где поучал Али-Баба, откуда бежали на юг негритянские толпы до Конго; там Конго в тропическом жаре лесов поукрыло одних мусульман миллионы {По прошлой переписи: см. сочинение "Ислам", кажется, Гилярова.}; и - столько же, быть может, или более даже язычников; там лихорадка нас ест; там и воды кипят бегемотами; там баобаб - раздул ствол; там лениво бредет носорог, на ходу защипнувши клочечек травы; и - приходит в жестокие ярости, внюхавшись в запахи бедного негра: бежит на него; с неожиданной прыткостью носом подбросивши в воздух, он с той же прыткостью, дико подпрыгнув на толстых обрубках, склоненной клыкастою мордой, как острым кинжалом, пропорет летящее кубарем в воздухе тело; и ловкий спортсмен ловит шарик на палочку, так разыгравшись с детьми - в биль-бокэ; в этих конгских лесах, еще есть до сих пор биль-бокэ носорога, ловящего палочкой рога испуганным шариком сжатое тело; оттуда когда-то по всей африканской земле забродил великан, ископаемый предок его, с непомерно огромным двурожием носа; чудовищный арсипотериум, кости которого были отрыты Осборном {В 50 милях от Каира, в высохшем днище Меорийского озера; это данные палеонтологических раскопок экспедиции профессора Осборна в 1907 году.}; таинственный здесь обитал меритериум, или "слонорог".

   Ты уходишь, о Африка; тайны свои мне открой; я хочу в Тимбукту, в Диэннею, на озеро Чад, или даже... в Габеш; где, как мы, православный король чернокожих украшен венцом белых перьев, и где золотистые шкуры прыгучих и злых леопардов слетают с плечей, как плащи.

   Призывает нас юг, а мы едем на север; из высвистов сирых безгорий, танцуя проносятся бурые мути; и рвутся, и рвутся, и рвутся и все уплясали куда-то, крутя горизонтами; ясны пространства сожженной степи.

   Пересадка: пропал "Sable vif"; пролысели, бессилясь чахлыми травами, пятна чистых солонцев не дымящих песками в ослабнувшей буре; редеют они, пропадают и вновь пересадка под Сузою; то - Калаа-Спира.

   Подали поезд, - уже настоящий, с комфортом; уже полосатятся пятна палаток; есть люди; и станции - чаще; и - пятна лепящихся домиков - чаще; и - первый белеющий купол в нелысом пространстве; деревья, прижатые в купки, соломою крытые крыши приниженных гурби: Громбалия: почва гребнится; десяток бурнусов чуть веет ленивыми взмахами складок; косматая спаржа; мечети, оливки, уже облетевший миндаль; залиловился издали рог Джабель-Ресса; на миг прорвалось голубое пятно Средиземного моря; сосемся ущельями; вот пролетел Гаммам-Лиф.

   И - Радес там стоит на холме минаретами: в блещущей зелени.

  

  

   Наконец мы увидели Карфаген.

   Мы покинули утром Радес; пересели в Тунисе, и вышли на маленькой станции; скучных туристов с биноклями не было с нами; на станции мы увидали лишь несколько скромных колясок, да несколько скромных арабов; мы взяли с собой одного; и без торга уселись в пролетку (здесь цены - по таксе).

   Кругом - ни села; зеленели травою холмы; чуть свежеющий ветер ее колебал; зачернела - распашка.

   И то - Карфаген.

   Карфаген еще ждет своего Мариетта, тая глубочайшие недра столетий: под травкою холмиков; так еще мало раскопок; вот здесь мимо нас проблестит из травы изразец; мы сошли перед тяжелым куском обсеченного камня; две мраморинки я любовно себе опустил в саквояж; они - теплые вовсе от солнца; то - мрамор позднейший: шестого или пятого века, - эпохи, когда молодой Августин, появившись сюда из провинции, стал упиваться риторикой цицероновой мысли, отдавшись страстям; протекает здесь чувственно первый роман Августина; здесь борется он со страстями позднее; здесь он отдается со всей прирожденною страстностью ереси Мани, вступая в ученые споры с приверженцем догмы Христа, здесь встречается с Фаустом, манихейским учителем, против которого уже после составлен трактат "Contra Faustum"; отсюда он едет в Италию, в Рим и Милан. Эти мраморинки, вероятно, собой украшали фронтон величавого здания в Августиново время.

   Откуда-то сбоку на нас набегает толпа голоногих мальчишек с камеями и с карфагенскими лампочками; мы их гоним; они продают, вероятно, подделки. Садимся в коляску; и - едем, кругом начинаются всюду осколки развалин; здесь все - поразрыто.

   Раскопки недавно велись интенсивно; подробности древнего Карфагена теперь установлены: улицы, виллы и храмы.

   А тридцать лет ранее не было здесь ничего: были холмики; вид открывался на море; здесь можно лишь мечтать о былом; но столетием ранее вовсе не знали, что именно здесь восставал Карфаген, что холм Бирзы есть холм Карфагенский, что два озерца перед морем - остатки пунических портов; на это впервые указано было по показаниям одного офицера, Шатобрианом (так, кажется).

   В 1875 году кардинал Лавижери настоял на раскопках; теперь установлено место для римского и карфагенского города; много работало братство ученых монахов на этих местах; и до сей поры здесь обитает коллегия белого братства; и белые братья отсюда заходят в Радес: оказать медицинскую помощь; в белейших хитонах и в пурпурных фесках, с крестом на груди, опираясь на палку, они обегают окрестности; многие среди них - археологи.

  

  

   Обращают внимание остатки огромного акведука эпохи пунических войн: он - обслуживал римлян; уже от обильной кровавыми розами Эль-Арианы (поселка) повсюду - остатки его; и - средь этих холмов; тут же - мраморы римских распавшихся виллочек в веющей зеленью плиты; и вот - следы цирка (арабы разграбили целость руин его: из карфагенского камня построен Тунис); тут же место мучений: бросали подвижников львам, обитавшим в обилии близ Карфагена когда-то: дорогу, ведущую от Карфагена к Тунису, когда-то украсили львами, прикованными цепями к столбам {Флобер. Саламбо.}.

   Вот, в разрытом пространстве, - арена; а около углубленье (как бы коридор): это ход на арену от львиных припрятанных клеток; склонившись над входом из мест кругового партера, ленивые граждане видели бег разъярившихся львов: от прохода к арене; а вот - коридор (уже другой); здесь несли на носилках замученных; надписи на кусках балюстрады; и своды, и ходы; вот - текст одной надписи; он - заклинание {Delattre. Un pelerinage aux ruines de Carthage.}: -

   - "Божество, хорошо заключи ты в темницу рожденного Фелицатою - Мавра. Пускай он не спит: ты лиши его сна, Фелицатова сына... О Ты, Вседержитель: во ад низведи Фелицатова сына, ты, - Мавра. О ты, повелитель Кампаньи, о ты, повелитель Италии, - Ты, власть которого простирается до болот Ахерузии, Ты низведи прямо в Тартар его; Фелицатова сына... свяжите, схватите и в цепи закуйте его, Фелицатова сына... сожгите все члены его, сердце, прочее все: все сожгите, что будет от Мавра, рожденного Фелицатой"... -

   - В одном месте цирка часовенка в память затерзанных львами; и в ней - небольшая колонночка с надписью: "Evasi!"...

   Вышли из цирка; мальченок пристал с амулетами; мы - покупаем: один, другой, третий; всего - не накупишь; мальченок, второй - пристает; мы садимся в коляску; араб уж на козлах; мы - тронулись дальше: холм Бирзы на склоне отчетливо разрешается в древнее кладбище... карфагенян: саркофаги; и - черные дыры в земле.

   Трехугольною острою крышкой отмечен пунический саркофаг; большинство из них - каменны; здесь в одном месте нашли кучу сваленных старых скелетов; впоследствии обнаружилось: это - все жертвы чумы, бывшей здесь; о ней много рассказано Диодором {Эпидемия была в 196 году до Р. Х.}.

   Древности, здесь извлеченные, в трех находим пластах: тут арабские древности, относимые к средним векам (из эпохи святого Людовика, бывшего здесь); здесь - следы крестоносцев; есть древности Византии; но более - римских; остатки древнейшего Карфагена встречаются глубже всего, поражая изяществом.

   Вот - и сиденья, и сцена театра; вот - ложи; они сохранились вполне; вот - цистерны, или ряд полукруглых отверстий; в отверстиях, точно в пещерах, ютятся теперь бедуины (поселок); из рвани протянуты грязными лбами старухи; бедуинята бросаются к нам:

   - "Аа!"

   - "Бакшиш!"

   - "Но мы - далее!"

   Вот и музей; небольшой он; при входе с нас брат (белый брат) берет мзду; мы - проходим. Музей этот - частью раскинутый сад перед зданием скромных размеров, где стены уставлены глыбами пестрых сокровищ; часовня стоит посредине; она - в честь Святого Людовика, некогда здесь опочившего; статуи: вовсе безвкусны они; отразился упадок в них римского творчества: Гений, Виктория (т. е. Победа). Победа имела свой культ в Карфагене: пространство музейного садика - место, где храм Эскулапа увенчал римский Акрополь; а раньше стоял здесь пунический храм; во втором еще веке {До Р. Х.} разрушен был он; стены садика - в досках; на досках ряд надписей (все - по-латыни); под стенами - множество римских амфор; отступя же от стен, - возвышается ряд саркофагов (пунических); многие - малы; господствует мнение, что в них прежде таился лишь пепел сожженных; 300 отроков, 200 младенцев, принес Агофокл в жертву богу Молоху во время осады пунической крепости римскою армией; множество малых гробов указует на множество душ, здесь сожженных когда-то; вон - целая горка их.

   Входим внутрь здания: можно ли все осмотреть в один день? Мне бы надо недели просиживать здесь - так здесь все интересно; в двух, в трех малых залах рассыпана бездна сокровищ; хотя бы пунический зал, где все мелочи ярче томов нарисуют картину древнейшего быта.

   - "Carthago, Carthaginis, Carthaginiensis" бывало твердим гимназисты, не ясно себе представляя конкретно, что есть тот "Carthago"; потом прочитаем мы все у Флобера в "Саламбо"; ряд пышных картин возникает в сознании а la Семирадский; и мы - не вживаемся; после обзора музея, теперь мне отчетлив "Carthago".

   Вот ряд безделушек: я тоньше работы не видел нигде; все - ручная работа; ее разглядеть можно в лупу; сгибаюсь к стеклу, чтобы увидеть всю нежную прелесть легчайше слиянных линейных мелодий камней ничтожных размеров; градация линий слагает симфонию быта и вкусов далеких столетий (камея, амфорочка, малый резной амулетик, смех рожечки, змейки, точеная ручка ножа) - на пространстве аршина, который вы можете изучать целый месяц - весь быт Карфагена кричит еще ярче, чем в ярком романе Флобера; вот - столик с браслетами (хватит на месяц!); вот - стол ожерелий (каких!).

   Карфагенская мелочь вещей изощренней египетской (много я видел последней в булакском музее в Каире); но более прочих влияющих бытов Египет сказался на них; есть в фигурочках, статуэтках - от жеста Изиды; а вот - плоскокрылые коршуны; нечто в них есть в египетских реющих ныне еще над Каиром, а вот - не египетский хохот головки камеи; в Египте фигурки, камеи таинственных лиц не смеются: чуть-чуть улыбаются, как... Джиоконда; здесь рты они рвут: от сплошного какого-то хохота; хохот камней почему-то напомнил кровавые оргии злого Молоха.

   Вот - перл: это - крышка от саркофага, почившей, должно быть, прославленной жрицы; изображение жрицы - на крышке; в изображении лика есть что-то от Греции; восстает VI век {До Р. Х.}, вот - надгробная крышка; следы стертой краски на ней; и под ней - саркофаг; в саркофаге же - кости: нетленные кости прославленной жрицы.

   Танагрские статуэтки: и блюда, и утварь; вот - бритвы с резьбою на ручках; прочел я: такие же точно ножи, той же формы, со схожей резьбою - ножи боевые свирепого танганайского негра; теперь в него, может быть, брызнула капля погибшей культуры; другие же брызнули капли - куда?

   Вспоминаем мы здесь, что цвета, нам пестрящие взор - ярко-синий и желтый: орнамент арабский Тунисии их повторяет; случайно ли это? Не знаю, но знаю, что брызги разбитой культуры на северо-западе Африки, точно осколки стекла, здесь и там, через зелень позднейшей пробившейся жизни блистают отчетливо; и - желтосиний орнамент Тунисии, верно, неспроста - такой желтосиний; неспроста мальтийским крестом увенчали щиты туареги; неспроста венчает отчетливый крест туарегский кинжал.

  

  

   Просветленные мыслью о связи культуры, мы выходим наружу: выходим из садика; вон - Захуан, вон - вершина Двурогой горы, а вон - Пратес (per rates): наш милый Радес; и лазурен, и светел нам веющий свежестью день; в ясном воздухе слышатся ярко чеканные речи бессмертной латыни:

   "Carthago"...

   "Carthaginis"...

   Все - опрозрачено: дальше - садимся в коляску; и - катим; дорога врезается в рыжий песчаник: колеса хрустят; омыляются лошади липкою пеной; их бег тяжелеет: крутеют подъемы; зеленые холмики валятся на плечи - вниз, опадая, как будто разгладясь у моря; меж ними присел Карфаген; море, рытвины, цирк и театр - нам отсюда являются в той же плоскости; а голубые эфиры бьют в грудь, упадая с верхов; улыбаясь друг другу, отходим в восторг вознесений: в волне бледно бьющих зефиров как будто отметилось что-то воздушное, спускаясь, медленно крепнет; едва различимая линия тихо толстеет; она осаждается в воздухе образом тонкотелого минарета; другая такая же линия - явственней: то - полукруг, белый-белый - далекого купола.

  

  

   Минарет, минарет, минарет; куполок, куполок; полукруглая линия купола, купол на белом сверкающем каменном кубе, - весь белый, сверкающий; белые кубы домов среди рыжих песчаников ярко стреляют в глаза белизною; и - падают с выси на нас полукругом, отчетливы тенью сквозной осиненные впадины уличек, пересеченных густеющим золотом солнца; все то, приближаясь, твердеет; линейные плоскости вот, обступя, наливаются тяжестью камня; пространством тяжелым становится стая домов, розовеющих явственно в солнце своими боками; и явственно впадиной двери, окна, тупичка, перегиба, прохода они просинели.

   Давно наблюдал с плоской крыши Радеса чуть видную белость высокого мыса, которым свергается Африка в море; та белость - Сиди-бу-Саид; в этих кряжах живут богачи; много мавров здесь водится; двери домов - изощренней; когда же приблизившись к дому, его белизна, как нигде, рассечется на ткань кружевеющих здесь изразцов; то - изящный квадрат безоконного бока исходит блистающей вязью зелено-синеющих цветиков с вкрапленным кармином розы, блистающим глянцем; то очерк дверного квадрата с зеленою дверною подковою блещет затейливо медными бляхами; та чешуя мелких блях покрывает подкову дверей, посредине которых литое, витое кольцо; по бокам - две колонки; над дверью ритмично идет полукругом отчетливая изразцовая полоса синерозовых глянцев на белом, слегка розовеющем выступе дома; а выше - решетка окна зеленеет и из нее над подковою двери свисают цветы.

   Такой дверью выходят дома на ступенчатость улички; выше над ней - перегиб, как бы арка орнаментов; видишь под аркою ты продолженье ступеней; и видишь зареющий блеск: прозарел минарет и мулла призывает к молитве; под аркой, у входа в кафе, на ступенях пышнеет араб лепестками плаща, в высочайшем, как митра, тюрбане, окрученном яркою золотою веревкой; ты видишь, что нет гондуры на арабе; он весь перекручен под белым плащем белой шерстью; и он - розовеет, как домики; это, наверное, мавр, обитатель поселка.

   Коляска осталась внизу: поднимаемся в белых пустынях крутеющей улички; сбоку пролеты - в просторы; над кручей - перила; под кручами - пена грохочущих волн; я - прекраснее места не видел еще; весь Радес - только проза перед этой поэзией красочных линий и звуков; идя по ступенчатой лесенке, кажется нам, что мы шествуем в небо; уже голубеет душа; не сквозные ли наши тела?

   Но - дома расступились: перед нами - площадка; наверное, здесь высочайшее место окрестностей; ярким узором кровавых полос изразца - над перилами (где-то внизу) разблисталось кафе ниже вьющейся улички; сверху накрыло то все голубое раздолье; а спереди - небо, море воздушно слились; в это все убегает маяк; мы отсюда его наблюдаем: кровавое око нам видно в Радесе; он - вертится: раз-раз - мигнет; и потом - не мигает; в то время белеющий сноп его падает в море и снова - раз-раз - подмигнет.

   Закрутили налево обрывины, мысы и вдавлины береговых очертаний до самой Бизерты {Крепость и военная гавань французов.}, направо - тунисский залив; и мыс - Добрый, бросающий сноп с маяка, освещающий тракт пароходов, бегущих от Гибралтара к Суэцу; а сзади - сливается лентой залив, расширяясь над нами на десять и более километров; едва там мутнеет Тунис, едва виден Радес; но малиновый вечером верх Захуана все так же отчетлив; Сиди-бу-Саид весь под нами; под ним - провалились все карфагенские холмики; пятнышком белым едва видим нам карфагенский собор; море - с трех сторон хлопает; гребни, шипя, неустанно дымеют соленою влагой.

  

  

   Сиди-бу-Саидом кидается Африка в море; за морем - Европа; Европе подставил бурнус от нее отвернувшийся мавр; знает он; заскрипит колесо на сиди-бу-саидском подъеме; и тащит - неверных к утесу, с которого старый маяк, как циклоп, одноглазо уставится в волны, бросая снопы бриллианта в кипенье воды; но он знает еще, что от Сфакса, Гафсы, Суз потянутся толпы паломников с яркими стягами к чистым костям марабу, опочившего здесь; в его честь понастроены все эти пальца мечетей; село богатеет доходом с паломников.

   Кто марабу?

  

  

   Помнит верно неверный: им чтимый король покидал берега нечестивой Европы когда-то с отборнейшим войском; расправила крылья косматая стая судов, нагруженных конями, оружием, множеством воинов, с крупным крестом на руке или груди; их Людовик Святой всех повел на Тунис; здесь в холмах Карфагена, надолго раскинулось станом неверное войско, боясь нападать на Тунис; но чума загуляла в палатках ленивого крестоносного войска; и умер Людовик Святой от чумы.

   Так расскажет неверный; но это - не так.

   Для арабов часовня Людовика - ложь и обман, если только не глупость неведенья; так было дело: Людовик король был правдивый и честный владыка; и оттого он задумался долго перед белым Тунисом, не смея напасть на Тунис; размышлял он о верах; открылось ему перед боем величие магометовой веры; сомненья одолели его; затворялся в палатке король, изучая Коран; некий опытный муж, тут прослышав о думах Людовика, храбро предстал перед ним, держа славные речи о вере; Людовик им внял; он склонился к Исламу; покинувши тайно палатку свою, он исчез с правоверным учителем веры, нет, он не погиб от чумы, но он хитро себя подменил, положивши на ложе свое зачумленного воина; гяуры верили в смерть его; страх охватил их войска; неудача постигла поход.

   Между тем обращенный король научился пяти омовеньям; и - прочим обрядам; прожил он года в полном здравии, день ото дня становился святей и мудрей; он стал под конец своей жизни святым марабу, прославленным целой Тунисией; толпы стекались к нему, как стекаются ныне к костям марабу из Гафсы, Кайруана и Сфакса - процессии с пением, с боем там-тама, с развернутым знаменем, на котором красуется красный изогнутый серп со звездой.

   Марабу - есть Людовик Святой: и в Сиди-бу-Саид все знают про это.

   Не знают - неверные...

   Здесь, в вышине, окруженные с трех сторон морем, передаем мы друг другу слова мусульманской легенды, напоминающей нашу легенду о Федоре Кузьмиче, под личиной которого кончил свои фантастические дни Александр Император.

   Пора и домой: опускаемся вниз по ступенчатой уличке, быстро садимся в коляску; и - катимся вниз, к Карфагену, минуя его; проезжаем попутно безвкусную Марсу, где бей коротает все время (теперь в Гаммам-Лифе он); Марса не помнится мне; проезжали ее мы уж вечером; сумерки падали; ночью мы были в Тунисе; с последним же поездом мы возвратились в Радес; нам светила луна; и плутая средь уличек, увидели тени мы белых бурнусов; и слышали гарканья их из кафе: араб спорил с арабом, проклятьем оглашая село, во тьму кинулся спорщик; бурнус, распростерши огромные крылья, как лебедь, понесся в пространства луны.

   Еще долго в ту ночь мы сидели на крыше, смотря, как прозрачняся дымом, в луне обозначились мороки бирюзовых пространств, кружевеющих призрачно очерками куполов, белых стен и оград, через которые бледно в луне низлетали соцветья; пурпурные в солнце; там с крыши далекого домика, скрытой стенами, куда, как мы знали, выходит гарем по ночам, раздавалось пение; улыбалась в луне там косматая роща оливок, как бы под покровом сплошной оловянной бумаги; песчаные косы залива - белели, сребрели; оттуда, где были сегодня, от дальнего горного выступа медленно даль прободало кровавое око; моргнул циклопический глаз маяка; и - сомкнулся; еще и еще; и - надолго сомкнулся.

   Так трижды моргает на нас карфагенский маяк; и - смыкается око; мы видим лишь дальние светы снопа - где-то там, на волнах, когда око не смотрит.

   И - снова моргает: и еще, и еще...

  

  

   Средь цветов, в полосатых (и желтых, и красных) шелках Ася тихо поникла над чаем; Людовик Святой не дает ей покоя; а я, закрыв голову шарфом, я - вижу отчетливо древние образы; старый "Carthago" встает и я слышу:

   - "Carthago delendaest"...

   Нет не "delenda": ничто не угаснет.

   Вот брызнули лучики грелки; метнулась сень зайчиков в розовых розанах пола; задумчивость, радость и сказки и песня араба, унывно гортанная; издали; Африка нас поглощает, Европа свернулась комочком; приподымаются издали нам - Тимбукту, Диэннея, Канкан, павший город великого Самори; и предносится взору великая, африканская Франция.

  

  

   Вы не знаете Франции: европейская Франция - малый кусочек, отросток гигантского тела, лежащего в Африке, - малый кусочек, закинутый как попало в Европу, отломанный кручами Гибралтара; и - брошенный: за Испанию. Знаю наверное я: никогда не пришло вам на ум точно вымерить Францию; вымерил я - отношенье ее европейских частей к африканским за вычетом Мадагаскара (размер мне его не отчетлив) равняется дроби ¹/₂₂.

   Марокко, Алжир и Тунис открывают вам мало известную Францию; и - пространства косматых, разлапых лесов, уходящих к экватору, завершают ту Францию; невероятно раздутое тело желтеет раздутым своим животом - сахарийским бельмом; вся Сахара есть Франция; за Сахарою - Франция; эти Франции - кипень горластых, цветных, беспокойных народностей: толоко толков и морок цветов: - туареги, арабы; и - негры, и - негры, и - негры; становища негров с остатками черной культуры, великолепной, создавшей высокие памятники литературы, - становища негров, живущих в сплошной некультурице; разнообразие негритянских племен: дикари в ярких перьях; и дикари в перьях страусовых, покрытые шкурами; и достойные, смелые тимбуктукцы: все отродия цветокожих метежутся громкою жизнью, сочатся, клокочут в артериях организма страны, привлекая кровь нации из головы, европейской и знаемой Франции, - в ее черное африканское сердце; за Францию, - ту, которую знаем, - мне страшно; теперь еще время отлива (от головы национального организма к желудку) всех соков страны: надо ей беспрепятственно переварить то огромное тело, которое поглотила она - т. е. двадцать две Франции, чтобы стать после кровного усвоения Африки - ¹/₂₂-ою себя самое, я боюсь - будет час; кровь с огромною силой прильет к голове организма французской Европы, - кровь черная: миллионами негров, мулатов вдруг хлынет в Париж, Марсель, Гавр, Лион, - Африка, так, что жилы страны разорвутся, под мощным напором; и европейскую Францию быстро постигнет удар: почернеет ее голова; и в XXIII столетии будет Париж переполнен курчавыми толпами черных "чертей": парижан!

   Завоевание Францией Африки как-то мы все проглядели; об оккупации марокканских провинций мы только что прочитали в газетах {Этот отрывок писался в 1912 году, в эпоху занятия Марокко.}; Марокко же - малый кусочек земли по сравненью с пространством тропической Франции; собственно говоря: центр ее не в главе, а - в ногах; голова - истончается (прекращенье рождений): худеет, худеет, худеет она; все-то пухнут и пухнут, чернея, французские ноги; такая распухлость - болезнь: элефантиазис (так кажется).

   Бедная Франция!

   Вот - Марокко, Алжир и Тунис; вот Нигерия, Сенегал и Гвинея; вот - грудь, а вот - ноги, меж ними - широкий живот: то - Сахара; знаете расстояние от руки до ноги современной "француженки"; от Алжира до... скажем, Луанго; я - вымерил: расстояние от Алжира до этого пункта равно расстоянию от Москвы и до Лондона; расстояние крайних точек ее поперечника (в талии) - от Сен-Луки до египетского Судана, опять-таки приблизительно, есть расстояние от Москвы и до Лондона; у миниатюрной "француженки", надо признаться - не очень-то тонкая талия; Франция быстро толстеет, она - негритянка; не гальский петух ее символ; и - не кадриль ее танец, скорей ее символ - жираф; ее танец - канкан; и не надо быть тонким провидцем, чтоб внятно понять: уже даже в XX столетии в тонкие звуки "рояльной" культуры Европы войдет глухо-дикий рыдающий звук барабана, там-тама; "ля-ля" превратится в звук: "бум". И забумкает звуком "бум-бума" пространства Европы.

   О, бедная Франция!

   Африканскую Францию ныне слагают - во-первых, трехцветие берберийских культур: то - Марокко, Алжир и Тунис: европейская Франция - треть их тел; далее следует - грозный Туат и Сахара (равны восьми - "Франциям"); ниже - снова три "Франции": Сенегал и Гвинея, а Дагомея, слоновое побережье, опять-таки превышает размерами европейскую Францию; кажется, что Нигерия составляет две Франции; около четырех их составят: Убанг, Габон, Среднее Конго и земли бегущие по направлению к востоку от озера Чад до - Эль-Фашери и Бахр-Эль-Газаля. Так 22 Франции составляется вместо одной; судьба Франции ужасает меня; иль она - механически нагроможденная глыба: колосс глиноногий, который рассыплется скоро (не может не рухнуть он); Францию очень скоро постигнет удар в этом случае; и - мне жалко ее; если ж Франция есть организм, а не двадцать две "Франции" плюс "европейская" Франция, то - вдвойне ее жалко; ведь белая кожа культуры обварится в африканском котле, почернеет зловеще ожогами негрской культуры.

   Да, да, - во второй половине истекшего века тишайше свершалось завоевание знаемой Францией двадцати двух незнаемых Франций, пока пребывающих в подсознаньи французов, но обещающих всплыть очень скоро в "мулатских" произведениях ново-французской культуры, уже выявляющей вкус "Oriental" и "Arabe" - начиная с Гонкуров, Барбье д'Орвельи, Маллармэ и Рембо до Гогена, Клоделя и прочих пророков "мулата" в французе {Во время написания этих строк автор не подозревал о том, что через десятилетие произведение негра Морана будет удостоено Гонкуровской премии.}. Завоевание Францией двадцати двух своих "Франций" есть, собственно говоря, завоеванье Нигерией, Дагомеей и Конго - старинной Европы; Европа - "юнеет": Европа - "мулатится", собираясь "онегриться" {Это помолодение сказывается в "Джимми", "Фокстротах", в джасбанде и т. д.}; пока еще что только милые негритенки - апаши шалят себе в древнем Париже; и то ли еще мы увидим - в текущем столетии: вероятно, увидим мы скоро оазис Сахары - "юнеющей" Франции - в городских, крупных центрах: в Париже, в Марселе, в Лионе, в Бордо; вероятно, бэбэ, именуемые апашами, пожелают продеть себе кольца в носы и облечься, согласно инстинкту, в звериные шкуры; и, может быть, разовьются в песчаный оазис - со скачущим туарегом, фалангой и коброю.

   Бедная переглотавшая Франция, обреченная быстро свариться в наглотанных "Франциях".

   В плодоносных лучах и тропических жарких лесах пока что закипает стремительно цивилизация будущей Франции; появляются неофранцузы среди нигерийцев, и зреет Нигерия в сердце француженки; множатся быстро полки сенегальских стрелков, составляющих, может быть, наиболее верную, храбрую часть вырастающей армии, угрожающих в будущем африканским колониям Англии, не умеющей взяться за души суданцев; я знаю наверное: в будущей европейской войне негритянская армия будет оплотом французов. Мы ахнем!

   Порой нелегко доставалось французам завоевание Африки: кровь проливалась рекою и битвы шумели за битвами; а - во французской палате молчали о громе орудий в Нигерии; из боязни, что гром тех орудий пробудит вниманье Германии, или Англии; страх лишиться колоний смыкал очень часто уста депутатов: от правых до левых; мы знали историю министерских скандалов; то все - пузыри, пена, пыль; нам она подносилась охотно французской Палатой: жемчужины прятались под шумок мимолетных скандалов, пощечин, дуэлей, шантажей. И вот генерал Буланже прогремел на весь мир; этот жалкий "трескун" - знаменитое имя; а Самори (гениальный, отважный стратег), - ну признайтесь: о нем вы что слышали?

   Во второй половине истекшего века полки за полками впервые прошли в Сенегал; в восемьдесят третьем году (так недавно еще!) они были у берега Нигера; в это время полковник Делорб взял Баммоко; и - кто знает? А в восемьдесят седьмом - на французов поднялся с востока и юга могущественный негритянский король Самори; и кидал много лет на французов свои чернокожие толпы; о нем не писали в газетах; весь мир говорил: "Буланже, Буланже". И напевали известнейший марш - Буланже; я едал Буланже, испеченного из вкусного мятного теста: то было... в Клину.

   Замечательный вождь, - Самори разбивал многократно колонны французов; вот как о нем повествует участник суданских походов {Lt.-Colonel Baratier. A Travers L'Afrique, p. 67.}: -

   - "Самори. Имя это... гремело... в Судане; заслужена слава его; легендарно его появленье; и - эпопея владычества этого деспота... В восемь лет образуется им государство, равное 400.000 кв. километров;... образует громаду. И став победителем, принимается он за реформы". - Баратье нам подробно рисует военные, религиозные и финансовые реформы, произведенные быстро, талантливо среди громов войны, чернокожим политиком; и - говорит:

   - "Все усилия Самори устремлялись против нас; в продолжении шестнадцати лет нас держал начеку он; в... сопротивлении отмечаемы два периода: от 1882 до 1886; и - от 1896 до 1898... События показали нам, что Самори вождь народа, стратег и политик"... - Характеризуется первый период упорнейшей франко-негрской войны отобранием у Самори ряда пунктов (Уоссебугу, Сегу, Кониокари, Ниоро); - и завершается этот период: падением Канкана.

   Но Самори не сдается: упорно он бьет в стальные заборы французских стрелков чернокожими стаями; одновременно: пытается он в передрягу втравить англичан; его посланцы в Лондоне; и находят они - благосклонность, внимание; но англичане боятся открыто поддерживать черного друга; он чувствуя силу французских штыков, делит надвое армию; и одной половиною отбиваясь от французов, другой покоряет себе ряд племен, их вливает в себя; и - отступая под натиском Франции, не уменьшает пределов возникшего негритянского государства; характеризуя стремительность, ум, дальнозоркость, отвагу упорного чернокожего воина; Баратье называет его:

   - "Африканский Наполеон"!

   Удивленье французов перед гением "черного" - поневоле наводит на думы: о "черных" во Франции: о их будущей миссии; не мешает задуматься над характером Франции XXI века; субстанция, из которой он с лихорадочной быстротою формирует полки, чтобы их перебросить на север - совсем неизвестна Европе {Опять-таки: близкое будущее показало, что автор, пишучи в 1912 году эти строки, был-таки прав: в 1914 году чернокожие показались в Европе; поздней они были в России (в Одессе - так, кажется); общавшиеся с сенегальцами русские свидетельствуют о чуткой их восприимчивости.}. Недавно в прошедшем году, для угрозы арабам уже переброшено для усмирения Феца - теперь. Это - первое веянье передвиженья на север лавины: дымок над жерлом африканского кратера, непотухшего и собирающегося на нас выбросить свою черную, раскаленную лаву.

   Но - Самори?..

   Защищаясь, как лев, Самори лихорадочно учреждал в государстве своем арсеналы; шпионы его рассыпались всюду; он - всюду пытался выведать тайны отливки орудий; и пробовал даже их лить. Но французы упорство ломают его; окружив, берут в плен; негритянское государство глотается африканской Францией: а бивавшие европейцев полки африканцев становятся быстро французскою армией. Множество черт возникающей Франции - Франции черных - разбросаны в сочинениях Баратье, Дюбуа {Felix Dubois. Tombouctu la Mysterieuse. Ouvrage couronner par L'Academie Francaise. Paris.} и др.

   Предоставим же слово полковнику Баратье о недавних врагах своих; о покореньи Судана он вам повествует:

   - "Никогда еще не вызывала победа в Европе такого открытого равнодушия; но никогда, может быть, не встречали французы сопротивленья такого в рядах неприятеля; мы нигде не несли таких тяжелых лишений, кровавых потерь, как... в Судане... но с суданскими нашими битвами не считаются как-то. Разве что-либо знают о взятии Уоссебугу, Досегвалы и Диэннеи? Но - следует сохранить для потомства воспоминанье о взятии этих пунктов, во имя и победителей, и - побежденных; боюсь, что слова мои вызовут смех, если прямо скажу: пред героями мы стояли; бившиеся до смерти, - герои... как вожди выше названных городов". - Повествуется далее: - "Лишь попал я в Судан, как молва о сражении при Уоссебугу охватила кольцом меня... от большого селения лишь осталась груда развалин... торчали еще: цитадель, арсенал... следы пламени были единственной памятью о героическом предводителе черных, о Бандиугу-Диара"... Далее, описуется самая бывшая битва: "Уже под напором штыков защищающие переброшены к середине поселка; засели они в стенах строений; и открывали по нашим рядам смертоносный огонь; вот - врываются наши стремительно в гущи дворов: а противники отступают в дома; двери выбиты; никого не осталось; и - режутся в глубине темных комнат; и - штык за штыком вырывается из руки пехотинца; уж круг осажденных сжимается; вождь - посредине его; не