Белый Андрей - Африканский дневник

сдает он позиции... под развалиной крепости, среди моря огня... предпочел Бандиугу-Диара взорваться с детьми, с негритянскими женами - не согласился на сдачу; в своем героическом порыве, как некий Самсон, колебавший колонны святилища, он под ним схоронил, погибая, врагов... Опаленные взрывом развалины ныне стоят, как... останки... античного мира" {Lt.-Colonel Baratier. Au Soudan.}...

   Вот повесть о взятии Диэннеи:

   - "То был первый вечер во взятии приступом Диэннеи. Защитники - пали: никто не остался в живых; всюду, в лужах крови, были трупы... Простерлась над трупами ночь. Часовой, прижимая ружье, цепенел в вершине холма... Вдруг он видит: приподымается тень - там, над трупами. - "Кто ты?" - бросает вопрос он; и - тень отвечает: - "Я вождь Диэннеи: убей меня"! - приближается, и, показав на ружье, говорит: - "Я - начальник: убей же меня"! - Но часовой отрицательно начинает качать головой... стрелять не имеет он права (ведь выстрел среди ночи - тревога). И - часовой отвечает: - "Ложись: не имею я права стрелять"!

   Но побежденный начальник погибнувших войск Диэннеи опять его просит: - "Убей меня!" - И часовой отвечает: - "Постой". - Он подходит к заснувшим солдатам: и - одного из них будит: - "Возьми свою саблю..." - И оба подходят к начальнику чернокожих; тот - пробует лезвие острой сабли: - "Да - хорошо: так - убей же!" - И вытягивает шею, он падает перед солдатами... И один из солдат отступает на шаг... очень резким движеньем откидывается; свист взлетающей сабли, и - блеск... сабля падает - падает вождь Диэннеи с главой, отделенной наполовину от плеч..." {^* Au Soudan, p. 153.

   } - Я нарочно привел два рассказа; в них масса штрихов, поднимающих перед нами завесу недавнего прошлого: мы читали газеты о прениях во французской Палате; мы знали подробности жизни болтающих там адвокатов; и вороватый мосье Депю-тэ, облекаясь во фрак, с шапо-кляком в руке, полонял наши думы, как... полонял наше сердце подчас генерал Буланже, как пленил он однажды мне детский желудок (ах, мятные пряники клинской лавочки Скокова, изображавшие Буланже. Дети их помнят!). О том, что свершалось воистину с Францией в это время, не знали, конечно, все мы; в это время геройски кидались полки на зубцы крепких стен - Тимбукту, Диэннеи, Канкана; мы знали одно про Канкан: "Это танец! Последнее слово культуры пленительной Франции". И не знали мы вовсе, конечно, - насколько то слово есть слово последнее - Франции, Абеляра, Ришелье, Д'Аламбера, Мольера, Расина; и - прочих французов; и - первое слово (младенческой Франции) будущих Самори, Бандиугу-Диар, и... как бишь их грядущих, имеющих скоро возникнуть во Франции "неофранцузов", - французов с ожогом лица, - образующих негрскою кровью своей - прожег на лице белой, нежной Европы; Европа сгорит, может быть, в динамите тропических стран, ей доставшихся, как наследие от... черта. В том скором, быть может, пожаре, в громах его, не узнаем мы молний, ударивших в тело "французской" Европы. А между тем: отблеск молнии - в звуке "Канкан".

   Отблеск молнии - жесты взлетающих ног буржуа депутата: в кафе-кабарэ; эти жесты потом повторялись у нас - среди купчиков; и летучее слово "Канкан" облетело Россию. В Царевококшайске, в Саратове, в Сольвычегодске, в Бугульме наверно плясали Канкан: и - говорили друг другу: "Вот танец-то: одним словом - "Париж". - Может быть, и в Париже так думали: "Наш Paris заострился в Канкане: и fin du siecle заключается в размахавшейся пятке"... - Но эта махавшая пятка не думала вовсе о том, что то - жесты грядущего взрыва во Франции: взрыва коросты "белых" французов во взрыве взлетающих и махающих пятками; взрыве "Африки" в старом Париже, неосторожно доверившим стенки желудка, покрытого язвами явства, - двадцати двум проглоченным "Франциям".

   Сенегал, Дагомея, Нигерия, может быть, расположатся лагерем, окружая своим чернокожим кольцом укрепленья Парижа, - во Франции; оттого-то рассказы о храбрости сенегальских стрелков, или рассказы о храбрости "Банди-угу-Диара", пестрящие мемуары участников сенегальской, суданской кампаний, - вески, значительны; в них встречает нас яркая характеристика будущих европейских соседей.

   Но жест, о котором в наивном восторге наивно гласит Баратье - жест жестокой, взлетающей сабли солдата над бедным героем немой Диэннеи, - тот жест возмутителен; падает сабля, и - "падает вождь... с головой, отделенной наполовину от плеч"... Не Судан ли наш будущий суд: суд над Францией болтунов, буржуа, адвокатов, банкиров, гоняющей броненосцы в Кронштадт, проливающей слезы о милом Эльзасе; и - под шумок опускающей саблю на голову храбреца "pour manger son Cigot"?

   Не свершался ли в это мгновенье в Судане суд Божий над Францией?

   И, быть может, французский грядущий историк, из черных, - какой-нибудь Ахмет Баба напишет последнее слово; - "Это был вечер по взятии укреплений Парижа. Защитники - пали: никто не остался в живых... простиралась над трупами ночь... Часовой, прижимая ружье, цепенел... Вдруг, он видит, приподымается тень, там, над трупами: - "Кто ты? Скажи!" - "Ле-Франсэ: вождь погибшей прекрасной страны, подарившей Европе Мольера, Вольтера, Дидро, Д'Аламбера, Вэрлэна... Убей же меня..."

   Чернокожий стрелок разбудил потихоньку кого-то по имени Бандиугу-Диара: упал Ле-Франсэ, странно вытянув шею; и - сабля блеснула; и Банди-угу-Диара своим лезвием начертал роковую черту на истории Франции"...

  

  

   Добродушный Али ежедневно заводится в комнатке; потчуем чаем его; он - позирует Асе, сидит перед нею; и дергает пальцами коврики; мы оценили доверие: не допускают арабы портретов и снимков; коварные руки коснутся, иголкою снимок проткнут; и - Бог знает, что будет от этого.

   Так рассудил и Али, когда сняли его для судебного следствия (он, защищаясь от пьяниц, кого-то пырнул), но он выкупил снимок; и с ним - негатив, чтоб... разбить: заплатил двести франков.

   Ценю поведение Али: перед женой сидит он, послушно позируя: дуется чаем, сластится бисквитами.

  

  

   Крыша; Радес!

   За горами, цветами ползет к среброствольным оливкам пустыня: сойдя с корабля, здесь ослепнешь в зеленом и белом во всем, засыпая в миндальные запахи; в каменистых вазах, наполненных водами, дергает рыба своей бриллиантовой спинкою; дергает лик отражение под сикоморой; а пестрая птичка слетает к гробничке: пить воду и делать:

   "Прх-прх!"

   Вся в серебряных шариках влаги она.

  

  

   Знаю: чащи Радеса; взовьется, - проступит пустыня во всем; а завеса червонится розами: кобра - под розами! Над ручейком - прокаженный, уж кубовый, вечер разъеден буреющей прорвиной, свисвнувшей в кубовый вечер сухими песками; они заедают глаза уже в марте, когда пережарясь, полянки - лысеют песками; зажаренный будешь в апреле, а в мае вспылаешь, как листик бумажки; и кучечку пепла развеет - июнь.

  

  

   Наклоненная Ася над твердым картоном: а перед нею Али, ставший темно-кофейного цвета; когда мы приехали, бледно-кофеен был он; сесби, рыбий разинутый рот, из которого точит миндаль лепестки, точно капли, в колено Али; оскаливший окрестности диск дозирует от ужаса красным кусочком - из кактуса: краюшком, точкою, искрою; - нет ничего: убежал! Светозарятся зори в лазури: как красные щеки объятого гневом лица, - все бока всех домов! Забледнеют они просерением злости; сорвутся окрестности, лягут клочками огней, из кафе - на пылимую площадь; вся тьма оплотнеет, как камень; на площади будет лежать черножелтый ковер, точно кожа громадного ящера.

  

  

   В юности я изучал Шопенгауера; мне начинали казаться все вещи: идеями; так и теперь; полосатою шкурою зебры шла ночь, укрывая свой лик: полосатою шкурою зебры.

  

  

   Сахара есть воля Тунисии: домики: садики, цветики, - мир представлений.

  

  

   Два цвета себя дополняют; и вот: черноцветием кроется житель Марокко; снежайше бурнусами веют Тунис и Алжир; и меж ними - вся гамма оттенков: зеленых, лиловых и синих, и желтых, и красных, как "пря" представлений.

   Здесь в дюнах песчаного моря, заводятся темными блохами берберы, коричневея борьбою с белейшим арабом; и искрами давних ударов на камне стены высекая всю радугу красок.

   Четыре ступени идей протянули свой мост: различимы четыре культуры; во-первых: культура Берберии - черная, черно, коричнево-серая; в коричневеющей почве копается темно-коричневый бербер в коричнево-сером своем капюшоне, с которого кисточка курится красно-коричнево-кирпичным цветом; коричневы дуги и шашки орнаментов; этот коричневый цвет перегаром чернеет, - в Марокко; откуда коричневый цвет? Белый светоч, взметнул пыль веков, прокраснев, пробурев, прокоричневев, все же сквозь них высвечивается краскою.

   А вторую культуру синит, зеленит арабеска Туниса: откуда она?

   Белый свет залетевшей культуры сквозит землистою темою; синятся прозрачные светы во тьме; так арабством пестрят берберийские быты.

   Оранжево-желтыми красками брыжжется берберство в светлые стяги арабов на юге.

   Белеет бурнус Кайруана, как призрак, как отзвук великого света огромной культуры, здесь вспыхнувшей, здесь же погасшей.

  

  

   Не верю в радесские роскоши я: прохожу, согнув спину к... Али; в черно-сером плаще истомился Али, истребив все бисквиты и выпив весь чай...

   - "Ну, довольно", - советую Асе, - "а то истомился он бедный"...

   Заплакала палица бархатным басом "там-тама"; как каменным шаром, кидается в сумрак она - из окна освещенной кофейни; а в грубые ругани рухнувших звуков (и бухнувших гудов, и ухнувших дудок) какая-то гоготливая дудочка кряхчет, кудахчет, как курица; вот и мосье Epinat нам пришел предложить посмотреть... на египетских музыкантов.

   Пошли.

  

  

   На помосте противный слащавец, почти еще юноша, весь в притираниях плясал danse de ventre, и - вращал непристойно ходившим меж ног животом, перетянутым шарфом, кидая в пространство гортанные страстности:

   - "Что он такое кричит?"

   - "Непристойные гадости", - сплюнул мосье Epinat хладнокровно и просто.

   Арабы дрожали, впиваясь глазами, нестройно стараясь подтягивать: гадостям; Ася дернула; и - показала налево: на нас разверзался огромный, весь рыбий какой-то, как яшмовый камень, из век вылезающий глаз; безучастный араб, обладатель раздутого глаза, другим наблюдал, как и все, за ходившим меж ног животом развращенного юноши:

   - "Что это?" - дернул рукою мосье Epinat я.

   - "Последствия";

   - "?"

   - "Вредной болезни".

  

  

   Мавританское здание с пестрым подъездом, с живой, с поющей водою в саду, с антилопами:

   - "Чей это дом?"

   - "Джалюли".

  

  

   Среброствольная роща оливок; над нею - зоря; величавый старик, опираясь на палку, плывет на зорю; в ветерок заплескал бирюзовый отлив гондуры; незапятнанно чистый бурнус за плечом шевелит своим краем под белой повязкой, отчетливо сжавшей чечью, под которой умнейшие очи впиваются в зори; и чешутся ветром седины в атласы сквозных, нежнорозовых прорезей; {Гондура на груди у араба имеет часто длинный вырез, сквозь который видно нечто вроде жилета.} тихо проходит в оливки...

   - "Чья рощица?"

   Снова ответ:

   - "Джалюли"...

  

  

   Из поющего птицами сада пестреют колонки, блестят изразцы; антилопа метается в клетке испуганным рогом:

   - "Чей сад?"

   - "Джалюли"...

  

  

   Кто такой? Или верней - что такое? Быть может, не имя, а форма ответа, "киф-киф", или "емши"?

   - "Кто такой Джалюли?"

   - "Вы не знаете? Бейский министр; был он первым в Тунисии; умер уже с месяц: настроил в Радесе дома, накупил себе рощи оливок, сады разводил; и вот - умер".

  

  

   Люблю старика в бирюзовой, сквозной гондуре; "бирюзовым арабом" зовем его с Асей; о нем я писал уже; он - наша склонность; при встрече и он дозирает внимательно нас:

   - "Кто тот гордый старик?" - раз Ася спросила у М. Epinat.

   - "Джалюли"...

   - "Но он умер"...

   - "То умер министр; это брат его, старый Али Джалюли; тут - история целая, вроде, как сказка" - и он усмехнулся.

   - "Вчера еще вот он был беден, у нас занимал, - не без гордости вновь усмехнулся М. Epinat, а сегодня - богач: Джалюли был бездетен; громадная часть состояния ныне Али и детей его".

   - "Так почему же покойный министр допускал, чтобы брат его бедствовал"...

   - "Сам же Али виноват; он - не брал ничего: от детей и от брата".

   - "?"

   - "Его-то ведь дети - каиды; один - кайруанский; другой - каид Сфакса; он смолоду сам был каидом; он сам был бы первым министром у бея, который его уважал, да... пришлось вот, бежать ему: он укрывался в Сицилии; земли и деньги его отобрали в казну".

   - "Почему?"

   - "А вот видите", - тут затянулся М. Epinat едким дымом коротенькой трубочки, - "он - патриот: до сих пор он горюет о том, что Тунисию мы оккупировали; но винит во всем бейскую власть, разорившую берберов; он с братом бея во дни своей юности тайно составил решительный заговор; целью их было: низвергнуть тогдашнего бея; но заговор этот открылся; брат бея был вскоре отравлен; Али же - бежал; укрывался в Сицилии он до занятия нами Тунисии; смерть бы ему угрожала; впоследствии он возвратился; но жил вдалеке от двора, разумеется; и разводил виноград на скромнейшем участке земли, как простой сельский бербер; сыны его знатны у бея, а он... он - в опале, конечно".

   - "Теперь он - богач: ну, не сказка ли?" - так в заключение мне улыбнулся М. Epinat; мы ему улыбнулись в ответ; мы давно полюбили Али Джалюли, проходившего сказкой Гарун-аль-Рашида в зорю: из оливок.

  

  

   Уже перед самым отъездом и мы познакомились с милым Али Джалюли; мы вернулись с полей, пробираясь по площади; перед "Bureau de Tabac", заболтавши с М. Epinat, Джалюли опустил снеговейную бороду в шелесты розовой прорези в бирюзовом отливе хитона, склоняясь тюрбаном; и - пальцами тер переносицу носа; а просини ясных ласкающих благожелательных глаз устремились на нас; он М. Epinat показал головой в нашу сторону, что-то спросил; и М. Epinat нас окликнул:

   - "Monsieur Bougayêff", - так меня называл, - "вы хотите пойти побеседовать с нами в "Bureau": вот Али Джалюли очень хочет спросить вас о чем-то".

   Подходим: знакомимся; входим в табачную лавочку; чем-то польщенная очень Madame Rebeyrole переводит цветистые речи Али:

   - "Я вас знаю давно", - говорил мне Али; поднимая синеющий взгляд и играя точеными пальцами с белой лопастью... - "знаю давно: мы видимся часто на наших прогулках".

   Стараюсь и я быть цветистым:

   - "И мы знаем вас: мы справлялись про вас у М. Epinat.

   - "Как и я" - величаво кивает Али, - "и прекрасно: мы знаем друг друга; теперь - познакомимся; вам же могу быть полезен я знанием мест и людей; я вам дам адреса, указания, справки, надеюсь, вы будете здесь разъезжать, посещая местечки Тунисии; вам адреса пригодятся".

   - "Мы - тронуты: жаль, что должны мы уехать".

   - "Как? Как? Уезжаете?" - брови Али поднялись удивленно, - "не нравится вам в нашей бедной Тунисии? Вам неудобно в Радесе?"

   "Напротив: прекрасные эти места удержали нас дольше, чем следует; мы бы должны жить эту весну в Италии, а вот теперь отплываем в Египет".

   - "Надеюсь, вы скоро вернетесь из странствий, или из дальней России: в наш скромный Радес".

   - "К сожалению, может быть, мы не вернемся, но всем мы расскажем, какие цветут миндали здесь, как воздух Радеса целебен, какие достойные люди живут здесь; и наши друзья, вероятно, приедут сюда".

   Тут Али Джалюли, наклонив седины, помолчал; и отчетливо вскинувши бледный, высокий свой лоб, произнес величаво он возглас, который не сразу обдумал:

   - "Да будет судьбой освещен их приход".

   Так напыщенно мы говорили за кофе, которым старик Джалюли пожелал угостить нас; прощаясь, он нас пригласил к себе в дом; приглашая меня, он оказывал честь мне (мужчины не вхожи к женатым); Али Джалюли в этом смысле, быть может, как житель Сицилии, некогда уж не считался с обычаем; вот он любезно простившись, поплыл тиховейно к закату; и вот бирюзовый отлив голубой гондуры колебался по ветру чуть-чуть; колебались, легчая, белейшие складки бурнуса; и в розовый шелк опадали пушистые пряди сребрейших седин.

   Больше я не увидел его.

  

  

   Ася - видела; я - задержался в Тунисе в назначенный день, покупая билеты до Мальты; описываю посещение Али со слов Аси: -

   - в назначенный час, взяв Madame Ребейроль переводчицей, Ася пошла к старику; у старинных ворот мавританского стиля их встретил слуга; ввел во внутренность сада с фонтаном и пальмами; из-за зелени было им видно: Али Джалюли, восседая на корточках под колоннадой веранды, нас ждал очевидно; когда уже гости прошли половину заросшего сада, Али, приподнявшись с подушек, пошел им навстречу; взяв Асю за руку, он тихо поплыл изразцами в свои изразцовые комнаты, где средь арабских вещей возвышалась резная постель колоссальных размеров, и рядом с которой стояло пестрейшее низкое ложе; Али Джалюли показал ей серебрянный кованый ящик старинной работы, сказавши:

   - "Коплю я приданое дочери: в этом вот ящике".

   После провел он гостей мимо комнат, увешанных сплошь кайруанскими тканями (здесь по стенам все стояли диваны); в простенках блистал ряд зеркал (из Венеции); здесь в этих комнатах, встретила Асю доверчивым поцелуем дочь старца; ей было всего лет четырнадцать, но ей казалось лет двадцать; ходила она в шароварах широких и пестрых; Али Джалюли называл ее Асе "невестой"; она повела за собою Madame Ребейроль, Асю - на пестренький внутренний дворик с фонтанами (сам же Али Джалюли не пошел), где их встретила старая размалеванная арабка: в шуршащих атласах (жена Джалюли); засыпали они градом быстрых вопросов порой... деликатного свойства, совсем не стыдясь; разговор протекал в ритуале арабских приличий.

   Потом снова вышли к Али; отпустили гостей с неподдельным приветом и пышным почетом хозяева дома.

  

  

   Я помню Али: вероятно теперь он владелец домов и садов, и полей, и маслин: в Кайруане, в Радесе, в Тунисе, еще где-то - там (часть наследства министра теперь перешла к нему); может быть, тот, кто без нас поселится в Радесе, как мы будет спрашивать:

   - "Чья это башня?"

   - "Али Джалюли".

   - "Эти рощи?"

   - "Али Джалюли".

   - "Чьи сады с антилопами, где так лепечут фонтаны?"

   - "Али Джалюли".

   И, может быть, как мы, на заре он увидит плывущего ясного старца во всем бирюзовом, с чуть-чуть розовеющей грудью, овеянной белостью чесанных мягких волос; и он спросит:

   - "Кто этот торжественный старец?"

   - "Владелец домов, и лесов, и садов, и фонтанов: Али Джалюли".

   И засмотрится новый, неведомый нами жилец нашей башенки в лопасти рвущихся пальм, под которыми шествует старый Али, где он сыплет пригретые весенним светом зерна щебечущим птицам, или важно несет сладкий корм серорогой, метущейся в клетке своей антилопе.

   Покажется темнозеленый таинственный всадник из рощ - сторож рощ; и в косматую гриву оливок уйдет он конем, и поднимется миртовой, пышной аллеей он вверх; и - увидит: пятно голубое далекого моря, да рой парусов, да лиловую гору; быть может, увидит он сверху: за белой стеною, в павлиньих хвостах изразцовых веранд, под витыми колонками на кайруанской подушке, сидящего с синим кальяном... Али Джалюли. Да сияют ему золотеющим пурпуром счастья радесские дни, как сияли они нам безоблачно: десять недель...

  

  

   Уезжаем; прощайте, - Али, наш Али; и - Али Джалюли, и - Радес, и - Madame Rebeirole, и - Monsieur Epinat; напоследок жмем руки; и - тронулся поезд; и - мимо мелькает Тунис.

  

  

   Мы с высокого борта "Carthage" озираем далекие холмики; тихо вливается рябь в полноводные бухты Туниса; как пришлый народ: разливается, грабит по берегу моря, пыхтят по полям на авто, пробираясь на поезде к дальней Гафсе; и оттуда - плестись по пустыне на рослом "мехари".

   Да, - верх Захуана таит свое прошлое, помню, как в бухты вливались триремы, и как легионы, блистая железом, блистая орлами значка, проходили фалангами - строить "testudo" пред строем слонов.

   Это - помнит вершина Двурогой Горы.

   О, какое количество слез и таимой трагедии здесь, в этой бухте; уже Карфаген поклонился пред Римом; но - рос Массинисса, вождь берберов, утесняя тяжелою данью лазурную бухту; комиссия приезжала из Рима, прославленный ветеран аннибаловских битв, Марк Катон, ненавидя заносчивых пуннов, решил погубить Карфаген, доведя их до крайности; и патриоты - восстали, отдав Аструбалу правление; тщетно последний пытался отсрочить войну: война - вспыхнула; карфагеняне готовились к гибели; все население без различия пола и возраста строило всюду машины, ковало оружие; весь Карфаген ощетинился; мог продержаться он долго; наружные стены толщели на шесть с половиной футов, как нам утверждает Полибий; огромнейший каменный вал из массивов кругом обегал Карфаген; а за валом врагов ожидало не менее триста слонов; и тяжелели казармы; все это твердело вдоль Бирзы, Мегалия, за город, где тонули в деревьях прекрасные виллы (здесь - Марса теперь), защищалось оградой; и был укреплен самый мыс (где теперь - Сиди-бу-Саид). Приступ римлян, пытавшихся в город проникнуть сквозь брешь, отразили; под карфагенские стены был послан тогда Сципион Эмилиан; лагерь римлян стоял пред Мегалией (перед Марсой); и Неферис взят был {Неферис находился у склона Двурогой горы.}; Мегалия тоже взята; Сципион морил голодом город; но флот попытался пробиться; и все же не мог; Сципион завладел побережьем; вся римская армия нападала на внутренний город, а моровое поветрие нападало внутри; и вот - город взяли; и много ужаснейших суток, перебегая от здания к зданию, карфагеняне сражались на улицах: тщетно. Сенат приказал, уничтоживши город, плугами пройтись по земле Карфагена.

  

  

   Последняя кучка горланящих берберов, скученных перед канатом; Carthage - задрожал, описуя медлительно свой поворот и пуская волненье колец, отливающих сталью по тихой поверхности; тихо тащились тунисским побережьем; сидели фламинго, не двигаясь розовым телом.

   Сливался пятном зажелтевший французский квартал, обведенный свинцовым белилом арабских кварталов; и заросли мачт отседали, малея снастями и копотным дохом чернеющих труб, отбеленные кубы расплющили желтую точку Европы, а кобальты просиней впадин домов, голубея, белились; и кубы, вдаваясь в друг друга, глядели квадратно; едва различимая линия купола, впав в безразличие, вовсе пропала среди мелководий Бахиры; могло показаться: Тунис - лепесток, оборвавшийся с индиго-синего неба из облачной розы над водами тихой Бахиры какого-то купоросного цвета; он весь изошел испарением вод; и - подкрался Мыс Добрый; бежала Голетта и холмики; Бирза - прошла; превозвысился Сиди-бу-Саид.

  

  

   Карфагенская крепость, глядевшая некогда с Бирзы, имела в окружности около трех тысяч метров; и храм Капитолия после поставили римляне здесь; шестьдесят ступеней возводили к нему, в рукаве же заливчика, с юга, укрылись старинные гавани; кругообразная гавань внутри называлась у пуннов Кафон; неподалеку гремела торговая площадь; дорога песчаной косой (где ныне бежит из Туниса к Галетте трамвай) защищалась стеною... {См.: Моммсен. История Рима. Т. II, с. 30-31.}

  

  

   Разливанными плясками море обстало; и Ася исчезла - прилечь, убоявшись качаний; бродил по приподнятым палубам: крытым, открытым, без тента и с тентом, средь роя отдушин, приподнятых малыми трубами, мимо двухтрубия, тяжко дышавшего дымом, и мимо дверей, изукрашенных надписью: "Кухня", "Курильня", "Телеграф", "Первый класс"; щебетавшие дети, пролазы, как я просыпались, влезая по палубам; качка кренила осыпанный светами кузов; и поршни пыхтели:

   - "Ух"-"ух"!

   Прослезилось Венерою небо: дрожал диамант, собираясь упасть в восхищенный закат, зашатавшийся далями: то горизонт выбегал, то опять горизонт приседал; и тогда, ухватившись за борт, молодая прекрасная дама, склоняясь за борт, - словом, зрелище не из приятных... Уселся в читальню, листая какую-то книгу; но громкий звонок дребезжанием все огласил; я - спустился в салоны.

  

  

   И брезжило утро.

   На севере бледно наметился в светени: точно зигзаг; и звончали зигзаг за зигзагом вдруг лопнувших стекол, которые крепко кремнели; кремнели - из утра: и - взорами линий, и - желчами; промути мазали синью и сиренью - желчи, и вот натяжение линий расперло рельефами; розовый верх прокаймился из неба, как сколотый с неба кусочек стекла; и - растрескался очерком выступов, крепнущим аспидным цветом; явилась земля, где дотоле являлось лишь небо.

   - "Не Мальта ли"?

   - "Мальта".

   И бледная Мальта наметилась кряжем обрывин; меж нею и нами играли дельфины; как девушка, вспыхнула в солнце: и желтым, и розовым; вы каймились и утесы, и стены, с которых ниспала Валетта крутым пробелением лестницы, точно улыбкой; понятно, что рыцари выбрали эти места, упадая орлами на них, и поднявши свой клекот, который отдался горами Сицилии, бухтой Туниса и Суз, долетел до Джербы; и - смутил воды Триполи.

   Многими сотнями круто-приподнятых крыш повесает с утесов над старыми башнями город: горами зажатый залив пролитой полосой в желторозовый, многоступенчатый город завел пляску выплесков цвета синейшего кобальта; фыркнул фонтанчиком пены взыгравший дельфин; и крутейшие улички всюду открылись - с утесов: обрывами лестниц.

   Уже пароход задрожал, бросив якорь; уже мы, как дельфины, на прыгавшей лодочке - в кобальте выплесков мимо сталеющих башен дредноутов; вон из барбета просунулось дуло: на острове Мальте - стоянка эскадры: семейство стальных англичан приседало в заливе, вот выскочит:

   - "Бух".

   И свистящие конусы бухнутся дугами.

   ...Не понимаю, как мы очутились в отеле; нас встретил смуглач, турко-грек, или арабо-испанец (кто знает?), такая же турко-арабо-испанка, хозяйка нас встретила:

   - "А? Вы - в Египет"?

   - "Так вам надо ждать парохода, ну, эдак, с неделю..."

   Сказала, и - мрачно повесила нос; а арабо-испанец повлек сундуки по верандам, где не было внешней стены, и куда выходили все двери сдаваемых комнат; ряды коридоров повисли системой террас над квадратиком дворика; тут мы узнали, что надо бежать - прописываться: в участок.

   Казалось: никто не желает нас видеть на острове Мальте; хозяйка, потупясь, сказала - кислейшею миной:

   - "Уедете вы: и зачем вам отель"?

   Отвечали на мину кислейшими минами:

   - "Да, но скажите, как мы уедем? Не на дельфине, надеюсь"?

   - "Да дайте же нам хоть воды в рукомойник". Но кислые мины гласили:

   - "Зачем"?

   - "Вы - уедете".

   Кисло потупилась комната: вещи, казалось, хотели попрыгать через дверь, застучав; за вещами, казалось, и мы - простучим: вниз-вниз, вниз; мы прошли прописаться, чтобы после наведаться в агенство: может быть, думали мы, нам удастся удрать, хоть... до Триполи, хоть... на дельфине.

  

  

   Кидались разбросанным кобальтом плески над кручей, где мы, наклонясь у перил, наблюдали валеттские {Валетта - главный город Мальты.} лица; их цвет - сицилийский, а губы арабские; зорко безглазые прорези нас наблюдали (по-гречески как-то) на уличках, шедших в тенимые сини залива, откуда торчали барбеты; меня поразила мальтийка; она - во всем черном; над головою ее надулось, как парус, не то - покрывало, не то - головной, преогромный, весь черный убор, укрепляемый, кажется, с правого бока на проволоке; головные уборы надулись от этого; стаи мальтиек неслись на своих парусах мимо нас; мне запомнились: площадь, собор, губернаторский дом, где у входа блистал, застыв яркими саблями, мохноголовый отряд белоштанных солдат в баклажанного цвета мундирах, так блещущих золотом:

   - "О, черт возьми".

   - "Вот - красавцы".

  

  

   Дверь агенства: полный брюнет, посмотрев на письмо из Туниса, задумчиво нам говорит:

   - "Пароход, на котором должны были плыть вы, - ушел: нынче утром"...

   - "А впрочем"...

   - "Могу вас устроить: часа через два отплывает с грузом железа в Китай; там - найдется каюта"...

   - "И если согласен на то капитан, отчего же - плывите себе на "Arcadia"...

   - "Как же узнать", - вопрошаю я робко.

   - "А вы подождите".

   И толстый брюнет побежал в телефонную комнатку, перезвонился; и - выбежал:

   - "Да - капитан соглашается"...

   - "Вот вам билет: торопитесь".

   Торопимся: и задыхаясь, проносимся каменной лестницей вверх, до отеля; прощайте, мальтийские рыцари, башни и стены, часовенка, полная черепов: не увидим мы вас.

  

  

   Арабо-испанец проводит к коляске:

   - "Вот - видите: вы - не жильцы"...

   - "Для чего вам вода, рукомойник, белье на постель"...

   - "Не нуждаемся в вас", - провожает глазами сердитая крылоголовая женщина.

   Пляшем в качаемой лодке на сини залива; и там где-то грохнуло: с каменных фортов.

  

  

   Стоит - пароход; из Германии, с грузом железа; потащится к Янг-Тсе-Киангу - через Суэц и Цейлон; капитан с бородой Черномора, блистающий золотом ясных нашивок на синем мундире, кричит на команду китайцев; вон тот голоногий китаец в соломенной шляпе, со свернутой черной косой, в темносинем, оливковым ликом лопочет у кучки канатов; слуга, вероятно, берлинец (по говору) - тащит в каюту:

   - "Здесь можно и - жить, и - писать".

   - "Вот и столик".

   - "И полочка"...

   Подали чай: комфортабельно! Вот молодой офицер, пробегая, бросает:

   - "Mahlzeit".

   Угощают вкуснейшим немецким печеньем.

  

  

   Поплыли: немая стена в горностаевой пене прибоя, поднятая аспидным роем утесов, - отходит: на северо-запад; отчетливый верх - прокремнел; и - бледнел; каменистый рельеф улегчается вновь натяжением линий, чертимых из воздуха; скоро угасли зигзаги, последний неясный зигзаг исчезал.

   И - как есть ничего.

  

  

   Четверо суток качались в волнах; за обедом, за завтраком - не было скуки; старик капитан, уроженец холмистого Штутгарта, - тридцать лет плавал; старик угощал нас печеньем, печеными яблоками и разговорами о чудовищных спрутах и змеях; мы были, как дома; взбирались на мостик; берлинец, морской офицер, баловал нас, давая роскошные книги с картинками; старший механик водил за собою в машины.

   Команда китайцев, свернув свои косы, тянула сырые канаты; а нос поднимался медленно - кверху; и книзу опять опускался.

   Вот - утро: бежим в офицерскую; ласковый немец слуга нас встречает:

   - "Mahlzeit".

   Расставляет перед нами горячий кофе, печенье и мясо; потом поднимаемся; под капитанскою вышкой, под тэнтом садимся в шезлонг; погружаемся - в плески...

  

  

   Три дня мы плывем: ни клочечка земли; разыгралась поверхность, порой разверзаясь пучинами лабрадорного цвета; я думаю о сокрытой под нами таинственной жизни глубин - о чудовищных спрутах; они поднимаются редко к поверхности; у берегов Ньюфаундленда был найден один такой спрут, у которого туловище обнимало 5 футов, а каждая щупальца простиралась на шесть саженей, угрожая своей трехвершковой присоской; точно такое же чудовище найдено было у побережий Аляски, у острова Павла {Индийский океан.}; у спрута - зеленый, светящийся глаз; пред собою увидеть его под водою - не очень приятно.

   Я думал о рыбах глубин, разрываемых в воздухе, думал о странных созданиях, у которых два глаза сидят на длиннейших, вращаемых стержнях; я думал о рыбах, бросающих свет - перед собою; и я думал о прочих морских чудесах, обнаруженных экспедицией монакского князя.

  

  

   Потом начинали бродить по "Arcadia" мы; на ларях отдыхала команда; вот куча ларей отделила корму; мы, вскарабкавшись, перебегаем по ящикам; и - попадаем совсем неожиданно на... скотный двор: в клетках хрюкают свиньи, кудахтает курица; тащится тихо ленивый баран на свободе; над свиньями высится кормовая, высокая палуба: там измеряют матросы глубины.

   Вчера плыли мы посередине лазурного моря; и синие сини ходили вокруг в лабрадорных оттенках; сегодня же море жижеет; и плещутся мутные зелени в крепнущем жаре; склонилися к берегу Триполи; тут угрожают песчаные мели; и измеряют тут целыми днями морские глубины матросы.

   Порою бросаем мы взор на приподнятый мостик; старик капитан ходит взад и вперед там; и мы поднимаемся смело по лесенке (он разрешил нам к нему подниматься); он тыкает пальцем в огромную карту:

   - "Вот здесь мы".

   - "Вот видите - Крит".

   - "Мы его миновали уже".

   - "И теперь поплывем параллельно Египту".

   - "А что же рисование"?

   Ася приходит с картоном; старик, расправляя седины, садится - позировать, Ася рисует его; между ними - нежнейшая дружба; старик все зовет нас с собой:

   - "Ну чего вам в Египте: воспользуйтесь случаем, что мы плывем так далеко; я вас бы оставил охотно; вы нам не мешаете: наоборот, веселее плыть вместе; увидите Индию, Ян-Тсе-Кианг; а в Японии будем стоять мы два месяца; можете вы осмотреть всю страну."

   Нас прельщает далекое плаванье, - но... - мы без денег: в Каире ждут деньги, наверное; но ждать "Arcadia" нас не намерена: даже в Суэце она не останется, прямо пройдет через Красное море - до Индии:

   - "Вот в Порт-Саиде всю ночь будут нас грузить углем; с рассветом пойдем мы Суэцким каналом; и после мы в море на 23 сутки".

   Мне - грустно: мне хочется в Красное море; рукою подать. Недалеко Суэц; дальше - Рас-Магомет, оконечности каменистой Аравии: там возвышается в далях, над мысом - Синай; недалеко ведь Джедда; все Красное море длиною каких-нибудь две с половиной тысячи километров; мерещутся: Мекка, Медина и Мокка; мерещется мне Суаким, где заширится море, мерещутся красные краски его (от растения из "trichodesmies"); Баб-эль-Мандеб, или "ворота из слез" - вспоминаю: Аден, океан.

   Нет, довольно мечтать.

   - "Вот как выйдем мы в Красное Море, - охватит жара", - продолжает болтать капитан.

   Разговор переходит на змеи:

   - "Конечно, громадные змеи - не сказка: свидетели есть у меня; и - видавшие... Э, да не верьте ученым: ученые просто не видели их; меньше шансов увидеть им; мы моряки, эти шансы имеем; мы - видим; и вот, в этих водах они - тоже водятся"...

   Мы - умолкаем, и я вспоминаю невольно: все ужасы моря; сказанья о страшных кальмарах встают: осьминог может в бездну, схватив своим клювом, увлечь за собою корабль; по преданию древности: есть осьминоги длиной с настоящую милю; мне вспомнился бой с осьминогом, описанный Виктором Гюго, и чудовищный бой, нарисованный Жюль-Верном.

  

  

   Пучины, волнуясь, кипят; наклонившись за борт и держа рукой шляпу, вперяюсь глазами в водовороты кормы; здесь, в воде, укрывается жизнь: Средиземное море - обильно; под этой поверхностью ерзают быстро миноги (длиною до метра); во тьме серопепельный скат пронесся летучею мышью под нами белесым своим животом; здесь живут осетры в десять метров, питаясь мелкой рыбкой; акулы, не слишком большие {В 12 фунтов.}, оскалясь, проносятся вверх животом, догоняя летящий с поверхности наискось, вниз, в глубину треугольник тунцов {Рыба с черно-синей спиной и серебристым животом.}; зеленеют, желтеют, лазурятся телом мурены; и барбумы, райские птицы морей, у поверхности - ярко огнятся; анчоусы, стаи коньков и других "pleuranectes" здесь водятся, - скаты; и даже: встречали в волнах Средиземного моря - больших кашалотов, которых тела - только пасти с желудками; средь зоофитов здесь водятся губки, бероэ, рои голутурий, ципиды, лучающие фосфорный блеск; и оранжевым кружевом галеолфа - цветет, освещаема, солнышком; раки, лангусты, морские ежи, эвриолы, атланты и цинтии, переплетаясь родами и видами - множатся в водах; и зреет на ракушке цвет перламутра; пучина ж - пустынно кипит.