Бласко-Ибаньес Висенте - Восток

ли по полфранка".

   Лорд Байрон обессмертил этот замок стихами шильонского узника. Бедный Бонивар ему обязан бессмертием...

   Но, увы, смешное убивает самые возвышенные вещи. После того, как английский поэт вырезал свое имя на одной колонне шильонского подземелья, здесь побывал другой художник, "помесь баядерки и парижского молодца", как выразился Золя, и носитель того юмора, который дети французского юмора придают всему, до чего касаются.

   С тех пор, как Альфонсу Додэ вздумалось запереть злополучного и героического Тартарена в Шильонском замке, пришел конец романтическому очарованию последнего. Прощай, бедный Бонивар! Напрасно сторожиха напевает голосом блаженной кальвинистки:

   - К этой колонне был шесть лет привязан Бонивар, герой женевской свободы.

   Над покрытым язвами и рубищем телом, над мученической головой патриота, воспетого Байроном, появляется толстенькое тельце и громадная, грубая, смуглая, бородатая голова неустрашимого сына Тараскона, незаконного внука дон-Кихота и неутомимого охотника за львами... и за шапками.

  

  

  

   Когда иностранцы приезжают в столицу гельветской конфедерации, первым их желанием бывает неизменно:

   - Везите меня к медведям, - говорят они кучеру или проводнику отеля.

   И в конце одного моста, в круглом рву, напоминающем маленькую площадь для боя быков, старательно выложенную плитками, они находят любимцев Берна, знаменитых медведей, которых изображают на национальном гербе, которые служат украшением памятников и фигурируют в качестве декоративного элемента на фасадах и в залах общественных зданий.

   Многочисленная толпа всегда занимает балюстраду большой круглой площадки, издали говорит с грузными животными, возбуждает их ласковыми криками, посылает им дождь хлебцев и свежей моркови. Вокруг ямы устроена маленькая ярмарка, где в лавчонках продают провизию для любимых зверей и карточки с портретами этих популярных личностей. По временам один из них прохаживается по поперечным ветвям старого ствола, стоящего в центре круга, и толпа восторгается грацией и ловкостью грузного животного.

   Бернские медведи богаты. Они получали бесчисленное число раз наследство: некоторые одинокие патриотки отказывают им, умирая, часть своих состояний. Живут они в довольстве и изобилии, великолепно питаются, как швейцарский народ, эмблемой которого они, так сказать, являются; и как бы считая, что для них недостаточно средств, отпускаемых бернским муниципалитетом, управляющим их богатствами, народное поклонение засыпает их ливнем подарков.

   Теперь их только шесть. Сидя на задних лапах, пузатые, громадные, с тщательно вымытой шерстью, они смотрят вверх, отвечая улыбающимися клыками на крики стоящей кругом шеренги поклонников. Закормленные до потери способности двигаться, они налету хватают морковь или хлебец, смазанный медом, прямо направляющиеся им в рот; но если подарок пролетит мимо их клыков и падает у их ног, они не делают ни малейшего усилия, чтобы поднять его. Новые дары так и сыплются дождем вокруг них, и то, что упало, предоставляется их товарищам по яме, - паразитам, разделяющим их приятный плен, - сотням и, быть может, тысячам птиц соседнего парка. Эти птицы скачут по плиткам, отыскивая крошки в промежуточных щелях, или клюют на животе и лапах огромных товарищей, оживляя их косматые громады беспокойным порханьем.

   Каждый народ на заре своей жизни, когда он еще бормочет детским языком предания, символизирует свой характер и свое бытие каким-нибудь животным.

   Древний Рим, жадный и жестокий, избрал волчицу; Франция имеет задорного и воинственного петуха; северные государства гордятся орлами с хищными клювами и ненасытными желудками; Испания - это лев, величественный даже в дни своего упадка, когда вши набрасываются на его поредевшую гриву и старческая дряхлость грозит прорвать его шубу острыми костями скелета; Швейцария - медведь.

   Основатель Берна, руководимый, по преданию, одним из этих животных, избрал, может быть, сам того не подозревая, наиболее точный символ характера своих сограждан.

   Бесполезно распространяться лишний раз о мирной славе гельветской республики. Весь мир ее знает. В каждом городе и даже в самой маленькой деревушке лучшие здания всегда - школа и почта. Народ хорошо питается и имеет здоровый вид. Солдат видно лишь во время больших маневров, когда федеральное правительство созывает резервистов; в полях и по дорогам почти не попадается жандармов; полиции очень немного на улицах; высший чин в армии - чин полковника, и тот, кто больше всех искусен, становится во главе. Значительное большинство швейцарцев не знает имени президента республики, занимающего названный пост лишь в продолжение одного года. И этот президент, получающий немного больше наших помощников секретарей, выходит по утрам летом из великолепного дворца бернского правительства и отправляется выпить бокал пива в федеральной кофейне - веселом ресторанчике, помещающемся напротив. В бернских сabarеts садишься рядом с небрежно одетым господином, в старой соломенной шляпе, в открытом жилете, выпятившим живот, читающим газету, напечатанную немецким шрифтом, и вдруг оказывается, что это федеральный министр или президент какого-нибудь кантона, приехавший в Берн запросто побеседовать с центральными властями. Каждый делает, что хочет, и живет, как хочет, в спокойной уверенности, что его предупредят, лишь только он доставит беспокойство или вред другим, и что его миролюбивый, простой и дисциплинированный характер посоветует ему повиноваться без малейшей попытки к протесту.

   Счастливая страна гельветская конфедерация! Лучшая из республик!.. Действительно, завиднейший удел - быть швейцарским гражданином... родившись швейцарцем.

   Я твердо убежден, что этот мир гельветской страны, это спокойствие, этот порядок - особенность нации. Как в частной жизни самыми счастливыми и удовлетворенными существами являются те, кто меньше думает и заботится только о непосредственно касающемся его желаний и потребностей, так и в жизни народов: достигшие спокойного и правильно размеренного существования лишены воображения.

   Швейцарец думает лишь о настоящем. Его мысль, медленная, тяжелая, тягучая, но направляющаяся верным путем (точь-в-точь, как у любимца-зверя), не переступает границ окружающего. Общественная жизнь сосредоточивается для него в муниципалитете или, самое большее, в кантоне. Он даже не интересуется тем, что происходит в Берне. Окружающее удовлетворительно, и этого достаточно для него: никаких стремлений к чему-нибудь он уже не чувствует.

   Если бы вдруг чудесным образом швейцарцы обратились в французов, энтузиазм части народа сосредоточился бы на полковнике таком-то и таком-то: в его лице усмотрели бы черты Бонапарта; воспламенились бы боем барабанов, вообразив, что гельветская армия призвана к великим подвигам; и в ненависти к разнообразию и фракционности уничтожили бы рамки кантонов, подвели бы нацию под один ранжир и превратили бы Берн в своего рода Париж, источник всей швейцарской жизни.

   Или, допустим, швейцарцы сделались бы испанцами: скорей, чем через месяц, католики Фрибурга" кантона, в котором больше монастырей и больше всевозможных монахов, чем в любом нашем городе, объявили бы позорным для тела и опасным для души общение с протестантскими кантонами; мирные, зеленые горы наводнились бы бандами под начальством патеров, и сторонники истинного Господа Бога попытались бы выстрелами убедить еретиков, что не следует упорствовать в грехе.

   Допустим, все обитатели свободной Гельвеции - итальянцы: отнюдь не отказываясь от привлечения и ограбления иностранцев в отелях, они с высокомерием избранного народа стали бы ругать их barbari.

   Но обитатели Швейцарии - швейцарцы, "чувствуют себя хорошо, где находятся", признают весьма приемлемой свою настоящую жизнь, не помышляют ни о чем новом, не вдохновляются никакими оригинальными стремлениями.

   Наблюдая близко Швейцарию, остается только воскликнуть: "Благословенны народы, лишенные воображения! От них будет покой и вульгарные добродетели!" Отсутствие индивидуальности позволяет людям наслаждаться полной свободой, не боясь, что злоупотребят ею, выйдя из общего ранжира. Недостаток воображения устраняет опасность: наиболее беспокойные и смелые элементы не станут нетерпеливо дергать узды закона, не нарушат медленного, правильного, механического шествия народа, сделавшего, в силу его монотонного характера, из часового производства национальное искусство.

   Все их порывы к неизвестному, неожиданному и романтическому носят печать рабства. Некогда они продавали себя в рабство европейским королям, и сыны свободной Гельвеции составляли швейцарские полки, излюбленные при дворах, - полки, устраивавшие бойни народа, дабы он из страха подчинялся деспотам. Истинные наемники, они переходили служить из одного государства в другое, и потому в битвах они сражались без энтузиазма, с некоторой осторожностью, убежденные, что в неприятельских рядах действовали их братья тоже за плату.

   Теперь они нанимаются в гостиницы и кофейни, и скитаются по свету, подавая блюда или bосks, одинаково и в Калифорнии, и в Австралии, и на Мысе Доброй Надежды, но неизменно вспоминая зеленые горы и голубые озера, - образы, сопутствующие им в их странствованиях, и не бледнеющие перед новыми панорамами.

   Я думаю, что ни один швейцарец не знает сновидений. Его обязанность - закрывая глаза, уснуть: сновидение явилось бы бесполезным, нарушающим порядок актом "безумной силы", не имеющей здесь ни друзей, ни сторонников.

   В Женеве я ежедневно столовался в скромном ресторане, куда случайно зашел по прибытии в город. Непреодолимая симпатия привязала меня к этому заведению.

   Часы, великолепные часы, показывавшие парижское время, время центральной Европы, время всего мира, - вечно стояли.

   Стоящие часы в Женеве - Саламанка часового барабана, Сорбонна часового колеса!.. Швейцарец, не интересующийся знать, который час, - не заботится о хорошем порядке своей жизни!

   Я уехал из Женевы, не познакомившись с хозяином ресторана, но убежден, что это поэт, потерянный для Швейцарии.

  

  

  

   Я пишу у окна, через широкую раму которого виднеются, на первом плане, листва деревьев и выдающаяся вперед округлость маленькой башни; далее, голубая, спокойная и гладкая поверхность, теряющаяся вдали, сливающаяся с небосклоном, и на неясной линии горизонта туман, не рассеивающийся под лучами утреннего солнца; а в тумане смутно обрисовываются темные силуэты, напоминающие не то ползающие по земле облака, не то высокие горы.

   Окно - это окно Insеl-Ноtеl'я, старинного, знаменитого монастыря доминиканцев, расположенного на острове, среди великолепных садов и обращенного немецкими художниками в один из красивейших отелей мира. Башенка - это темница, где находился ²оанн Гус до того часа, как был отведен на костер. Бесконечное голубое пространство - это спокойное Констанцское озеро, граница Швейцарии и Германии. A темные профили, затушеванные туманом - отдаленные Тирольские Альпы.

   Несколько часов тому назад я оставил спокойный, буржуазный, антипатичный Цюрих, превращенный, благодаря летним маневрам, в воинственный город с улицами, наводненными швейцарцами в мундирах, волочащими по земле сабли. Остановился в SсНafНоusе, чтобы посмотреть на "RНеinfall", чудесный водопад Рейна, разделяющийся на два великолепных каскада при падении на островок, который, казалось бы, не может выдержать натиска кипящей, шумной пены. Затем, изменив обычному маршруту путешественников, я прибыл в спокойный Констанц, вступив в пределы Баденского великого герцогства.

   Швейцария кончается именно станцией Констанц. Чтобы ехать в Мюнхен, нужно вернуться на гельветскую территорию, сесть на пароход в Романцоне, переехать озеро до Линдана, снова очутившись в Германии. Четыре таможни с четырьмя осмотрами багажа в продолжение нескольких часов...

   Констанц, старинный епископский город, чинный и тихий, был свободным много веков. Испанцы атаковали его в XVИ ст. Австрийцы захватили его, уничтожив протестантскую республику, образовавшуюся в его стенах, и он принадлежал венским императорам до 1806 года, когда вошел в состав великого герцогства Баденского. Теперь он один из остатков Германии до эпохи военных триумфов, Германии мирной, веселой и поэтической с ее патриархальными нравами и спокойной свободой. В нем мало видно солдат. Чинные улицы с остроконечными крышами и дверьми с гербами изредка оглашаются звуком шагов прохожих. На чистых молах, осененных липами, прогуливаются девушки с белокурыми косами, розовыми руками и ясно-голубыми глазами. У дверей пивных, под навесом дикого винограда, горожане медленно осушают белые глиняные кувшины пенящейся влаги.

   Это старый город, город, где жизнь проходит незаметно, без сильных радостей, но и без великих печалей. Констанцские горожане заставляют вспомнить о мирном житии Друга Фрица, несомненно, когда они дремлют под диким виноградом, наполнивши желудок пивом, в их мозгу поет свою песнь радость жизни величественно и медленно, как Гимн радости Бетховена. Это один из тех городов, куда входишь, как к другу, которого никогда не видал, но который пробуждает смутные симпатии, смутные чувства близости к таинственному прошлому. Путешественник покидает его с грустью, давая себе слово вернуться, и мечтает о счастии провести в нем остаток своих дней, удалившись от мира, если только требования жизни не понудят его двигаться, не увлекут его в другую сторону.

   Однако, этот город приятной жизни обязан своей славой великому преступлению. Этот улыбающийся пейзаж, это спокойное, почти пустынное озеро с чайками, бороздящими его тихие воды прикосновением своих крыльев, со стаями воробьев, нападающими на одинокая суда, было свидетелем одного конфликта, смутившего человечество и явившегося источником войны и других зол.

   Munstеr, большой готический собор Констанца, Kaufnaus, огромное здание исторических музеев города, почтенные дома его улиц и даже старинный доминиканский монастырь, развалинами которого воспользовались для отеля, где я остановился, все напоминает о великой славе и великом позоре спокойного города - о знаменитом соборе, носящем его имя, и казни Иоанна Гуса с его товарищем, Иеронимом Пражским.

   Четыре года продолжался собор. Никогда христианский мир не переживал столь шумного и острого кризиса. Трех пап имела одновременно церковь: одного, скитавшегося по Каталонии, Арогонии и Валенсии, упрямого испанца Луну, другого - в Италии, третьего - в Германии. И в довершение бед ненормального положения, число верховных первосвященников грозило умножиться, так что Святой Дух, при всей своей Божественной мудрости, не мог бы удовлетворить потребности в столь многочисленных наитиях.

   С 1414-го по 1418-й год продолжалось великое собрание церковных и светских властей, созванное в Констанце, дабы положить конец подобному злу. Император Сигизмунд, главный властитель земли тех времен, великий метоментод эпохи (нечто в роде нынешнего "кейзера") председательствовал на соборе, окруженный всем блеском своего величия: усатыми богемскими воинами, рыжими немецкими баронами, закованными в железо феодалами центральной Европы. Перед его троном, который охраняли четверо приближенных - один с короной на подушке, другой со скипетром, третий с мечом и четвертый с золотым шаром - символом всемирного могущества, - выстроились кардиналы в красных одеяниях, с птичьими профилями, защищенными широкими шарлаховыми шляпами с висящими кисточками, прелаты, явившиеся от всех христианских национальностей, и разноцветные монахи, часы за часами читавшие бесконечные пергаментные свитки или произносившие латинские речи с тяжеловесным красноречием, поддерживая притязания соответствующих сторон. Каждое лицо имело при себе бесконечную свиту. Император привел с собой целую армию, а за красным шлейфом каждого кардинала шло маленькое государство приближенных, пажей, поваров и кондитеров, коней и вьючных животных. Князья церкви, соперничая друг с другом в роскоши, приехали на призыв в сопровождении бесчисленных всадников в латах, и маленький Констанц положительно не мог вместить все земное величие, явившееся на его лоно разобрать и решить великую тяжбу, возникшую вокруг наследия Христова.

   Обширный лагерь раскинулся кругом города. Тысячи коней по утрам оживляли берега озера, купаясь в его водах. Лодки со съестными припасами и фуражем бесконечными вереницами ходили от одного берега к другому. На улицах, наводненных толпою, говорили на всех языках Европы. И еженедельно прибывали новые люди из далеких стран: испанские монахи, шедшие пешком от монастыря к монастырю для защиты притязаний их первосвященника, священники из глубины Богемии или отдаленных берегов Балтики, приносившие с собою, казалось, запах ереси, эти предтечи реформации, до зарождения которой оставалось всего одно столетие.

   Время шло, а собор не подвигался вперед в своих решениях. Всякое заявление требовало справки в далеких странах или вызывало протесты; а между тем, маленький мирок, скученный в Констанце, тосковал и от тоски предавался величайшим грехам. Наемники императора ухаживали за девушками в рощах около озера. Пиво и рейнское вино лились потоками. Святые кардиналы запирали на ключ итальянских пажей, чтобы избавить их от греха с людьми недуховного звания. И для общего развлечения и посрамления дьявола-искусителя устраивались великолепные процессии, особую пикантность которым придавало сожжение кого-нибудь поважнее несчастного еврея.

   Я посетил Kaufnaus, громадное здание около современной гавани, - где шли торжественные заседания собора. Это каменный дом с почерневшими дверями, украшенными грубыми готическими рельефами. Верхний этаж, из источенного червями дерева, увенчан досчатой крышей, круто-покатой, как во всех странах, богатых снегом.

   И вот перед собором, заседавшим в зале, занимающей весь верхний этаж, предстал священник с большой рыжей бородой, в полосатой сутане и в четырехугольной шапке, прикрывавшей его вьющиеся волосы. Это был Иоанн Гусс.

   Он взволновал Венгрию своими проповедями. Толпа следовала за ним, и священник останавливался, проповедуя под деревьями свое новое учение. Масса, жаждавшая мятежа, боготворила пророка. Император Сигизмунд пригласил его на собор изложить свои взгляды, давши ему свободный пропуск и убедивши его своим императорским словом, что жизни его не угрожает никакой опасности. Меч империи защищал его. Особа его была священна.

   При виде его и при звуке его голоса по святому собранию пробежал трепет как по псарне, почуявшей охоту.

   Черные и белые рясы доминиканцев задрожали от волнения. Суровые головы немецких нетерпимых и грубых монахов и головы монахов испанских, их учеников и наследников, зашевелились и завыли, требуя смерти.

   Чешский священник изложил свои взгляды столь ясно, что через несколько дней был арестован и посажен для большей безопасности в доминиканский монастырь, в эту башню, до которой я могу дотронуться, протянув руку из окна. Император забыл о нем и о данном слове. Образец отвратительной подлости, которой не последовал Карл V, когда столетие спустя, явился Лютер на Вормское собрание.

   Толпа, собранная в Констанце, насладилась, под конец, великим празднеством. Отцы собора, столько времени ничего не делавшие и видевшие, что все их притязания не принимаются в расчет, наконец, сочли себя удовлетворенными: им предстояло совершить нечто желательное.

   Однажды утром пленника Островного собора вывели из башенки, из тесных окон которой он смотрел на голубое пространство озера, отыскивая горы своей далекой родины. Поднятые кресты; зажженные толстые свечи; длинные ряды монахов в капюшонах; похоронное пение, составлявшее контраст чириканью птиц и шепоту озерной воды, разбивавшейся около берега. Представители светской власти, бородатые ландскнехты, пахнущие пивом, толкают священника, вяжут его, надевают на него митру и тунику, разрисованные чертями и змеями и процессия смерти направляется к предместью Брюль, где теперь возвышается скала, покрытая надписями в честь мученика. Другая такая же процессия показывается на дороге: она ведет Иеронима Пражского, его верного товарища и ученика.

   Слава христианства, цвет и блеск эпохи занимает брюльскую равнину. Император не осмелился смотреть на дело своих рук, но там, около груды сухих дров, увенчанной двумя столбами, находятся кардиналы на конях с их свитами князей; благородные воины и прекрасные немецкие дамы, рыжекудрые, белые, полногрудые, верхом на великолепных иноходцах, подъезжают, насколько возможно, вперед, чтобы не пропустить ни одной подробности интересного зрелища.

   Чудеса веры! Громадная куча дров принесена добровольно, полено за поленом, принесена благочестием верующих, добрым народом, желающим сожжения этих двух людей, которых он не знает, но преступление которых им представляется несомненным.

   Начинает трещать пламя, высовывая свои красные языки среди дров, начинают дымиться маскарадные платья, прикрывающие осужденных последним надруганием.

   Вдруг раскрываются ряды улыбающихся солдат, и улыбаются также прекрасные дамы, князья церкви и всадники в блестящих панцырях.

   Сморщенная, почти слепая старуха, жалкая калека, проходит вперед, согнувшись под небольшой связкой виноградных побегов. Она пришла издалека и боится, что опоздает положить свой дар, упустить случай угодить Господу. Бросив свою связку на костер, она облегченно вздыхает, точно избавила свою душу от великой тяжести.

   Иоанн Гусс также улыбается. Его голубые глаза, глаза нежного пророка, слезящиеся от дыма, смотрят на небо. Его рыжая борода, начинающая седеть, шевелится в порыве горестного изумления.

   О, sanсta simpliсitas! - вздыхает он.

   Последние слова мученика были посвящены святой и вечной глупости простых людей, верующих в то, чему их учат, ненавидящих то, на что им указывают, и в простоте неведения преследующих, - считая, что совершают великое дело, - тех, кто заботился об их судьбе, трудился и страдал за них.

  

  

  

   Мюнхен, одна из новосозданных европейских столиц, - однако, немногие города могут сравняться с нею величием своего вида.

   В XII веке, когда крупные европейские города уже были городами старыми, Мюнхен состоял из моста на Изаре с несколькими домами и укрепленным монастырем. Fоrum ad MоnaсНоs называли его тогда, и отсюда его нынешнее имя Мюнхен (монах), и монах, фигурирующий на его гербе и маленькие грациозные люди в капюшонах, всюду красующиеся, как символы города - на витринах с игрушками, на украшениях углов, на пивных бочках и на кувшинах в пивных.

   Мюнхен по своим зданиям, своим школам, своему официальному уважению к искусствам, является немецкими Афинами. Это вовсе не значит, что его обитатели смуглые, католически настроенные, болтливые и шумные, превращающие Баварию в своего рода немецкую Андалузию, составляют умственную, утонченную демократию в стиле афинской. Здесь истинными художниками были государи - симпатичные, неуравновешенные люди, отдавшиеся культу красоты со страстностью, граничащей с манией, - и добрый народ, повинуясь им со слепой немецкой дисциплиной, следовал за ними в их стремлениях.

   Живопись, поэзия и музыка были великими проявлениями мюнхенской жизни, a мюнхенские обитатели поклоняются, как богам-покровителям, знаменитым художникам покровительствуемым королями. Вагнер фигурирует во всех витринах: его профиль, профиль задумчивой ведьмы, украшает даже вывески магазинов. Гете и Шиллер, увенчанные лаврами и полуобнаженные, как греки, выставляют свои бронзовые тела на больших площадях, являясь спутниками монархов и князей баварского дома, чьи деяния выше деяний Мецената. Роскошную студию художника Ленбаха посещают, как храм; аналогичный культ воздается памяти Корнелиуса, Киеуце и прочим художникам и скульпторам, со времен Людвига II и до дней несчастного Людвига II (Лоэнгрина в короне) менее, чем в продолжении века украсивших город.

   Великолепные дворцы, музеи, триумфальные арки, монументальные театры, занимают почти половину Мюнхена. Баварские короли работали без отдыха. Желания украшать лишали их сна. Демон строительства смущал их новыми планами. Государственная казна открыта была для всякого, кто являлся с какой-нибудь новой идеей. Фаворитами были немецкие художники, родившиеся не в Баварии и, тем не менее, получившие возможность вмешиваться в политическую жизнь и подавать советы государям. Освистанный в Париже музыкант, капризный и своенравный, достиг как бы положения вице-короля и расточал государственные средства на постройку удивительных театров и организацию таинственных представлений, на которых присутствовал один монарх. Последний был почти актером, находившимся под началом своего друга Вагнера, могущественного художника, вызывавшего ропот среди народа, - народ готов был взбунтоваться, как некогда против Лола Монтес. Расточительный восторг дедушки перед испанской балериной, баварской королевой с "левой руки", внук перенес на автора "Кольца Нибелунгов". Различие между их страстями сводились лишь к тому, что физическая любовь дарила драгоценности и оставила после себя единственный след - исторический скандал, тогда как интеллектуальная любовь создала театры и памятники, породив величайшие музыкальные произведения нашей эпохи.

   Когда Вагнер, забыв на один момент музыку, стал философствовать и изложил свои взгляды, он заявил, что его два божества - Христос и Аполлон, и изобрел таким образом для человечества будущего религию, смесь христианства с элленизмом, сочетание смиренной любви к ближнему с поклонением гордой красоте.

   Христос и Аполлон также были богами баварских государей и продолжают до сих пор царить вместе, равномерно разделяя между собой власть над этим народом.

   В Мюнхене, столице католической Германии, двадцать настоящих соборов, своим великолепным внутренним видом напоминающих испанские церкви, a по внешнему виду - чисто итальянского стиля. Наряду с этими памятниками в честь Христа, величественно возвышаются бесчисленные создания баварских монархов в честь нашей матери Греции, создания, пользующиеся авторитетом более седой старины: музеи Античной пинакотеки и Новой пинакотеки, Глиптотеки, Пропилеи, храм Славы с колоссальной статуей Баварии, статуи предтечи ньюйорской Свободы, освещающей мир, дворец резиденции, разные греческие театры с фронтонами, изображающими муз, танцующих под игру аполлоновой лиры, обширные залы, где скромно сверкает янтарный мрамор классических статуй, где выставлены обломки храмов, найденные в Эгине и других греческих местах. Дорическая колоннады развертывают свои каменные леса на фасадах дворцов или замыкают своим гармоническим четвероугольником громадные, как рощи, сады. Красные греческие вазы с их маленькими картинами черных или разноцветных фигур, покрывают бесконечные стены в перемежку с белыми пятнами бюстов и кариатид.

   Поразительна работа, выполненная баварскими королями менее чем в столетие. Их добрые подданные, обитатели Мюнхена, должны были целыми годами жить среди лесов построек, глотать известь и ежечасно слушать удары молотов по камню. Строительная мания королей должна была явиться источником их славы и их кары. Плоды искусства нагромождены, как по королевскому приказу, выполнены в несколько лет удивительно хорошо, но без оригинальности и благородной гармонии, этих результатов многовекового творчества. Чувствуется, что все сделано разом, что все готовым вышло из земли без наслоений последовательной работы, оставляемых шествием поколений.

   Монументальный вид Мюнхена, как только исчезает первое впечатление, внушаемое грандиозностью выполненного, производит уже впечатление симфоний с приятными волнующими мотивами, слушая которые с досадой убеждаешься, что они тебе уже давно знакомы.

   - Это не ново, - говорит себе путешественник, осматривая город. - Все это я, кажется, видел в других местах.

   Несомненно, в греческих памятниках нет ничего оригинального и в этом их достоинство. Это искусное воссоздание, ученые отзвуки произведений, дошедших до нас в искалеченном, неопределенном виде... Ну, а другие памятники?

   Через несколько дней по приезде в Мюнхен начинают воскресать в памяти образы прошлого, воспоминания о путешествиях по другим странам. Все более и более знакомыми начинают казаться предметы, как лица, которые в первый момент нам кажутся совершенно чужими, а, в конце-концов, оказываются лицами наших старых друзей. Некоторые церкви напоминают флорентийские. Вот этот королевский дворец - дворец Питти; другой дворец - дворец Рима. Lоggia Маршал - копия Lоggia dе Оrсagna тосканской столицы; громадные мачты перед резиденцией - потомки мачт венецианской республики; и так все.

   Даже голуби, летающие по фризам и спускающиеся на мостовую, оживляя ее блеском своих металлических крыльев, - голуби, "переведенные с итальянского": они должны приветствовать, как почтенных предков тех голубей, что смотрят на Адриатическое море с мраморных навесов, с площади святого Марка или прыгают по флорентийской колоннаде около Арно.

   В Мюнхене только две оригинальных вещи - пиво и музыка.

   Знаменитые пивные германского стиля, с их острыми фронтонами, увенчанными замысловатыми флюгерами и с их фасадами, украшенными тяжелыми балкончиками и башенками, представляют большую ценность, чем все греческие храмы, наводняющие мюнхенские площади.

   О музыке мы поговорим ниже. Баварская столица в настоящую минуту справляет вагнеровский фестиваль. По вечерам толпа собирается по обеим сторонам громадной аллеи Принца Регента смотреть на отправляющихся слушать Кольцо Нибелунгов, точно также, как мадридское население толпится на улице Альколя в день боя быков.

   Когда путешественник освоится с Мюнхеном, его восторг перед художественной славой Мюнхена остывает и, в конце концов, остается один источник удивления: Вагнер и его произведения.

   Бедные немецкие Афины! Об их памятниках ничего дурного сказать нельзя. Это замечательные репродукции греческого искусства: в них блистает артистическая ученость, но они холодны и отталкивают от себя, как бездушные тела. Это Афины без афинян и без неба Аттики. Летом воздух кажется голубым, и сверкает прекрасное солнце, но немецкая зима, суровая и жестокая в Баварии, кусает своими черными зубами эти памятники, родившиеся в тепловатой атмосфере архипелага, благоприятного для наготы.

   В стране солнца мрамор на протяжении столетий покрывается позолотой, принимает торжественный оттенок старого золота. Здесь, через несколько лет, он тускнеет, становится неприятно темным, как угольный пепел.

   Олимпийские боги, герои в лавровых венках и легких одеждах, как бы дрожат цветущим летом при воспоминании о долгих месяцах холода. Греческий багрянец внутренности колоннад линяет от дождей. Фрески затушевываются и исчезают. Все делается серым и мрачным.

   Да, этот город - Афины... но прошедший пивную школу.

  

  

  

   Один мюнхенский сатирический журнал поместил лет сорок тому назад карикатуру на Вагнера, выходящего из маленького, красивого дворца, данного ему для местожительства королем Людвигом II Баварским.

   - Я отправляюсь в театр, - говорил великий маэстро, - а кстати пройду во дворец и загляну в кассу друга Людвига.

   Баварский монарх оказывал Вагнеру неслыханное щедрое покровительство. Расточительность Людвига II приобрели характер безумия. Король-девственник, подбиравший в дворце своей резиденции галерею знаменитых красавиц и, однако, запрещавший дамам присутствовать на интимных празднествах своего двора, был Нероном, но спокойным Нероном, строившим, а не сжигавшим, и, подобно римскому деспоту, ставившим свои симпатии к музыке и поэзии выше гордости своего величия.

   Его капризы и наклонности стоили очень дорого Баварии; однако, народ вспоминает и уважает его. Это был монарх, благодаря своим эксцентричностям оказавший большие услуги искусству и в то же время приковавший внимание всего мира к Баварии.

   Благодаря ему, сюда ежегодно совершает художественное паломничество интеллигенция отдаленных стран. Его портретом красуются всюду. Бавария сожалеет о его судьбе с материнской нежностью и хранит его память. Точно так же гробница Нерона, двадцать лет спустя после самоубийства императора-певца, часто по утрам бывала усыпана розами - даром народной памяти.

   Знаменитая эпоха - эпоха дружбы Людвига П и Вагнера. Монарх, витавший мыслью в мире германских богов и героев, о чьих подвигах его друг повествовал в звучных стихах, сопровождая их чудесной оркестровкой, все больше и больше удалялся от действительности и жил, как сомнамбула, среди сказочных видений. Он ненавидел современные костюмы и даже свой мундир по прусскому образцу, находя их вульгарными и антихудожественными. Придворные скрывали свое смущение, когда на приемах он появлялся одетый как великий сеньор эпохи возрождения. Зеленые воды озера Штарнберга он рассекал в позолоченных лодках, с нимфами и химерами на носу и большими шарлаховыми полотнищами по кильватеру. В зимние ночи он мчался по снежным полям на быстрых коньках с электрическими огоньками, освещенный, точно фантастическое привидение. Невидимый оркестр играл в знаменитом Голубом гроте замка Линдерхоф, в то время как Людвиг, одетый Лоэнгрином, стоял в перламутровой ладье. В один прекрасный день этот сон кончился: симпатичный помешанный утопился в пруде замка Берг.

   Великий музыкант несколькими годами раньше его сошел с жизненной сцены. Но еще задолго до смерти Вагнера щедрость Людвига дала все необходимое для осуществления грез маэстро.

   Вагнер стремился создать свой театр, отвечавший замыслам его изобретательного и революционного гения. Последний сделал нововведения в области не только музыки, но и сценографии и архитектуры. Колизей Байрейта - плод его творчества. Затем Мюнхен, следуя этим планам, построил театр Принца-регента специально для представлений вагнеровских опер. Теперь мюнхенский Prinz-Rеgеntеn-TНеatеr ежегодно справляет вагнеровский фестиваль, привлекающий космополитическую публику, и первенствует перед Байрейтом старательным выполнением опер. Его машинная сценографика много выше сценографики вагнеровских времен, еще функционирующей в первоначальном театре.

   Представители всех европейских стран и многих американских встречаются в Мюнхене, приехав на фестиваль. Бесполезно описывать, что представляет собой этот театр, каковы новости и тайны его техники: все знают нововведения, сделанные Вагнером при представлении его опер. Оркестр находится внизу и невидим: "мистическая бездна", как выражался Вагнер, откуда мелодии доносятся словно из другого мира, при чем зритель не видит потеющих и жестикулирующих музыкантов, и дирижера, делающего жесты сумасшедшего. В театре полнейшая темнота. Двери коридоров закрываются при начале каждого акта, и никакая земные силы не могут открыть их до окончания его. Немецкая дисциплина регламентирует ход представления; в программе обозначается, сколько часов и минут займут как вся опера, так и отдельные действия. Трубы, заменившие колокольчик, заставляют зрителей испытывать то же самое, что испытывают рекруты, боящиеся опоздать на перекличку.

   Представления вагнеровского фестиваля начинаются в четыре часа дня и кончаются в девять с половиной вечера. Последний антракт длится полчаса, чтобы публика могла поужинать в больших столовых театра. Удивительное равенство царит среди публики. Все места одинаковы и цена им всем одна и та же - двадцать марок (двадцать пять пезет). Театр - кроме шести лож, предназначенных для королевской фамилии и иностранных правителей, - состоит из рядов низких кресел, подымающихся ступенями от круглой раковины, покрывающей провал оркестра, до самой высокой точки залы. Все видят сцену прямо перед собою. Обе боковые стены - гладкие, украшены лишь выходными порталами и несколькими нишами и греческими видами.

   Стоит ли говорить о "Кольце Нибелунгов"?.. Вотан, Брунгильда, Зигфрид, все боги, герои, несчастные красавицы, страшные гиганты и карлики-нибелунги, фигурирующие в названном цикле опер, с их фантастической "естественной историей", поющих драконов, птиц, подающих советы, змей и медведей, - лица, хорошо известные широкой публике, и не представляют собой ничего нового. "Валькирий" и "Зигфрида" исполняют в Мюнхене так же, как в мадридском королевском театре или, быть может, даже несколько хуже. Все артисты, поющие на немецком языке, считают необходимым для себя выступать в фестивале, так как это создает имя. Некоторые приезжают из Нью-Йорка и, даже потрудившись даром, наверно, приплачивают еще что-нибудь.

   При том в этом театре, где не допускается никаких манифестаций со стороны публики, артист может решиться на все: он не испытывает страха, как перед требовательными итальянскими и испанскими зрителями, носящими в оперные представления нечто в стиле обстановки боя быков. И, наряду с хорошими артистами, поседевшими в вагнеровском культе, выступают певцы, недостойные их компании. К счастью, оркестр, чудеса декорации, поразительно внимательное отношение к сценическому ансамблю, оправдывают долгий путь, который приходится совершать значительной части публики, пестрой и почти столь же интересной, как сами оперы Вагнера.

   Казарменное однообразие театра составляет контраст бесконечному разнообразию зрителей. Нигде в Европе не встретишь такой разнохарактерной толпы. Приятная свобода царит в области костюма. Немки и некоторые француженки являются в парадных платьях. Офицеры ходят, выпрямившись, в узких сюртуках с высокими воротниками, волоча по полу свои сабли. Немецкие Неrrеn - во фраках и фетровых шляпах с широкими полями. Но с этой нарядной толпой смешались англичанки и американки в белых костюмчиках в коротких юбках; путешественники в серых клетчатых парах, с биноклями на перевязи и с шапочками в руках; толстые, краснощекие католические священники в черных сюртуках и нагрудниках, вспоминающие только что слышанное и двигающие пальцами, словно находятся уже перед органами своих соборов; девицы в простых юбках, просунувшие бескровные лица среди разрезов шерстяных занавесей; косматые юноши, вытягивающие свои бритые лица над бесчисленными складками черных галстуков; раздосадованные барышни, расположившиеся на лесенках коридоров у ног бесстрастных капельдинеров (так как они явились поздно, и двери уже были закрыты), пытающиеся услыхать эхо далекой мистерии через щели внизу тяжелых pоrtiеrs; дамы с некоторой оригинальностью в костюмах и манерах - дивы, пользующиеся отдыхом, и знаменитые концертантки; почтенные старики с сединой и морщинами, навевающие смутные воспоминания о портретах, помещенных в иностранных иллюстрированных журналах.

   Это - публика неожиданных встреч. Всякий предчувствует, что сосед его может оказаться "персоной". Большинство зрителей - артисты, писатели, люди, пользующиеся известностью у себя на родине, но остающиеся незаметными в этом всемирном собрании, продолжающемся всего несколько дней.

   "Значительность" публики, всеми чувствуемая словно реющая в воздухе, заставляет великих мира сего держаться крайне просто.

   Проходя по галереям, я столкнулся самым непочтительным образом с молодой дамой, очень нарядной, но с изъеденным оспой, очень безобразным лицом. Несколько дальше при виде ее две старухи в бриллиантах опустились на колено, с немецкой покорностью, по сравнению с которой испанский соrtеsanismо отзывает демократическими нравами.

   - Высочество! Высочество!..

   И поцеловали ей руку, точно она держала Св. Дары. Это была дочь или внучка (хорошенько не расслышал) австрийского императора. Из этой же категории я встретил в коридорах других менее симпатичных своею скромностью высочеств; но об именах их мне не пришлось справляться, так как лица их мне хорошо знакомы.

   По окончании спектакля большинство публики выходит молча; но некоторые выражают свой восторг громкими восклицаниями:

   - Возвышенно! Беспредельная глубина!

   Это - почти исключительно испанцы, итальянцы или французы. Но голоса их звучат фальшиво: как будто они стараются убедить самих себя.

   Они слышали о вагнеровском фестивале как о чем-то чрезвычайно таинственном; они явились, привлеченные любопытством, ожидая видеть сверхъестественное зрелище, - и выходят, сомневаясь в целесообразности своей поездки, подозревая, что они обмануты, говоря себе, что ничего нового, кроме темной залы и спрятанного оркестра, они не видели.

  

   По дороге из Мюнхена в Вену первый город на австрийской территории - это Зальцбург, пользующийся уже в течение нескольких веков славой одного из красивейших мест старой Германии.

   Это епископский город, до начала XIX века управлявшийся князем-архиепископом, отошел к Австрии лишь в 1816 г., после того, как венский конгресс, производя дележ добычи, отнятой у побежденного Наполеона, перекроил карту Европы. Построенный на обоих берегах Зальзаха, бегущего меж зеленых гор, город раскинулся по обоим склонам, прорезая густые рощи и вырисовывая то здесь, то там свои красные и черные постройки, свои высокие башни на фоне зеленеющей листвы. Готический собор напоминает о власти князей в митрах; замок Гоген господствует над одной из красивейших в мире панорам.

   Но Зальцбург знаменит не своей красотой и стариной. Несмотря на славу своих архиепископов, на красоту своих пейзажей, на то, что в нем жил знаменитый врач Теофраст Парацельс, он оказался бы теперь забытым, подобно многим городам старой Германии, и ни один любопытствующий турист не останавливался бы на его станции, - лишь труба полка, квартирующего в замке, и лязганье офицерских сабель под липами бульвара говорили бы в нем о жизни: но один ребенок, родившийся в 1756 г., подарил маленькому германскому городу всемирную неувядающую славу.

   Князь-архиепископ означенной эпохи, любитель музыки, как все немецкие сеньоры, держал одного маэстро, платя ему гроши и заваливая постоянно работой.

   Этот бедный музыкант обитал на четвертом этаже в одной узкой зальцбургской улице, в доме с мелкими квартирами с лестницей в виде туннеля и галереями, ведущими к бесчисленным дверям. В один прекрасный день денежные затруднения нуждающегося маэстро увеличились благодаря рождению нового сына. Мальчику дали имя Вольфганг Амедей и безвестную фамилию его отца, Леопольда Моцарта.

   Жильцы большого старого дома наслаждались постоянным концертом. По вечерам, когда кончались их занятия в соборе или во дворце архиепископа, музыканты капеллы, такие же бедные энтузиасты, как и маэстро, собирались в квартире последнего. У них не хватало денег для посещения пивных, и они приносили свои инструменты, чтобы развлекаться бесконечными концертами, в которых исполняли вещи по своему вкусу, не считаясь с прихотями сеньора. Они приходили в своих полосатых черных казакинах с широкими фалдами, в париках красновато-белого цвета, в чулках точками, в старых сапогах, и с любопытством теснились вокруг добродушного Леопольда, поджидавшего их с тетрадкой в руках - последней музыкальной новостью, присланной капельмейстером какого-нибудь другого немецкого князька.

   Садился к фортепьяно маэстро, рыдали скрипки, ревел контрабас, испускала виолончель свои бархатные, мужественные вздохи, выводила флейта свои трели, трели пастушеской радости, и старому дому, казалось, возвращалась юность, эта мелодическая душа, бежавшая по артериям его лестниц и коридоров. Жена маэстро, бережливая и нежная Анна Мария Пертлин, шила, опустив глаза и внимательно слушая. Старшая дочь, Марианна, стоя около отца, с восхищением следила за игрой. Маленький Амедей, ползая на четвереньках по комнате, прерывал своим лепетом мелодии инструментов. Едва научившись говорить, он горько жаловался, когда один приятель его родителей приходил с пустыми руками.

   - Сегодня нет с тобой масляной скрипки! - восклицал он разочарованным тоном.

  &nbs