Бласко-Ибаньес Висенте - Восток

p;  Масло для маленького Зальцбургца было воплощением всего самого приятного и сладкого.

   Еще не умея произносить отдельных слов, он уже заставлял говорить фортепьяно. Знаки сольфеджио он изучил раньше букв алфавита. Марианна проявляла такие же успехи в музыке, как и он. В Зальцбурге все изумлялись чудесному ребенку, игравшему в шесть лет на фортепиано как концертант. Сам князь архиепископ удостоил его приглашения во дворец, восхищенный ловкостью сына своего маэстро, - но ему не пришло в голову увеличить жалованье последнего хотя бы на несколько "корон".

   Нужда скоро подсказала Леопольду решение, достойное наших времен. В нем проснулась жадность импресарио. В один прекрасный день маленький Амедей на заплаканных глазах матери, предвидевшей близкую разлуку, смотрелся в зеркало, спешно и грациозно одетый, как великий сеньор, в казакине с галунами, белом придворном парике и с маленькой шпагой сбоку. Он отправится с отцом и сестрой странствовать, давая концерты, начнет свои тягостные мытарства по разным дворам, с ночевками в плохих гостиницах или во дворцах власть имущих дилетантов, ему придется играть то перед королями, то перед толпой, торгующейся с Леопольдом у входа. При венском дворе с ним обойдутся как с принцем, он будет играть с великой герцогиней Марией Антуаннетой, будущей королевой Франции. В Версале его будут целовать и усыплять на своих пышных юбках прекрасные подруги Людовика ХV. В Италии фантастическая неаполитанская толпа, пораженная его ранним развитием, придет к убеждению, что мальчик музыкант заключил договор с дьяволом, и заставит его играть, сняв маленькое кольцо, которому суеверие припишет магическую силу. В Милане, девяти лет, он сочинит оперу, будет управлять оркестром в вечер первого представления, и публика вынесет его на плечах, восклицая: еvvivi il maеstrinо!

   Отец умирает. Сестра, простая товарка по музыкальному выполнению, возвращается к матери, Моцарт, превратившийся уже в мужа, видит себя обреченным на безвестность, быстро выпадающую на долю рано развившимся артистам, когда они лишаются ореола детства. Тогда начинается жизнь в Вене, жизнь борьбы и нужды. Он - новатор, а двор предпочитает итальянских музыкантов, наводняющих австрийскую столицу. Сам император педантично советует ему подражать первому музыканту эпохи - ныне забытому Сальери. Для средств к жизни он пишет свои грациозные менуэты за несколько флоринов, каждый раз, как какой-нибудь вельможа дает бал в своем дворце. Соперники пользуются его добродушным мягким характером, издеваются над ним, затрудняют ему работу всевозможными интригами. Среди тучи музыкантов и поэтов всех стран, привлеченный в Вену двором, выказывающим пристрастие к искусству, он встречает мало друзей. Мягкий и слабый, он находит поддержку и утешение лишь в лице испанца Висенте Мартина, музыканта родом из Валенсии, автора забытых опер, фигурирующего в истории музыки в качестве изобретателя вальсов. Его приятели также - итальянец, Дапонте, распущенный аббат, пишущий стихи своих либретто, в состоянии полного опьянения, и некрасивый, мрачный, угрюмый немец, неспособный к интригам и гармоническим страстям, по имени Людвиг Бетховен.

   Его оперы нравятся избранной публике, но не приносят ему денег. Когда он женится на Констанции Вебер, друзья Мартин и Дапонте посещают его убогую квартирку на другой день после свадьбы и застают его танцующим с женою.

   - Так холодно, а дрова стоят так дорого: вот мы и согреемся, - говорит маэстро, улыбаясь.

   И продолжает танцевать, двигая своим слабым, изящным и грациозным телом, которое дало ему возможность сделаться одним из замечательнейших танцовщиков эпохи.

   В Праге, на первом представлении "Дон Жуана", начинается для него заря известности. У него два сына; его жена может скопить некоторую сумму; импресарио требует от него новых произведений; двор удостаивает его внимания, ему заказывают мессы и контрдансы... а когда фортуна входит в дом, по ее следам приближается и смерть.

   Какой-то господин, одетый в черное, мрачного вида, является к Моцарту и, вручив в виде задатка кошелек, наполненный золотом, просит его написать как можно скорее заупокойную мессу.

   Таково завещание одного вельможи, умершего на войне. Но Моцарту, терзаемому чахоткой, испуганному суеверными предчувствиями, сопутствующими всякой болезни, представляется, будто человек в черном - сама смерть, извещающая его о близком конце. Он бросается писать знаменитый Реквием, убежденный, что выступит с ним впервые на собственных похоронах. Ночи жестокой бессонницы! полная уверенность в том, что каждая написанная нота - секунда, вычтенная из жизни, что с каждым новым листом партитуры приближается страшный конец, отягощая ноты слезами и скорбью!.. Его жизнь угасала по мере того, как произведение подвигалось вперед. Почти умирающий, он пожелал услышать мессу и, напрягши последние усилия, взял в руки партию тенора.

   Один ученик сел за фортепиано; другие разобрали отдельные партии. Моцарт, опустившись глубоко в кресло, держал ноты и пел дрожащим, нежным голосом, точно сказочный лебедь перед смертью. Когда дошли до Laсrimоsa, его голос оборвался. Он вздохнул.

   - Нет, больше не могу!

   И откинул голову на спинку кресла, чтоб больше ее не подымать, - среди слез друзей и учеников и криков Констанции, давшей, наконец, волю своему горю.

   На следующий день состоялись похороны. Непогодный, серый день обливал Вену настоящим потоком.

   Стечение народа в доме покойника: все венские музыканты, некоторые придворные вельможи и делегации от масонского мира, признательного Моцарту за его кантату Франкмасоны, до сих пор исполняемую во многих ложах.

   Печальный кортеж двинулся под проливным дождем. Вода яростно прыгала по красным зонтикам с ручками из слоновой кости; сапоги с пряжками и черные чулки провожающих погружались в мутные ручьи. Нужно знать Вену, громадный город, чтобы понять, насколько тягостно шествие к кладбищу по бесконечным улицам. На одном углу останавливалась группа участников кортежа, заявляя, что уже достаточно далеко проводила умершего товарища в такую погоду; потом дезертировали другие; исчезли экипажи господ; наиболее мужественные и преданные дошли до окрестностей Вены. И когда, с наступлением темноты, промокшие лошади медленным шагом довезли похоронные дроги до кладбища... провожающих не было.

   Несколько дней спустя, когда вдова пожелала узнать, где погребено тело Моцарта, никто не мог ей ответить. Ни один из участников кортежа не присутствовал при погребении: могильщики не умели объяснять, не могли припомнить. Так много народа хоронят за день в громадном городе!.. Небытие поглотило навсегда тело маэстро, и сомнение явилось ему надгробной надписью. Известно, что его останки находятся на старом венском кладбище, и это - все.

   Город Зальцбург превратил в музей старый дом духовного маэстро Леопольда Моцарта, где родился чудесный композитор. Mоzartеum хранит в своих убогих комнатах с низкими потолками и ветхим деревянным полом все памятники жизни маэстро: инструменты, портреты, платье, даже карты. В одной витрине фигурирует череп... Череп Моцарта! Каталог об этом не говорит, но сторож уверяет своим честным словом, и большинство посетителей с удивлением смотрят на костяной купол, под которым родилось столько прекрасных мелодий.

   Если душа бессмертна и знает все, что творится в здешнем мире, может быть, в эти часы какой-нибудь венский рассыльный смеется в раю, видя, что его бедной голове приписывают Дон Жуана.

  

  

  

   От Мюнхена до Вены простолюдины и многие горожане, безразлично баварцы или австрийцы, обнаруживают три общие слабости: любят пение, прокалывают уши, вешая в них небольшие монеты в виде сережек, и не могут носить шляп, не украсивши их пером или пучком лесных цветов.

   Маленькая шляпы из зеленого или карамелевого плюша, с полями, опущенными на усатые лица, всегда украшены прямыми петушиными перьями, качающимися на затылке. Народ Нижней Германии чувствует большую симпатию к Тиролю, и его живописным горцам, которые одни в дни национального бедствия умели оказать отпор наполеоновскому нашествию, подражая испанским "герильерам".

   Трели тирольской песни, скраденной у чирикающих птиц, раздаются от Мюнхена до Вены, по городам и ярмаркам, в театрах и горах. На мюнхенском TНеrеsiеn-Wiеsе, большой площади перед статуей Баварии, в конце лета ежегодно справляется ярмарка тирольцев и с утра до вечера рассыпается трелями соловей, поет черный дрозд, заливается жаворонок, - не свободными, расплывчатыми нотами, а вставляя в свои гаммы стихи, говорящие о любви и борьбе в зеленых горах, увенчанных снегами.

   Музыка является необходимостью для народов Нижней Германии. Когда видишь их вблизи, понимаешь, почему статуи их соотечественников - великих композиторов, наполняют улицы и площади. Нет ни одного кафе без оркестра, ни одного ресторана на открытом воздухе без военных музыкантов. В Мюнхене посетители пивных поют хором под аккомпанемент скрипок и стуча кружками, как гетевские герои в "Фаусте". В Вене, родине Штрауса и Зуппе, томный изящный вальс или военная "зоря" раздаются во всех общественных учреждениях.

   Австрийский католицизм - самое гармоническое явление папского христианства. Простая месса в соборе св. Стефана или каком-нибудь другом венском храме по воскресеньям представляет собой настоящий концерт. Орган играет легкую прелюдию, как бы подавая тон. Верующие мужчины, женщины и дети берут книжки, служащие им руководством для припоминания стихов, гимнов, и месса идет при хоре сотен и даже тысяч голосов: ни одной фальшивой нотки, все инстинктивно следуют ритму, не нуждаясь в дирижерах, создавая чудесный ансамбль. Солидные голоса с артистическим диссонансом аккомпанируют женскому и детскому пению, и этот хор исполняет трудные номера в продолжение целого часа, как хор лучшего оперного театра.

   В Вене музыка есть нечто национальное, составляет народную гордость. Австрийские военные оркестры - истинные оркестры. Когда Австрия господствовала над Верхней Италией, венецианские и миланские патриоты прятались по домам, чтобы не видеть ненавистных завоевателей; но как только на улицах начинали играть военные оркестры, итальянцы инстинктивно открывали окна, признавались, что проклятые tеdеsсНi (немцы) владеют музыкальными инструментами как ангелы.

   В Вене родилось больше произведений пользующихся мировой славой, чем во всем остальном мире. В скромных переулках императорского дворца и оперного театра жили Моцарт, писавший оригинальные менуэты для каждого венского бала, и Бетховен, сочинявший кантаты на каждую победу союзных войск или еженедельно создававший что-нибудь новое для концертов и празднеств великих уполномоченных, вершителей судеб Европы на знаменитом конгрессе 1815 г.

   Тому, кто приезжает из Германии, Вена кажется очаровательным городом, апогеем всяческой красоты и изящества. Модные магазины Германской империи, стремясь устранить Францию, свести ее на нет, игнорируют существование какого-то Парижа, откуда женщины всего мира требуют себе последнего образца изящества. Венская модель - гласят в немецких витринах этикетки шляп и костюмов.

   Если бы можно было поместить рядом Париж и Вену и окинуть их одним мгновением ока, несомненно, австрийская столица оказалась бы проигравшей при сравнении. Но Вена - очень далеко, и, чтобы до нее добраться, нужно ехать через немецкие города с их женщинами, одетыми как бедные учительницы, неграциозно тучными и, в довершение несчастия, из патриотической гордости своим роскошным материнством редко употребляющими корсеты.

   Поэтому венское изящество производит большее впечатление, в первый момент, чем впечатление, испытаваемое путешественником, приезжающим в Париж из Испании или Италии.

   Следует также признать, что венские женщины в физическом отношении превосходят парижанок, и всемирная слава их красоты не узурпирована. Красавица-испанка стоит выше венки, но на венских улицах встречается больше красивых женщин, чем на мадридских. Наши женщины побеждают их качеством, но венские превосходят разнообразием и числом.

   Австрия - настоящая граница центральной Европы... и европейской. Дальше, к востоку, расположились народы, которые, хотя внешним образом и похожи на нас, но все азиатского происхождения, и осели в местах, захваченных волною завоеваний. Дважды турецкая лавина докатывалась до стен Вены. Двести с лишним народов, составляющих теперь Австрийскую империю, с их маскарадным разнообразием цветов, языков, костюмов и нравов, - одни рыжие, как северные германцы, другие темные и желтые, как племена внутренней Азии, - своими скрещиваниями создали своеобразные типы красоты. В этой стране произошло последнее столкновение Востока с Западом. До этих пор домчался последний натиск Азии-завоевательницы, и как зерно народа, затерянного во мраке отдаленной истории, в Австрии живут цыгане или "богемцы", отдельными ветвями которых являются цыгане и rоmuniсНеlеs, скитающиеся по Европе.

   Венская женщина представляет собой смешение тысячи особенностей, чуждых ее расе. Окраска ее лица - неопределенна. Венская женщина может быть смуглой, может иметь черные, как уголь, цыганские глаза или же может быть белокурой, иметь голубые глаза берлинской уроженки. Она набожна, как испанка, в то же время весела, как итальянка и элегантно-развязна, как парижанка. Белая кожа северных народов не сочетается с холодной германской пассивностью: она как бы согрета сладостной кровью одалиски.

   Любовь не сводит ее с ума, судя по конфликтам ее жизни, отражающимся в театре и романах.

   Роскошь, желание казаться еще более красивой, так властно господствуют над нею, что в ее душе не остается места для других страстей.

   В Вене все одеваются хорошо, мужчины и женщины. Ни в одной европейской столице нет столь изысканной публики. Мужчины словно сейчас только что вышли от портного. Нарядных дам - без счета. Все, даже наиболее скромные, так красивы, точно сошли с картинок модного журнала.

   Некоторые богаты; значительная часть пользуется известным достатком; громадное большинство - бедны, как и в прочих странах. Однако, здесь, именно потому, - что Вена - изящный город, - жизнь очень дорога и требует больших расходов на лишнее!..

   Императрица Елизавета, убитая в Женеве, ненавидела Вену, где она провела большую часть своей жизни. Чтоб не быть в ней, она странствовала по Европе, жила то на греческих островах, то среди швейцарских гор, пока ее не поразил кинжал анархиста на берегах Лемана.

   - Вена... - говорила она с негодованием, - красивый, но лживый город!.. Самое испорченное место на земле!..

   Теперь державная носительница печали и странница, верная поклонница Гейне, поэта горьких страданий, покоится в императорском пантеоне, со всеми своими разочарованиями и протестами.

   На улицах и в садах продолжают раздаваться звуки вальсов; по тротуарам ритмически порхают белые юбки, и грациозные ножки оставляют позади себя благоухающую волну духов; великолепные экипажи, запряженные венгерскими конями, катятся по аллеям Пратера; у входа в знаменитое место прогулок, в Wurst Pratеr или "Пратере Полишинеля", добрый народ, довольный своим императором, танцует или опьяняется пивом, дожидаясь ночи, когда он будет производить новых верноподданных; а над крышами Вены ежечастно гудят колокола сотни церквей и монастырей, точно в каком-нибудь испанском городе.

  

  

  

   Монах капуцин, бравый молодец с рыжей бородой, машет своими белыми, сильными руками, выглянувшими из рукавов рясы, и в то же время говорит мне по-немецки. Отрицательный тон его голоса позволяет мне понять его. Сегодня воскресенье, и до следующего дня императорский пантеон закрыт. Я - в ризнице СapuzinеnkirсНе, храме, под которым покоятся тела австрийских императоров.

   - Но завтра я не смогу прийти, - говорю я, желая что-нибудь ответить монаху.

   - Вы француз? - лепечет он на французском языке, с улыбкой глядя на отворот моего сюртука, где красуется розетка почетного легиона, - видимо, он рад кольнуть меня.

   - Нет, милостивый государь: я - испанец.

   Его лицо просветляется. Голубые глаза приобретают нежный, ласковый оттенок.

   - А, испанец!..

   Можно объездить всю Европу, и испанское происхождение вызывает в гостиницах и на железных дорогах лишь некоторый неопределенный интерес - интерес к романтической далекой стране. Но когда сталкиваешься с монахом, будь то итальянец, француз, немец или австриец, испанская национальность вызывает немедленно грациознейшую улыбку, точно Испания - счастливый народ, избранный Богом, как одно из двенадцати племен, хранителей святого ковчега, занимавшихся лишь славословием Господа и прославлением манны, падавшей с неба.

   - Испанец! испанец! - повторяет на своем ломаном французском языке красивый капуцин.

   И, вынувши ключ, он покровительственно-добродушно приглашает меня следовать за ним по коридорам, ведущим в императорский пантеон. Я - испанец; значит, я - католик первого ранга, и мне ни в чем нельзя отказать.

   Вдруг он останавливается и начинает говорить с дружеской интимностью, точно открыл новые родственные связи между собой и мной:

   - Ваша королева - из Вены. Я хорошо ее знаю... и ее мать, великую герцогиню. Мы, капуцины, пользуемся особенным вниманием.

   Проходим еще галерею: он снова останавливается и сообщает мне о своих впечатлениях.

   - Я был в Испании один только день. Был в Лурде и проехал в Сан-Себастиан к королеве. Подарила мне маленькое чудесное изображение Христа... Христа...

   И умолкает: мысли его запутались, язык одервенел; он не может припомнить названия знаменитого изображения и смотрит на меня припоминающим взглядом, ожидая, что я приду на помощь его памяти.

   - Не знаю... - бормочет он, смущенный своим скандальным незнанием. - Столько там изображений!.. Столько!..

   Он, в свою очередь, усваивает неопределенный тон, точно созерцает прекрасное далекое видение.

   - Испания! Мне очень хочется снова побывать там... Но так далеко!

   Он повертывает ключ электрического света, и мы спускаемся по прямой, сводчатой как туннель лестнице, уложенной белыми изразцами. Пройдя ее, мы вступаем в плохо оштукатуренные склепы, где разлит серый свет, как в винных складах, проникающий через окошечки в потолке. Несколько заржавевших решеток; две монументальные гробницы с лежащими статуями; и во всех склепах императорского подземелья цинковые ящики, масса ящиков, около ста сорока, с краткими надписями на верхней доске, разбросанных в беспорядке так же, как бюсты, стоящие в одном складе. Тошнотворный запах сырости веков и запертого гниющего праха отравляет воздух. Это последнее убежище гордых императоров Австрии, царивших над одной половиной Европы и дававший королей для другой.

   Подземелье капуцинов предназначалось собственно для гробницы Марии-Терезии, славной женщины, играющей в истории более важную роль, чем все австрийские императоры. Но после ее смерти ее потомки стали погружаться в небытие около ее могилы и, за недостатком места для собственных мавзолеев, хоронятся в свинцовых и цинковых гробах и гниют в собственной гнили, не зная прикосновения матери-земли, очищающей и уничтожающей нас в своих ласкающих объятиях.

   Австрийская императорская династия, словно думая победить смерть, упорно не хочет исчезать в недрах земли и как бы продолжает существовать в своем пантеоне. Некоторое подобие ее империи: в политико-географическом отношении эта империя представляет огромное тело, которое жило всего один день, но, выполнивши свою миссию, давит Европу тяжестью мертвого тела, - тела с признаками близкого разложения, - зачатка новых жизней.

   Это вульгарное подземелье, склад без величия смерти со своими металлическими, безобразными и тяжелыми ящиками, окружено, однако, трагической атмосферой.

   Словно неумолимый рок тяготеет над этой всемогущей семьей, самой католической и самой почтенной из всех царствующих фамилий. Из-за нее Наместник Бога сохранил за собой огромную часть Европы. Протестантская революция отняла бы у Рима все лучшие духовные государства, не будь австрийского дома. Испанские короли после долгих войн могли сохранить верной папскому престолу лишь католическую Бельгию. Австрийские императоры неумолимым мечом Валленштейна и ужасами тридцатилетней войны, удержали в повиновении римскому престолу огромные государства.

   За эту добрую услугу Божьему делу австрийский народ поплатился всевозможными поражениями. Даже его армии при всей своей храбрости выполняют, по-видимому, в истории одну только миссию: терпеть поражения от французов, немцев и итальянцев. На его монархов обрушивались всевозможные несчастия: словно Всемогущий отличил их своей особенной антипатией.

   Склеп капуцинов напоминает страшные подземелья романов Анны Радклиф, где каждая гробница повествует о трагедии, где среди гробниц блуждают окровавленные призраки. Менее чем за столетие здесь образовался архив печальнейших историй.

   Две свинцовых гробницы, увенчанных коронами, резко выделяются блеском цветных лент и золотом бахромы среди серого сумрака подземелья. В одной из них сохраняются останки императрицы Елизаветы, супруги нынешнего императора, убитой в Женеве. Она странствовала по свету, соблюдая строжайшее инкогнито, как простая путешественница. Никто ее не знал. Она сама старалась забыть свой сан. Целыми годами она не возвращалась в свои владения; однако, по воле судьбы, оберегающей гордых монархов, окруженных полнотой их власти, взгляд убийцы остановился на скромной путешественнице, одетой в черное.

   В другом ящике лежит ее сын Рудольф, наследник одного из величайших европейских государств, таинственно погибший в одной альковной драме, как герой "хроники происшествий", оставив, уходя из мира, сомнение в том, был ли тут акт добровольного самоубийства, чудовищной ампутации или зверского убийства, совершенного в безумном опьянении.

   Покрывшиеся от времени ржавчиной, простые гробы скрывают в себе предметы двух последних мыслей Наполеона. В одном - Мария Луиза, грациозная, легкомысленная, великая герцогиня, супруга первого из новейших воителей, из трусости отданная своим отцом величественному выскочке, желавшему облагородить себя историческими связями, взявши жену из австрийского дома, старинного общепринятого центра вывоза королев. Быть любимой супругой Наполеона, ощущать на своей голове тяжесть величайшей из корон, а в час славных бедствий и облагораживающей скорби покинуть мужа без всякого сожаления, похоронить память о нем вульгарными романами и умереть в одном смешном итальянском княжестве... может ли быть более печальный финал!

   Рядом с нею спит король Рима, Aiglоn, бледный, слабый, мечтательный юноша, которого подарил миру Наполеон, словно ветвь без сока, какую дает гигантское дерево, уставшее производит. Кровь матери навлекла на его голову вечное несчастье австрийской династии. Его глаза, открывшись для жизни, увидали вокруг себя в роли служителей самых могущественных людей эпохи. Руки, завоевывавшие царства, направляли его первые детские шаги; власть над Европой фигурировала в качестве подарка новорожденному; слезы катились по седым усам первых воинов мира, когда они смотрели на его портрет в снежных лагерях России. Однако, когда смерть его застигла в комнатах Шенбрунна (дворец, который предназначил для себя его отец-победитель и в котором жил он, бедный отпрыск, носитель ненавистного имени), этот печальный плод гения и старинной крови оставил, в память своего прохождения по миру, лишь меланхолический вальс. Последний раз народ Вены видел его командующим над взводом на похоронах какого-то безвестного генерала. Сын Наполеона провожал тело безвестного военного, наверное, не раз обращавшегося в бегство перед его отцом!..

   Одинокий гроб около одного пилястра таит в себе другую трагедию. Имя Quеratоrus, значащееся на латинской надписи верхней доски, воскрешает память о Мексике и фантастической попытке создания Американской империи, разрушенной пулями расстрела. В этом ящике - Максимилиан I и последний - император мексиканский, принесший на другой берег океана судьбу своего рода.

   Мысль покидает мрачное подземелье, обнимает мир и видит бесчисленных великих герцогов, скитающихся по земле, как бы желающих бежать от земной славы их семьи, славы, равносильной проклятью, и забыть знаменитую фамилию, несущую с собою смерть или безумие. Фантастический Иоганн Орт исчезает, как герой романа, на крайней конечности Южной Америки; другой великий герцог живет, как простой земледелец, на острове Средиземного моря; третий отказывается от своей фамилии и становится купцом-капитаном; четвертый женится на артистке, желая перейти в плебеи и заставить всех забыть о своем происхождении. Отчаяние или безумие руководят шагами этих отпрысков самой католической, самой суровой из монархий.

   Фамилия разрушается. Кто знает судьбу ее обширной империи, простой географической формулы, без племенной и духовной связи, империи, которая логически должна распасться на части, давши жизнь более однородным элементам!

   Густая сырость подземелья, его вульгарная нагота, его вонь гниения и мха побуждают меня скорей вернуться к свету и свежему воздуху.

   Поднявшись наверх, капуцин смотрит на свои часы и объясняет мне по собственной инициативе, какой храм я должен избрать для слушания мессы.

   - Когда вы вернетесь в Испанию, - добавляет он вкрадчивым тоном, - если увидите королеву...

   - Спасибо! Я не знаком, не вижусь с нею... - скромно заявляю я, и он делает изумленное лицо.

   Удаляясь, чтобы отблагодарить его за хлопоты и чтобы он не изменил своего высокого мнения об испанцах (первые среди католиков!), я жертвую ему австрийскую пезету.

  

  

  

   Из Вены в Будапешт четыре часа езды по железной дороге и тринадцать часов по Дунаю. Выбор между этими двумя способами передвижения для большинства туристов не вызывает раздумья. Однако, в семь часов утра я сел на пароходик перед молом Пратера и попрощался с Веной, еще окутанной в легкий туман.

   Прекрасный синий Дунай!.. так поется в знаменитом вальсе. "Синий" - это патриотическое преувеличение штраусовской музыки: я ни разу не видел такого цвета ни на венском новопостроенном моле, ни в извилинах его течения, образующего боле сотни островов, ни в окрестностях Будапешта, где он ревет, натыкаясь, на гордые, черные мысы, своего рода аванпосты Карптских гор. Его цвет - блестящий серо-белый, похожий на блеск полированной стали.

   Но, действительно, прекрасна знаменитая река, прекрасно-величественной, импонирующей, несколько дикой, красотой, заслужившей соответствующие стихи и вздохи скрипки, прославляющий ее.

   Около Брюньского моста мы переходим на большой пароход и начинается путешествие вниз по реке. Судно двигает своими колесами в быстром потоке, ускоряющем ход.

   Славная поездка! На палубе собралась живописная, пестрая толпа, как бы резюмирующая скопление народов в австрийской империи: бронзовые цыганки, в плащах и платках, надвинутых на их черные, как уголь, глаза - такая же, каких можно видеть в Мадриде; крестьянки в белых рубашках с просвечивающими рукавами, в коротких и широких, как у балерин юбочках, при малейшем неловком движении раскрывающих розовое толстое тело выше чулков, подвязанных у колен; венгерские крестьяне с жестокими усами, в небольших шляпах с лентами, размахивающие при ходьбе белыми, подобными колоколу штанами, в блузах, перехваченных разноцветными поясами; синие солдаты в соlant, придающих им вид гимнастов; и тут же груды тюков, ящиков, веревок, чемоданов, медведь и несколько обезьян, принадлежащих компании цыган, партия громадных собак, щетинящихся и показывающих зубы каждый раз, как с отдаленного берега до нас долетает лай.

   Дунайский пароход - настоящий ноев ковчег по нагромождению людей, животных и языков. Каждая группа говорит на своем наречии; однако, от носа до кормы не найдется человека, понимающего сколько-нибудь по-французски, а тем более по-испански. Капитан, речной волк, с грубыми манерами знает, что на свете существует итальянский народ, знает с грехом пополам полдюжину итальянских слов: вот и все. В столовой судна, куда входят лишь привиллегированные пассажиры ²-го класса, два лакея облеченные во фраки, глупо улыбаются, пожимая плечами: с ними приходится пускать в ход наиболее универсальный из всех эсперанто: язык знаков. На палубе пассажиры пестрые и подвижные, как оперный хор, говорят непонятные слова, и я отвечаю такою же улыбкой, как лакеи.

   По мере удаления от Вены, русло Дуная расширяется и принимает более величественный вид, уже свободный от каменных цепей, в которых томит его великий город. По обеим берегам тянется широкая необитаемая полоса, невозделанная без деревьев - на ней растут лишь густые камыши, тростники и перепутавшиеся кусты.

   Это - пространство, оставленное за великою рекой, разливающейся зимой. Изредка лесная растительность колышется и в ней появляются, словно испуганные шумом судна, стада белых или коричневых быков с огромными рогами, но робких и смирных, как коровы.

   За этой сухой полосой Дуная рощицы с тонкими, но густо лиственными деревьями позволяют видеть через свои просеки поля интенсивной культуры, житницы, вокруг которых хлопочут мужчины и женщины, одетые в белое, деревни с красными домиками, скученные вокруг церкви, как цыплята вокруг курицы.

   Течение реки однообразное и величественное разветвляется и словно исчезает среди бесчисленных островов. Мы плывем по каналам, имеющим много километров в длину. Берега совсем близко; слышны крики земледельцев в полях, лай псов, пение петуха, звон колоколов в деревнях. Одна из деревень называется Эсслинг, другая Ваграм. Обе - горсточки домиков, тем не менее их имена всемирно известны, выгравированы на одной из величайших в мире триумфальных арок; ими окрещены большие парижские бульвары.

   Приблизительно сто лет тому назад человечек в сером сюртуке и маленькой треуголке, сидя верхом на белой лошади, нашел эти поля как раз пригодными для того, чтобы тысячи следовавших за ним людей сразились при выгодных условиях с другими тысячами людей, пытавшимися защищать свои семьи и свои средства к жизни, т.е. то, что называется отечеством. Здесь произошли знаменитые битвы, обеспечившие Наполеону господство над Австрией. В тихих деревушках ничто не напоминает о славных событиях, сделавших их бессмертными. Пастушеская собака лает на одном холме, может быть служившем в течение нескольких часов великому вождю народов. Белое стадо ест траву на том самом месте, которое девяносто восемь лет тому назад оглашали криками ярости или агонии многочисленные стада людей. Сверкает сталь кос в полях, срезая что-то, чего нельзя разглядеть, но что служит, конечно, поддержкой для жизни и является продуктом гниения пятнадцати или двадцати тысяч человек, убивших друг друга, друг друга не зная и не чувствуя взаимной ненависти.

   На высотах около реки показываются за лабиринтом островов старые готическая церкви, разрушенные замки, поселки с старинными укреплениями. Эта славная, героическая Австрия, повествующая о набегах турок, сдержавшая и обезвредившая перед стенами Вены натиск востока, избавила центр Европы от вторжения, которое могло изменить ход истории. На одном холме возвышается пирамида из земли в 19 метров, так называемая НЭtеlbеrg, увековечившая окончательное изгнание оттоманов. Ее название происходит от земли, которую окрестные жители приносили в своих шляпах.

   У впадения Моравы в Дунай кончается австрийская территория и начинается область автономной Венгрии, имеющей своим королем австрийского императора, но управляемой особо, в соответствии с гордыми претензиями народа, народа с великим прошлым.

   До Будапешта все города по берегу Дуная носят два имени: одно - немецкое, другое - венгерское.

   Прессбург, второй город Венгрии, раньше бывший столицей, венгерцы называют Пошони. Его собор, где в старину короновались венгерские короли, вырисовывают над крышами каменную иглу с отверстиями, через которые просвечивает небесная лазурь.

   Большое движение людей и груза на молу пристани. Перед пароходом играет веселая музыка. Это оркестр цыган, черных, косматых, приветствующих пароходную публику, наигрывая на своих инструментах и, в то же время, вращающих своими глазами и улыбающихся с беспокойным выражением, точно им музыка внушает бесчестные мысли. Это скрипачи парижских кофеен, знаменитые цыгане всех элегантных ресторанов мира, но цыгане в натуральном виде без красных казакинов, без причесок и грязи. Их нет и десяти человек, но кажется, будто перед вами огромный оркестр; такое пространство они занимают и так авторитетно играют.

   В первом ряду стоят маленькие почти закрытые скрипками; значительно дальше - отцы, и все наигрывают сazarda неровным, дьявольски безумным ритмом, откинув бюсты назад, выпятив животы вперед и устремив взор вверх, словно вот-вот они упадут в обморок в припадке неведомого сладострастия. Это традиционная поза - жест Риго, сводивший с ума не только пламенную принцессу Караман-Чимай...

   Когда мы отъезжаем от Пресбурга или Пошони, панорама становится однообразно красивой: перед носом парохода все время пространство громадной реки и горизонт замыкается поворотом, превращающим ее в тихую лагуну. По берегам виднеются холмы, покрытые виноградниками, производящими красные венгерская вина и знаменитое токайское, или огромные скалы, увенчанные развалинами замка.

   Я начинаю раскаиваться в долгой поездке. Наступает вечер. Солнце сейчас - лужа золота, кипящая на горизонте среди гор черных туч. Его агония отражается в Дунае, оживляя неосязаемыми огненными рыбами воды, пенящиеся вокруг лопаток колес. Мной начинает овладевать усталость от поездки среди берегов, без конца однообразных, точно река повторяется при каждом повороте. Что за несчастная мысль отправиться по реке! Родовое пристрастие ко всему редкому, заставляющее предпочитать трудные поездки, лишь бы они были необычайны, лишь бы их не совершали другие.

   Остров замыкает горизонт. Мы входим в канал между ним и берегом. На противоположном берегу, на возвышенности начинают выступать белые группы построек и остроконечные башни

   Будапешт!.. Никогда еще я не испытывал такого великого сюрприза. Недавнее разочарование уступило место радости. Счастливая идее отправиться по Дунаю и приехать на пароходе в столицу мадьяров! Будапешт - прямо красивейший город Европы при первом взгляде. Это говорю не я: это утверждают все путеводители и все туристы.

   На правом берегу реки Буда - старинный город, разбросавший по цепи возвышенностей свои исторические памятники; на левом берегу Пешт, громадный город, город новых зданий и современной индустрии. Громадные висячие мосты соединяют берега, играя роль знака, оправдывающего двойное имя города - БудаПешт.

   Мы останавливаемся на острове Маргариты, привольно разделяющем течение реки у окраин двух городов.

   На соседнем холме, окруженном садами, находится маленькая мечеть восьмиугольной формы. Этот мусульманский белый, тщательно оберегаемый храм, обращает на себя внимание в католическом Будапеште, выдвинувшем у Дуная церковь св. Матиаса, похожую на замок.

   Под белым куполом мечети находится гробница Гюль-Баба, турецкого святого, прах которого взять с собой в Константинополь его соотечественники сочли святотатством, очищая Будапешт. Обязательство сохранять в порядке гробницу святого мусульманина фигурирует в одной статье Карловицкого мирного договора между Австрией и Турцией, заключенного в XVII ст., а австрийцы соблюдают старые обещания.

   Этот след турецкого владычества напоминает мне, что я уже нахожусь у врат Империи Востока.

  

  

  

   Ночью Будапешт кажется сказочным городом. Двойная столица отражает в Дунае - имеющем здесь полкилометра в ширину - огни своей блестящей иллюминации. С мола Пешта, особенно грандиозного благодаря тому, что он лежит в равнине, смотришь на Буда, развернувшего четки своих газовых рожков по извилинам холмов и усеявшего скалы электрическими фонарями, сияющими, как луна.

   По черным водам пробегают фонари невидимых пароходиков, стирая на минуту водоворотом своего хода дрожащие отражения огней набережных.

   Из кофеен, сверкающих, точно отверстия печей на противоположном берегу через некоторые промежутки времени долетают с дуновением ветра вздохи скрипок или металлический рев военного оркестра. По бульварам крестьянки из австрийской Галиции или Трансильвании, в живописных костюмах, напоминающих о турецких вторжениях или войнах Марии Терезии, ходят от ресторана к ресторану с большими корзинами фруктов у животов. Здесь появляется арбуз, почти неизвестный народам центральной Европы и дружелюбно улыбается своим пурпурным круглым ртом, возвещая о близости востока. Цыганская скрипки играют за зелеными кустами террас, и меланхолические румынская песни приятно изумляют словами латинского происхождения, заставляющими вспомнить славного испанца Траяна, родоначальника и цивилизатора названного народа.

   Изредка загремит мостовая набережных и проедет экипаж, запряженный венгерскими конями, несравненными животными, всегда бегущими крупной рысью, точно это их естественный шаг, и сочетающими силу и тучность со стройной ловкостью арабского скакуна.

   Когда солнечное сияние рассеет черную тайну, искрящуюся огнями, закутывающую двойной город, последний показывается, монументальный и грандиозный. В современном Пеште большие отели, правительственные здания, храмы различных религий и учебные заведения вырисовывают свои красивые громады над постройками. В старинном Буда, городе высот, имеется широкий холм, своего рода Капитолий венгерского народа; обширная площадка заключает в своих рамках главные памятники его политической жизни. На волнообразном гребне, покрытом глубокими пятнами садов, стоит св. Матиас, храм XV века, укрепленный, как замок. В нем должен был короноваться венгерским королем нынешний император Австрии, среди кривых сабель мадьярских магнатов, одетых в традиционные долманы, звенящих шпорами своих красных сапогов и колеблющих белыми султанами, прикрепленными с помощью драгоценных камней к гусарским шапкам.

   Рядом со св. Матиасом раскинул свои бесчисленные, замысловатые корпуса Киraluи palоta, королевский дворец, в котором уже более столетия не жил ни один король, но который по-прежнему почитается венгерцами, как символ их относительной независимости. Восемьсот шестьдесят комнат в этом дворце, начавшемся строиться при Марии Терезии, все роскошные, все нежилые и многие из них обставленные новейшей мебелью, которую никто не употреблял. Дворец, своей пышной холодностью пустого жилища, напоминает несколько гробницу; но венгры обожают его, видя в нем доказательство того, что ничуть не зависят от грандиозного замка, возвышающегося в центре Вены.

   Королевский дворец, парламент и академия - три предмета гордости будапештских граждан. Грубые мадьярские магнаты, ведущие в деревне еще почти феодальный образ жизни, не обладающие никакими знаниями, кроме знания верховой езды, воспитывающие лошадей в болотах около Дуная, когда они хотят сделать приятное какому-нибудь знаменитому соотечественнику, пианисту или поэту, дарящие ему... почетную саблю, говорят о Будапештской академии с суеверным уважением, как о чем-то неведомом. Венгерская академия - своеобразное учреждение, основанное несколько лет тому назад графом Сечени, устроившем ее в великолепном дворце и присоединившим к ней прекрасный музей.

   Состоящая из трехсот членов, она, согласно статуту продиктованному ее основателем, занимается изучением венгерской истории, венгерского языка и всех наук, кроме богословия. Ее библиотека содержит полмиллиона томов; в ее музее живописи тысяча картин, из которых до пятидесяти (это лучшие) принадлежат испанской школе, и во главе их пять картин Мурильо.

   Но из всех общественных зданий наибольший энтузиазм венгров вызывает парламент. Сыновья и внуки венгерских революционеров, в 1848 году основавших республику с президентом Кошутом во главе, уже лишенные возможности кидаться в битву на своих быстрых конях, в своих традиционных гусарских мундирах, размахивая своими кривыми саблями против притеснителей-австрийцев, удалились в парламент, Uj ОrszagНaz, как в место боя, где и дают исход своей исторической ненависти.

   Здание новейшей архитектуры, достойно того значения, которое венгры придают парламентской жизни, последнему проявлению в настоящий момент их прежних революционных порывов.

   Когда в первый раз смотришь на этот дворец, он поражает и пугает своим величием. Если станешь к нему ближе присматриваться, он кажется уже архитектурной нелепостью, каменной фанфаронадой, с сотнями совершенно лишних комнат и целых флигелей. Венгры хотели обладать парламентом более грандиозным, чем венский, и все остальные в мире, хотели чтоб своим величием он соответствовал размаху их политических стремлений, и потому строили как гиганты.

   Дворец занимает поверхность в 15 000 кв. метров; его центральный купол имеет 106 метров вышины; он обошелся в 36 000 000 крон.

   По своему внешнему виду, смеси готического и византийского стиля, он представляет некоторое сходство с венецианским собором св. Марка, но значительно больше последнего. Его внешний вид несколько напоминает золотую филигранную работу арабских украшений.

   - Это походит на Альгамбру, - заявляют с непоколебимой уверенностью венгерские энтузиасты, никогда не бывавшие в Испании и видевшие арабский дворец на какой-нибудь почтовой карточке.

   Ничего общего с Альгамброй не имеют его залы, но некоторые из них напоминают несколько комнаты севильского Замка.

   Под большим центральным куполом, наверху мраморной лестницы, построенной для колоссов, находится ротонда из золота и разноцветного мрамора - Тронная зала. В ней, при открытии сессии парламента, собираются слушать речь невидимого венгерского короля, живущего в Вене, 450 представителей палаты депутатов и 300 представителей палаты господ, все в национальных формах, расшитых шнурами, с поясами и воротниками, украшенными драгоценными камнями, в мехах, развевающихся по плечам, с саблями, заставляющими звенеть плиты пола звоном бронзовых, чудесно выгравированных ножен; большинство с воинственным взглядом, готовые извлечь сталь, точно также, как их отдаленные предки, кричавшие покинутой австрийской императрице: Mоriamus prо rеgеm nоstrum Maria Tеrеsa! (умрем за короля нашего Марию Терезу). Но эти захотели бы умереть лишь за венгерскую независимость.

   Так называемая независимая партия насчитывает в своих рядах больше половины представителей парламента, руководимых сыном Кошута. Безусловных друзей Австрии не наберется и пятидесяти человек. Министерства существуют благодаря высокомерному покровительству независимой партии, которая, из страха перед Германией, союзницей австрийского императора, не находит еще, что пробил час двинуться вперед. Когда умрет старый венгерский король, который раздробит силы тройственного союза, от венгерцев, несомненно, следует ожидать чего-нибудь большего, чем присутствие на сессиях их парламента.

   А пока они стараются окружить последнее возможно более красивой обстановкой для развлечения мадьярского народа и для того, чтобы не угасал боевой дух.

   Венгры не красавцы, дерзкие и усатые, какими их обыкновенно рисуют в их праздничных формах. Среди них попадаются низкорослые, с азиатской желтизной, выдающимися скулами и диким взглядом - настоящие калмыки. Венгерская пред