Бласко-Ибаньес Висенте - Восток

ю он объясняется, такие драматические жесты сопровождают его кастильский жаргон.

   - Клянусь моими детьми, не обманываю тебя, сеньорето... Возьми деньгу: я хороший меняла... возьми ее: настоящая драгоценност... клянусь тебе моими родителями: прошлый год приехали оттуда, вот как ты сейчас. Я, сеньорето, тоже еspanyоl.

  

  

  

   Несколько молодцов, мускулистых и тучных, как истые турки, в широких белых блузах, похожих на женские рубашки, преграждают путь прохожему, протягивая вперед руку. Это сборщики, требующие пошлину: десять пара.

   Весь Константинополь проходит по Большому мосту. Туркам старого Стамбула нужно идти в Галату и Перу, где находятся банки, консульства, посольства, большие магазины; а обитатели названных европейских кварталов принуждены ходить в турецкий город, так как там административные центры оттоманского правительства, Высокая Порта со своими министерствами и бесчисленными канцеляриями.

   На больших лондонских улицах или парижских бульварах не бывает такого стечения народа, как на Большом мосту. Деревянная платформа дрожит под колесами экипажей и ногами прохожих. Оглушает крик этой многоязычной толпы, где каждый говорит, по крайней мере, на пяти языках, а большинство владеет более чем дюжиной языков. Поражает и ослепляет маскарадное разнообразие костюмов.

   Когда входишь на мост, последний кажется бесконечным полем красной герани. Тысячи шапок качаются, маршируя, увенчивая одинаково и чисто турецкие туалеты и европейские костюмы. Оттоманские моряки дополняют свою форму, такую же, как во флотах всего мира, феской, придающей своеобразную грацию их наружности - наружности европейских мореплавателей. Офицеры, с их отличиями на английский образец, в белых перчатках, лакированных сапогах и с саблями под рукой, также покрывают свои головы турецкими шапками, обязательными для всякого турецкого подданного и всякого иностранца, зависящего от правительства.

   Сухопутная армия, одетая в немецкие мундиры, в свою очередь, сохранила национальный головной убор, и шарлаховая феска одинаково служит как последнему солдату, так и паше, красующемуся на горячем скакуне, в золотом седле, в тяжелых золотых аксельбантах, прыгающих на его плечах в такт галопу.

   На темном и золотом фоне военных форм вырисовывается пестрая константинопольская толпа, состоящая из девятнадцати различных народностей и еще сохранивших свои обычаи и традиционные костюмы. Проходят арабы далекого племени и африканские мавры из Триполи, в серых покрывалах, с веревками из верблюжьего волоса, подвязанными у висков; кроаты, служащие привратниками больших константинопольских домов, в красных и синих костюмах с широчайшими галунами и обшивками, в круглых чепчиках на усатых головах и с громадными эйбаровскими револьверами, заткнутыми за пояс; албанцы и македонцы, в белых, глаженых, плоеных юбочках поверх восточного костюма; евреи в полосатых праздничных туниках и шубах даже летом; армяне в платочках, подвязанных вокруг шапок; греки, одетые по-европейски, но пожелтевшие, как лимон, и с глазами черными, как головешки, выдающими их происхождение; бесчисленный клир, иманы, суфии и дервиши, одни в белых тюрбанах, другие в зеленых - воспоминание об их паломничестве в Мекку; некоторые в шапках смешной формы и все с янтарными четками в руках, повторяющие при каждом новом счете монотонную похвалу Аллаху.

   Толпа должна каждую минуту расступаться, пропуская быстро едущие экипажи или переносные стулья, которые здесь еще в ходу, великолепные носилки, в которых турецкая дамы отправляются делать свои визиты среди узких уличек.

   Взвод всадников с карабинами в руках эскортирует экипаж, который все приветствуют. Это великий визирь, отправляющийся в Высокую Порту. За ним идет несколько носильщиков-армян, не менее внушительных, чем телеги: они двигаются сгорбившись под неслыханной тяжестью, не позволяющей им ни смотреть, ни своротить в сторону.

   Именно в Константинополе можешь с удивлением видеть, на что бывает способна человеческая сила. Не даром пословица гласит: "силен, как турок". Узкая улицы и любовное отношение турка к животным являются причиной того, что все делается руками - в торговле, при переездах и т. д. На Большом мосту встречаешь горы ящиков: они как будто двигаются сами; едва можно различить между ними и мостовой ноги, обутые в тряпки, и феску, из-под которой слышится сопенье задыхающегося человека. Я видел, как один носильщик-армянин поднял на свои плечи фортепиано при одном переезде и пошел, шатаясь под тяжестью, но ни на минуту не останавливаясь. Люди, согнувшиеся в этом сверхчеловеческом напряжении сил, двигаются вперед наобум, и публика должна избегать роковых встреч с ними.

   Посредине моста быстро прокладывают себе дорогу, скрестивши руки на животе, в позе кротких монахов, несколько господ в черных костюмах. На них изящные придворные сюртуки, так называемые стамбулины, без отворотов, застегнутые как рясы, - это парадное платье. За ними медленно едет экипаж, который все приветствуют. В нем сидят дамы в белых покрывалах и кавалер в красной шапке, с усами a la Kеisеr. Это дамы императорского гарема, отправляющиеся за покупками в город, со свитою придворных чиновников, или кто-нибудь из многочисленных сыновей, братьев или племянников султана.

   С видом превосходства прокладывают себе путь локтями негры, нарядно одетые в костюмы цвета их кожи, парадных стамбулинах и прямых фесках, прикрывающих локоны их курчавых голов. У них длиннейшие ноги, громадные шеи; на плоских и наглых лицах сквозит выражение чего-то детского и тревожного, заставляющее догадываться о жизни в мире сплетен, интриг, перешептываний. Когда они открывают рот, из их толстых губ вылетает резкий крик, похожий на крик павлина, - нечто нечеловеческое и карикатурное, вызывающее одновременно смех и негодование.

   Это люди, которые живут особой жизнью и на которых толпа смотрит с некоторым уважением. Это евнухи императорского дворца или гаремов великих пашей. Привыкши находиться среди таинственных красавиц и вельмож, они принимают печальный и недовольный вид, показываясь на константинопольских улицах.

   Иногда они сидят на козлах роскошного экипажа, в котором смеются и едят сладкое четыре турецкие красавицы, одетые в парижские костюмы из ruе dе la Paix с тончайшими облаками газа на лице, обманчиво обрисовывающими их подрисованные черты. Эти жены паши, отправляющиеся в большие магазины Перы, - новейшие турчанки, говорящие по-французски и английски, играющие на рояле, читающие психологические романы в желтых обложках, привезенные из Парижа, и знающие все соблазны европейской жизни... все, за исключением адюльтера: последний здесь немыслим, не потому чтоб не было соответствующих желаний, но благодаря грубому, постоянному, неподкупному надзору, которого никому не удается преодолеть, что бы там ни говорили и ни сочиняли поэты и романисты.

   Более скромные турчанки, жены стамбульских мусульман, сторонников традиции, или женщины из простонародья, идут пешком, одетые в широкие костюмы, похожие на домино из грубого цветного шелка, черного, красного, зеленого или голубого. Из-под широких рукавов этой накидки выходят рукава, разукрашенной лентами и надушенной, блузы. Руки в перчатках держат зонтик и сумочку. В отверстии капюшона, предназначенном для лица, красуется кусок черного шелка, наподобие маски; у одних эта маска плотная, непроницаема для взора, у других - прозрачная и красивая, изобретение кокетства.

   Вид этих масок позволяет оценить по достоинствам то, что скрывается за ними. Общее правило: всякое толстое покрывало скрывает старуху или женщину, обезображенную страшными болезнями Востока. Сквозь прозрачное покрывало видишь всегда лицо испанской кормилицы или свежей монашенки, с стройным подбородком, круглыми, как луна, подрумяненными щечками, с красивыми глазами - глазами спокойной коровы, увеличенными от подрисовки сажей.

   Мораль и приличие - хрупкая человеческая изобретения, очень легко меняющиеся, смотря по эпохе и нации. Турецкая дамы, которым неприлично поднять покрывало пред всяким мужчиной, кроме их законного господина, за которыми всюду наблюдает страшная оттоманская полиция, не позволяя им перекинуться словом с иностранцем, подбирают юбки выше колен, даже и не в дождь, и совершенно откровенно показывают свои громадные панталоны и полосатые чулки, разноцветные, кричащих цветов - по словам здешних торговцев, каталонского происхождения.

   Эти таинственные маски в капюшонах, при блеске солнца, нагревающего бревна моста, сообщают романтическую привлекательность толпе. Женщины ходят среди нее с величайшим спокойствием, зная, что никто не осмелится смотреть на них, что всякий мусульманин опустит взор, дабы не видать их, - как человек, остерегающийся позорного поступка. Поэтому, когда их взгляды встречаются со смелыми взглядами европейца, одни, наиболее красивые, смущенно улыбаются, а другие - морщатся в негодовании: их целомудрие возмущается под шпорами религии.

   Из всей космополитической толпы, ежедневно наводняющей Большой мост, самый симпатичный и вежливый - турок. Я не знаю его языка, но его жесты являются своего рода языком, понятным и ясным для иностранца, который, будучи лишен возможности говорить, наблюдает с удвоенным вниманием. А те, кто знает турецкий язык, с восторгом отзываются о вежливости и такте этого народа, серьезного, несколько грустного, но доброго и благородного. По их словам, ни в одном языке вы не найдете аналогичных выражений для чувства. Мать-турчанка, обращаясь к своим детям, постоянно называет их именами грациозных животных и цветов; мужчина осыпает иностранца или друга величайшими похвалами, оказывая им гостеприимство или покровительство.

   Христианское милосердие западных народов, оставляющее улицы наводненными тьмою нищих, позволяющее массе несчастных умирать с голоду, кредитом в Константинополе не пользуется. Здесь бедных многие тысячи: однако, нищих можно встретить лишь на Большом мосту или около какой-нибудь мечети, да и те не турки, a греки и евреи. Бедный - лицо священное для турка. Последний не ограничивается тем, что дает ему несколько сентимо, а затем отпустит, успокоив свою совесть: нет, он откроет перед ним двери и даст ему все необходимое. У этого благородного народа, отличающегося манией покровительства, все бедные устроены, все имеют дом, на который смотрят как на свой собственный.

   Из двух внешних актов турка особенно подкупает меня приветствие - высшее выражение благородства. Мы, европейцы, не умеем приветствовать. Мы хватаемся за шляпу, более или менее грубо приподнимаем ее, улыбаемся - этим дело и кончается. Турок - истинный артист вежливости. Его красная шапка остается все время на своем месте. Он надевает ее, вставая с постели, и ни на минуту не снимает ее до ночи. Обнажить голову - в высокой степени неприлично, считается чуть ли не богохульством. Снять головной убор для приветствия, значило бы то же самое, как если бы европеец снял с себя сапог, встречая даму. Обычай иметь феску все время на голове, точно привинченную, возложил весь процесс приветствия на руки и глаза.

   Восточное благородство турок при встречах!.. Рука, словно говорящая, опускается к коленям, затем подымается к сердцу, отсюда ко лбу, а тело величественно наклоняется, глаза выражают уважение и радость встречи, с искусством и грацией, недоступными европейцам.

   Изредка среди толпы, пробегающей по Большому мосту, видишь черные, беспокойно озирающиеся глаза, профиль хищной птицы, слащавые улыбки, заставляющие хвататься за карманы, - видишь вежливых людей, внушающих страх.

   Константинополь - мусорная яма континента. Сюда бегут, здесь скрываются самые страшные авантюристы. Турция - мягкий кусок хлеба, в который запускают зубы свирепейшие волки мира.

   Эти подозрительные турки, турки только по феске, недаром внушают страх... это европейцы, а европеец - худший элемент Турции.

  

  

  

   Мой приятель Миззи - знаменитейший английский адвокат, уже тридцать пять лет живущий в Константинополе. Он совершенно свободно говорит и пишет на двенадцати языках и в один и тот же день ораторствует перед трибуналом английского консульства, защищает кого-нибудь на турецком языке, пишет прошение по-гречески или по-русски и заканчивает свою дневную работу в испанском консульстве, объясняясь по-кастильски.

   Из Константинополя он едет защищать дела в Сибирь. Был также в Багдаде и Боссоре, сказочных странах, куда явился в качестве адвоката по делу о наследстве арабских князьков, оспаривавших друг у друга мешки с алмазами, рубинами и смарагдами. Лишь на Востоке бывают баснословные тяжбы.

   Маззи - англичанин: он родился на Мальте; но его мать - испанка, и он чувствует великую симпатию к Испании. Он - юрисконсульт почти всех посольств и консульств; его осыпают дождем ордена и чины великих европейских держав; однако он наиболее ценит звание испанского вице-консула. TНе Lеvant Неrald, самая большая газета в Константинополе, принадлежит ему, и он работает в ней ежедневно, осведомляя публику о событиях целого мира. Отправиться с Миззи по улицам Перы и Галаты, значит присутствовать при торжественной церемонии популярности. Обмен приветствиями с турком на турецком языке, разговор с греком, беседа с французом или итальянцем, снимание шляп, рукопожатия, ласковые фразы: полный курс языков.

   Однажды утром Миззи повез меня на поклон к великому визирю, другу его молодости.

   Великий визирь!.. Это имя вызывает образы, говорящие о безграничном могуществе, воскрешает прочитанное в детстве, волшебные сказки Тысячи и одной ночи, рисует воображению величественного человека с длинной бородой, в белом, громадном как глобус тюрбане, окруженного торжественной когортой рабов, вершителей его приказаний, писцов и фанатиков-святош.

   Великий визирь Турции - нечто большее, чем глава наших правительств (своего рода вице-султан), является одним из значительнейших лиц в мире. Управлять нациями, в роде, напр., Испании, может всякий. Раз имеется соответствующее большинство в палатах, дело обеспечено. Никакой внешней опасности не грозит стране, внутренняя жизнь развивается потихоньку, несмотря на ереси и интриги, именуемые политикой, и все, в конце концов, приходят к соглашению, так как ограниченность горизонта обязывает всех жить в семейном согласии.

   Чтоб сделаться великим визирем, нужно быть необыкновенным человеком. Объединять девятнадцать национальностей империи, разделенных традиционной ненавистью и коренными религиозными различиями, управлять из Константинополя далеким Йеменом, населенным фанатиками, негодующими, что Турция ведет европейскую жизнь, или Багдадом, удаленным от столицы на расстояние пятидесяти четырех дней пути (почти настолько же, сколько требуется для кругосветного путешествия), и одновременно путем обманов и энергией давать отпор волчьей стае великих европейских держав, уже оторвавших отдельные части от томанского тела и начинающих выть все громче и громче, требуя новой добычи - все это задачи, требующие ума и твердой воли выдающегося человека. Мы отправляемся в дом великого визиря, пока он еще не уехал в свою канцелярию, в Высокую Порту, отправляемся ранним утром, так как этот человек, на котором лежит бремя всех государственных забот, встает всегда очень рано.

   Мы подходим к дворцу, расположенному в окрестностях Перы, около большого лагеря, где в походной форме галопируют несколько кавалерийских эскадронов. Целый гвардейский корпус, с многочисленными часовыми, стоит против жилища великого визиря - предосторожность не излишняя в этой стране, где часто производились покушения на султана и его министров.

   Во дворце нет ничего восточного. Это большой дом с широкими мраморными лестницами. Фески чиновников и служителей, снующих взад и вперед, и отсутствие электрического освещения - единственные признаки, напоминающие о Турции.

   Мы входим в маленькую приемную, приветствуем других посетителей, и они отвечают нам с серьезною восточною вежливостью, наклоняясь, подымая свою правую руку от колен к сердцу и лбу. Эти турки с корректной наружностью, в отлично выглаженных и выпрямленных фесках и черных сюртуках, застегнутых по-военному. Молодые иманы, длиннобородые, изящные и чистые, с головокружительной быстротой перебирающие между пальцев свои четки, чтобы сократить время ожидания. Мы развлекаемся восточными папиросами; но вот появляется офицер великого визиря и сообщает, что его высочество ждет нас и примет раньше прочих посетителей. Последние подождут с турецким терпением, не знающим цену времени и числа.

   Миззи предупреждает меня, что я должен называть великого визиря высочеством. В Турции, помимо семьи султана, существует лишь два высочества: великий визирь и великий евнух императорского гарема.

   Мы проходим зал громадных размеров, настоящий склад мебели: такая масса в ней кресел, ламп, картин, подушек, зеркал - все европейское. Это подарки иностранных правительств первому турецкому министру, и он нагромождает все в зале, предназначенном для дипломатических торжеств. Европейские предметы с их пестрым и богатым разнообразием остаются в комнате, где принимают европейцев. Дальше - интимная жизнь, турецкая жизнь.

   Я вдруг попадаю в маленький кабинет. Там стоят три человека в черных сюртуках, в прямых фесках, опустив глаза к полу, скрестив руки на животе в неподвижных почтительных позах. Четвертый человек, тоже в сюртуке, подходит к нам улыбаясь, протянув руку. Я думал, что нахожусь в приемной, откуда известят о нашем приходе могущественного вельможу... Но нет: я в кабинете первого министра Турции, а улыбающийся и протягивающий нам руку человек - сам великий визир.

   Я смущен подобной простотой. Кабинет-комната с белыми голыми стенами, украшенными лишь фотографиями султана. В одном углу два маленьких книжных шкафа с цветными стеклами. Несколько низких диванов, обитых темным шелком, составляют всю меблировку. И у окна, обрамляющего клочок неба и сада, только что сидел могущественный человек.

   В нем нет ничего напоминающего Тысячу и одну ночь. Ни его наружность, ни его обстановка не говорят об его безграничной власти, которой он облечен. Как будто перед нами европеец, из своеобразного каприза надевший феску вместо домашнего колпака. Он в черном; между отворотов его сюртука выглядывает богатый жилет, сшитый из восточного шелка. Одна нога его закинута на другую, и под приподнявшимися брюками виден высокий турецкий сапог - единственная деталь, дисгармонирующая с европейской внешностью великого визиря.

   Мы садимся рядом с ним, и он начинает говорить со мной по-французски, ясным, звучным акцентом, сообщая своим словам естественную торжественность и сопровождая их благороднейшими жестами.

   Действительно, Ферид-паша, великий визирь Турции вот уже девять лет - такого периода власти не достигает ни один европейский политик, - человек необыкновенный. Я покорен величественными манерами вельможи, поэтическою звучностью его баритона, пламенем его взгляда, которому он хочет придать приветливое выражение, но который, все же, остается повелительным и строгим: взгляд визиря восточных сказок.

   Это - человек высокого роста, сильный, мускулистый, но изящный, с красивой черной бородой, начинающей седеть. Ему немного более пятидесяти лет, а в глазах его сверкает огонь восторженной, ранней юности. На его европейского типа лице выделяется нос - обличительный признак нации, нос турка-борца, кривой как сабля, с широкими дрожащими крыльями,

   Ферид-паша улыбается мне с покровительственной благосклонностью турок и осведомляется, какое впечатление произвел на меня Константинополь, нравится ли он.

   Пока он говорит, я смотрю на него и бегло воскрешаю в своей памяти его биографию. Ферид-паша - албанец, турок, родившийся около границ Италии и Греции. Его юность в Янинском университете была блестяща. Будущий правитель поразил греческих профессоров глубоким изучением античных поэтов. Затем он явился в Константинополь, поступил на государственную службу и быстро прошел ее первые ступени. Был губернатором отдельных азиатских провинций (нечто вроде старинных вице-королей в Америке). Его политический талант обратил на себя внимание султана, который и сделал его своим великим визирем.

   Я слушал его, а взгляд мой блуждал по комнате, восхищаясь ее простотой. На переносном библиотечном шкафу около вельможи стоит мраморный бюст, единственный во всем кабинете. Мне знакомо это морщинистое лицо, лицо хитрой старухи; но меня сбивает с толку лысый череп. Я видал его многократно; однако не могу припомнить его имени. Кто это?.. Кто это?..

   Красивый голос Ферид-паши принимает более серьезный тон, торжественно-трепетный тон имана, творящего свою молитву:

   - Из всех народов, с которыми Турция состоит в прекрасных, дружественных отношениях, Испания принадлежит к числу тех, кого мы особенно любим. Мы не видели от нее ничего дурного; дружба и любовь всегда руководили нашими отношениями. Ее несчастия мы считаем как бы своими: правда, мы находимся далеко друг от друга, - однако нечто необъяснимое объединяет оба народа узами искренней дружбы.

   До сих пор в его голосе звучали ноты торжественной вежливости, но вдруг он энергично сжал правую руку и прибавил с искренним энтузиазмом:

   - О, Испания! И какая упорная борьба за жизнь! Какая способность подыматься после падений! Я восхищаюсь вашей нацией, и не столько ее храбростью на войне, сколько ее энергичной волей во время мира. Целый век бедствий тяготел над ее историей: гражданские войны, революции, потери территорий; однако она поднялась после стольких падений и идет своим путем, и воскресает, когда ее считают умершей, и развертывает свои естественные богатства.

   О, Испания, благородный народ с непреклонной волей к жизни!..

   И говоря о потерянных территориях, о несчастных войнах и о воле к жизни, более сильной, чем всевозможные бедствия, он грустным взглядом обвел комнату.

   В глубине ее продолжали стоять вытянувшись трое подчиненных, как немые свидетели, скрестивши руки на сюртуках и наклонив головы.

   Великий визирь снова становится величественно холодным и начинает задавать мне вопросы, пользуясь случаем почерпнуть сведения об отдаленной стране.

   - Вы собираетесь сейчас возродить ваш флот?

   - Так говорят, ваше высочество.

   - Хорошо, очень хорошо. Великая нация нуждается в судах. Но, думается мне, с испанцами происходит то же, что с турками. Им больше нравится воевать на суше, чем на море... Кто теперь генералиссимус вашей армии?

   Я отвечаю, что в Испании нет генералиссимуса и что армией распоряжается военный министр. Его высочество хмурит брови, видимо стараясь припомнить чье-то имя.

   - А что-то теперь делает Вейлер?

   - Он простой генерал.

   - Мартинес Кампос умер, неправда ли?.. Это был человек.

   Ферид-паша улыбается и снова энергично сжимает кулак.

   Он задает мне другие вопросы относительно Испании, и я, отвечая, продолжаю смотреть на бюст. Чей же это бюст?

   - Вы знаете mоnsiеur Mоrеt? Наш адвокат. Нам рекомендовал его германский император для одного дела Турции.

   И Ферид-паша грустным тоном излагает мне вкратце суть дела. Одно из многочисленных злоупотреблений европейской алчности: крупные западные предприятия обосновываются в Турции под предлогом цивилизаторской миссии, обогащаются, злоупотребляя турецкой простотой, а затем считают себя обиженными и требуют от правительства возмещения громадных убытков.

   Его высочество продолжает задавать мне вопросы относительно моей родины, a я по-прежнему смотрю на бюст с большим любопытством.

   - А ваш король? - спрашивает, улыбаясь, великий визир.

   Не знаю, что ответить на этот короткий вопрос, и высокий сановник добавляет с нежной улыбкой:

   - Какая деятельность! Какой избыток жизни! О, юность!.. Ваш король нам внушает большую симпатию. Путешествует, занимается спортом, с удовольствием служит в армии, развлекается... Хорошо поступает, хорошо.

   Потом прибавляет поучительным тоном:

   - Монархи должны развлекаться. Для этого у них имеются верные слуги, которые за них управляют и ведают горечь власти.

   Наступает момент прощанья, с обменом восточных приветствий. Проходя мимо бюста, я вдруг узнаю его и удивляюсь своей недогадливости. Я привык видеть в парике эту голову хитрой обезьяны.

   Это - Вольтер.

  

  

  

   Маркиз де Кампо Саградо, наш министр в Константинополе, - самый популярный из числа дипломатических представителей. Даже простые стамбульские турки знают его имя. Девятилетнее пребывание в Турции и откровенный, добродушный характер сановника, - чтобы внушать к себе уважение, он не должен подражать некоторым посланникам, гордым и недоступным как вице-короли, - создали маркизу большую известность в Константинополе.

   Когда перечисляют европейских представителей, имена Констана, французского посланника, и де Кампо Саградо первые приходят на память туркам. При переезде через оттоманскую границу, как только я заявил проверяющим паспорта, что имею рекомендацию к испанскому послу, все, чиновники и пассажиры-туземцы, назвали его:

   - Его сиятельство маркиз де Кампо Саградо!.. Очень симпатичный сановник. Мы знаем его: часто видим в его экипаже на главной улице Перы.

   Даже турецкие дамы, живущие, по-видимому, совершенно в стороне от мира христиан и притворяющиеся, будто игнорируют существование неверных в Константинополе, все знают испанского представителя, и, встречая его, дружелюбно улыбаются под своими покрывалами.

   Он - великолепный посол для такой страны, как наша, слабыми нитями связанная с Турцией. Случаев проявить свои дипломатические способности ему представляется, и он поддерживает престиж Испании на должной высоте своим благородством и вежливостью - качествами, вызывающими глубокое уважение в этом восточном народе, большом поклоннике импонирующей внешности.

   Когда я явился во дворец Испании, в Буюк-Дерэ, на берегу Босфора, около Черного моря, меня встретил Кампо Саградо, улыбающийся, представительный, с цветущим видом второй молодости, протягивая мне свою сильную руку - руку астурийца-охотника. Этот неутомимый Немврод, преследовавший в свое время медведей в своих родных горах, много лет провел в русских степях, охотясь с царем и великими князьями, а теперь атакует турецких зверей, в компании с влиятельнейшими пашами. Разговаривая с ним, султан с интересом осведомляется об их охотничьих подвигах.

   - Вы - у себя, - говорит маркиз с грациозной любезностью. - Здесь - Испания.

   И угощает нас завтраком, причем в качестве почетного блюда фигурирует рис по-валенсиански.

   Завтрак хорош: под конец провозглашается тост за далекую родину... но всего замечательнее столовая. С одной стороны, в окна виден парк миссии, раскинувший свои аллеи по европейскому берегу. На противоположной стороне, арки, ложи служат рамкой для волшебной картины Босфора и зеленых гор соседнего азиатского берега. По голубой поверхности снуют каики с гребцами, одетыми в белое, а в глубине этих легких судов сидят турецкие дамы, выставив над бортом лишь свои закутанные головы; напротив дам черные рабыни без покрывал. В потоках полуденного солнца воды трепещут золотыми искорками. Холодный ветер, дующий с Черного моря, освежает удушливую летнюю атмосферу.

   - Вы увидите в Константинополе много интересных вещей, - говорит министр Испании. - Но поверьте мне, человеку, прожившему здесь несколько лет: двух необычайных зрелищ вы нигде больше не увидите - Босфора и Селямлика.

   Босфор я уже видел во всем его величии, отправляясь в испанское посольство. Мне оставалось посмотреть Селямлик - вещь недоступная большинству иностранцев, так как при этом требуется рекомендация какого-нибудь посланника. Но Кампо Саградо неутомим, раз нужно оказать протекцию соотечественнику, и несмотря на некоторое недомогание, он лично сопровождал меня на дворцовой церемонии.

   Каждую пятницу, в полдень, султан с большой помпой отправляется на молитву в мечеть Гамидиэ, находящуюся около дворца. Только в этот момент он показывается народу.

   Абдул-Гамид мог отказаться от этой церемонии еще три года тому назад, когда он едва не погиб от взрыва адской машины при выходе из мечети. Но "повелитель верующих" желает выполнять обязанности верховного религиозного вождя и за тридцать пять лет, он всего две пятницы отсутствовал на селямлике по болезни.

   Это добровольное присутствие на празднике, где он являлся мишенью покушений, доказывает, что он не находится во власти безумных страхов, не страдает манией преследования, как старались уверить армяне, пишущие из Мадрида.

   Султан живет за предместьями Константинополя, в Ильдиз-Киоске, "Дворце Звезды", обнесенном стеною пространстве, раз в 10-12 больше Мадрида, - где имеется озеро, в котором ловят рыбу и плавают на пароходе, имеются дороги, по которым бегает автомобиль, леса для охоты, и до пятидесяти дворцов, которые он выбирает для местожительства по своему капризу, меняя свою резиденцию по несколько раз в неделю. При подобной обстановке, понятно, что великий господин не испытывает желания посещать Константинополь. Лишь раз в году он появляется в столицу, и то морем, переехав через Босфор на золоченом каике для посещения Старого Сераля, где, как чудесные реликвии, хранятся плащ и знамя Пророка.

   Все свои причуды и желания он может осуществлять, не покидая громадного сада, служащего ему дворцом. В его гареме законных жен, одалисок и родственниц триста человек.

   Из этого не следует заключать, что султан предается грешным развлечениям. Человек, энергично занимающийся общественными делами, он желает знать все, что творится в его обширных владениях и ему не хватает времени для ознакомления со всем, совещаний и аудиенций. Его многочисленнейший гарем - простая декорация, необходимость следовать мусульманским традициям. Абдулъ-Гамид повторяет, - как говорят, - с уверенностью наученного опытом человека, что мужчина должен лишь изредка вспоминать о женщинах, дабы не быть рабом.

   Пять тысяч человек составляют штат его высших и низших слуг. Императорские кухни дают завтрак и обед ежедневно пяти тысячам ртам с щедростью, отличающей императорское жилище. Пусть читатель представит себе воза хлеба, стада овец и баранов, транспорты овощей, кувшинов меду и других продуктов, ежедневно расходуемые дворцом. К пяти тысячам служителей, следует прибавить полки, квартирующие в стенах Ильдиз-Киоска, что в общем составит 10 000 человек.

   Управляющий дворцом - важное лицо, но великий евнух выше его и с гордостью носит титул высочества. На самом деле, он могущественнейший из чиновников самодержавной монархии, так как знает слабости повелителя, а это всегда создает известную интимность.

   Мне очень хотелось посмотреть эту странную особу, и мои влиятельные друзья подготовляли свиданье с ним. Но затем я отказался от своего намерения. Для чего? Великий евнух принял бы меня в своем доме, обставленном по-европейски, с вывезенною, наверно, из Вены мебелью, предметом его гордости. Кроме того, он говорит лишь по-турецки. Чтобы видеть коллекцию белокурых артисток, которых он подбирает и показывает иностранцам, не стоит затруднять себя и называть эту смешную и печальную фигуру "вашим высочеством".

   Не легко попасть во "Дворец Звезды". В день Селямлика посланники, лица пользующиеся наибольшим уважением после султана, находятся вне дворца, в элегантном и грандиозном двухэтажном павильоне, между Ильдиз-Киоском и мечетью Гамидиэ. Там, в соседнем дворце, султан принимает посланников после религиозной церемонии, если нужно о чем-нибудь спросить их и что-нибудь сообщить им.

   Когда по какому-нибудь важному делу, дипломатические представители попадают в громадный сад, Абдулъ Гамид принимает их каждый раз в каком-нибудь новом дворце или киоске.

   Банкеты Ильдиз-Киоска несколько напоминают пиры "Тысячи и одной ночи". Приглашенный попадает в залу с толстыми золотыми канделябрами, вышиною с двух человек. Блюда из выкованного золота; золотые куверты, золотые бутылки и даже кольца салфеток.

   Почти всегда эти банкеты устраиваются на тридцать-сорок кувертов; а недавно во дворце давали парадный обед английскому флоту (человек двести), и весь сервиз был золотой, в полном, как всегда комплекте: ни малейшего недостатка ни в чем, несмотря на чрезмерное количество гостей. Неистощимы таинственные богатства этого дворца. Тысячи человек будут обедать у султана, и, возможная вещь, перед каждым будет стоять горка золотых блюд и золотой прибор.

   В Турции великолепие и роскошь действуют подавляюще. Путешественник спешит уйти прочь от драгоценных камней, карикатурно огромных, чрезмерно дорогих: в конце концов, они теряют в его глазах всякую ценность.

   Нечто аналогичное происходит с орденами. Жалуя их, султан дарит бриллиантовые знаки отличия. Грудь Maitrе'ов, заведующих столом на дворцовом банкете, обвита лентами и усеяна бриллиантовыми звездами. Великий владыка жалует также орденами турецких дам, дочерей или родственниц пашей, и у многих масок, которые проезжают в каретах по улицам Стамбула, отправляясь в гости или на празднества, под таинственным домино красуются разноцветные ленты, бриллиантовые звезды и полумесяцы.

   Скачут эскадроны всадников по грязным улицам около Босфора, по пути в Ильдиз-Киоск; едут в своих экипажах величественные паши, расшитые, в галунах и с тяжелыми золотыми аксельбантами; дефилируют батальоны, с веселыми китайскими колокольчиками впереди; четверо часовых каждой казармы отдают честь экипажам дипломатов, у которых на козлах сидят кавасы, почетные слуги, посольств, в мундирах турецких офицеров, с кривыми саблями и револьверами в золоченых чехлах.

   Официальный, парадный Константинополь, армия, паши, дипломаты, арабские вожди, приехавшие из далеких азиатских вилайетов, - все двигаются в одном направлении.

   Мы отправляемся на селямлик.

  

  

  

   Из Киоска, отведенного для дипломатического корпуса, я вижу удивительнейшую панораму Константинополя.

   На горизонте Мраморное море сливает свою темную синеву с небесной лазурью, побледневшей от солнца, и тянется Босфор между азиатским берегом, покрытым рощами и дворцами, и европейским берегом, как бы утопающим в константинопольских постройках. Волна красных и черных крыш, теряясь вдали, бежит по извилинам холмов и заливам береговой полосы.

   Острые минареты с круглыми балкончиками походят на марс-мачты белых судов, поставленных на берег и невидимых в громаде города. На синей поверхности моря, точно спящие насекомые, вырисовываются военные суда, черные, неподвижные, с дрожащими яркими пятнами их хвостов. Это флаги великих держав, развевающиеся на носу стационеров, или красный оттоманский флаг, с полумесяцем и белыми звездами, выкинутый на мачтах императорских яхт, которых султан никогда не видел, или новейших судов, которые стареют, не подымая своих якорей.

   Из окна дипломатического киоска виднеется море, холмы и город. На глубоких берегах Босфора подымаются, образуя площадки, кварталы и сады, и тянутся вплоть до высот, где расположен "Дворец Звезды". Широкая дорога проходит под окном. Именно она ведет от ворот дворца к мечети Гамидиэ, описывая линию в 400 метров по легкому наклону. На этом пространстве, занимающем всю вершину холма Орта-Кени, каждую пятницу совершается церемония селямлика.

   Подходят войска. Ни одна армия не имеет столь величественного вида, как турецкая. Вопреки предвзятым представлениям, какие может предсказать пристрастие людей Востока ко всему великолепному и пестрому, турецкие войска выглядят мрачной, солидной массой. Их темные формы скрашены лишь ярко-красными тонами обшлагов и фесок. Если смотришь с высоты, не замечаешь в этой массе никаких различий. Одинаковые шапки носят генералы, сам султан и последний солдат. Феска, головной убор всех турок, равняет все ряды. Здесь нет разнообразия султанов, галунов и касок западных армий, классифицирующих воинов по виду голов. Нужно видеть турецких военных вблизи; тогда только различишь ранги по золотым нашивкам пагонов.

   Под варварскую трескотню военных оркестров дефилируют линейные полки, в темно-синих формах; впереди их начальники, верхом на турецких лошадях, выглядящих совсем маленькими, под тучными седоками. Арабские батальоны выделяются в этом скоплении красных голов своими зелеными тюрбанами, - религиозный цвет, избранный Пророком. Албанцы, одетые в белое, как зуавы, составляют у дворца особый отряд, охраняющий особу султана. Идут моряки за своими офицерами на конях: моряки в высоких сапогах, с широкими абордажными саблями - их единственное оружие. У подножия холма Орта-Кени развеваются красные значки уланов. Кавалерийские полки имеют свои оркестры, и видно, как тромбоны, обвивающиеся, словно огромные металлические змеи, вокруг тел всадников, прыгают при аллюрах лошадей, спрятанных за земляным возвышением.

   Своим импонирующим видом эти войска обязаны возрасту солдат. Турецкая армия - армия основательная. В ее рядах нет желторотых юношей и подростков, как в европейских армиях. Турецкий солдат - двадцатипяти-тридцатилетний мужчина - сильный, коренастый, усатый, во всем блеске своего развития. Прибавьте к этому слепую веру магометанина, религиозный пыл, своей искренностью подкупающий даже больших скептиков, и вы поймете, что представляет из себя семивосьмитысячная масса турецких солдат. После того, как увидишь их, не станешь удивляться никаким рассказам об их упорном противодействии врагам, об их суровой покорности смерти. Да, турецкий солдат, при плохом руководстве на поле битвы, дает убить себя, не отступив ни на шаг. Но нельзя представить себе турецкого солдата обратившимся в бегство.

   Ряды останавливаются и выстраиваются вдоль дороги, ружья опускаются на землю с сухим, единообразным стуком и застывают в сказочной неподвижности.

   Никто не сказал бы, что у окна собрано несколько тысяч человек. Ни единого слова, ни шепота, ни покашливанья. Даже лошади стоят неподвижно, и не слышно ни малейшего ржанья. Точно громадная выставка восковых фигур! Легкий ветерок качает кисточки шапок, позолоту аксельбантов, попоны коней; но только это двигается и словно живет в громадном скоплении людей, тела застыли; туманные, как бы стеклянные, глаза глядят и не видят; зажатые уста не дышат.

   Все погрузилось в нелепое молчание, молчание кошмара, более глубокое, чем молчание ночи, так как оно - среди белого дня.

   В киоске посланники и дамы дипломатического корпуса разговаривают совершенно свободно; но голоса их звучат глухо, как бы инстинктивно повинуются царящему кругом молчанию. Кампо Саградо, со своей учтивостью испанского гидальго, говорит комплименты дамам. Констант, знаменитый посланник французской республики, разговаривает на чистом испанском языке, вспоминая свои юношеские годы в Мадриде. Целый мир иностранных офицеров в парадных формах, дипломатических атташе, секретарей, драгоманов и элегантных дам окружает европейских послов, являющихся в Константинополе своего рода полубогами и более могущественных, чем сам султан: часто омрачают они дни последнего энергичными требованиями и лишают его ночного покоя.

   Слова, смех и шепот несутся из окон на воинственную, молчаливую, неподвижную толпу. Невольная неделикатность! Ни один взгляд не подымается кверху, ни одно лицо не хмурится. Не видят, не слышат, словно умерли под двойным саваном военной дисциплины и религиозного пыла. Ждут падишаха - имя, которым турки называют своего императора. Титул султана употребляют одни арабы.

   Разговоры и смех так же мало трогают адъютантов императора, осыпанных золотом, как и дворцовых чиновников, черных стамбулинов. Те, вытянувшись, стоят у дверей и окон зал киоска. Нельзя двинуться, не натолкнувшись на них. Вы приподымаете занавеску, и ваша рука касается груди какого-нибудь полковника, неподвижного, точно статуя: он не оставляет своего места, не смотрит на вас. Вы идете к окну и сейчас же начинаете чувствовать, что кто-то стоит сзади: какой-нибудь господин в сюртуке и шапке с янтарными четками в руках, не подымающий на вас своих глаз, как бы игнорирующий ваше присутствие.

   Султан принимает своих гостей с величайшей учтивостью, посылая им восточные приветствия дружбы. Вы точно в собственном доме; рабы-негры предлагают вам папиросы; под шелковыми ковриками с золотыми цветами подают дымящиеся чашечки кофе и золотые сосуды, наполненные розовыми сластями. Но за каждым вашим шагом следят чьи-нибудь глаза. Вы сядете, и чувствуете, что кто-то садится около вас. Вы заговорите, и какой-нибудь господин в мундире или сюртуке станет неподалеку, повернувшись к вам спиной для отвода глаз. Если вы глядите в окно, вы должны предварительно бросить сигару. Никто не может ничего держать в руках. Дамы должны оставлять свои зонтики, как бы солнце ни пекло. Фотографический аппаратик - преступление, за которое приходится расплачиваться изгнанием. Высокий шпионаж, поглощающий, благодаря громадным окладам, значительную часть государственных доходов, со смешной заботливостью охраняет особу падишаха.

   Хруст песку под ногами марширующих людей нарушил глубокую тишину, царившую на улице.

   Я выглядываю в окно. Два ряда пашей спускаются с холма, по пути к мечети, с саблями в одной руке, обтянутой белой перчаткой, и равномерно размахивая другой рукой, подобно простым солдатам. Это генералы, занимающие придворные должности или состоящие при министерствах. Они выходят из дворца, направляясь в мечеть, и группируются в дверях последней для встречи своего повелителя. На их темно-синих сюртуках, украшенных большими золотыми аксельбантами, сверкают фантастически великолепные ордена - бриллиантовые звезды, рубиновые и смарагдовые солнца, всевозможные знаки отличий, какие только может дарить легендарно щедрый восточный монарх.

   Эти паши - цвет империи. Иные старые, загорелые, высохшие, с большими белыми бородами, в золотых очках, - генералы, сражавшиеся на берегах Дуная с русскими и сопротивлявшиеся в Плевне, с непоколебимым мусульманским упорством. Другие, молодые, смуглые и тучные - высшие офицеры волею Великого Владыки, генералы по рождению, никогда не командующие войсками, наследственные адмиралы, никогда не ступавшие на мостик броненосца.

   Тишина увеличивается. У западной толпы волнение сказывается в нетерпеливых движениях и глухом реве. Турки, когда наступает желанный момент, ознаменовывают его полнейшей неподвижностью, глубоким, глубочайшим молчанием, отсутствием всяких признаков жизни.

   На балкончике минарета мечети Гамидиэ появляется красивый чернобородый иман в белом тюрбане. Издали он кажется куколкой на игрушечном балконе. Развертывает, точно крылья летучей мыши, большие черные рукава своей рясы, и жалобное, нежное пение, похожее на андалузскую саэту, нарушает глубокое молчание, доносясь до нас словно с небес.

   По песчаному холму начинают спускаться к мечети кареты. Это султанши и одалиски имперторского гарема. Их всего несколько. Если бы все приняли участие в шествии, последнее продолжилось бы многие часы.

   Черные евнухи, скрестивши руки на животах, маршируют, образуя кольцо вокруг каждого экипажа. В одних каретах едут сестры и дочери падишаха, в других его тетки, в третьих, сзади, любимые одалиски. Среди генералов и адмиралов, с саблями наголо, составивших группу перед киоском, находятся сыновья и братья императора. Они могу