Бласко-Ибаньес Висенте - Восток

итом дон Хосе, отнюдь не предполагая, что греческий папа принадлежит к числу его искренних поклонников, как человек побывавший раз в жизни в театре и не забывающий великого события всю свою жизнь.

   Затем патриарх говорит о современной греческой литературе. В Афинах мало творят, - кой-какие драмы и совсем мало романов. Прежде чем приступить к работе, литераторы занимаются бесконечным спором о том, следует ли писать на древнегреческом или на простонародном греческом, на котором теперь говорят в архипелаге. Этот спор увлек всю нацию и она разделилась на две партии.

   - Его святейшество спрашивает ваше мнение, - заявляет секретарь.

   - Скажите его святейшеству: раз героями романов и драм являются современные люди, то естественно они должны говорить на новейшем греческом языке, хотя и не чистом. Пирейский носильщик не станет выражаться, как гомеровский Ахилл.

   Патриарх вежливо выслушивает мои слова, но по его глазам видно, что он держится совершенно противоположного взгляда.

   Разговор замирает и я собираюсь удалиться. Больше полчаса провел я с его святейшеством, и, несомненно, многие важные посетители из числа верующих дожидаются в приемной.

   Константинопольский первосвященник - конституционный папа. Он сам по себе непогрешим и не может решать дела веры. Два раза в неделю под его председательством собирается святой синод, состоящий из влиятельных духовных и светских лиц и это собрание издает законы, предоставляя патриарху лишь исполнительную власть.

   Я хочу вcтать, но Иоаким II начинаеть длинную речь, обращаясь к секретарю; несколько раз я слышу слово dеmосratiсоn. Патриарх, видимо, весьма интересуется тем, что я скажу, и, когда он умолкает, секретарь говорит мне важным тоном:

   - Его святейшество спрашивает, особенно ли почитают в Испании священников, пользуется ли религия таким престижем, каким пользовалась прежде, любят ли там королей, а, главное, существуют ли демократические партии, как в других несчастных странах, не пытается ли народ, наставляемый дурными пастырями, возмутиться против властей.

   Я несколько минут колеблюсь. Что ответить доброму патриарху?.. После столь радушного приема мне совестно сказать ему правду. К чему спорить с ним? Чтобы уничтожить святое неведение этого священника, который больше не вспомнит об Испании и никогда не повлияет на нашу судьбу?..

   - Скажите его святейшеству, что там нет демократических партий, нет никаких новейших чумных зараз, являющихся, как он говорит, несчастием для народа. Короли пекутся о нашем счастьи; священники в величайшем почете; все мы, испанцы - католики...

   Иоаким II улыбается, снова угадывая мои слова, качает своими белыми локонами и черной шапкой, как бы говоря: "Очень хорошо".

   - Его святейшество, - прибавляет через некоторое время дипломат, - говорит, что очень обрадован вашими словами; они для него - бесконечное утешение; и Испания всегда будет великой страной, если не сойдет с истинного пути.

   Я подымаюсь, прощаюсь с папой торжественным поклоном. Его святейшество весел, видимо очарован моими заявлениями и провожает меня до дверей, с улыбкой повторяя мое имя.

   - Бласкос! А, Бласкос! Бласкос Ибаньидес!..

   Он не протягивает мне руки для поцелуя, как прочим. Он уважает мои чувства доброго испанского католика, но провожает меня, ласково похлопывая меня по плечу своими сильными руками и приятной отеческой улыбкой сжимает белоснежные волны своей бороды.

   Когда я подхожу к двери, ему кажется этого мало: он подымает свою правую руку с большим золотым перстнем... и благословляет меня.

   Я ухожу из патриаршего дворца, восхищаясь невольной солидарностью всех, кто живет под сенью креста. Странное, могущественное франкмассонство людей в рясе! В продолжение многих веков наместник Бога в Риме и наместник Бога в Константинополе ругали друг друга с пеной у рта, называли друг друга сынами дьявола, гнусными ехиднами и другими наименованиями, изобретенными церковной злобой, проклинали друг друга с обрядом тушения свечей и похоронным пением. Теперь они притворяются будто не знают друг друга, игнорируют существование друг друга, повернулись спиной друг к другу и каждый заявляет себя истинным наследником Христа: однако, несмотря на многовековое презрение и ненависть, каждый осведомляется о том, как другой живет, и торжествует, если тот живет благополучно и хорошо. Tо же самое делают коммерсанты, когда с интересом спрашивают о делах их коллег и радуются, что они идут хорошо, хотя это барыша им не приносит: в этом они видят доказательство того, что рынок не оскудевает, что спрос продолжается, и что прибыль будет для всех, пока клиенты не станут жаловаться на обман.

   Несколько дней спустя, когда я возвращался в центральную Европу, поезд, на котором я ехал, столкнулся с товарным поездом в окрестностях Будапешта. Пятеро убитых и громадное число раненых. Я остался невредимым.

   В Париже я получил письмо от приятеля, представившего меня патриарху.

   Его святейшество, прочтя известие об этом в греческих и константинопольских газетах, очень радовался, что по наитию свыше благословил меня и повторял над моей головой жест первосвященника, снова поминая меня в своих молитвах.

   Прочтя это я понял, почему счастливо отделался.

   Впредь, когда отправлюсь в страну, где существует папа, ни за что не уеду из нее без соответствующего благословения.

  

  

  

   Когда европеец повествует о своей поездке в Турцию, любопытство, возбужденное всем своеобразным и таинственным, прерывает его рассказ всегда одними и теми же вопросами:

   - А турчанки? А жизнь гарема? А евнухи?

   Турчанки!.. Их видишь везде: они гуляют по кладбищам, цветущим, как сады, входят закутанные для покупок в роскошные магазины европейского типа, отправляются в хорошее время года на тихие воды Азии, модное место на берегу Босфора, где ездят в каретах или ходят пешком по Большому Мосту, навещают друг друга, пользуются большей свободой, чем европейские женщины, выходят на улицу как и те: однако, в Константинополе нет ничего столь таинственного и неприступного, как женщины.

   Живя здесь, европеец убеждается, что романисты и поэты бессовестно лгут, описывая любовь между турчанками и христианами; раньше, может быть, это и было возможно. Во время царствования Абдула Азиса, щедрого безумца, восточного Нерона, украшавшего боевых петухов генеральскими лентами и развлекавшегося тем, что бросал народу корзинки с золотыми монетами, может быть, и могли разыгрываться подобные интернациональные романы. Абдулъ Азис, романтический поклонник императрицы Евгении, должен был терпимо относиться к сердечным увлечениям своих верноподданных.

   Нынешний император - Абдулъ Гамид, строгий верующий, противопоставляющий традицию и рассовую обособленность европейской алчности, заботится о том, чтоб мусульманская женщина совсем не соприкасалась с христианами и наблюдает за нею, как любопытный и энергичный деспот, желающий знать, как мысли германского императора, так и интриги гарема последнего из его пашей.

   Турецкие дамы ходят по улицам Перы и смотрят сквозь покрывала на европейцев, преследующих их жадными взглядами. Стосковавшись в уединении гарема и от равнодушия господина, в котором избыток женщин ослабил и парализовал всякое чувство, сколько раз она, со своим маленьким детским умом, почти невоспитанная, испытывают опьянение желания, встречая в этом квартале массу мужчин, приехавших одиночками из другого конца Европы, холостяков по неволе - потому смелых, как плотоядные волки!..

   Они живут на свободе, видят супруга лишь изредка; могут уходить из дому, под надзором лишь евнуха, которого легко подчинить себе; больше располагают своим временем, чем европеенки: однако, любовная интрига для них очень затруднительна, чтобы не сказать невозможна.

   Стоит им только немного приподнять покрывало на лице и открыть его взорам прохожего - сию же минуту какой-нибудь оттоман, по-видимому занятый только собою, прогуливающийся по тротуару, осторожно пойдет за ними, дабы узнать, чем завершится неслыханная дерзость. Стоит только турчанке сделать жест, бросить многозначительный взгляд или повернуть голову, - полицейский в тот же день сообщит мужу или отцу.

   Полиция и традиционная власть обычаев стерегут турецкую женщину, ежечасно следят за нею, предоставляя ей полную свободу во всем... во всем, кроме того, что она пожелает.

   Третья часть доходов империи тратится на полицейскую службу. Глава шпионов - важное придворное лицо, а имеются также шпионы над шпионами и так до бесконечности. Все турецкие классы участвуют в громадной организации доносов. Полицейские вербуются одинаково из среды носильщиков мола и из числа важных сановников. Некоторые получают более значительное содержание, чем какой-нибудь европейский министр. Султану обходится их штат дороже, чем содержание армии, флота, администрации, общественных работ в иных государствах. Многие из турецких господ, катающихся в каике, наводняющих кофейни и театры Перы, состоящих клиентами европейских портных и щеголяющих с закрученными кверху усами a la Kaisеr под прямыми фесками, не имеют иных средств к существованию, кроме того, что получают за сообщение министру полиции обо всем виденном и слышанном.

   Мало того, для женщин всякий турок - агент, блюститель добрых нравов. Европеец не может долго и с заметным вниманием смотреть на проходящих женщин. Нельзя пойти за ними, как случается в европейских городах. Если это произойдет в чисто-турецком квартале Стамбула, грозит опасность получить, в виде предостережения, удар палкой или камнем. Если же дело произойдет в европейской черте Перы и Галата, проходящий поблизости почтенный эффенди спросит европейца учтивым тоном, не иностранец ли он, так как слишком открыто нарушает обычаи страны.

   Женщина, томящаяся в плену полицейского надзора и национального фанатизма всякого соотечественника, лишенная возможности говорить со всяким мужчиной помимо своих домашних, мстит за свою изолированность гневной гордостью, в большинстве случаев делающей ее антипатичной. На тротуарах она толкает мужчину с величественным презрением, чтобы он дал ей дорогу. Проезжая в карете, они дерзко смеются над проходящими европейцами, как институтки, вырвавшияся на свободу.

   Бедная женщина или же принадлежащая к среднему классу, остается верной домино из тяжелого дама и занавесочке из грубого шелка, служащей ей маской. И точно таинственная маска идет она с закрытым зонтиком в одной руке или же ведя с собою большеголового турчонка, а другой рукой придерживая шуршащую юбку, из-под которой видны громадные, раздувшиеся, слоноподобные панталоны (под ними, в чулки подвернуты концы нижних кальсон).

   Но grandеs damеs, элегантные супруги пашей и богатых турок, обитательницы роскошных гаремов, уже последовали моде и простились с традиционными нарядами, обрекавшими женщину на темное инкогнито. Под восточным пальто, напоминающим sоrti dе tНеatrе, они носят великолепные парижские костюмы, осыпанные украшениями. Покрывают себе волосы и часть лица, подчиняясь требованиям религиозного обычая, но делают свой покров из ячмака, тонкой вуали, прозрачной, как облачко, - вздох почти неосязаемого шелка. Он смягчает черты их лица, подрисованного розовой краской и украшенного мушками, придает особенную выразительность их глазам, увеличенным черным кружком хооля. В больших каретах с золочеными колесами, под экскортом негров-евнухов, соперничающих, благодаря половой аномалии, с своими господами по части сплетен, ненависти и истерических припадков, они объезжают магазины или отправляются в гости к своим подругам в другой гарем, находящийся на расстоянии трех-четырех часов езды, в конце Босфора.

   Иногда целый гарем переселяется на азиатский берег к товаркам - в гарем какого-нибудь сановника, приятеля своего хозяина. Визит продолжается три - четыре дня: жены и одалиски без покрывалов и без стеснений, в тиши частных помещений, вместе устраивают свои кукольные обеды, изобилующие сладостями, вместе спят, играют и поют, а главное - говорят... говорят много, с словоохотливостью узниц или монахинь, повторяют сплетни безмолвного Стамбула, где дома походят на тюрьмы, с их вечно закрытыми воротами и с жалюзи на окнах, за которыми ежечасно шпионит злобное любопытство, подозрение и клевета, как в мертвом провинциальном городе.

   Эти дамы, шестнадцатилетние бабочки, умеют разрисовывать щеки кармином, глаза чернью, а ногти красной краской и за этим занятием проводят большую часть дня. Кроме того, наиболее благовоспитанные умеют приготовлять розовую воду, различные сласти, а иногда даже вышивают толстые цветы золотом по шелковой материи.

   Говорить, без конца чирикать, как безумная птица, опьяняясь собственными словами, хорошо отзываться о присутствующих и дурно о своих подругах, - вот их величайшее наслаждение. Понятно, почему добрый турок, боясь провести остаток своей жизни tеtе-a-tеtе с одной из этих прекрасных кукол, наделенных не умом, a языком, старается, для облегчения своей участи увеличить число женщин. Но подобного рода разнообразие, раз весь гарем потерял прелесть новизны, лишь увеличивает его муки.

   Современные турки, путешествовавшие по Европе и приспособляющиеся к нашим обычаям, имеют по одной жене и улыбаются, если им говорят о гареме. Они знают, что такое полигамия и жалеют турок старого типа, сторонников традиции, которые, повинуясь обычаям, имеют по несколько жен.

   Лишь паша старого покроя, обладающий неистощимым терпением и чувствующий склонность к сплетням и пустякам, подобно женщине, может всю жизнь выносить близость женской толпы гарема.

   В Европе распространено ошибочное мнение, будто турчанка, в большинстве случаев приобретаемое за деньги, раба, предмет, существо бесправное и не свободное, стоящее вне законов. Религия Пророка никогда с презрением не говорила о женщине, не видела в ней нечистое существо, порождение дьявола, подобно отцам христианской церкви. Мужчина, бесспорно, наделен более высокой душой, так как он воин и на нем лежат наиболее тяжелые обязанности, но женщина уравнена с ним во всех правах. Мусульманский закон лишь неумолимо жесток в случае супружеской неверности. Он знает малую степень твердости этих милых, но легкомысленных существ и предчувствует, что стоит ему ослабить узду и отказаться от воздействия путем страха, ни один мусульманин не будет спокойно носить тюрбан на своей голове.

   В старых турецких гаремах на дверях красовались две строчки, гласившие приблизительно следующее:

   Ничто не сравнится хитростью женщины. Заточение (собственно, не заточение, так как турчанка ежечасно может выходить из дому - с евнухами она отлично сговаривается в братской солидарности общих интересов) и запрещение говорить с мужчинами - единственные узы тирании, тяготящие над женщинами высшего класса. Но в то же время, какие громадные права, сугубо громадные, благодаря женской экспансивности, лежат бременем на несчастном, оттомане, содержащем гарем в доказательство своего патриотизма!..

   Если он сделает одной из своих жен подарок, хотя бы очень дорогой, другие жены имеют право на такой же и могут требовать его по суду. Если какая-нибудь жена поссорится со своими товарками и заявит, что больше не может жить в гареме, турецкий закон обязывает мужа построить особый дом, совершенно одинаковый с первым, вполне удовлетворяющий вкусам супруги. И бывали многолетние тяжбы: истицы никак не могли удовлетвориться, посетив новые жилища: то требовали они, чтоб в нем было столько же окон, что и в прежнем, то ставили на вид, что в нем меньше ламп, что мебель обита не тем же шелком, что ковры не прежнего качества и так до бесконечности спорила капризная истерия, усугубленная женским соперничеством.

   Прибавьте к этому кучу детей, накопляющуюся через несколько лет в богатом гареме, где жен и одалисок десятка два, где господин, могущественный сановник, не имеющий занятий, сидит дома в холодные, зимние дни, выходя единственно по пятницам, приветствовать султана на селямлике.

   Я знал одного старого пашу, восторженного поклонника традиций: у него триста сорок два сына и дочери. Это добродетельный человек, занимающийся богословскими вопросами, враг плотских грехов, презирающий европейцев, низших существ, ежечасно помышляющих о женщине. Несмотря на его многочисленное потомство, я не предполагаю в нем сладострастия. В жизни гарема ничего не пропадает даром, и хотя правила добродетели нарушаются редко, все получают должное, по числу сотрудников; почтенный отец, в итоге, не знает ни своих детей, ни их имен, хотя все живут под одной кровлей.

   Полигамия - роскошь людей с положением и доступна для немногих богачей. Дети обходятся еще дороже женщин: им нужно приготовить места. Каждый султан может сам создать себе большую часть губернаторов, генералов и чиновников империи, а остальные посты заполняют своей производительной силой приближенные вельможи.

   Императорский гарем и гаремы важнейших пашей - инкубаторы высоких чиновников, не оставляющих мест для менее родовитых турок. Недаром престол в Турции передается от брата к брату, а не от отца к сыну, как в европейских монархиях. Если бы право престолонаследия основывалось на последней системе, Турция была бы очагом вечных гражданских войн: сотни претендентов на трон состязались бы между собою, свирепствуя, как братья от различных матерей.

   Новейшие, молодые турки зло смеются над старым гаремом. Полигамия! Бесполезная нелепость старины!.. Каждый из них живет только с одной турчанкой или ни с одной, восхищаясь великими успехами европейской цивилизации, наиболее совершенным образом удовлетворяющей человеческим нуждам. А когда они почувствуют потребность в разнообразии, то идут за мосты в Перу и там находят для себя гаремы на час, - гаремы румынок, итальянок, австриячек и евреек.

   Склонность некоторых сановников к современному прогрессу создала класс турчанок, более несчастных и достойных сострадания, чем старинные турецкие дамы, набожные, довольные своим существованием, удовлетворявшиеся своими визитами и роскошными нарядами, мечтавшие лишь о новой драгоценной безделушке или ленте с бриллиантовой звездой - подарке султана, не знающие иных горизонтов, кроме гор азиатского берега и других обязанностей, кроме высиживания новых турок.

   Великие паши, посылающие своих сыновей путешествовать по Европе, привезли английских и французских наставниц для дочерей. Многие из закутанных женщин, проезжающих в карете, под восточными покровами которых просвечивается свежая стройность молодости, грация формирующейся женщины, презирают варенье, ненавидят вульгарный аромат розового масла, считают вышиванье делом рабынь, смеются над работами, которым с гордостью обучают их тучные матери. В той комнате гарема, где они родились, у них стоит рояль - на нем они играют меланхолические вальсы Шопена и последний модный парижский соuplеt, - а около звучного Эрарда целая библиотека английских и французских романов. Некоторые даже отрешились от религиозного предрассудка нации, запрещающего изображения форм живых существ, и акварелью рисуют голубей, цветы и лодочки.

   Я знаю одну старуху француженку: она уже давно живет в Константинополе, дает уроки своего языка и ежедневно бывает в богатых гаремах. Какие признания делают бедные юницы, обреченные вести образ жизни женщин эпохи Магомета II и, по неблагоразумию своих отцов, под восточными одеждами скрывающими душу молодой обитательницы Парижа или Лондона!..

   - Мы знаем французский язык, знаем английский, - говорят они старухе-поверенной. - Играем на рояле, поем, рисуем. К чему все это?.. Женщина учится, чтобы блистать своими знаниями, чтоб бывать в обществе... чтоб говорить с мужчинами.

   А бедная турчанка нового типа может говорить лишь с одним мужчиной, с тем, кого изберет ей отец в мужья. В один прекрасный день ее уберут драгоценными каменьями, и выйдет она за молодого турка, которого видела лишь издали, через жалюзи и с которым перебросится словом, впервые, в момент, когда станет его супругой. Ее отвезут в новый дом, где она будет жить единственной госпожой, если ее муж не любит старинных обычаев, или же смешается с толпою других, обладающих равными правами с нею, но душою чуждых ей, чуждых, как обитательнице другой планеты. Мать будет изумляться ее слезам и меланхолии. Так жила она, так жили ее бабушки и все почтенные дамы, боящиеся Бога. Но мать была счастлива в своем святом неведении: ей не дали вкусить опьяняющего плода западной культуры... и несчастная пленница традиций своего народа, устрашенная будущим, до момента своего замужества утешается чтением и поглощает французские романы, красующиеся в витринах книжных магазинов главной улицы Перы.

   Ее любимые авторы те же, что и у европейских дам; изящные, скромные романисты, верующие в Бога, выводящие в качестве героев лишь людей с хорошими доходами, без занятий и заинтересованных исключительно любовными интригами. Бедная турчанка восхищается рыжекудрой, одухотворенной герцогиней, в каждой главе блистающей новым костюмом от Пакэна или Дусэ, умиляется нежным диалогом между нею и модным артистом или графом, чувствует себя потрясенной "кризисами души", заставляющими благородную госпожу ежегодно менять любовников, с замиранием сердца следует за нею, когда вечером та осторожно пробирается в студию или garсоniеrе своего нового идола, прикрывшись густым вуалем (носящем у знаменитых портных название vоil d'adultеrе), падает в обморок при описании искусных поцелуев в маленьком салоне, предусмотрительно нагретом камином, на мраморе которого красуются розы, много роз, как требует ритуал каждого романтического свидания лиц, уважающих себя... и, в конце концов, бедная турчанка оставляет лежать книгу на коленях и сидит неподвижно, с задумчивыми, заплаканными глазами газели.

   Да, такова, несомненно, жизнь европейских женщин: другой она и не может быть, если все книги говорят об одном и том же. Она знает английский и французский языки, она играет на рояли сентиментальные вещи; она сумела бы объясняться так же хорошо, как герцогиня, к ней так же, а может быть и лучше, шла бы таинственная вечерняя вуаль. А ей придется окончить жизнь в гареме, перешептываясь с грубыми рабынями и негром-евнухом, смеющимся детским смехом, и все ее поездки ограничатся азиатским Босфором, а самое большее - Бруссой, на Мраморном море! И граф ее грез, художник сложных переживаний, окажется господином, который будет вечно носить феску на голове, будет занимать половину того же дома, где поселится и она, будет входить и уходит через особую дверь, будет держать особых слуг, как бы на положении гостя, и лишь один - два раза в неделю будет приходить к ней, выпивать несколько крошечных чашек кофе, выкуривать папиросу за папиросой, думая о последнем жесте великого владыки и интригах Ильдиз-Кiоска!..

   Мусульманская дева чувствует, что мятежный порыв ломает наслоения ее восточной кротости. Она простирает вперед руки в бесконечной тоске, как бы призывая помощь таинственной силы, превращающей в рай проклятую Пророком землю, где живут гяуры.

   - О, Европа!.. Париж!.. Париж!.. Некоторые, более смелые или несчастные, переходят к открытому мятежу. Иным удалось чудесным образом спастись из этой страны, где при отъезде и приезде требуется паспорт. Они живут в раю из грез, в Париже, и следуют полигамическим влечениям их предков, только на изнанку. В Константинополе никто не желает об этом говорить, - чтобы не пришлось противоречить истине. Великий повелитель страшно недоволен подобными побегами.

   Недавно, на одном феминистском митинге в Швейцарии, где присутствовали женщины всех национальностей, на трибуну вошла девушка с восточными глазами. Она свободно говорила на нескольких языках и с особенной ненавистью нападала на тиранию мужчин.

   Это была родственница султана, бежавшая из императорского гарема.

  

  

   В Турции все еще существует торговля рабынями.

   Я, по наивности, хотел было посмотреть рынок, но рынка нет. С тех пор как Англия и другие державы вмешались во внутреннюю жизнь Турции, рыночный торг рабынями прекратился. Старинные караван-сараи, огромные постоялые дворы с широкими коридорами, где пятьдесят лег тому назад без покровов выставляли партии женского тела, привезенные из страны черкесов, заняты теперь трапезундскими и багдадскими купцами, которые курят свои наршлэ, сидя терпеливо перед свертками ковров и сундучками, наполненными драгоценными каменьями.

   Рабыни находятся и продаются в частных домах. Всякий турок старого типа питает непреодолимую склонность к торговле женским телом. Это - атавистическое пристрастие, унаследованное от его предков, завоевателей царств и морских разбойников. Когда какой-нибудь стамбульский сановник имеет недоимку за азиатскими провинциями, большею частью последнюю выплачивают ему парой тощих, полуголодных девочек - но с блестящими глазами, в свою очередь приобретенных у их родителей, несчастных горцев Грузии.

   Девочек, для вящей роскоши, держат на положении служанок в стамбульском доме, пока половая зрелость не начнет округлять их форм и хозяин не предложит товара своим знакомым, - причем сделка совершится чисто домашним путем, без всякого вмешательства со стороны представителей закона.

   Когда вы посещаете обиталище турка старинного покроя, вам навстречу выходят маленькие девочки без покрывал, в широких штанах, с косами, упавшими на спину; они берут у вас шляпу и палку, приветствуют вас, точно хозяйские дочери. Это рабыни, дожидающиеся момента, когда их продадут, или когда они перейдут в гарем господина, превратившись в его жен.

   Агенты, торгующие телом, знают дома, где имеется товар и повседневно совершают свои сделки. Они продают рабынь не только богатым гражданам Константинополя и всех турецких вилайетов, но поддерживают также постоянные сношения с египетскими, тунисскими и марокскими клиентами. Черкешенки и грузинки, как и прежде, являются изящным украшением всякого видного гарема и товар в силу постоянно возрастающего спроса, добывается все в большем и большем количестве.

   Никаких опасений за будущее, никакого страха, не отражается в чистом взгляде этих красивых зверьков, изящных бутонов, ожидающих, что они попадут, наконец, в теплую, замкнутую атмосферу гарема, дабы распуститься там. Они - рабыни, так как стоили денег своим хозяевам, но судьба их одинакова с судьбой всех свободорожденных турчанок. Всегда их купит какой-нибудь старик-оттоман, чтобы присоединить их к батальону своих жен или чтобы отдать их своему сыну, такому же молодому, как они. Пусть они не будут пользоваться особенным влиянием на своего хозяина, - последний превратит их все-таки в законных жен, желая установить известное равенство среди своих женщин - верное средство добиться относительного мира в доме. Многие султанши начали свою карьеру рабынями.

   Цены на этих зверьков, служащих предметами роскоши, - весело живущих в детском неведении до дней старости, куря желтые папиросы на диване, поглощая конфеёты и балансируя желтыми бабучами на больших пальцах своих розовых ног, - варьируют, смотря по достоинствам товара.

   Девочку с изъянами, с высохшими членами, можно приобрести за 500 песет. Девочки с хорошими зубами, длинными волосами, большими глазами, обещающие в будущем сильно развиться и приобрести белую, упругую и шелковистую тучность, стоят две или две с половиною тысячи.

   Турецкая лошадь, низкорослая с длинной шерстью, большой головой и беспокойными ногами, стоит гораздо дороже.

  

  

   Евнухи дороже.

   В действительности они ни на что не нужны. Это - предметы роскоши, свидетельство власти и богатства хозяев. Они играют такую же роль, как лакеи, величественно восседающие на козлах экипажей европейцев. Всего чаще они только мешают кучеру, прогуливаются, почти никогда не оказывая господам никаких услуг, докучают своими вытянутыми торжественными фигурами, но ни одна богатая особа не может обойтись без них.

   Раньше ревнивый турок доверял бдительности своего евнуха, свирепого стража женщин. Теперь он настроен скептически, знает, что эти полумужчины-полуженщины в силу непреодолимых наклонностей своей бесполой натуры, хотя и спорят по-женски с женщинами, в конце концов вступают в соглашение с ними и идут на всякие плутни. Однако, евнух-негр по-прежнему в фаворе, как символ власти и богатства. Он - своего рода герб дома, и господа щеголяют друг перед другом хорошо откормленными и хорошо одетыми евнухами. Гарем не может выйти на улицу иначе как под эскортом двух евнухов с величественной наружностью. Когда женщины едут в каретах, негры гарцуют у дверей последних на лучших конях хозяина. Если вечером женское стадо отправится в гости в другой гарем, они идут впереди по пустынным улицам Стамбула с палками в руках и с большими фонарями, оживляющими дорогу пляской бледных огней и жестикулирующих теней.

   Евнух - администратор, заведующий расходами дома, непременный посредник между женами и мужем. Он выдает деньги на покупки, торгуется с женщинами, выказывает себя придирчивым, ворчливым купцом, каким никогда не бывает турок. Раб кричит на госпож, толкает их, как петух - но без гребня - постоянно клюет обитательниц курятника, а последние, опасаясь его доносов и гнева, ласкают его, точно взрослого ребенка и, в итоге, всегда смеются над ним.

   Лишь султан и высшие придворные сановники держат многочисленную свиту евнухов. Турки с некоторым положением довольствуются двумя и даже одним.

   Евнух стоит почти целое состояние, так как их очень мало.

   Прежде их очень легко фабриковали, и изобилие их понижало цены.

   В процессе этого чудовищного обезображиванья людей следовали определенной моде. Искусство создания евнухов прогрессировало, причем возрастала степень его жестокости. Тонкая подозрительность и ревность оказались роковыми для этих несчастных негров, мрачных уродов, громадных, как колоссы, со свирепыми лицами, с резким, вибрирующим голоском, похожим на хрустение ломающегося тростника.

   Прежде от них требовалось лишь одно: они не должны были иметь драгоценных лишних вещей, отсутствием которых, как говорят, обусловливается ангельский голос певчих папы.

   Но кое-что оставалось у них после оскопления, и это кое-что являлось источником постоянного беспокойства для господ турок. Женщина, скучая, в праздном заточении, изобретает тысячи дьявольских хитростей: вечное присутствие евнуха, единственного мужчины-товарища по тюрьме, внушило ей, по-видимому, утонченнейшие уловки. И, ухватившись за то, что они еще могли найти, отверженные развлекались и развлекались без конца, целыми часами, со спокойной совестью: они не увеличивали незаконным образом потомства своего господина, хотя и нарушали долг верности в самом святилище домашнего очага.

   Турки, обойденные подобными хитростями, теперь требуют полнейшего охолащиванья людей. Над бедными неграми, стражами чести, стали свирепствовать, как свирепствуют рубщики девственных лесов, ничего не щадящие, повергающие на землю ветви и стволы. Их темная кожа - пропаханное и уравненное поле: в нем не осталось ни малейшего следа человеческих плодов.

   Жестокие фабриканты выполняют ужасную операцию над малолетними неграми в африканских песках. Погружают тела в почву и оперируемый остается в таком положении целые недели и месяцы среди своих палачей, которые ходят за ним и кормят его, пока песок не зарубцует жестокой раны, или же он не изойдет кровью и не отдаст своей души.

   Девяносто пять процентов евнухов умирает после кровавой ампутации.

   Поэтому оставшиеся в живых люди, проникнутые сознанием своего достоинства, пользуются большим влиянием у турок, капризны и непреклонны: точно также какой-нибудь сопрано считает себя существом необходимым и драгоценным.

  

  

  

   На азиатском берегу Константинополя, между чисто-турецким кварталом Скутари, где не живет ни один европеец, и кладбищем, носящем то же имя, обширным пространством, перерезанным могильными киосками и осененным вековыми платанами, находится мечеть Руфат, где каждый четверг в 2 часа дня совершают свои религиозные церемонии воющие дервиши.

   Эта мечеть не так велика и светла, как мечеть Эйюба, где танцующие дервиши кружат, словно цветы свои тяжелые юбки. Секта воющих дервишей - мрачная и дикая, как бы сохранила в своих странных обрядах фанатическую, неумолимую душу старого турка, наводившего ужас на Европу. Низкий, почти темный зал, с потолком, поддерживаемым деревянными колоннами, зал без всяких архитектурных украшений - такова арена церемонии. На стенах несколько щитов со стихами из Корана и несколько почерневший барабан. На ковре, покрывающем Мираб, коллекции старого вооружения, турецкого и индийского: волнообразные мечи, знаменитые сабли, топоры с кривым лезвием и дубины с торчащими гвоздями.

   На бараньей шкуре, разостланной в этом почетном месте, садится, скрестив ноги, имам, первосвященник воющих дервишей. Его белый тюрбан обвязан зеленым поясом - отличие тех, кто считает себя потомками Пророка.

   Этот имам - араб, пользующийся большой известностью; не говоря уже об его способности творить чудеса, он - красивейший мужчина в Константинополе. Я не видал более совершенного типа семитской красоты. Человек среднего роста, он выглядит, однако, очень высоким, благодаря стройности его тонкого, подвижного тела, у которого лишь один скелет наделен, необходимыми для жизни, костями. Лицо - смугло блестящего цвета, не то розового, не то зеленоватого: такой же оттенок имеют бронзовые, флорентийские статуи. Орлиный тонкий нос выделяется над блестящей курчавой изсиня-черной бородой; громадные, таинственные глаза подернуты налетом табачного цвета, оттеняющим огонь блестящих зрачков. Это всадник аравийских пустынь, пират моря песков, странствующий рыцарь азиатских пустынь, величественный, меланхолический, сделавшийся священником и живущий в цивилизованном Константинополе бок-о-бок с европейцами.

   Путешественницы, занимающие галереи мечети, с восхищением смотрят на этого арабского Аполлона; но он неподвижно сидит на бараньей шкуре, завернувшись в черную рясу, из-под которой выглядывает богатый шелковый жилет, с узкими разноцветными полосками. Не знаю почему, но мне представляется, что начальник воющих дервишей самого фанатического товарищества в Константинополе, - человек просветившийся, неверующий в церемонии, которыми руководит. У него слишком интеллигентное выражение лица, не позволяющее предполагать, что он верит в подобные вещи. Как то, когда я разговаривал о нем с французским послом Констаном, последний расхохотался с непочтительностью старого иностранца.

   - Отлично знаю его. Blaguеur. То, что вы называете шутниками. Интеллигентный человек, приспособляющийся к обстоятельствам.

   Но хотя этот величественный араб и обманывает своих, не веря в совершаемые им обряды, однако, в его действиях замечается большое благородство. Это добрый турок, считающий для своего народа традиции необходимыми и выполняющий их с торжественной серьезностью.

   Перед ним дервиши, выстроенные в ряд, с отличительным знаком братства - поярковыми шапками на головах, похожими на скорлупу кокосового ореха. Одни - черные, полуголые, с косматыми волосами, и дьявольскими глазами, другие - белые, в уличных костюмах, точно лавочники соседнего квартала Скутари.

   Все они хором повторяют монотонную литию, качают головами то назад, то вперед, точно они не головы живых людей, наклоняя в то же время весь корпус до пояса. Это постоянное раскачиванье под аккомпанемент пения, напоминающего пение школьников, в конце концов, вызывает головокружение. Пот катится по телу негров, покрывая их плащом капающей влаги. Белые минутами теряют свой корректный вид буржуа. Воротнички сорочек делаются мятыми и черными, как тряпки, галстуки сваливаются, цепочки часов бешено прыгают на животах и, кажется, вот-вот порвутся.

   La Ilah il Allah поют дервиши с возрастающей яростью, усиленно раскачиваясь, как механические куклы. А первосвященник неподвижно смотрит на них, как учитель на школьников и когда движения несколько ослабевают, делает незаметный знак одному из своих учеников, стоящих рядом с ним: последний кричит и хлопает в ладоши, чтоб ускорить темп молитвы.

   Образуя длинную цепь, каждый опершись на плечо соседа, дервиши двигаются словно живой маятник, с монотонной регулярностью. Это раскачиванье и однообразное повторение молитвы опьяняет их. У одних глаза почти выскочили из орбит, с диким выражением. Другие закрывают их, точно заснули, двигаются и поют во сне. Дервиши начинают оправдывать свое название воющих. Слова литiи прерываются резкими криками, настоящим лаем, приводящим в ужас зрителей-европейцев. Двигающиеся братства походят на собрания дрессированных зверей. Их голоса не имеют уже ничего человеческого. Минутами кажется, что вот-вот дервиши перепрыгнут перила и станут кусать любопытствующих европейцев, столпившихся за ними.

   Вдруг раздается оглушительный удар по деревянному полу. Падает тело. Присутствующие вздрагивают, точно упал убитый. Высокий худой негр, покрытый священными тряпками, корчится на полу с пеной у рта, закатив глаза в бешеных судорогах. Говорят, этот негр, имеющий вид фанатика нищего, кавалерийский офицер армии султана. Из его судорожно подымающейся и опускающейся груди вылетает рев - и в то же время стон тихой агонии. Алли - гу!.. И в искривлениях его блестящего лица, в его совершенно безжизненном взгляде есть выражение экстаза: он точно созерцает своего Бога, показавшегося среди блеска золота, над небесными шатрами, в которых гурии с круглыми формами и влажными глазами ждут верных воинов пророка.

   За негром падает другой дервиш, за ним - третий. Катаются по полу тела, вьются в гипнотическом опьянении, испускают страшный вой. Путешественницы-европеянки убегают прочь в полуобморочном состоянии, закрыв глаза платками, чувствуя, что и они могут упасть в пароксизме женской истерии. А дервиши, стоящие еще на ногах, раскачиваются все стремительнее и стремительнее и голоса их переходят в лай.

   Около часу продолжается этот дикий кошмар, эта сцена словно из другого мира.

   Наконец, первосвященик выходит из состояния неподвижности, делает жест и ряд дервишей размыкается. Те, кто на ногах, удаляются из зала колеблющимся шагом, чувствуя сильнейшее головокружение, идут осушить пот и сесть в соседней комнате. Тех, кто лежит неподвижно на полу, точно уснувшие, уносят на руках.

   Помощник первосвященника входит в мечеть, ведя за руку длинную вереницу мальчиков и девочек. Все становятся на колени перед имамом, ожидая момента исцеления. Они явились из отдаленнейших кварталов Константинополя, переехали Босфор, чтобы попасть в мечеть воющих дервишей. Первосвященник, потомок Пророка, выходец таинственной Аравии, кладезь всякой мудрости, исцеляет струей своего дыхания и прикосновением своих ног. Вместе с высоким священническим саном передается эта божественная сила. Об этом знают все, начиная с султана и кончая последним хамалем набережных Золотого Рога.

   Дети ложатся ничком на полу мечети. Прекрасный имам подымается, снимает с себя бабучи и опираясь на одного из своих помощников, медленно идет по бедрам детей. Немного должен весить худой, стройный араб, но все же кажется невероятным, чтоб он не раздавил маленьких тел, образовавших живой пол под его ногами. Спокойным благородством покорности, дышит лицо красавца священника! С какой печальной серьезностью он проходит по телам ребят!..

   Последние подымаются, отряхиваются, выходят, смеясь и толкаясь, как существа привыкшие являться сюда еженедельно и считающие путешествие настоящим праздником. У них нет никаких наружных признаков болезни, они выглядят здоровыми и сильными. Их родители хотят излечить их от колдовства или потери аппетита, - зол, над которыми всегда торжествует имам... при содействии времени. Затем перед ним падают ниц, умоляя прикоснуться с ним ступнями его ног, представители различных классов - старики грузчики, солдаты и матросы.

   Около меня сидит молодой турок, изящно одетый по-европейски, в высоком воротничке, великолепном галстуке и английском полосатом пальто. Одна лишь феска говорит о его национальности. У него вид веселого, ничем не стесняющегося, жуира. Глаза его глядят холодно и дерзко; на лице свежие знаки неизлечимой болезни. Как должен смеяться этот ультрасовременный турок над легковерием своих соотечественников!..

   Имам, шагающий по бедрам правоверных, бросает беглые взгляды на жалузи, за которыми чувствуется движение, сопровождаемое глухим движением. Это турецкие дамы выражают свое нетерпение. Священник должен подняться и исцелять больных женщин в особой комнате.

   Скорчившись на бараньей шкуре, он собирается сотворить молитву перед Мирабом, прежде чем удалиться, как вдруг подходит последний больной. Это молодой турок, одетый по английской моде, щеголь в полосатом пальто: он с покаянным видом опускается на колени, и огнем веры горят его дерзкие глаза.

   Имам, с выражением бесконечного милосердия выслушивает короткую исповедь его грехов и недугов. Обнимает его, несколько раз дует в глаза и рот, не изменяя своему благородному величию и затем несколько раз проходит, выпрямившись по его бедрам, спокойно, как философ, убежденный, что трусливое человечество желает обмана в своих горестях, что ложь - хороша, когда может служить утешением.

  

  

  

   Ни в одном городе мира нет такой свободы вероисповеданий, как в Константинополе.

   Те, кто смешивает всех Магометан в одно целое, и думают, что фанатический и жестокий марокканец походит на турка, будут удивлены подобным заявлением: однако, это несомненнейшая истина. В Константинополе все культы пользуются безусловной свободой, а их служители - одинаковым уважением. Греческий патриарх, армянский патриарх, старший раввин, армяно-католический архиепископ, римско-католический епископ - все они чиновники империи, почитаемые наравне с имамом и осыпанные великой щедростью императора, смотря по числу поклонников каждой религии.

   Мало того, наследник Пророка, повелитель верующих, которого очень, очень многие европейцы рисуют себе диким, нетерпимым магометанином, в своем государственном совете и среди своих приближенных пашей имеет представителей всех религий, дабы блюсти интересы различных культов и не оскорблять верований своих подданных.

   Если нужно назначить губернатора Ливана, он постоянно выбирает пашу-католика, так как такова религия жителей названной провинции; если речь идет о Самосе или каком-нибудь, соседнем с архипелагом, турецком острове, он назначает греческого пашу; и так же поступает по отношению к прочим вилайетам обширной империи.

   Турки не испытывают пыла прозелитизма. Их имамы никогда никому не проповедуют. Более того, турки презирают ренегата и с беспокойством смотрят на человека, меняющего религию, хотя бы и переходящего в мусульманство они любят политическое могущество, господство завоевателей, и с них достаточно, если люди подчиняются их власти и законам: тайны совести не касаются их.

   Они всегда с уважением говорят о чужих религиях.

   - Заблуждаются, - говорит старый турок тоном добродушного превосходства. - Не знают истины; но все-таки веруют в Бога, - а это и важно - почитают его и прославляют по-своему, как и мы.

   Турки питают религиозную, иррациональную дикую ненависть лишь к персам, мусульманам, воплощающим в их глазах всевозможные ереси и гнусности: ненависть протестанта к заядлому католику.

   Персидские мусульмане, сторонники шиитской секты, верующие в Пророка, но приписывающие ему других потомков, внушают непреодолимое отвр