Главная » Книги

Бласко-Ибаньес Висенте - Восток, Страница 6

Бласко-Ибаньес Висенте - Восток


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10

т в один прекрасный день взойти на трон или же умереть изгнанниками в какой-нибудь азиатской провинции, или в одно прекрасное утро оказаться лежащими с перерезанными венами и ножницами около кровати, дабы все уверовали, что они покончили с собой сами.
   Сквозь стекла карет видны белые покрывала, подрисованные черным глаза, громадные драгоценности, накидки, вышитые золотом с восточной роскошью... и парижские костюмы, кричащих цветов, дурного тона, из разряда тех, что парижские портные приберегают, по их словам, для турецких дам и американских миллионерш.
   Дикий рев несется по рядам. Солдаты становятся на караул. Медленно приближается простое ландо, запряженное шестью лошадьми неизъяснимой красоты, какими может обладать лишь владыка Аравии. Перед и по сторонам ландо маршируют в беспорядке албанские гвардейцы с ружьями на плечах и обнаженными штыками, паши, толкающие друг друга локтями и наступающие на простых солдат, шталмейстеры в расшитых далматиках, толстых, как золотая броня, простые дворцовые чиновники в черном, арабские вожди в блестящих бурнусах, приехавшие из Йемена на поклон к потомку Пророка. Группы генералов и адмиралов, стоящие на пути шествия, присоединяются к бегущей вокруг коляски толпе, теснящейся около ее колес и по временам подающейся в сторону.
   Один в ландо, опустив плащ, сидит император, всемогущий человек, падишах, султан, повелитель правоверных, одновременно царь и первосвященник многих миллионов людей.
   Проезжая мимо дипломатического киоска, он подымает глаза к окнам и делает легкий поклон с мусульманской серьезностью. Это тип мускулистого красавца, фигура воина и верующего. Несомненно, он подрисован, как и женщины его гарема. Судя по числу лет, в течение которых он занимает трон, и его далекой молодости, ему должно быть лет семьдесят; однако, длинная борода темного цвета и лицо как у юноши. Этот человек, владыка значительной части Азии и одной из первых столиц Европы, обладатель сокровищ, о каких повествуется в Тысячи и одной ночи, царь жемчужной Бассоры и Багдада, с его баснословными богатствами, одет просто, в черное, без всяких украшений и драгоценностей, с оттенком клерикальной строгости.
   Удивляешься его спокойствию, его мужественной покорности мусульманизма. Этот человек не знает страха и не может знать, что бы там ни говорили французские журналисты. Он - фаталист. Если предопределено, что его убьют, его во всяком случае убьют, ибо такова воля Аллаха. И несмотря на то, что на Селямлике его пытались убить, пустив в ход экипаж с динамитом, он каждую пятницу отправляется на праздник, проезжает под окнами дипломатического киоска, откуда легко в него попасть, и показывается дальше перед толпой, дожидающейся под солнечными лучами, сдерживаемой шпалерами войск.
   Оркестры играют императорский гимн, своего рода веселую мазурку; возгласы имана доносятся с высоты во время кратких пауз гимна; солдаты троекратно испускают дикий крик, военный клич - виват.
   Султан входит в мечет. На большом дворе ее ждут дамы гарема в своих каретах с распряженными, из традиционной предосторожности, лошадьми. Все войска повертываются лицом к мечети, чтобы даже на большом расстоянии не стоять спиной к императору.
   Когда, через полчаса по окончании молитвы Селямлика, султан едет назад во дворец, его возвращение обставлено меньшими церемониями и встречается с большим энтузиазмом. Повелитель верующих, отослав экипажи дам, благородных лошадей, которых ведут под узцы, расшитые золотом шталмейстеры, всю помпу своего двора, едет в легкой двуколке, запряженной красивыми животными, и правит сам, лаская последних бичом. Его любимый сын, в адмиральской форме, сидит рядом с ним.
   Генералы, сановники и простые солдаты-гвардейцы еще сильнее суетятся вокруг его легкой колясочки. Бегут, запыхавшись, паши и офицеры, толкают друг друга, приветствуя императора. Снова играют оркестры; но их почти не слышно среди криков многотысячной массы.
   Солдаты, стоявшие раньше неподвижно, как статуи, ревут, делая под караул при виде императора: "Долгой жизни падишаху!"
   Это не холодное казарменное ура других стран. Приветствия турок исходят из глубины их души.
   В этой стране бесполезно мечтать о реформах и революциях.
   Турция может исчезнут... но измениться никогда! Она может быть лишь таковой, какова она теперь, и так она будет жить или умрет.
   Добрый мусульманин никогда не спорит с своим повелителем. Падишах - нечто большее, чем земной царь: он представитель небесных сил; все, что он делает, хорошее или дурное, делает Бог, и турок - религиознейший и покорнейший из людей.
   Даже в величайших несчастиях, в нужде или перед трупом любимого существа он никогда не плачет и не протестует. Чтобы утешиться, ему достаточно меланхолически вздохнуть: - Аллах того желал!
  
  

XXIII Собаки

  
   Когда я еще не знал Константинополя и своим воображением, основываясь на книгах, воссоздавал великий город, я прежде всего видел перед собой собак, знаменитых собак турецкой метрополии.
   Многого, что я любил на основании книг, я здесь не нашел. Кое-что похоронено бегом времени, кое-что оказалось поэтической ложью, никогда не существовавшей в действительности. Но собаки, знаменитые собаки налицо здесь, как и в былые века, наводняют улицы, преграждают дорогу на тротуарах, затрудняют движение экипажей, - собаки без крова, без хозяев, без всяких средств к существованию, помимо традиционного уважения и нежности, которые турок чувствует ко всем животным.
   Кто не слыхал о константинопольских собаках. Еще недавно они были единственной городской полицией великой столицы, блюстителями общественной чистоты, смотревшими за тем, чтобы улицы не были совершенно заброшены падалью и грудами навоза. Теперь, благодаря европейскому влиянию, тройной город - Стамбул, Пера и Скутади - имеет три муниципалитета, состоящие исключительно из турецких граждан, по своему пекущихся о чистоте улиц. На главных улицах действуют ленивые метельщики и бочки для поливки; но собаки отнюдь не лишились своих старинных привилегий. Когда смеркается, из всех домов на улицу выбрасывают навоз и отбросы, сбегаются собаки; целую ночь лай, грызня и шум борьбы вокруг пиршественных кусков, а на утро метельщики "убирают стол" - уносят все, что не могли уничтожить питомцы Константинополя.
   Венеция имеет своих голубей, живущих и плодившихся в течение столетий на счет республики, как национальный институт.
   Константинополь имеет своих собак, к которым турок относится с суеверным уважением, точно их судьба связана с судьбою оттоманского народа на европейской территории.
   Согласно преданию, они пришли из глубины Азии за турецким войском. Когда последнее взяло Константинополь, собаки расположились на улицах и развалинах, считая громадный город как бы собственной добычей. Это были бродячие, воинские собаки, привыкшие ко всякого рода лишениям, солдатские собаки без определенных хозяев, получавшие ласку и корм от всего войска, лагерные животные, созданные для совместной жизни, обреченные сами искать себе пропитание. В Константинополе они продолжали жить бивуачной жизнью. За свое участие в славе великого турецкого подвига, за свое безмолвное сотрудничество на пространстве веков, приведших турок из центра Азии к сводам св. Софии, эти животные вознаграждены всеобщим вниманием, народной привязанностью, почти возвышающей их до уровня человека.
   Я представлял их себе безобразными, косматыми, тощими, угрожающими, с клыками, покрытыми пеной бешенства, с глазами, пожелтевшими от внутреннего жара - чем-то вроде городских леопардов, делающих опасным хождение по константинопольским улицам. Я был изумлен, увидавши их впервые: жирные, лоснящиеся, красивые, грубой и дикой красотой, с мордами и движениями волка, но волка доброго, вежливого, игривого, с шерстью цвета меда, омытого дождями. Основательного роста; показывают ослепительно белые зубы; почти сбивает вас с ног, когда, ласкаясь, становятся на задние ноги; однако, никому не внушают страха. Жестоко дерутся между собой; у всех на теле знаки укусов; сражение двух собак - это нечто ужасное, волнующее всю улицу, и, несмотря на это, достаточно, чтобы какой-нибудь ребенок погрозил им палкой, они тотчас удаляются; достаточно, чтобы какой-нибудь турок толкнул их ногой: они убегают без оглядки, и дикое рычание превращается в жалобный стон. Они знают, что их существование зависит от человека, и почитают его как Бога, распоряжающегося их жизнью. Случаев бешенства среди этих бродяг никогда не бывало. Если же изредка они кусают прохожих, то жертвами их нападения почти всегда являются женщины.
   Сколько бродячих собак на улицах Константинополя, - никто не знает. Наиболее осторожные в своих вычислениях полагают, что 80 000. Другие насчитывают сотни тысяч. Один французский коммерсант предложил оттоманскому правительству громадную сумму за собак: он хотел уничтожить их и воспользоваться их шкурами. По-видимому, хорошая коммерческая сделка. Турецкий обыватель вознегодовал. Убить его собак! Уничтожить верных товарищей, завоевателей Константинополя!..
   Иностранцы ходят по улицам с большими кусками хлеба для угощения этих турецких питомцев. Как на площади св. Марка путешественницы протягивают свои руки, полные зерен, венецианским голубям, исчезая в облаке трепещущих перьев и нежных крыльев, так здесь, погрузившись по колени в море рыжеватой шерсти слюнявых морд и виляющих хвостов, они раздают подаяние пальцами, обтянутой перчаткой рукой бросают кусочки хлеба в жадно раскрытые пасти.
   Удивителен строй этой собачьей республики, не имеющей ни правителей, ни писанных законов, однако, подчиняющейся, в силу инстинкта жизни, социальной дисциплине. Часто, уходя из столовой отеля, я собираю со всех столов куски оставленного хлеба - предприятие, в котором меня нередко опережают другие туристы. Я выхожу на улицу, и меня окружает группа собак, квартирующих против дома - семья или племя, которому по традиционному праву принадлежит данный клочок улицы. Ни лая, ни толкотни. Глава группы, патриарх, воин, ловит на лету первый кусок, отходит далеко от своих и сторожит, чтобы какой-нибудь чужак не проскользнул на банкет. Между тем, семья хватает на лету другие куски, строго соблюдая очередь: никому не придет в голову подойти к товарищу и перехватить его долю. Иногда приближаются другие собаки, мучимые голодом, делают попытку втереться в группу, и шумная баталия нарушает покой целой улицы.
   Воин, ставший на задние лапы, дает отпор вторгающимся и сражается один, пока племя ест. Рычанье, укусы, борьба в рукопашную - константинопольские собаки борются, стоя на двух лапах и обхватив друг друга, как люди, направляя в морду противника удары своих клыков. Когда боец выходит окровавленным из поединка, он ложится в канаву; вся семья окружает его с признательным воем и целыми часами зализывает его раны.
   Вы идете по какой-нибудь узенькой улице в сопровождении нескольких собак, которые обнюхивают ваши руки и приподымаются до высоты ваших карманов, в надежде получить хлеба. Вдруг вы оказываетесь одни. Собаки остались сзади и не пойдут дальше, сколько бы вы ни старались приманить их к себе свистом и ласковым зовом. Они в границах "своих владений": дошли до конца той части улицы, которая им принадлежит, и не переступят его. Навстречу вам выходят другие собаки, ласкают вас, провожают до границ своей территории, а там предоставляют вас в распоряжение нового собачьего отряда. Так, меняя эскорты, вы можете обойти ночью весь Константинополь. Когда разразится буря лая, это значит, что какая-нибудь группа осмелилась вступить на неприятельскую территорию. Когда жестокая борьба нарушит тишину квартала, это значит, что какая-нибудь бродячая собака, не имеющая ни семьи, ни жилища, атакована буржуазией расы, приличными людьми, сторонниками порядка, не выносящими подобного нарушения социальной дисциплины. Пес-цыган, скитающийся по Константинополю, неизбежно кончает свое существование убитым и съеденным благородными семьями его вида.
   Какова улица, такова и наружность квартирующих на ней собак. На новейших, наиболее элегантных улицах Галаты и Перы, где помещаются большие ювелирные магазины, магазины готового платья, мебельные и книжные, собаки имеют жалкий вид: тощие, вшивые и косматые, они меланхолично смотрят на громадные луны витрин, на которых выставлены красивейшие, но непригодные для еды вещи. В тесных турецких уличках, заваленных нечистотами, заставленных вдоль канав маленькими лавчонками с съестными продуктами, собака имеет вид веселый, игривый и здоровый.
   Старинная турецкая поговорка гласит: "Если смотреть - значит, научиться какому-нибудь делу", - то все собаки были бы мясниками.
   У всякой константинопольской мясной, перед дверьми, выстроившись в ряд, сидит 20-30 собак, молча, с серьезностью благовоспитанных людей, уставив взгляд на хозяина, умоляющий взгляд, и открывая красную глотку в судорожной зевоте. Ждут что попадет, а всего чаще попадают удары хлыста: мясник-турок, в конце концов, начинает сердиться на эту немую компанию, загораживающую дверь в лавку и мешающую его покупателям. Среди банд собак, бегающих по улицам с наступлением вечера и спящих на тротуарах в солнечные часы, встречаются смешные и отталкивающие животные - печальные карикатуры на их породу. У одних - вытекшие глаза, и других - спина разорвана жесткими укусами, или морда наполовину отгрызена и одна челюсть висит. Это воспоминание о боях с товарищами по расе. Третьи бегают хромая, подняв вверх сломанную лапу, или тащат по земле зад, точно какие-то удивительные ящерицы. Их сделали такими колеса экипажа, несмотря на любовное отношение турок к животным. Константинопольский кучер скорей опрокинет экипаж, чем задавит собаку. Экипажи каждую минуту останавливаются или делают внезапные объезды, чтобы спасти их жизнь. Но эти животные, привыкшие к традиционному уважению, злоупотребляют им и спят спокойно среди наиболее многолюдных улиц.
   Когда сука разрешится от бремени на мостовой, добрый турок берет ящик, бочку, большую корзину с соломой и ставит ее на тротуаре, чтобы она служила колыбелью новорожденным. Публика должна обходить и спускаться с тротуара, рискуя попасть под экипаж; движение тормозится или прекращается, но никто не протестует и не убирает препятствия. Пусть будут целы животные, хотя бы люди и погибли.
   Первые ночи пребывания в Константинополе ужасны. Путешественники ищут в отеле внутренних помещений, подальше от улиц. Лай всю ночь, битвы вокруг гор навоза; концерт воет каждый раз, как проходит тряпичник с фонарем или какой-нибудь прохожий покажется собакам подозрительным. В лунные ночи Константинополь содрогается в шумных и диких конвульсиях. Даже камни, кажется, лают на ночное светило. Наконец путешественник приобретает турецкие уши и спит убаюканный этой бурей лая, точно под шепот волн или ветерка, доносящего аромат сада, обители соловьев.
   Темные трагедии разыгрываются в этом животном обществе, управляемом таинственной речью взгляда и лая! Жестоки, неумолимы законы этой республики собак!..
   Однажды вечером я отправился в святой квартал Эйюба на пароходике, объезжающем весь Золотой Рог. Тощий, печальный пес с ласковым взглядом сновал все время между ног пассажиров. Когда причалили к Эйюбской пристани, он пытался проскользнуть среди толпы, но раздался ужасный шум, испугавший добрых закутанных турчанок, сходивших с парохода. Более десятка собак бросились на новоприбывшего, как дикие звери, не дающие спуску, "стремясь убить", направляя на его голову острые клыки. Бедный пес, точно это не удивило его, точно он так и ждал, поспешил укрыться в судне, возвращавшемся в Константинополь.
   Я провел вечер в Эйюбе. Когда смеркалось, на пристани я дожидался парохода, совершавшего последний рейс в город. Пароход пришел, и среди лавы пассажиров пытался пройти тот же самый пес. Но снова его встретили неприятели страшным взрывом рычанья и укусами. И снова он должен был спасаться на палубе.
   Печальное возвращение в Константинополь! Напрасно я дал хлеба несчастному животному. Оно ело с жадностью голодного, но его взгляды были устремлены на Эйюб, исчезавший в глубине Золотого Рога, с его стеклами, зажженными агонией солнца, - на Эйюб, куда его звал инстинкт и где оно не могло сойти с парохода. Когда мы прибыли, уже ночью, к Большому мосту, бедный пес убежал при свете звезд - спрятаться между досок и ожидать первого утреннего парохода, чтобы снова пуститься в путь. И на следующий день должно было повториться его печальное странствование, с одним результатом - укусами и позорным бегством. И сейчас, я еще уверен, что встречу его, если поеду туда. И так он будет жить, пока не умрет или не убьют его, - будет звать его в святой квартал Эйюба какое-то воспоминание доброго прошлого, и будет вечно удерживать его неумолимая жестокость врагов, лающих и кусающихся, может быть, в силу какой-нибудь племенной антипатии, семейной мести или какой-нибудь темной драмы животного царства: кто знает!
  
  

XXIV Танцующие дервиши

  
   Восточная стена мечети Бакарiэ в окрестностях Эйюба усеяна большими окнами с кристальными жалюзи, и сквозь них, когда наступает час службы, я вижу под золотым дождем полуденного солнца колышущиеся синие воды, тяжелые и как бы мертвые воды Золотого Рога. Там, где последний сливается с "нежными водами" Европы.
   Изредка, как кинематографическое видение, по голубому пространству, трепещущему за окнами, пробегает парусное судно, нагруженное женщинами, или белый позолоченный каик, с закутанными в черное домино дамами, под почетным эскортом черной рабыни, сидящей около потных гребцов.
   Я догадываюсь, что они высаживаются на молу мечети, которого мне не видно. Затем снова проходят эти таинственные женщины пешком, двигаясь вдоль стены, как актрисы, показывающиеся в глубине сцены, среди декораций.
   При появлении их усиливается жужжанье разговоров и смеха, доносящееся с одной стороны верхнего этажа мечети, галереи с толстой решеткой, за которой помещаются турецкие дамы, явившиеся на праздник.
   Я нахожусь на своего рода хорах мечети, деревянной площадке над входной дверью, против окон, выходящих на голубой пролив, рядом с решетчатой галереей, за жалюзи которой смутно намечаются белые и черные контуры, жесты тайного любопытства, как в какой-нибудь церкви женского монастыря.
   Среда. Уважаемое братство танцующих дервишей совершит праздничную службу в Бакариэ, их главном константинопольском храме. По пятницам они дают другое представление среди Перы, в мечети, затерянной между европейских зданий, окруженной новейшими кофейнями и магазинами, - где часто торжественность обряда нарушается свистками трамваев и криком газетчиков. Это праздник для путешествующих иностранцев, нечто вроде живописных развлечений, какие организует агентство Кука, для ознакомления туристов со старинными обычаями какой-нибудь страны, - по стольку-то за исполнителя.
   В Бакариэ религиозное торжество собирает правоверных и на нем присутствует шейх, верховный священник танцующих дервишей. Бакариэ привлекает лишь одних туземцев. Это мечеть, затерянная среди смеющихся кладбищ и заброшенных садов окрестностей Эйюба, крайнего квартала Константинополя, где не живет ни одного европейца, где святая мечеть веками закрыта и недоступна для неверных, где в известные часы неприятно проходить по извилистым уличкам, так как фанатички-старухи в черных капюшонах с религиозным энтузиазмом плюют в ноги христианину и провожают его старческим бормотаньем, причем из всех непонятных слов можно лишь разобрать слово "собака", сопровождаемое таинственными проклятиями.
   На хорах мечети Бакариэ нет иностранцев, кроме меня. Я смущен сотнями любопытствующих, презрительных взглядов, которые угадываю за толстыми жалюзи и на бесстрастных лицах сидящих около меня музыкантов, как бы не замечающих моего присутствия. Я занимаю грязное, пошатывающееся кресло, с соломенным, проваливающимся сидением, единственной европейской мебелью, которую после долгих поисков ключар мог найти для меня во всей мечети. Музыканты сидят на полу, скрестивши ноги на новых, желтых, чистых циновках, и все одеты в костюмы танцующих дервишей, в длинные туники из тяжелого полотна, красного, зеленого, белого или синего цвета, и в черные плащи поверх туник. Их бородатые бронзовые, свирепые лица, с щетинистыми бровями, с пятнами табачного цвета в глазах, кажутся маленькими под громадными, внушительными шапками - отличительными признаками братства - усеченными конусами из серого фетра, без полей, с легкой обшивкой. Своего рода цветочные колбочки из обожженной глины, поставленные вверх ногами! Одни держат в руках турецкие флейты и легонько дуют в них, наигрывая глухие гаммы, чтобы убедиться в доброкачественности инструмента; другие ставят около себя дарбуки, маленькие цимбалы, служащие для аккомпанемента. Певцы раскладывают между колен деревянные пюпитры для раскрытых книг с пожелтевшей бумагой, с черными и красными знаками.
   Я смотрю в глубину мечети. Деревянные колонны, поддерживающие верхние галереи, соединены белыми и красными перилами. Между перилами и стенами - гробницы дервишей братства, умерших в цвете святости, катафалки из синего сукна, изъеденного пылью столетий, с громадными тюрбанами, украшавшими при жизни блаженных мужей. Среди гробниц, на новых камышевых циновках сидят на корточках или стоят на коленях, опустившись всем корпусом на пятки, правоверные, явившиеся на торжество: толстые торговцы Эйюба, буржуа, приехавшие морем из Константинополя, окрестные садовники, матросы турецких броненосцев, вечно стоящих в Золотом Роге, все с башмаками в руках и фесках на голове.
   Перила четырех колоннад огораживают центр мечети, образуя своего рода большую танцевальную залу с деревянным, чистым, навощенным, блестящим полом. Здесь дожидаются начала своего торжества священные исполнители, дервиши, скорчившиеся на полу в три ряда перед шейхом, который один только занимает восточную часть пространства, сидя на бараньем меху. Завернутые в черные плащи - точно они в широких воронках - наклоня в экстазе своего созерцания высокие шапки, покрывающие их головы, они походят на странных насекомых, которые сжимаются, собираясь вдруг прыгнуть на невидимую добычу.
   Один певец встал и направляется с раскрытой книгой к перилам хора. Его плащ, распахнувшись, позволяет видеть толстую оранжевую тунику с тяжелыми складками: почетный костюм, служивший нескольким поколениям священников, как бы вытканный одновременно из шерсти и молитв. Это безусый, белокурый юноша. Его белая шея раздувается и наливается кровью от напряжения голоса, поющего фальцетом. Грубая припухлость шеи, кадык конвульсивно волнуется, поднимается и опускается, смотря по модуляциям голоса.
   Молитва имеет ритм восточной песни - монотонна, таинственно-тягуча; каждое слово сопровождается мечтательными паузами, многократно повторяется, растягивается бесконечными трелями, как в андалузских песнях.
   Дервиши, внизу, опершись головами на руки, а локтями в колена, словно дремлют, все более и более уходя в свои черные воронки, все более и более сжимаясь в состоянии своего сосредоточенного размышления.
   О чем говорит молитва? Ни о чем. Бесконечные похвалы невидимому Аллаху, владыке вселенной, таинственному судье без материальной формы, без всяких образов, кроме золотых, изящных арабских букв, сверкающих в мечети на зеленом фоне круглых гербов - имен султанов в хронологическом порядке, своего рода истории турецкого народа. Однако, эта молитва, лишенная литературных достоинств обладающая лишь чарами усыпляющей музыки, вызывает у слушателей такое настроение, какое редко получается при западных обрядах. Голос певца как бы гипнотизирует их. Правоверные, с бесцельно устремленным взглядом, выпрямившись начинают раскачиваться в такт слов певца, приобретающих возрастающую выразительность. Лица покрываются краской, словно в них отражается пламя внутреннего жара. Ноздри расширяются, и в глазах, как затерянная искорка, сверкнет точка голубого, таинственного света. По временам тяжелый вздох вырывается из грудей, сжимающихся от религиозного волнения. Европеец, одинокий в этой одинокой мечети, среди грозной, молчаливой обстановки церемонии, воскрешающей былые варварские воинственные века, чувствуют беспокойство. Певец умолкает, закрывает книгу, удаляется, снова надвинув на свои оранжевые плечи черные крылья своего плаща, и тонкая, нежная музыка, пастушеский вздох, раздается в глубоком молчании мечети, где люди кажутся бездушными телами. Это - флейта. Целых полчаса созерцания, предшествующих священной пляске, раздаются трели этого буколического инструмента. Музыкант, неподвижный среди толпы товарищей, застывших на корточках как манекены, надувает свои щеки, становится красным и потным от постоянных усилий, но его матовые глаза, затуманенные экстазом, говорят о его великой гордости. Его игра воспламеняет пыл правоверных и святых братьев - дервишей!
   Нежный стон инструмента окрыляет людей Востока, верных сынов религии, которая, благодаря отсутствию статуй и литургических изображений, обязывает верующего постоянным усилием воображения представлять себе небесные силы. Богомольцы мечети Бакариэ спят и видят сны в полдень при солнце и лазури, смотрящих в окна, спят убаюканные нежными, медленными трелями флейты.
   Что видят они в своих грезах? Гости цивилизованного континента, случайные европейцы, они вынуждены вести современный образ жизни, чуждый их обычаев и преданий, и мысль их обращается к старейшему из миров, к дорогой, таинственной Азии, чьи горы можно почти различить из окон мечети. Пастушеский инструмент заставляет их видеть желтые стада, медленно взбирающиеся на сожженные солнцем сирийские холмы и щиплющие их пахучие травы, видеть прохладный колодец пустыни, к которому направляется грубый всадник, полупастух-полупират долины, приветствуя девушку в покрывале, достающую воду своими круглыми руками, с звенящими на них бронзовыми запястьями, - видеть пески Йемена, темные при закате солнца, на горизонте которых идут вереницы верблюдов, кланяющихся горбатых чудовищ, на фоне неба, охваченного заревом, видеть группы пальм, качающих своими зелеными перистыми вершинами в оазисах - вехах пустынного пути в святую Мекку, - видеть чтимые могилы Медины, покрытые пылью веков, показывающие среди золотых лоскутьев тяжелые сабли воинов Бога, - видеть тихие улицы Дамаска, с их прохладною тенью и запертыми садами, видеть красноватые каменистые холмы Иерусалима, над которыми как бы пронеслось дуновение костра, великого, неумолимого, видеть Багдад, с раздельными куполами его мечети, с его базарами, настоящими городами, куда стекаются караваны, везущие баснословные богатства, видеть Бассору, голые моряки которой ловят жемчуг, видеть всю славу и весь блеск, присущий еще до сих пор семитической расе, презираемой и преследуемой современными людьми, но некогда, в исполнение мирной проповеди Иешуа, сына плотника, сделавшейся владыкою полмира, а спустя века, овладевшей его второй половиной, повторяя клич Магомета, сына погонщика верблюдов.
   Новый зритель торжества садится рядом со мною. Это офицер турецкой эскадры, молодой мичман в английской форме, видоизмененной лишь красной шапкой, прикрывающей его голову. Золотые галуны обшлагов с овалами на концах сверкают на темно-синем сукне его сюртука. Между высоким воротником безукоризненной белизны, отражающей близстоящие предметы, как в зеркале, и блестящей грудыо его сорочки, красуется завязанный галстук черного шелка с крупным жемчугом. Он держит в руках свои лакированные штиблеты, и его ноги в шелковых носках ступают по камышевому коврику. Проходя, он смеется мне своими глазами, как лицу, которого, правда, не знает, но с которым часто встречался. Я каждый вечер вижу его в европейском квартале Перы, в театре Pеtits-СНamps, где гастролирует французская опереточная труппа. Иногда он в форме, иногда в смокинге, и, покручивая свои усы a la Kaisеr, он любовно смотрит сквозь золотое пенсне на кокоток различных национальностей - ими кишит Константинополь и говорит с ними на разных языках. Можно догадаться, что он был в Париже и Лондоне, что он моряк дальнего плавания... по суше, секретарь международных комиссий, военный атташе посольства. Какое странное любопытство привело его в мечеть Бакарiэ?..
   Он сел на пол, скрестивши ноги, прижав их руками, чтоб плотнее прижать к туловищу. Он неподвижно слушал молитву певца, и мало-помалу его тело начало раскачиваться, как и у остальных правоверных. Затем шепот флейты погрузил его, как и всех прочих, в глубоко созерцательное настроение.
   Когда я снова посмотрел на него, его пенсне упало на груд. Прилив крови окрасил его лицо, до тех пор бледное. Его волосы, лоснящиеся и гладко лежавшие по обеим сторонам пробора, приподнялись как бы в гневе. Его широкие турецкие ноздри, ноздри верного, смелого коня, расширились и дрожали, точно почуяли порох. Его подслеповатые глаза, встретясь с моими, отразили в себе чувство дикой вражды. Синий мундир, со всеми его европейскими знаками отличий, казалось, слетел с него.
   Этот моряк был олицетворением европейской Турции, усваивающий новейшие изобретения, копирующий немецкую организацию, говорящий на всех языках цивилизованных народов, воспринимающий парижские моды... но сохранившей под этой внешностью азиатскую душу.
   Я представил себе приятеля кокоток Pеtits СНamps, моряка почти английского типа, изящнего атташе посольств, скептика и веселого жуира (таковым я счел его), - слушающим имама, проповедующего священную войну. И я увидел азиата, вдруг сбросившего свою сложную европейскую личину и размахивающего отрубленной головой, посаженной на кончик сабли, - точно так же, как великие полководцы Магомета размахивали обагренными кровью саблями, доказывая единство Бога.
   На хорах мечети Бакариэ священный флейтист продолжает импровизировать трели или издает резкие, стонущие звуки, a внизу, скорчившись на блестящем полу, размышляют танцующие дервиши.
   Вдруг раздается удар по дереву. Это шейх вышел из состояния неподвижности и опустил обе руки на пол, точно его разорвало. Звучное эхо отвечает этому движению. Все дервиши одновременно опускают свои руки и становятся на четвереньки, приблизив громадные шапки к полу.
   К вздохам флейты присоединяются вздохи дарбук , выбивающих медленный марш, сопровождаемый дьявольским треском, и под такт этого марша дервиши выпрямляются и медленным шагом начинают двигаться вдоль перил. Выпрямившись, они сбрасывают черные плащи и остаются в своих парадных костюмах. Каждый - в цветном мундире, пестреющем всеми цветами радуги.
   Эти странные наряды вызвали бы смех в других местах, но здесь им придают солидный вид торжественные лица бородатых голов, освещенных враждебным пламенем фанатических глаз!.. От талии кверху - это мужчины, в турецких жакетах, высоких жилетах и цветных поясах. От талии книзу - это женщины, в широчайших юбках с тяжелыми складками, издающих скрип, когда касаются пола.
   Они подвигаются вперед босые, слегка покачиваясь в такт марша, скрестив руки на груди и вытянув кисти их к плечам. Шейх идет впереди их вереницы, руководя движениями медленного шествия. Дойдя до Мираба, он поворачивается на пятках и отвешивает такой глубокий поклон следующему за ним дервишу, что фетровые головные уборы касаются друг друга. Остальные дервиши кланяются точно так же. Когда они проходят мимо перил, за которыми находятся гробницы святых мужей ордена, церемония повторяется.
   Трижды обходит залу процессия дервишей, и это дефилирование тянется долго, со строгой медленностью - наиболее импонирующим признаком величия в глазах восточных людей. Босые ноги двигаются и двигаются в такт музыки, почти не подвигаясь вперед. Наконец, шейх, пройдя в третий раз перед Мирабом, останавливается на средине восточной стены, скрестив руки, и фигура его вырисовывается на фоне освещенных стекол большого окна.
   Дервиши, выстроившись в ряд, походят на балерин, собирающихся броситься, выделывая пируэты, к авансцене. А недавно, сбрасывая с себя черные плащи и показываясь во всем блеске их ослепительных костюмов, они напоминали танцовщиц, которые в операх выходят из-за кулис черными ведьмами и, вдруг, сбросив маски, начинают блистать, облеченные в газ и розовые цвета.
   Инструменты хоров выбивают ритм, похожий на вальс, и к ударам барабанщиков и нежным трелям флейт присоединяются голоса певцов. Последние затягивают плясовой, однообразный, резкий мотив, варьируемый лишь переменой тона в конце каждой строфы.
   Один дервиш подходит к главному священнику, приветствует его почтительным поклоном, как бы испрашивая разрешения. Шейх отвечает ему легким жестом, и священный танцовщик начинает кружиться на своих пятках, с постепенно возрастающей быстротой. Головокружительное вращенье сопровождается легким движением перемещения; дервиш медленно подвигается вперед, описывая фигуру вокруг зала. Страшно тяжелая юбка раскачивается со своими складками вокруг его ног, по мере того, как быстрота растет, она забирает воздух и раздувается... раздувается до гигантских размеров. Сначала перед вами огромный полураскрытый зонтик, затем - шар, наконец - парашют. Тяжелая материя поднимается почти горизонтально, бешено кружась вокруг белых ног, вертящихся точно бешеный волчок.
   Начиная вращаться, дервиш держит руки скрещенными на груди в позе священника. Мало-помалу он раздвигает их, улыбаясь вытягивает вперед, в грациозной позе балерины и, наконец, держит их прямо, крестом, помогая таким приемом быстроте кружения. Как только он достиг опьяняющей быстроты, он перестает улыбаться. Его глаза остаются стеклянными и туманными, лицо бледнеет и сжимается в оцепенении экстаза, в страдальческом блаженстве.
   За дервишем, одетым в белый костюм, начинает кружиться зеленый дервиш, затем синий, затем красный, и в стремительном круговращении мелькают розовые, синие, красные, желтые и оранжевые юбки, всех ярких цветов, составляющих славу восточных красильщиков.
   Мечеть наполняется великолепными волчками, вертящимися без конца, доводя зрителя до тошноты. Во время редких пауз музыки, слышен шелест тяжелой материи, разрезающей воздух, и трение ног. Оригинальное зрелище захватывает с необыкновенной силой, присущей смешению прекрасного и смешного. Танцуют гигантские цветы, увенчанные безобразными бородатыми людьми. Кружатся фантастические розы, a среди их венчиков гномы с дикими лицами в фетровых шапках.
   Певцы ускоряют ритм, выкрикивая все сильнее и сильнее. Дарбуки вторят громовым эхом; флейты прыгают и блеют как бешеные козы, а танцоры кружатся и кружатся с такой быстротой, что их руки и ноги кажутся бледными тенями, a юбки разрезают воздух, точно горизонтальные горы... Сколько времени продолжается священное таинство, - не знаю. Чувствую, несмотря на свою неподвижность, головокружение: в глазах туманно, пестрит от этого бесконечного кружения цветов. Точно я качусь по бесконечному склону. Адская музыка и пляска дервишей опьяняет верующих. Согнувшись на полу, они двигают своими телами в такт музыки, и мечеть походит на громадный игрушечный ящик, где сотни механических кукол в красных шапках, с деревянными лицами, бесстрастно покачиваются под игру музыкального цилиндра.
   Шейх делает знак: хор смолкает, дервиши останавливаются; их юбки опускаются с прекращением движения, перестают раздуваться, из зонтиков постепенно превращаются в воронки; затем еще более уменьшаются в своих размерах, появляются тяжелые складки, которые, в конце концов, касаются пола, и священные танцовщики снова выстраиваются в ряд по одной стороны храма. Их лица сверкают каплями пота, стеклянные глаза еще отражают безумие головокружительного вращения, груди раздуваются, как мехи: дервиши тяжело дышать от усталости. Иные чувствуя дурноту, от внезапной остановки покачиваются, как пьяные. Но несмотря на это, все смотрят на шейха, дожидаясь его жеста, чтобы снова испросить разрешения и возобновить дикую пляску.
   Певцы поют во время их отдыха нечто в роде медленного торжественного литургического гимна, но скоро возвращаются к ритму священной пляски, и опять живые волчки начинают вертеться посредине мечети.
   Трижды танцуют дервиши и в продолжении долгого часа кружатся без конца, со стремительной быстротой, которая лишила бы сил, рассудка и даже жизни любого европейца. Наконец, перестают вертеться и раскачиваясь на своих, сведенных судорогой, ногах выходят из храма и направляются снять свои парадные костюмы в одном разрушенном доме около мечети, - направляются через сад индийских смоковниц и пальм, окружающих последнюю.
   Шейх совершает молитву перед Мирабом, несколько раз падает ниц на бараний мех, простирает руки, призывая имя Аллаха, и также удаляется.
   Церемония кончилась... Какая смешная! Те, кто видел ее с детства, когда ум начинает открываться для явлений мира и воспринимает их таковыми, какими они представились ему впервые, присутствуют на церемонии с энтузиазмом и считают ее благороднейшим и поэтичнейшим культом... Кто знает, что подумает восточный человек, восторженный поклонник танцующих дервишей, увидав в первый раз литургические церемонии европейцев? Все народы Таинственного Востока, отчизны богов, танцевали перед небесными силами, делая из пляски религиозную церемонию. Танец, несомненно, более возвышенный и менее материальный акт в честь божества, чем пить вино, хотя бы из золотых чаш.
   Из всех мусульманских братств Востока, братство танцующих дервишей - самое аристократическое. Его члены пользуются всеобщим уважением. Верховный первосвященник, своего рода папа дервишей, живет в Конии, большом турецком городе в Азии, очаге оттоманских традиций, куда еще не проникло европейское влияние, атрофирующее и обессиливающее старую Турцию.
   Когда умирает султан и нужно посвятить нового владыку верующих, верховный вождь дервишей является из Конии в св. мечеть Эйюба, где совершается церемония посвящения императора. У последнего нет короны. Видимый знак его величия и власти - это сабля Пророка, хранящаяся в знаменитой эйюбской мечети, великий дервиш опоясывает всеми почитаемой магометовой саблей нового монарха, и вся Турция приветствует его падишаха.
   Св. мечет Эйюба - единственная хранительница религиозной тайны и обособленности турецкого народа. Ни один христианин не ступал на изразцы ее внутренних дворов. Путешественники, проходя мимо ее, стараются не смотреть в ее ворота и решетки стек, окружающих ее дворы и сады.
   Выйдя из Бакариэ и направившись к берегу Золотого Рога, чтобы сесть на пароход, отправляющийся в Константинополь, я заблудился в узеньких улицах около Эйюба, образованных белыми пантеонами, погребальными киосками, сквозь решетки которых виднеются могилы султанов и святых, увенчанные тюрбанами, покрытые бархатом и золотом.
   В конце одного переулка я увидал большую арку с открытой решеткой. Я подошел. Прямо, напротив, пустынный, чистый двор, далее - арка, на заднем плане - большое пространство, залитое солнцем, огороженное стенами, а посредине его, как чудовище растительного мира, высилась громаднейшая колонна платана, насчитывающего лет пятьсот существования, - с невидимыми ветвями. Журчали ключи в тени изразцовых коридоров, фонтанами вливаясь в зеленые мраморные водоемы; сотни темных голубей летали у капителей колонн, своим воркованьем нарушая молчанье, оживленное звуком падающей воды. На последнем дворе играло несколько групп почти нагих ребятишек, и, скорчившись, сидели ужасные старухи, ожидая милостыню.
   Это были дворы Святой Мечети, недоступного для христиан храма, куда не мог войти сам германский император во время своего приезда в Константинополь. По одну сторону - таинственный фасад из зеленых и черных изразцов, и висит турецкий фонарь под подковообразной аркой.
   Едва я просунул свою голову, как ко мне подошел sanеmix, турецкий жандарм. Ребятишки нагнули свои шапки к земле, видимо отыскивая камней, кричали и размахивали руками в воинственной радости: - Гяур! гяур! (христианин).
   Я благоразумно удалился, но беглое видение пустынного двора, с его голубями и струйками воды, видение зеленого и черного фасада, грозной тайны не легко изгладится из моей памяти.
   Что скрыто внутри святой мечети Эйюба?..
  
  

XXV Наследник "Тысяча одной ночи"

  
   Точку Стамбула, выступающую перед Галатой и образующую с одной стороны вход в Босфор, а с другой - устье Золотого Рога, занимает дворец Сераля, громадный, как город, уже давно переставший служить резиденцией константинопольским монархам.
   Европейцы часто смешивают сераль с гаремом. Сераль - просто дворец: лишь гарем (священное место) предназначен для женщин.
   Этот крайний пункт Стамбула представляет возвышенность, откуда развертывается поразительнейшая панорама. По одну сторону - синяя поверхность Мраморного моря, теряющаяся в бесконечности, с восхитительными островами Принскопо, которые кажутся похожими на неподвижные суда с розовой палубой и зелеными парусами; напротив - азиатский берег, покрытый красными горами, с Босфором, скрывающим за своими поворотами суда с белыми парусами и новейшие пароходы с черными султанами; на противоположной стороне Константинополь раскинул свои строения, подымающиеся по обоим берегам Золотого Рога, воды которого почти не видно под корпусами целого плавучего города.
   На этом холме, выдающемся как мыс, был расположен акрополь старинной Византии. Здесь чудесный дворец императрицы Плакидии, помещения важнейших сановников империи, термы Аркадия, церковь Богоматери Ходогетрии (вожатая слепых) и замок византийских императоров, чудовищно грандиозный памятник, полугарем-полумонастырь, где обширные залы, предназначенные для оргий и смерти, были украшены библейскими сценами на золотом фоне.
   Когда Магомет II завоевал Константинополь, его постройки в восточном вкусе выросли на развалинах дворцов побежденного врага, и на этом холме жили падишахи до начала XIX ст. Константинопольские смуты и угрозы янычаров заставили Махмуда II сняться с лагеря. Сераль - слишком большое помещение, чтобы владыка правоверных мог жить здесь в полнейшей безопасности. Он заперт в сердце Стамбула, над его стенами господствуют соседние здания, и возмутившийся народ или недовольные преторианцы очень легко могли вторгнуться в него. Султан покинул старинный сераль в 1808 году и переехал на другой берег Золотого Рога; с тех пор императоры живут за городом, вдали от своей столицы, окруженные верными гвардейцами и своим штатом придворных.
   Лишь несколько турецких султанш со своим забытым и бедным двором императорских родственниц живут как монахини в покинутых дворцах старинного сераля.
   Последний разделен на три части: сады, двор янычаров и дворцы или киоски, прихотливо разбросанные по площадке холма. Сады - старые, чарующие вековой растительностью, предоставленной самой себе: террасы ступенями, с громадными кипарисами и вековыми платанами, розовые кусты, растущие и переплетающиеся как дикий терновник, и среди этой волны темной зелени киоски с простыми контурами, желто-белые. Пояс красных стен, с острыми зубцами и толстыми башнями обхватывает пространство сераля, точно особый город в недрах старого Стамбула.
   Наибольшая достопримечательность его - это сокровища султанов, коллекция исторических богатств монархов сказочного Востока, завоевавших Багдад и воевавших с богатой Персией. Для осмотра её требуется приглашение султана, и даже при наличности данного разрешения осмотреть удается не всем. Я сам, получив приглашение, должен был долго ожидать, пока у других путешественников не явилось аналогичного желания.
   Для осмотра сокровищницы мобилизируется в старом дворце целая армия слуг, придворных чиновников, пашей, хранящих ключи, гвардейцев, а так как в Турции распространен обычай бакшиша (получать на водку) и никто им не гнушается, то подобное посещение обходится франков в 700, и путешественники, чтоб осуществить его, собираются вместе и устраивают складчину.
   Два румынских сановника, приехавших в Константинополь для переговоров с турецким правительством относительно залежей нефти, получили приглашение осмотреть сокровищницу одновременно со мною, и в компании с ними и их супругами я вошел в этот склад сказочных богатств в 3 часа пополудни, сопровождаемый двойным рядом негров-евнухов и бледных чиновников с густыми бородами и печальным взглядом, в стамбулинах и красных шапках; все они шли впереди, опустив голову и скрестив руки на животе.
   Мы пересекаем широкий двор янычар, проходим под Pоrta Augusta, аркой из белого и черного мрамора, с колоннами из зеленой яшмы. По обеим сторонам ворот имеются ниши, до сих пор сохранившие следы крюков. На этих крюках, для вящего примера вешались головы пашей, казненных по приказанию великого владыки. Наши проводники вводят нас в белый киоск, большие окна которого выходят на террасу, господствующую над входом в Босфор. Наши ноги утопают в мелковом ковре нежных цветов, янтарного и розового. Большие зеркала отражают нас со всем нашим эскортом дворцовых чиновн

Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
Просмотров: 338 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа