Бласко-Ибаньес Висенте - Восток

ания повествуют об Аттиле, как о национальном герое и приписывают гуннам основание Буда. На потолке одного из парламентских зал, страшный воин "Бич Божий", изображен вместе с Вотаном, Зигфридом и пр. мифологическими героями.

   Когда мадьярские депутаты обрушиваются на правительство, они превращают свой великолепный дворец в штурмуемый город. Ломают скамьи и пюпитры в зале заседаний и бросают обломки в голову председателя совета и его министра, если последние настолько наивны, что остаются встретить сокрушающую бурю.

   Потом обстановка реставрируется, исправляются поломанные статуи, друзья Австрии становятся более мягкими и терпимыми, и... пока не пробьет час, когда сцены, разыгрывающиеся в стенах парламента повторятся уже вне его, вдоль берегов Дуная, где гордо гарцуют дикие лошади, и пастухи в плащах из шкур говорят о корони св. Стефана и национальных героях, начиная с храброго короля Матииса Корвина и кончая адвокатом Кошутом, произведенным в генералы, простившимся с родиной и решившим лучше умереть на чужбине, после долгой, безвестной старости, чем видеть Венгрию под властию австрийцев.

  

  

  

   Поезд оставил позади себя Кискёрёш, родину знаменитого венгерского поэта Петёфи, и город Карловиц, известный как место, где заключен был мирный договор между Австрией и Турцией, и как колыбель сербского поэта Бранко Радичевича.

   В коридорах вагонов раздается лязг сабель, и капитан сербской армии, в сопровождении нескольких жандармов, спрашивает у пассажиров паспорта. Мы поки~ даем настоящую Европу. Отныне нельзя путешествовать и даже двигаться не предъявляя ежеминутно паспорта, и не бормоча что-нибудь в ответ на вопросы полиции, которой вы не понимаете и которая вас не понимает.

   Начинается Восток; и его аванпост Балканы, с их маленькими, мятежными государствами. Мы переезжаем Сиву, большой приток Дуная, по длиннейшему мосту. Показывается столица Сербии, Белград, на мысу, господствующем со своей старинной турецкой цитаделью над слиянием обеих рек...

   Я выхожу на станции, к великому изумлению всех пассажиров, едущих прямо в Константинополь, и самих сербов, наполняющих перрон - жандармов, полицейских и штатских, любопытных, привыкших видеть, что проходят восточные поезда, и ни одному пассажиру не придет в голову остановиться в их столице.

   Вечер, темно, идет дождь. В таможне пересматривают мой паспорт несколько жандармских офицеров и молодой комиссар, в длинном пальто, с профилем хищной птицы, заставляющим предполагать, что под шляпой - остроконечный лысый череп. Он - самое образованное лицо из всей компании. После продолжительного изучения бумаги он угадывает мою национальность.

   - Шпанский! - восклицает он изумленным тоном.

   Испанец в Белграде!.. И вопрос, который можно прочесть во взглядах сербских офицеров, чиновник формулирует на жаргоне, составляющем смесь итальянского и сербского языков. Их удивляет мое намерение побывать в Белграде, а еще больше изумлены они, услышав, что это лишь каприз, лишь любопытство туриста.

   Я благоразумно умалчиваю, что моя остановка обусловлена желанием осмотреть конак, трагический дворец, где четыре года тому назад были убиты в постели король Александр и королева Драга возмутившимися офицерами.

   Новые правители Сербии живут в постоянном опасении. Это ясно видно из полицейских предосторожностей и очевидного желания изолировать страну от остальной Европы. Новый король Петр полагается на армию, неожиданно вручившую ему корону, когда он, уже нисколько не надеясь, жил в третьем этаже одного женевского дома и терпел большую нужду; но, несмотря на подобную опору, он не забывает, что в Константинополе живет родной сын Милана, следовательно брат убитого Александра, что его прочат в претенденты на престол и что в одну прекрасную ночь группа офицеров, считая себя почему-либо оскорбленными, может собраться в военном клубе, около конака, и войти во дворец с саблями наголо, как случилось четыре года тому назад.

   Наконец, редкий зверь, шпанский, может попасть в город, взяв извозчичий экипаж, прыгающий по плохо мощеной, наклонной мостовой подымающихся в гору улиц. Дома низенькие, улицы темные. Через большие промежутки электрические фонари, поставленные словно для того, чтобы замаскировать восточную цивилизацию; но их тусклый свет теряется в тумане Белграда, делая тьму еще более заметной. Сербская столица ночью похожа на испанский город; она напоминает муниципий V класса или какой-нибудь епископский город, где о жизни говорят лишь дворец прелата и семинария. Здесь роль епископа, дающего городу физиономию, играет король.

   Ни одного прохожего в улицах. Десять часов вечера, и Белград умер. Через каждые сто шагов я вижу жандармов, неподвижно стоящих в будках или у притолоки дверей. В Европе нет лучше охраняемого города. Сербский жандарм, со своим гордым видом чиновника, получающего хорошее содержание в своей темно-голубой форме с ярко-красной подкладкой, в высоких сапогах и плоской шапке, дает высокое представление о стране. Это все юноши с выражением дерзкой храбрости в своих суровых глазах. Некоторые предметы имеют свою физиономию и душу, точно так же, как и люди: револьвер, висящий у пояса сербского жандарма, кажется одухотворенным в своем чехле: так ему хочется выскочить и выстрелить, безразлично, в кого бы то ни было, в припадке усердия и монархического пыла. Тому, кто вздумает устраивать заговор против старого Петра Карагеоргиевича, придется солоно.

   Я нахожу себе приют в Балканском отеле, скорее постоялом дворе, несмотря на свое претенциозное название, где в нижнем этаже, сквозь густое облако табачного дыма, я различаю, как пьет пиво с полдюжины греческих попов, смуглых, косматых и бородатых священников, с свирепым выражением лиц, в шапках, имеющих форму желудя, прикрывающих маслянистую шевелюру. За ними несколько столов занимают десятка два офицеров в разных великолепнейших формах - белых, красных, серых и небесно-голубых, прекрасные юноши, с профилями хищных птиц, подобно своему королю. Они двигают саблями и с наслаждением звенят шпорами, как бы смакуя всемогущество своей силы, позволяющей им переменить монарха после одного прекрасного ужина. За остальными столами простые штатские, со своими женами и дочерьми пьют осторожно и почтительно, и улыбаются, когда им удается обменяться несколькими словами со священниками и военными.

   Это еврейские и греческие торговцы, умеющие почтительно относиться к столпам общества: потому Господь благословляет их дела и позволяет им благоденствовать за счет бедных сербских крестьян.

   Многие из них оживляются, узнав мою национальность и говорят на фантастическом кастильском языке, смеси допотопных слов и восточных выражений.

   - Yо еspanyоl... Lоs mayоrеs, dе alla... Еspanya tеrra bunita (Я - испанец... Предки оттуда... Испания - страна благословенная).

   При этом необыкновенно широко раскрывают глаза, улыбаются, показывая в пустоту, точно видят своих предков, с грустью удаляющихся в изгнание из благословенной страны, и, в конце концов, начинают смотреть на меня с тем же самым выражением улыбающейся приниженности, как на попов и молодцов в мундирах, точно вид испанца грозит им кострами и резней. Но их атавистический страх, страх племени, терроризованного долгими веками ударов и грабежей, не помешает этим нежным еspanиоlеs на следующий день подсунуть соотечественнику фальшивую монету в своей лавке и вдвойне сорвать за коробку сигар или почтовую карточку.

   На рыночной площади, вскоре после солнечного восхода, можно оценить живописный характер, все еще сохраняемый сербским народом. Появляются крестьяне из окрестностей Белграда, на плечах с длинными палками, на которых навешаны овощи, фрукты или дичь. Мужчины с диким взглядом и кошачьими усами, плюшевые тиары, а из-под их цветных жилетов, опускаются белые юбочки, закрывающие штаны и позволяющие видеть лишь гамаши из бараньей кожи, перевязанные ремнями остроконечных крестьянских сапогов. Женщины покрывают свои косы платками по восточному образцу затягивают свой бюст в круглые жакетки с широкими рукавами; на нижнем белье сомнительной чистоты носят, обернутые кругом, наподобие юбки, кусок толстой ткани с широкими цветными полосами, точно кусок ковра. Это все еще крестьяне эпохи турецкого владычества, народ, образовавшийся из осадков бесчисленных вторжений. Пусть Белград со своими трамваями, освещением, магазинами, газетами и своим единственным театром приобрел лоск западной цивилизации. Сербский народ является просто воинственным племенем, возделывающим землю.

   Трагедия конака должна была показаться ему самым естественным событием. Убивать одних королей и ставить других на их место - место, еще неуспевшее остыть, - самое обыденное дело в Сербии. Александр не был первым монархом, которого убили, и, наверное, не будет последним.

   Обитатели Белграда считают великой честью для себя идти по улице рядом с офицером или попом. Священников - без числа; что же касается военных, то их в Сербии относительно больше встречается, чем в Германии. Попадаются черные, зеленые, синие рясы, попы в поясах и без поясов, с большими нагрудными крестами или же с простыми, а военные мундиры слишком разнообразны, и, принимая во внимание небольшие размеры Сербии, нужно признать, что каждый полк имеет совершенно отличные от других. Но все сербы, как бы они ни одевались и те, которые подражают западным модам с утрировкой, свойственной провинциальному городу, и те, которые остаются верными старинным обычаям, как священники, военные, студенты, насыщенные правоверным богословием, так и высокие чиновники, так и дамы, копирующие венские и парижские новинки, все носят в себе нечто беспокойное, грубое, восточное, насильственное, и стоит только слегка поскоблить их современную внешность, как откроешь варваров, воинственных сербов былых времен, неумолимейших воителей.

   Мое любопытство приводит к конаку, дворцу не больше любого отеля в улице Кастельяно*.

  

   * Мадридская улица.

  

   Эта монархия, насчитывающая всего каких-нибудь сорок лет существования и принужденная приспосабливаться к успехам современной жизни, содержащая кроме того, дабы польстить национальному чувству, большую армию, не позволяет своим властителям окружать себя большой роскошью. Я припоминаю: когда Александр и Драга были убиты и составлялась опись имущества авантюристки, ненавидимой народом Мессалины, ее хозяйство оказалось более ничтожным, чем имущество кокотки средней руки.

   Мне кажется, новых и старых костюмов у нее не насчитывалось более полудюжины. Свою спальню она украсила безделушками, какие дарят при котильоне, точь-в-точь как какая-нибудь бедная барышня. На ночном столе лежал раскрытым роман Анатоля Франса, который она читала в ту минуту, когда вошли офицеры с саблями наголо, чтобы изрубить ее с мужем как двух вредных зверей. Наверно, это была единственная французская книга во всем Белграде.

   Я провожу целый скучнейший день в сербской столице, дожидаясь вечернего поезда на восток. Первое впечатление новизны исчезло и Белград кажется мне ненавистным провинциальным городом. Всюду военные, с их хвастливым видом, не образованные молодцы, зажавшие страну в кулак, попы, слоняющиеся из кофейни в кофейню, опоражнивающие чарки с неутолимой жаждой, девицы с азиатскими глазами в шляпах, скопированных с парижских моделей, прогуливающиеся в сопровождении студентов и кадетов, военный оркестр, играющий в саду крепости, на площадке, окруженной бюстами знаменитых сербов...

   Я выхожу из города, намереваясь осмотреть на отдаленной равнине знаменитую Башню Черепов. Турки, для устрашения воинственных сынов страны, тревоживших их бесконечной партизанской борьбою, воздвигли башню, покрыв ее стены черепами сербов от основания до зубцов. Теперь черепа похоронены патриотами, но башня продолжают стоять, и в известке ее стен виднеются многочисленные углубления, где находились черепа.

   Отправляясь на станцию и в последний раз оглядывая белградские улицы, я прохожу перед маленьким Королевским театром, на дверях которого красуются программы текущего дня. Из них я с изумлением узнаю, что сегодня, 24 августа, тогда как я думал, что 6-го сентября. Календарь православной греческой церкви дарит мне 13 лишних дней жизни во время поездки через страну Балканов.

  

  

  

   Река Марица, Эбр древних, отец или дедушка, по имени, нашей аррогонской реки, на берегах которого фурии погубили нежного Орфея, течет большими извилинами по территории Сербии и Болгарии, пересекает Румелию и выходит в пределы Европейской Турции. Там, где дает знать благодетельное влияние ее вод, балканская земля плодородна и заселена. Густые рощи окаймляют берега потоков, в руслах которых ревет и низвергается вниз красная вода, уносящая с собою верхний слой горной поверхности. На широких лугах пасутся дикие кони или стада быков, с закинутыми назад рогами, в сообществе с огромными баранами, имеющими изогнутые, как у улиток, рога, столь необычайными и величественными, что понятно, почему художники древности избрали их для украшения дворцов и алтарей.

   На болотистых пространствах Болгарии и Румелии растет рис; в сухих полях желтеет маис; по склонам раскинулись виноградники, производящие балканское вино, единственное, какое пьют христиане и евреи Турецкой империи. Слабыми рельефами чуть-чуть выделяются деревни на красном фоне гор, без колоколен и минаретов, плоские и однообразные, как того требует греческая религия, не проявляющая ни малейшего желания подыматься ввысь и направлять свои молитвы к небесам.

   София, столица Болгарии - второй Белград, хотя ее обитатели более мягкого характера. Ее правительство, руководимое принцем французского происхождения, подолгу жившим в Париже, усердно старается усвоить цивилизацию других народов. Лучшие здания Софии - Медицинская школа и Национальная типография, где печатаются серьезные вещи. Для балканской страны это уже много значит.

   В Филиппополе, столице Восточной Румелии, еще видишь болгарские мундиры: сабли, повешенные через плечо, высокие сапоги, шапки, скопированные у русских, великих покровителей страны. Но на горизонте, освещенном заревом солнечного заката, вырисовываются мечети, с белыми, стройными линиями своих минаретов, тонких и остроконечных как иголки. Следы турецкого владычества стираются не легко.

   Вдруг состав бригады поезда меняется: служащие в широких шапках немецкого образца уступают место другим, в красных фесках. Эта оттоманская шапка, однообразно-пурпурного цвета, начинает появляться всюду, сообщая толпе, одетой в черное, вид массы запечатанных бутылок. В вагоны входят таможенные смотрители, волоча за собой кривые сабли, прижимая одну руку ко лбу, а другую к сердцу - знак приветствия. Генеральный осмотр чемоданов: интересуются лишь книгами и бумагами. Затем являются полицейские чиновники, важные господа с черными бородами, бледные и печальные, как аскеты, с печатью чего-то клерикального в своих черных сюртуках и красных шапках.

   Рассматривают паспорта с несколько усталым видом, почти не говорят и уходят так, как и вошли, списавши имена турецкими буквами, исказив по капризу своего гортанного произношения.

   Мы - в оттоманской империи, на станции Адрианополя, второй столицы европейской Турции. Перроны полны военных в темных изящных европейских мундирах, похожих на немецкие, но неизменно увенчанных красной феской.

   Адрианополь - большой военный город Турции. В нем и его окрестностях квартирует армия в 80 000 человек. Во время последней войны с Турцией русские дошли до Адрианополя и расположились лагерем в его стенах. Кто знает, не замедлят ли те же или другие чужеземцы обратить в бивуак этот город - город красивых мечетей и громадных укреплений!..

   Турция, согласно тысячи раз повторенной фразе, - "великий больной" Европы, и великие державы, не дерзающие прикончить его, руководясь при этом желанием загородить друг другу пути, поджидают, пока больной не умрет, чтоб разделить его богатство; каждый из них предательски старается помочь ему в его болезни, дабы разведать его домашние тайны и действовать с большей уверенностью, когда наступит момент общего грабежа.

   Я принадлежу к числу людей, любящих Турцию и вовсе не возмущающихся из расовых или религиозных предрассудков тем, что этот хороший и терпеливый народ живет еще в Европе. Все его прегрешения сводятся к тому, что он последним вторгся в нее, и живо, поэтому, воспоминание о насилиях и варварствах, сопровождающих всякую войну. Если бы в Европе должны были жить лишь прямые потомки ее старинных обитателей, если бы следовало изгнать из нее все имена, вторгшиеся впоследствии из Азии и Африки, наш континент оказался бы безлюдным.

   Я люблю турка, как любили его особенной любовью все писатели и художники, наблюдавшие вблизи. Девятнадцать племен населяют обширную оттоманскую империю, Магометане, евреи, христиане, разделяющиеся на различные секты, образуют англомерат существ различных по своему происхождению и традициям, англомерат, носящий название Турции и однако, как говорит Ламартин, "турок - первый и самый достойный среди всех народов своей обширной империи".

   Существует фантастическое представление о турке, усвоенное толпою во всей Европе. Согласно ему, турок - это чувственный варвар, способный на величайшую жестокость, проводящий жизнь среди отрезанных голов и рабынь, пляшущих со сладострастием одалисок. Именно также думают о нас старики в Голландии и Нидерландах; при имени Испании, они неизменно представляют себе страну неумолимых инквизиторов, способных сжигать на кострах за простые ошибки в молитвах, страну, где все граждане суровы и свирепы как герцог Альба.

   Турки были жестокими, потому что много воевали, а война никогда не была и не будет школой доброты и мягких нравов. Другие цивилизованные народы, на устах у которых имя Христа, действуя пушками и ружьями, хуже поступали с туземцами Африки и Азии, чем турки с балканскими народностями.

   Все писатели, путешествующие по Турции, возмущались несправедливой оценкой этого народа. Турок добр и прямодушен. Его мягкость проявляется в большом уважении к животным. Он никогда не станет мучить их.

   Несправедливость и предательство - два источника, возбуждающие их гнев. Турок хотя и скрывает под маской изысканной вежливости свою боль от претерпенных несправедливостей и унижений, однако пользуется первым случаем, чтобы удовлетворить свое чувство обиды.

   Гостеприимство - наиболее ярко бросающаяся из его добродетелей. В Турции, особенно в Азии, где отсутствие европейцев еще не научило турок оценивать нас по достоинству, нет деревни, где бы не было во всех домах "комнаты для путников" - mussafиr оdassи, в которой всякий странствующий находит себе приют на ночь, причем ему не приходится ничего платить, и хозяин не обнаруживает ни малейшего желания узнать, кто его гость и каковы его убеждения.

   Турок религиознее всех людей. Его вера непоколебима: ни малейшая тень сомнения не смущает его верования. Он убежден, что обладает истиной; но не чувствует неудержимого стремления, свойственного людям Запада, навязывать эту истину другим, презирая и осмеивая образ мыслей соседа. Он может считать себя выше других, так как он мусульманин, может признать свою религию единственно истинной, но он не сделает ни малейшего усилия, чтобы заставить принять ее кого бы то ни было. Магометанский фанатизм африканского мавра турку чужд. В его городах покланяются различным культам, священники и храмы окружены почетом, какой внушает туркам все говорящее о вере в Бога.

   Его молчаливое и несколько гордое благоразумие, засвидетельствовано в Константинополе яркими доказательствами. Турки никогда не входят в католические храмы, в протестантские капеллы, в синагоги и греческие церкви мешать верующим. Напротив, усердные магометане принуждены молиться в мечетях предместий, так как в центральных, знаменитых мечетях их тревожат компании европейских кавалеров и дам: те являются с Бедекером в руках и с проводником во главе, все трогают, хотят видеть все, смеются над обрядами и экстазом верных, а иногда обращаются к ним, в виду того, что они следуют верованиям своих отцов и не желают знать истины, открытой отцами других.

   Избиения христиан, совершаемые иногда в Турции, не имеют вовсе религиозной подкладки. Ни одному турку не придет в голову убивать из-за того, что молитвы, установленные пророком, лучше армянской обедни. Иначе он нападал бы на храмы. Эти избиения христиан, которые в Европе эксплуатируют религиозный фанатизм и политика, искажая их характер, - простые конфликты из-за куска хлеба, социальные столкновения, подобные кровавым стычкам, происходящим иногда в Марселе между французскими и итальянскими рабочими, или убийствам китайцев, учиняемым рабочими Соединенных Штатов, когда они видят, что из-за страшной конкуренции азиатов понижается их заработная плата.

   Армянин, являющийся в Турции христианином par еxсеllеnсе, возбуждает такой же гнев среди народа, как средневековый еврей. Турок, хозяин страны, не может ступить шагу, не натолкнувшись на армянина, представителя побежденной расы, затягивающего петлю на шее своего победителя с ненавистью, накопленной веками. Армяне - коммерсанты, владетели магазинов, заимодавцы, богачи, мало-помалу овладевающие всем, сетями ростовщичества опутывающие всю жизнь бедного османли, который работает, работает без конца, не видя освобождения от рабства денег. Из собственника, османли незаметно превращается в жалкого арендатора возделываемой им земли; если он начинает заниматься каким-нибудь ремеслом, армянин разоряет его под предлогом покровительства; если, преследуемый голодом, он захочет сделаться Нamal и грузить тюки в турецких портах, его враг, более сильный и ловкий, лишает его места, работая за меньшую плату.

   Рыцарственный, даже в своих недостатках, турок очень любит покровительствовать другим и щедр в своих дарах: но именно из-за этого он жадно цепляется за власть и сопротивление делает его жестоким. Его ненависть усиливается, его расовая гордость возмущается против этих старинных рабов, хитростью превращающихся в его господ, и тогда он апеллирует к шпаге, последнему доводу пророка.

   Бедная Турция! Когда видишь ее вблизи, начинаешь любить ее сильнее, так как лучше оцениваешь ее достоинства и более ясно видишь угрожающие ей опасности.

   Когда приезжаешь в нее, поражаешься, какие громадные территории она потеряла совсем недавно.

   В наши дни она была изгнана из Черногории, Боснии и Герцеговины, Сербии, Болгарии, Румынии и, недавно, из Румелии. Эти клочки ее прежних владений, образуют государства.

   Западная Европа мечтает о том, что отбросит турок за Босфор, отнимет их территории на континенте, все еще громадные, но незначительные по сравнению с их былыми владениями.

   Некоторые видят в этом великую историческую победу, реванш старой Европы, возвращающей на азиатскую территорию завоевателей, заставивших ее претерпеть столько страха.

   Неверно! Турок уже не азиат, как мы - не латиняне, несмотря на то, что объединены этим именем. Ни один народ в мире не может гордиться своим происхождением.

   Турки Центральной Азии, еще существующие на монгольской территории, - братья турок, оставивших их и всесокрушающей волной направившихся на Запад. Азиатские турки - желтой расы. Турки Оттоманской Империи, которых мы знаем, уже такие же кавказцы, как мы. Благодаря их постоянным скрещиваниям с белой расой и случайностям войн, с их хаосом, стерся и исчез первоначальный этнический элемент.

   По константинопольской улице идешь как по мадридской. Каждое лицо напоминает о каком-нибудь знакомом. Иногда, встретившись взглядами с прохожим, начинаешь сомневаться и подносишь руку к шляпе, собираясь поклониться. Точно карнавал! Так и хочется сказать:

   - Приятель Лопес... или приятель Фернандес: полно шутить! Снимите красную шапочку: я узнал вас!

  

  

  

   Когда Константин сделал Византию столицей империи и назвал Новым Римом, он вовсе не предполагал, что его собственное имя станет именем огромного города.

   Ни один город по своей топографической красоте не может сравниться с знаменитым Константинополем, состоящим из трех городов: Перы и Галаты, образующих одно целое, Стамбула, занимающего территорию древней Византии, и Скутари, на азиатском берегу.

   Чтоб получить понятие о расположении этого тройного города, нужно представить себе громадный Y неправильной формы. Ножка Y - это конец Мраморного моря и вход в Босфор, левая вилочка - знаменитый Золотой Рог, глубокий рукав моря, прорезывающий город и теряющийся на континенте, правая вилка - продолжение Босфора до слияния с Черным морем.

   На пространстве между ножкой Y и концом левой вилочки лежит Стамбул. Между вилочками, т.е. на полуострове, омываемом Золотым Рогом и Босфором, расположены Галата и Пера. Вдоль Босфора, т.е. по всей правой стороне Y с его основания до верху, раскинуты Скутари и другие места, принадлежащие также Константинополю. Левая сторона Y и пространство, заключенное между двумя вилочками, - Европа; вся правая сторона буквы - Азия. За два пиастра (около 60 сантимов) сильный турецкий гребец, великий маэстро в искусстве лавировать среди потоков, двигающихся взад и вперед по громадной водной улице между Мраморным и Черным морями, доставит вас в несколько минут с одного континента на другой.

   Три важнейшие в истории человечества города - это Афины, Рим и Константинополь.

   Греция научила людей искусству мыслить, культу красоты, и до сих пор мы еще живем ее уроками. Законы и обычаи Рима продолжают еще регулировать современную жизнь. Константинополь был необходимым посредником между старым и новым Римом: не будь его, человечество было бы лишено своего благороднейшего наследия, не знало бы, что думали и творили для нас философы, поэты и художники три тысячи лет тому назад.

   Принято пренебрежительно относиться к Византии и не признавать исторического значения Восточной Империи.

   Конечно, облик так называемой Нижней Империи не особенно благороден, благодаря истории ее бедствий, преступлений и религиозных раздоров, всегда завершавшихся кровопролитием. Народ, руководимый варварами монахами и лжепророками, убивал или умирал во имя богословских тонкостей, которых не дано было ему постигать. Должны ли христианские храмы украшаться иконами или нет, больше или меньше Сын Отца, а Святой Дух больше обоих, - из-за таких вопросов "народ византийских споров", пресыщенный чрезмерной утонченностью греческого упадка, заводил драку и поножовщину в узких улицах Византии. Кроме того, ипподром с тысячами инцидентов его состязаний колесниц, монополизировал всю национальную жизнь. Цвета двух партий возниц - зеленый и голубой - разделяли византийский народ на две большие партии: зеленые и голубые захватывали власть путем революции, низвергая императоров и обращая цирк в поле битвы.

   Ко всем этим несчастиям следует прибавить года великого голода, пожары, моры и постоянные нападения болгар, за тысячу лет, которые выжила слабая Восточная Империя.

   Но несмотря на свою длительную агонию, Константинополь, центр Восточной Империи, был велик и благородно служил делу цивилизации. Он хранил традиции греческого искусства, римское законодательство, литературные памятники, всю древность; и когда в XI веке была сделана первая попытка Возрождения, а в XV ст. осуществилось прекрасное пробуждение человечества, из его недр вышли люди и идеи, двинувшие Италию по благословенному пути - назад к классической старине. Помимо того, в средние века Константинополь был великой стеной, сдерживающей натиск азиатских вторжений. Европа, имея подобный аванпост, могла медленно организоваться под его прикрытием. Христианство оценило значение Константинополя, когда он попал в руки турок; в продолжение ряда лет последние подходили к самому сердцу Европы и требовались общие усилия, чтобы отразить их у стены Вены или на водах Лепанта.

   Греция, хотя и искалеченная течением веков и людьми, хранит великие останки своего прошлого в Парфеноне и других памятниках; Рим сохраняет скелет своей славы в почти целых развалинах бань, храмов и цирков; но от древней Византии почти не сохранилось и следов. Турок не столько по варварству, сколько из жажды власти, из ревности к прошлому, не желая, чтобы какое-нибудь старинное произведение соперничало с произведениями периода великого блеска - периода, наступившего после завоевания. Если он и пощадил св. Софию, то сделал это с целью обратить ее в мечеть, вытравив в ней всякий след греческого христианства.

   Другие не менее страшные завоеватели напали в свое время на город. В 1204 году крестоносцы сочли более удобным и выгодным для себя завоевать великую христианскую метрополию, чем сражаться с азиатскими мусульманами, и их штурм был ужасен. В городе Константина и Юстиниана не осталось камня на камне. Воины Креста грабили храмы и дворцы; генуэзские и венецианские моряки, привезшие на своих галерах армию, в качестве провозной платы увезли в свои республики все лучшее из Константинополя. Знаменитые кони Лисиппа, четыре бронзовых, позолоченных скакуна, красующихся на фасаде св. Марка в Венеции - память об этом великом грабеже. Когда по изгнании крестоносцев снова была восстановлена Греческая империя, город сохранял свои знаменитые памятники, но уже оскудевшие от разгрома, и турки завоевали его раньше, чем наступила новая полоса расцвета Византии.

   В Константинополе ничего не осталось от прошлого; но как прекрасен он в своей мусульманской обстановке! Ни один город не может сравниться с ним своим величием. Лондон и Париж более громадные города, но турист убеждается в этом из книг, а не потому, что это видят его глаза. В них нельзя найти ни одной улицы, ни одной площади, которая красноречиво говорила бы о величии города. Константинополь, наоборот, можно окинуть одним взглядом. Нужно только стать посреди Золотого Рога в каике, легком и подвижном как пирога, или на Большом мосту, и вы будете поражены величественной панорамой мусульманской метрополии. Ни один город в мире, выражаясь словами знаменитых путешественников, не имеет столь грандиозного вида. Жителей Константинополя 1 1/2% миллиона, но можно подумать, что 4-5 миллионов.

   Вдоль Золотого Рога, на обоих берегах постройки волнообразной линией тянутся по холмам. На первом плане видны два города, расположенные по извилинам берегов, а над ними - другие, на высотах, уходящих в даль; наконец, дома теряются на горизонте, синея как отдаленные горы. И когда взгляд, утомленный бесконечной панорамой зданий снова обращается к пространству синих вод, он видит сквозь лес мачт новый берег, замыкающий горизонт, азиатский, а на нем новые городская постройки, которые покрывают долины, сбегают по горам, и также принадлежат Константинополю.

   Галатская башня, массивная и огромная, смотрит с высоты своего полуострова на старый Стамбул, усеянный минаретами, тонкими и белыми как молитва верующего, с дрожащими стрелами наверху, подобными золотому пламю. Большие мечети представляют нагромождение свинцовых куполов, подымающихся вокруг главного купола, увенчанного полумесяцем, горящим в солнечных лучах.

   Вечер первого дня моего пребывания в Константинополе!.. Я отправился смотреть, с некоторого расстояния, на святую мечеть Эйуба, куда ни разу не ступала нога христианина. Эйуб - предместье в глубине Золотого Рога, остающееся чисто турецким и наиболее правоверным в Константинополе. Его мечеть, как святыня, занимает первое место после мечети Мекки. Здешние старухи, закутанные в черные покрывала, плюют под ноги всякого христианина, какого встретят вечером на улице, и громко выражают пожелания наихудших бедствий.

   Течение Золотого Рога слегка подталкивало каик, и гребцу оставалось лишь делать слабые взмахи веслом. Солнце скрылось. Константинопольские минареты белой линией вырисовывались на нежном небе, окрашенном в розовый и фиолетовый цвета. Одна звезда сверкала в этой громадной шелковой мантии, точно затерянный алмаз. В высоте сияла часть молодого месяца, как его изображают на оттоманском гербе - турецкий полумесяц.

   Громадный город казался разделенным на несколько планов, как театральная декорация. Кварталы около берега темные, со слабыми красными точками - отблеском огней освещенных окон; кварталы второго плана слегка розовые от вечернего света; отдаленные кварталы, синеющие и туманные, как горы, отражающие сиянием зарева последние лучи невидимого солнца в стеклах галерей; и над этой громадой, окутанной тайною сумерек, леса слоновой кости - леса острых минаретов, огромные беловатые яйца куполов мечетей.

   Священная тишина спускалась с небес, распространяясь вместе с тенью над городом и водами. Мы плыли среди военных судов, стоявших на якоре в военной гавани: серых трехтрубных броненосцев, крейсеров с одной только марс-мачтой, стройных авизо, императорских яхт, ожидающих посещения султана, который никогда их не видал.

   Вдруг с мачт начал спускаться красный флаг с белым полумесяцем. На палубах виднелась команда в фесках, равняющих офицеров с матросами. В казармах адмиралтейства морская пехота выстроилась взводами вдоль мола, вырисовывая во мраке красную линию голов.

   В ту же самую минуту величественная тишина сумерек огласилась криками, прорезавшими воздух, точно выстрелом. На круглых балкончиках минаретов люди-лиллипуты в белых тюрбанах размахивали руками, сопровождая свои движения модуляциями сверхъестественного крика. На местах военных судов раздалось торжественное и печальное пение, похожее на saеfas святой недели в Андалузии.

   La НaНil AllaН uе MоНammеd rеsоul AllaН! - пели с религиозной меланхолией, в тайне сумерок маленькие люди, напоминающие муравьев, на местах броненосцев. Сотни шапок, выстроенных вдоль бортов среди жерл громадных пушек и блиндированных башен, ревели в ответ громко, как пушечная пальба: Аллах! Аллах! И, увидав эту веру азиатских пустынь, этот пыл былых кочевников на борту бронированных судов, последнего слова научных успехов, своими стальными устами гонящих прочь и уничтожающих фантасмагории прошлого, я понял ясно, что такое современная Турция; по внешности европейская страна, но когда слышит голос пророка, она чувствует, что в ней пробуждается душа тех, кто шел за конем Магомета II завоевывать Константинополь

  

  

  

   Тому, кто желает сразу познакомиться с пестрым населением Константинополя, лучше всего избрать пунктом для наблюдения Большой мост, соединяющий Галату с Стамбулом.

   Он имеет полкилометра в длину. Его мостовая из неровных бревен, заставляющих прохожего спотыкаться, утверждена на плавучих понтонах: глубина Золотого Рога, местами доходящая до ста метров, не допускает заложить более прочного основания.

   С одной стороны над домами вырисовывается массивная башня Галата, на которой развеваются флаги великих держав, как бы защищающие европейские кварталы. На противоположном конце, словно загораживая путь со стороны Стамбула, возвышается мечеть султанши Калиде, с ее стройными башенками и куполами, увенчанными золотыми полумесяцами, настоящая постройка из Тысячи и одной ночи.

   Со средины моста развертывается во всем блеске картина Золотого Рога, грандиозного порта, названного так благодаря своей кривой форме и бессчетным богатствам, привезенным в него.

   Суда всех стран образуют второй плавающий город по обеим сторонам моста. В ранние часы утра часть его раздвигается, чтоб пропустить в Босфор большие военные суда и коммерческие пароходы, бросающие якорь в глубине Золотого Рога. Пассажирские пароходики очень часто отходят с молов моста в города Босфора, на Принцевы острова или Бруссо. Через каждые четверть часа трогается тот или другой, двигая своими колесами, с двумя палубами, усеянными красными шапками. Ревут сирены, дымятся трубы, дрожат понтоны при проходе быстрых судов, и по зеленоватым водам, взволнованным постоянно течениями и пенящимися от ударов колес, мчатся каики, легкие, как стрелы, отчаянно танцующие, благодаря своей неустойчивости, опрокидывающиеся при малейшей неосторожности пассажира, который должен неподвижно полулежать на корме.

   Турецкая бергантины архаической формы, напоминающие галеры пиратского мира, выкидывают свои желтые паруса и отправляются в путь, кланяясь, точно почтенные нищие, среди изящных яхт и мятежной стаи пароходиков-мух и автомобильных лодок, словно издевающихся над этими старцами моря, снующих взад и вперед перед их неповоротливыми носами. Греческая барки раздувают свои треугольные паруса, двигаясь по портам Мраморного моря; суда европейского Запада идут к Черному морю за хлебом и керосином. Стаи чаек, опьяненных солнцем и небесной синевой, лениво плавают по большим волнам, пока нос какого-нибудь судна не разбудит их водоворотом разрезанной пены: тогда все они поднимаются, шумно хлопая крыльями. Туман угольного дыма витает над Золотым Рогом в дни тихой погоды и над его серым облаком, которому солнце сообщает золотую прозрачность, видны куполы и минареты старого Стамбула, белого и красного, точно сказочного города, висящего в воздухе.

   Чтобы быть капитаном судна или простым гребцом каика в Золотом Роге и на Босфоре, требуется большая ловкость, такая же, какой должен обладать кучер в Константинополе, где улицы построены так, чтобы по ним мог проехать самое большее один экипаж, и где, однако, проезжают два встречных экипажа.

   Когда в первый раз плывешь по описанным морским улицам, у тебя захватывает дух. Каик, жалкое суденышко, едва могущее сохранять равновесие, с величайшим спокойствием проходит около колес парохода, заставляющих его прыгать в бешеной пляске. A то каики пробегают перед носом большого двигающегося судна, с математической точностью избегая опасности быть настигнутым. Одной секундой больше, и они должны погибнут. Пароходики идут прямо на парусные суда и когда абордаж оказывается неизбежным, они проходят, касаясь их, но отнюдь не сталкиваясь.

   Суда, как парусные, так и паровые, должны ходить зигзагами, лавируя ежеминутно между препятствиями, действуя с такой же осмотрительностью, какая требуется от путешественника, впервые проходящего по константинопольским улицам. Капитан видит, что его путь загражден другими судами, идущими навстречу ему или заставляющими его свернуть в сторону, перерезая ему дорогу. К этому нужно добавить рой каиков, перевозящих публику с одного берега на другой, пароходиков-мух с флагами всех наций на кормах, длинных гондол, белых и золоченых, с черными гребцами, с таинственными дамами на корме, в личных покрывалах и капюшонах, позволяющих видеть лишь одни подрисованные глаза. Кричат моряки на всех языках; с одного судна на другое несется ругань на всевозможных наречиях; свистят свистки, ревут сирены; ветер бросает удушливые клочья дыма на мелкие, но сильные волны; подымаются весла друг против друга в смертельной жажде отомстить за причиненное беспокойство - пустяшный конфликт; каждую минуту, кажется, - вот-вот произойдет столкновение: однако, никто не тонет и катастрофы с суднами случаются очень редко.

   Вдоль Большого моста, точно грибы приросшие к нему, идут бесчисленные плавучие домики, молы и маленькая кофейни, все жалкие, из дерева, прогнившего от дождей и соленого воздуха, но сияющие золотой радостью, которую восточное солнце дарит даже грязи.

   Эти дети моста качаются от постоянного движения воды, потревоженной судами, дрожат от трепета громадной платформы в полкилометра, по которой ходит и ездит весь Константинополь, бревна которой гремят под колесами экипажей. В плавучих кофейнях устроены осмоленные террасы: ряды цветочных букетов придают им вид висячих садов. Старые турки, сидя по-восточному, опустивши бороды на живот, курят наршхэ и перебирают свои янтарные четки, бесстрастные и равнодушные среди бешеной, оглушающей суетни. Толпа красных шапок и словно замаскированных женщин бросается на молы, ведущие к пассажирским пароходам. Пол сколочен из неровных досок, среди которых может провалиться нога и которые, кроме того, покрыты остатками фруктов.

   По обеим сторонам этих молов, присоединенных к Большому мосту, находятся домики, занимаемые продавцами съестных продуктов и напитков. Евреи, говорящие на удивительном испанском наречии, снуют взад и вперед, выкрикивая мусульманская четки, шербет, хлеб, осыпанный сезамом, поджаренные хлебцы, называемые в Константинополе "испанскими". В дверях у лавчонок возвышаются пирамиды желтых дынь, громадных арбузов с белыми надписями по-арабски на зеленых корках. В кофейнях на первом плане выставлены пузатые бутылки лимонада или апельсинной воды, с лимонами вместо пробки, а несколько дальше подымается пар из крошечных чашек турецкого кофе, крепкого и приятного напитка, достойного богов. Бродячие собаки - своего рода общественный институт, пользующийся большими симпатиями константинопольского народа, бегают между ног прохожих, кроткие, учтивые и молчаливые, отыскивающие себе пропитание.

   Иностранцы теряются в этом водовороте людей, и, когда хотят сесть в какое-нибудь судно, вечно опаздывают.

   Двух проблем в Константинополе турист не в состоянии разрешить и считает их великой тайной: это вопросы о часах и монетах.

   В Константинополе двоякий счет часов: часы по-франкски - часы по западно-европейскому образцу, и часы по-турецки - ими руководствуются пароходы, трамваи и проч., - все, что зависит от муниципалитета и правительства.

   День начинается для турка с заката солнца, и в соответствии с этим добрые оттоманы должны ежедневно регулировать свои часы, причем сами они никогда не знают точно, какой в данное время час. Счет времени меняется по дням и по сезонам. Когда наши часы по-франкски показывают полдень, турок преспокойно говорит - пять или шесть часов, а через несколько месяцев скажет три или четыре.

   Это приносит вам лишь то неудобство, что вы всюду опаздываете, не попадаете на поезда и пароходы или же должны подолгу ждать. Но вопрос о монете чреват большими неприятностями.

   В Турции существует хорошая и плохая монета, и смотря по тому, которою из них производится расчет, соответственно меняется стоимость. Существует также сомнительная монета, которую никто не берет, но которую все стараются сбыть путешественнику; имеются далее бумаги, выпущенные оттоманским правительством, так называемые каимэ, вовсе не представляющие ценности, и другие финансовые тайны, требующие долгого изучения. Но самое оригинальное - это мена. За исключением нескольких кофеен и европейских ресторанов, никто даром не разменяет ни одной монеты.

   На главных константинопольских улицах, возле трамвая и пристаней, на Большом Базаре и во всех сколько-нибудь важных местах существуют многочисленные лавки менял, наших старых соотечественников, верных по-прежнему Аврааму и Моисею.

   В Константинополе тот, у кого под рукою не окажется мелкой монеты, хотя бы его кошелек был набит золотом и пригоршнями билетов, находится на положении человека ничего при себе не имеющего. Кучер или трамвайный кондуктор заставит его сойти и отправиться к ближайшему меняле, кассир на пароходе или сборщик пошлин на мосту отошлет его к ближайшему еврею и не позволит пройти.

   Вы меняете золотую монету: меняла дает вам серебряные меджидие, турецкие дуро, а за размен удерживает пиастро, приблизительно равный испанскому реалу. Затем вам рекомендуется разменять один из меджидие: меняла вручает вам четверти меджидие, турецкие пезеты, и удерживает другой пиастро. В новом месте вы меняете одну из этих пезет, и у вас берут еще пиастро... при подобной мене из каждых двадцати франков меняле достается франк и больше. Кто знаком с этим обычаем, зараз меняет золотую монету на мелкие и отправляется, набив себе карманы пиастрами и пара, монетами меньше пуговиц сорочки.

   Золотую монету от еврея брать опасно. Если она попала в его руки, он ее искусно подпилит, чтобы взять себе немного золотого порошка. И, наскребывая понемножку с помощью пилы, он получает 12-15 лишних франков, смотря по количеству монет, попадающих к нему за день. В банках и прочих общественных учреждениях, где знают о подобных махинациях, подвергают монеты взвешиванию, и неосторожный путешественник теряет 2 - 3 франка.

   Спор с соотечественником, пытающимся обобрать вас, представляет некоторый интерес: с такой страстность