Милюков Павел Николаевич - Воспоминания

атов и подчеркнул свою роль "заложника демократии". Начался нервный обмен мыслей. Я сказал им, что буду утром защищать вступление великого князя на престол. Они заявили, что будут настаивать на отказе. Выяснив, что никто из нас не будет молчать, мы согласились, что будет высказано при свидании только два мнения: Керенского и мое - и затем мы предоставим выбор великому князю. При этом было условлено, что, каково бы ни было его решение, другая сторона не будет мешать и не войдет в правительство. Утром вернулись делегаты из Пскова. Я успел предупредить Шульгина по телефону на станции о петербургских настроениях. Гучков прямо прошел в железнодорожные мастерские, объявил рабочим о Михаиле - и едва избежал побоев или убийства.

   Свидание с великим князем состоялось на Миллионной, в квартире князя Путятина. Туда собрались члены правительства, Родзянко и некоторые члены временного комитета. Гучков приехал позже. Входя в квартиру, я столкнулся с великим князем, и он обратился ко мне с шутливой фразой, не очень складно импровизированной: "А что, хорошо ведь быть в положении английского короля. Очень легко и удобно! А?" Я ответил: "Да, ваше высочество, очень спокойно править, соблюдая конституцию". С этим мы оба вошли в комнату заседания. Родзянко занял председательское место и сказал вступительную речь, мотивируя необходимость отказа от престола! Он был уже, очевидно, распропагандирован - отнюдь не в идейном смысле, конечно. После него в том же духе говорил Керенский. За ним наступила моя очередь. Я доказывал, что для укрепления нового порядка нужна сильная власть и что она может быть такой только тогда, когда опирается на символ власти, привычный для масс. Таким символом служит монархия. Одно Временное правительство, без опоры на этот символ, просто не доживет до открытия Учредительного собрания. Оно окажется утлой ладьей, которая потонет в океане народных волнений. Стране грозит при этом потеря всякого сознания государственности и полная анархия. Вопреки нашему соглашению, за этими речами полился целый поток речей - и все за отказ от престола. Тогда, вопреки страстному противодействию Керенского, я просил слова для ответа - и получил его. Я был страшно взволнован неожиданным согласием оппонентов - всех политических мастей. Подошедший Гучков защищал мою точку зрения, но слабо и вяло. К этому моменту относится импрессионистское описание Шульгина, из которого я позволю себе привести несколько строк. "Это была как бы обструкция... Милюков точно не хотел, не мог, боялся кончить. Этот человек, обычно столько учтивый и выдержанный, никому не давал говорить, он обрывал возражавших ему, обрывал Родзянку, Керенского, всех... Белый как лунь, лицом сизый от бессонницы, совершенно сиплый от речей в казармах и на митингах, он каркал хрипло". Следует набор отрывочных фраз, отчасти взятых из моей первой речи. "Если это можно назвать речью, эта речь его была потрясающей..." Внешняя сторона здесь схвачена верно; но, конечно, Шульгин немножко преувеличил. В моем "карканье" была все-таки система. Я был поражен тем, что мои противники вместо принципиальных соображений перешли к запугиванию великого князя. Я видел, что Родзянко продолжает праздновать труса. Напуганы были и другие происходящим. Все это было так мелко в связи с важностью момента... Я признавал, что говорившие, может быть, правы. Может быть, участникам и самому великому князю грозит опасность. Но мы ведем большую игру - за всю Россию, - и мы должны нести риск, как бы велик он ни был. Только тогда с нас будет снята ответственность за будущее, которую мы на себя взяли. И в чем этот риск состоит? Я был под впечатлением вестей из Москвы, сообщенных мне только что приехавшим оттуда полковником Грузиновым: в Москве все спокойно, и гарнизон сохраняет дисциплину. Я предлагал немедленно взять автомобили и ехать в Москву, где найдется организованная сила, необходимая для поддержки положительного решения великого князя. Я был уверен, что выход этот сравнительно безопасен. Но если он и опасен и если положение в Петрограде действительно такое, то все-таки на риск надо идти: это - единственный выход. Эти мои соображения очень оспаривались впоследствии. Я, конечно, импровизировал. Может быть, при согласии мое предложение можно было бы видоизменить, обдумать. Может быть, тот же Рузский отнесся бы иначе к защите нового императора, при нем же поставленного, чем к защите старого... Но согласия не было; не было охоты обсуждать дальше. Это и повергло меня в состояние полного отчаяния... Керенский, напротив, был в восторге. Экзальтированным голосом он провозгласил: "Ваше высочество, вы - благородный человек! Я теперь везде буду говорить это!"

   Великий князь, все время молчавший, попросил несколько минут для размышления. Уходя, он обратился с просьбой к Родзянке поговорить с ним наедине. Результат нужно было, конечно, предвидеть. Вернувшись к депутации, он сказал, что принимает предложение Родзянки. Отойдя ко мне в сторону, он поблагодарил меня за "патриотизм", но... и т. д. Перед уходом обе стороны согласились поддерживать правительство, но я решил не участвовать в нем.

   Мы с Гучковым вышли вместе и поехали на одних санях. В Чрезвычайной комиссии он заявил, что, уезжая, согласился на убеждения друзей - "временно" остаться в правительстве; но мне он сказал, что уходит. Я считал, таким образом, наше решение общим. Я чувствовал себя, после пяти бессонных ночей во дворце и после только что случившегося крушения моих надежд, в состоянии полного изнеможения. Приехав домой, я бросился в постель и заснул мертвым сном. Через пять часов, вечером, меня разбудили. Передо мной была делегация от Центрального комитета партии: Винавер, Набоков, Шингарев. Все они убеждали меня, что в такую минуту я просто не имею права уходить и лишать правительство той доли авторитета, которая связана с занятой мной позицией. Широкие круги просто не поймут этого. Я уже и сам чувствовал, что отказ невозможен, - и поехал в вечернее заседание министров. Там я нашел и Гучкова.

   В квартире на Миллионной приглашенные нами юристы, Набоков и Нольде, писали акт отречения. О незаконности царского отречения, конечно, не было и речи, да, я думаю, они и сами еще не знали об этом. Отказ Михаила был мотивирован условно: "Принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего", выраженная Учредительным собранием. Таким образом, форма правления все же оставалась открытым вопросом. Что касается Временного правительства, тут было подчеркнуто отсутствие преемства власти от монарха, и великий князь лишь выражал просьбу о подчинении правительству, "по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всей полнотой власти". В этих двусмысленных выражениях заключалась маленькая уступка Родзянке: ни "почина" Думы как учреждения, ни тем более "облечения", как мы видели, не было.

   Родзянко принял меры, чтобы отречение императора и отказ Михаила были обнародованы в печати одновременно. С этой целью он задержал напечатание первого акта. Он, очевидно, уже предусматривал исход, а может быть, и сговаривался по этому поводу.

   Временное правительство вступало в новую фазу русской истории, опираясь формально только на свою собственную "полноту власти".

  

  

   Я отнюдь не собираюсь писать здесь историю Временного правительства. Этой теме я посвятил три выпуска "Истории второй русской революции", занимающей 800 страниц и уже по размеру не могущей быть воспроизведенной в моих личных воспоминаниях {"История второй русской революции" написана вскоре после событий, в промежутке от конца ноября 1917 г. до августа 1918 г., затем пересмотрена и дополнена тогда же во время моего пребывания в Киеве, вторично пересмотрена и дополнена в Париже в декабре 1920 г. и издана Русско-болгарским издательством в Софии в 1921-1924 гг., с использованием вновь вышедшей литературы предмета. Прим. авт.}. Я проследил здесь деятельность Временного правительства шаг за шагом, часто день за днем по печатным документам и воспоминаниям участников событий. Мои личные впечатления, конечно, отразились на изложении и на критике совершавшегося, но о своей роли в событиях я говорил только по связи с основной нитью рассказа и по возможности не называя себя. Тем не менее мои политические противники, несогласные, естественно, с моей оценкой значения событий, обвинили меня в том, что я излагал их как мемуарист, а не как историк. Предвидя это, я оговорил в предисловии, что я принципиально отказывался от субъективного освещения и "заставлял говорить факты, подлежащие объективной проверке", "не желая подгонять факты к выводам". Я писал, по собственному убеждению, "историю", а не "мемуары". Меня обвиняли также в том, что в своей критике я проводил взгляды своей партии и сделал их как бы основной осью своего изложения. Это обвинение - если считать его обвинением - отчасти верно; но оно парализуется самым существом проводимых взглядов. Я не раз упоминал уже здесь, что не только мы, но и наши противники считали Февральскую революцию "буржуазной", а не "социалистической". Партия Народной свободы была самой левой из политических партий, к которым могло быть прилагаемо это название. Она не была ни партией "капиталистов", ни партией "помещиков", как ее старалась характеризовать враждебная пропаганда. Она была "надклассовой" партией, не исключавшей даже тех надклассовых элементов, которые имелись в социализме. Она отрицала лишь исключительный классовый характер социалистической доктрины и то, что в тогдашнем социализме было антигосударственного и утопического. И в этом отрицании ее взгляды поневоле разделялись всей той умеренной частью социализма, которая вместе с нею делала "буржуазную" революцию. Это внутреннее противоречие продолжало существовать на всем протяжении существования Временного правительства. От него были свободны и внутренне последовательны только большевики. И наша критика поведения так называемой "революционной демократии" была обращена именно на это противоречие - на неспособность умеренных социалистических партий устранить те антигосударственные и утопические элементы, которые противоречили взглядам, общим у них с нами. Они, как увидим, и сделались жертвой этого противоречия. Таков исходный пункт той критики, которой мы - и в частности я в своей "Истории" - подвергали их политическое поведение. "Субъективной" такую критику назвать никак нельзя, и ее справедливость тогда же была доказана самим ходом событий. Можно доказывать, что указанное противоречие было неустранимо при настроениях тогдашнего времени; но нельзя отрицать, что оно существовало и что именно оно вызвало провал всей тактики партий умеренного социализма. Все это мы увидим и здесь, в моем сокращенном изложении - и уже в прямой связи с моей личной ролью в борьбе против указанного коренного недостатка в политике умеренно-социалистических партий.

   Мне пришлось скоро вернуться к "исторической" стороне той же темы. Очень сжато я описал тот же процесс разложения Временного правительства в другой моей работе: "Россия на переломе". И здесь я получил возможность проверить и подтвердить объективность своего изложения. В промежутке вышли семь томов "Записок о революции" Суханова {"Записки о революции" изданы в Берлине, 1922-1923. Моя "Россия на переломе" - в двух томах, в Париже, 1927. Параллелизм моего изложения с Сухановым см. особенно в т. 1, с. 48-49, 71-88 и 104-119. Ср. "Histoire de Russie", t. III, p. 1259-1294. Прим. авт.}. Вместе с моей "Историей" это пока единственное подробное и связное изложение событий от февраля до октября 1917 г. Оно сделано с точки зрения, противоположной моей. Суханов - "последовательно мыслящий марксист вообще и циммервальдец в частности" - стоял влево от правящего центра "революционной демократии" (Керенский и Церетели), не доходя, однако, до большевиков; я стоял вправо от этого центра, не доходя до правых Государственной Думы. Наша критика была одинаково направлена на поведение центра с точки зрения двух противоположных политических критериев. Но в существенных чертах наши выводы сходятся, и в "России на переломе" цитаты из моей "Истории" постоянно сопровождаются ссылками на параллельные места "Записок" Суханова. Его рассуждения и догадки часто неверны; но он - хороший наблюдатель и талантливый писатель. Его характеристики деятелей большей частью верны; его описания - красочны. То, что у нас с ним сходно, есть критика центральных позиций Советов, и это сходство для меня явилось дополнительным доказательством объективности моих собственных суждений. Тем с большей уверенностью я поместил в третьем томе "Histoire de Russie", изданной под моей редакцией, сжатый очерк истории Временного правительства, введя в изложение исключительно одни факты, которые достаточно ясно говорят сами за себя.

   Теперь я вступаю в свои права "мемуариста". Анонимные скобки, касающиеся меня лично, будут здесь раскрыты; позиции партии Народной свободы, защищавшиеся мной, будут подчеркнуты и снабжены комментарием; характеристики лиц, имевших отношение к моей деятельности, будут очерчены более откровенно, чем это допускало безличное изложение. Напротив, ход событий, на почве которого развивалась моя деятельность и который я должен считать достаточно известным, будет дан лишь в самых общих чертах, лишь насколько это нужно для понимания моего изложения. Я не боюсь, что в итоге моя роль окажется преувеличенной, потому что это - роль побежденного, и единственное мое оправдание в том, что я не ответствен за поражение, мной предвиденное.

   Я не имею в виду здесь двух первых месяцев - март и апрель 1917 г., когда я принимал участие во власти первого состава Временного правительства и когда мне приходилось вести активную борьбу на три фронта: оборона против циммервальдизма за сохранение общей внешней политики с союзниками, против стремлений Керенского к усилению его собственной власти и за сохранение полноты власти правительства, созданного революцией. Во всех трех направлениях мои усилия оказались тщетными, и я принужден был выйти из состава правительства. Но на этом не кончилась моя политическая деятельность. Мои партийные единомышленники остались у власти - и, уже ввиду общей уверенности социалистов, что русская революция есть революция "буржуазная", должны были остаться в правительстве при всех трех дальнейших коалициях "цензовых" элементов с социалистами, меняясь только в составе. В качестве председателя Центрального комитета партии я должен был принимать участие в подготовке и в осуществлении всех этих перемен, за исключением последней. Точно так же я участвовал и в выступлениях политических организаций, окружавших правительство, и в двух представительных собраниях, организованных второй и третьей коалицией в Москве и в Петрограде с целью (хотя и недостигнутой) поддержать падавший авторитет этих коалиций. Противник Керенского, я принужден был здесь поддерживать его, как единственный сохранившийся обломок общенациональной власти, созданной революцией.

   Для большей ясности последующего изложения я приведу здесь хронологические даты четырех составов Временного правительства, сменившихся за восемь месяцев его существования, а также даты продолжительных кризисов власти, отделивших первую коалицию от второй и вторую от третьей.

  

   1. Правительство первого состава: март и апрель (2, III-5, V, 1917).

   2. Первая коалиция с социалистами: май-июнь (6, V-2, VII, 1917).

   3. Кризис первой коалиции: июль (2, VII-25, VII, 1917).

   4. Вторая коалиция с социалистами: август (25, VII-26, VIII, 1917).

   5. Кризис второй коалиции: сентябрь (27, VIII-24, IХ, 1917).

   6. Третья коалиция с социалистами: октябрь (24, IX-25, X, 1917).

  

   Как видим, июль и сентябрь 1917 г. прошли в состоянии кризисов власти: июль - вследствие первых (неудачных) восстаний большевиков, сентябрь - в подготовке ими последнего (удачного) восстания. Только первый состав и первая коалиция продержались у власти по два месяца. Две последние коалиции просуществовали без кризисов только по одному месяцу. Два упомянутых собрания, долженствовавших подкрепить власть второй и третьей коалиции, заседали: первое в Москве - от 12 до 15 августа, второе в Петрограде ("Совет республики" или "предпарламент") - от 24 сентября до 25 октября - дня захвата власти большевиками. Керенский - та "национальная" ось, около которой совершаются все эти перемены, постепенно усиливает титулы своей власти - по мере того как падает его авторитет. Пост министра юстиции в первом составе правительства он меняет на пост военного и морского министра первой коалиции; во второй он становится премьером вместо князя Львова, а после победы над генералом Корниловым, во время второго кризиса, принимает звание Верховного главнокомандующего и окружает себя "директорией" ближайших приверженцев; наконец, в третьей - и последней - коалиции он тщетно ищет поддержки "цензовых" элементов и создает искусственное представительство партий. Борьба с Корниловым за диктатуру составляет кульминационный пункт его усилий удержаться у власти - и крутой переход к сдаче большевикам.

  

  

   В чьи руки досталась всероссийская власть первого правительства, "выбранного русской революцией"? Сравнивая его состав со списками, исходившими из разных общественных кругов, мы видим, что он был далеко не случайным. Случайным в нем был в известной степени элемент, введенный в качестве представительства различных фракций прогрессивного блока. Один момент могло казаться, что и "лидерство" блока займет соответствующее место в кабинете министров. Но это был очень короткий момент, и это только могло "казаться". Отражение этого можно, пожалуй, найти на первых страницах "Записок" Суханова, в некоторых выражениях Шульгина, - может быть, в нашем Центральном комитете. Но знающие меня близко могут удостоверить, что я никогда не стремился сам занять первое место. Если иногда я на нем и оказывался, то так слагались обстоятельства, и я принимал свершившийся факт как исполнение моего общественного долга. Обстоятельства при создании Временного правительства сложились гораздо иначе, и я принял в нем ту долю влияния и власти, которую приписывало мне единодушное общественное мнение. В общем итоге эта доля была невелика: она оказалась меньше, чем я хотел бы. И я с самого начала решил было сделать отсюда соответствующий вывод, но сделал его только позднее, после сделанного опыта, - и, как увидим, не без борьбы. Моей вины в уходе от власти не было.

   Но это откровенное объяснение - между прочим. Характеристику состава Временного правительства надо начать с тех, кому должно было принадлежать по праву первое место или кто к нему стремился и достигал этого фактически. A tout seigneur - tout honneur {По месту и почет.}. Начну с главы правительства, с князя Г. Е. Львова.

   Я уже упомянул о своем разочаровании при первой встрече с князем Львовым в роли премьера. Нам нужна была во что бы то ни стало сильная власть. Этой власти князь Львов с собой не принес. В себе, как и в русском народе, по словам его биографа, он "ощущал, как хорошее и желанное... смиренство, миротворчество, доброту, терпеливое несение креста". Он "не умел и не хотел различать в народной толпе сподвижников Пугачева и Стеньки Разина. Зависть, злоба, жестокость, дикость, склонность к анархии и бунтарству оставались для него почти незамеченными; эти свойства скользили по его вниманию". "Такие воззрения он принес с собой и на место председателя Совета министров". Что это была его давняя черта, видно из сообщенных выше черт его биографии. Тот же биограф, ближайший помощник и восторженный поклонник князя Львова, описал нам впечатления Львова при посещении духоборов в Канаде в 1909 г. Он очутился перед огромным коллективным хозяйством, созданным, при американских условиях, Петром Веригиным, царем и богом этой общины. Местные власти считали Веригина шарлатаном, который обирает своих "рабов". Князь Львов писал: "Глядя на духоборческую общину среди канадских фермеров, невольно проникаешься чувством гордости русским именем, внутренним достоинством того народа, который мог выделить из своей среды такой благородный отпрыск, полный энергии и идеализма". А вот комментарий его спутника: "Всякая медаль имеет оборотную сторону. Но когда дело касалось русского народа, князь Львов не умел ее видеть... Факты отрицательного характера, наблюдаемые тут же, не имели власти над Г. Е. Они скользили по его сознанию, не оставляя никакого следа".

   С этими своими свойствами князь Львов оказал России плохую услугу. Ни на кресле премьера, ни в роли министра внутренних дел он был не на своем месте. Здесь, вместо привычного и любимого "дела", в которое он с таким успехом вкладывал свои лучшие качества, - очередным "делом" была ненавистная для него "политика". Сперва он растерялся и приуныл перед грандиозностью свалившейся на него задачи; потом "загорелся" всегдашней верой и ударился в лирику. "Я верю в великое сердце русского народа, преисполненного любовью к ближнему, верю в этот первоисточник правды, истины и свободы. В нем раскроется вся полнота его славы, и все прочее приложится". Так говорил он журналистам. И после почти двухмесячного опыта, в заседании четырех Дум, 27 апреля, он кончал свою одушевленную речь цитатой поэта: "Свобода, пусть отчаятся другие; я никогда в тебе не усомнюсь". Это упорство в вере дорого обошлось и ему самому, когда наступило разочарование. После его ухода из правительства тот же биограф Полнер виделся (9 июля) с князем Львовым. "Я не сразу узнал Г. Е. Передо мною сидел старик, с белой как лунь головой, опустившийся, с медленными, редкими движениями... (Он) казался совершенно изношенным. Не улыбаясь, он медленно подал мне руку" и сказал очень серьезно: "Мне ничего не оставалось делать. Для того чтобы спасти положение, надо было бы разогнать Советы и стрелять в народ. Я не мог этого сделать. А Керенский это может". И князь Львов, уходя, сам предложил в свои заместители - Керенского (который, впрочем, тогда уже в этой рекомендации не нуждался).

   Не сумев проявить сильной власти, он передал эту миссию человеку, который тоже не сумел ее создать, но, по крайней мере, сумел ее симулировать. И прежде всего, сделал это в составе первого кабинета, покорив своей воле волю князя Львова.

   Мы, члены Думы, знали Керенского давно и были знакомы с приемами его самовозвеличения. Он умел себя навязать вовремя. Мы не знали только, что из привычки это стало системой, и мне пришлось самому создать для него новый плацдарм, пригласив его занять пост министра юстиции. Я рассказал эпизод с арестом Щегловитова, в котором Керенский без труда сломил волю Родзянки, и другой эпизод, в котором он проскочил к власти через Совет рабочих депутатов {Керенский получил приглашение войти в состав Временного правительства и принял его, вопреки постановлению Совета рабочих депутатов, и после того обратился к Совету с просьбой о санкции принятия им поста министра юстиции. Прим. ред.}. В составе правительства он продолжал эти упражнения - на мне. Один из таких эпизодов рассказан В. Д. Набоковым, который запомнил его отчетливее меня самого, и я его процитирую. В закрытом ночном заседании правительства в Мариинском дворце я сказал, что германские деньги были в числе факторов, содействовавших перевороту. "Керенский, по своему обыкновению, нетерпеливо и раздраженно ходил из одного конца зала в другой... Он вдруг остановился и оттуда (из далекого угла залы) закричал: "Как? Что вы сказали? Повторите!" Милюков спокойно и, так сказать, увесисто повторил свою фразу. Керенский словно осатанел. Он схватил свой портфель и, хлопнув им по столу, завопил: "После того, как господин Милюков осмелился в моем присутствии оклеветать святое дело великой русской революции, я ни одной минуты здесь больше не желаю оставаться". С этими словами он повернулся и стрелой вылетел из залы. За ним побежал Терещенко и еще кто-то из министров, но, вернувшись, они сообщили, что его не удалось удержать и что он уехал домой... Милюков сохранил полное хладнокровие и на мои слова ему: "Какая безобразная и нелепая выходка!" - отвечал: "Да, это обычный стиль Керенского. Он и в Думе часто проделывал такие штуки". Никто из оставшихся министров не высказал ни одного слова по поводу фразы, вызвавшей негодование Керенского, но все находили, что его следует сейчас же успокоить и уговорить... Кто-то, кажется Терещенко, сказал, что к Керенскому следовало бы поехать князю Львову. Другие с этим согласились. Милюков держался пассивно, - конечно, весь этот инцидент был ему глубоко противен. Князь Львов охотно согласился поехать "объясниться" с Керенским. Конечно, все кончилось пуфом". Я припоминаю другой случай, в котором министерство не смогло остаться пассивным и было принуждено принять мою сторону. Керенский, часто выбегавший в соседнюю залу, где его ждали журналисты, сообщил им для печати, что Временное правительство готовит ноту к союзникам о целях войны. Так как никакой такой ноты я не готовил, я потребовал, чтобы Временное правительство опровергло это сообщение печати. Выдумка была налицо, и опровержение правительства было напечатано (14 апреля). Форсировать мои намерения Керенскому не удалось, но цель его была именно такова. Эти два случая столкновения двух воль не были единичными и обыкновенно не кончались благополучно для Керенского. Отсюда, вероятно, и вытекало то отношение ко мне Керенского, о котором свидетельствует Набоков. "Милюков был его bЙte noire {Объект ненависти.} в полном смысле слова. Он не пропускал случая отозваться о нем с недоброжелательством, иронией, иногда с настоящей ненавистью". Что касается моего отношения к Керенскому, я скоро научился считать его показное величие, его диктаторскую позу величайшим несчастьем для русской революции. Но В. Д. Набоков прав, что "личные (мои) чувства и отношения в ничтожнейшей степени отражались на (моем) политическом поведении: оно ими никогда не определялось. Совсем наоборот - у Керенского. Он весь был соткан из личных импульсов". Когда дело дошло до моего ухода из правительства, именно Керенский в заседании правительства предоставил себе удовольствие объявить мне, что "семь членов" правительства решили (в моем отсутствии) переместить меня в министерство народного просвещения (заведомо неприемлемое для меня условие). Кто были эти "семеро"? Конечно, прежде всего "триумвират" Керенского, Некрасова и Терещенко. Затем двое правых, совершенно порабощенных авторитетом Керенского, Влад. Львов и Годнев. Наверное, не приняли участия в этом сговоре мои друзья к.-д., Шингарев и Мануйлов. Кто же были остальные двое (не считая Гучкова, уже ушедшего, и меня самого, десятого члена правительства)? Остаются А. И. Коновалов, личный и политический друг Керенского, потом перешедший к к.-д., и... князь Львов, подчинившийся его влиянию и предоставивший Керенскому объявить мне общее решение. Это распределение голосов лучше всего характеризует степень и пределы влияния Керенского в правительстве первого состава. Не успев еще стать "сильной властью" в государстве, Керенский, несомненно, уже достиг сильной власти в правительстве.

   Кто еще, кроме премьера и Керенского, мог претендовать на "сильную власть"? Я ожидал ее проявления от Гучкова. Но, после князя Львова, это было вторым моим разочарованием. Во Временном правительстве Гучков не поддержал своей прежней репутации. Я ожидал встретить в нем союзника. Но он, как уже замечено, держал себя в стороне, не часто участвовал в заседаниях кабинета и, очевидно, вел свою собственную линию. Она была не такова, чтобы я мог на нее опереться. Отчасти это объясняется его болезненным состоянием. Несколько раз правительство принуждено было устраивать заседания у его постели. Но главным образом приходилось объяснять это ослабление воли его пессимизмом по отношению к совершившемуся. Наблюдения Набокова в этом отношении совершенно правильны. "Гучков с самого начала в глубине души считал дело проигранным и оставался только par acquit de conscience {Для успокоения совести.}. Ни у кого не звучала с такой силой, как у него, нота глубочайшего разочарования и скептицизма, поскольку вопрос шел об армии и флоте. Когда он начинал говорить своим негромким и мягким голосом, смотря куда-то в пространство слегка косыми глазами, меня охватывала жуть, сознание какой-то полной безнадежности. Все казалось обреченным". Со мной Гучков был менее откровенен - или потому, что вообще был замкнутым человеком, или потому, что я не был одержим тогда таким крайним пессимизмом. Я считал возможным бороться. Он меня в моей борьбе не поддержал. Мало того, махнув рукой на окончательный исход и передоверив работу своему старому другу, генералу Поливанову, он без особого усилия сдал те позиции, которые я считал возможным защищать в коренном вопросе о войне и мире. Скрывая от меня то, что делалось в его министерстве, он готовил мне, вопреки нашему соглашению, сюрприз своего преждевременного ухода. Словом, ни "сильной", ни вообще какой-нибудь власти я с этой стороны не встретил.

   От остальных членов правительства я и не ожидал чего-либо особенного. Из трех моих политических единомышленников я тогда уже имел основание считать Н. В. Некрасова попросту предателем, хотя формального разрыва у нас еще не было. Я не мог бы выразиться так сильно, если бы речь шла только о политических разногласиях. Мы видели, что он вел, по существу, республиканскую линию. Это было - его дело. Не упоминаю и о той "подземной" войне против меня во фракции, которая оставалась мне неизвестной и о которой рассказал Набокову Шингарев. Хуже было то, что Некрасов, видя быстрый рост влияния Керенского, переметнулся к нему из явно личных расчетов. Он был, конечно, умнее Керенского и, так сказать, обрабатывал его в свою пользу. По впечатлению Набокова, мало его знавшего вначале, "его внешние приемы подкупали своим видимым добродушием", "он умел казаться искренним и простодушным", но "оставил впечатление двуличности - маски, скрывающей подлинное лицо". Вопреки Набокову, "первой роли играть" он не мог - и даже, не желая рисковать, к ней и не "стремился". Он более способен был играть роль наушника, тайного советчика, какой-нибудь Иminence grise {Серое преосвященство.}. Он слишком долго цеплялся за колесницу временного победителя и сам свел на нет свою политическую карьеру, когда пришлось прятаться от достигнутого успеха. С этими качествами он пригодился на вторые роли и у большевиков.

   По отношению к остальным членам правительства я отсылаю читателя к ярким и метким характеристикам В. Д. Набокова {Архив русской революции, т. I: "Временное правительство". Богатая содержанием статья В. Д. Набокова составляет необходимое пособие при ознакомлении с составом и с первоначальной деятельностью первого правительства революции. Прим. авт.}. С ними трудно спорить даже тогда, когда они кажутся не совсем справедливыми. Так, с высоты своего культурного уровня и строгой научной подготовки Набоков трактует провинциализм и дилетантизм Шингарева и расходится со мной в коренном вопросе войны и мира. Но он так хорошо и сердечно относится к моему ближайшему другу и так преувеличенно оценивает меня лично, что ничего, кроме желания "сказать правду", нельзя усмотреть в этих характеристиках. Его оценка Годнева и В. Львова - деятелей, выдвинутых исключительно Думой, - жестока, но также правдива. Я хотел бы только подчеркнуть еще связь между Керенским и Некрасовым и двумя неназванными министрами, Терещенко и Коноваловым. Все четверо очень различны и по характеру, и по своему прошлому, и по своей политической роли; но их объединяют не одни только радикальные политические взгляды. Помимо этого, они связаны какой-то личной близостью, не только чисто политического, но и своего рода политико-морального характера. Их объединяют как бы даже взаимные обязательства, исходящие из одного и того же источника. В политике оба последние министра - новички, и их появление в этой среде вызывает особые объяснения. Киевлянин Терещенко известен Набокову как меломан в петербургских кругах; другой "министр-капиталист", почти профессиональный пианист, ученик Зауэра, - на линии московского мецената. Терещенко берет, по ассоциации со своими капиталами, портфель министерства финансов; потом, столь же неожиданно, он становится дипломатом, без всякой предварительной подготовки. Природный ум и хорошее воспитание его выручают. Мой антагонист и преемник, он потихоньку ведет мою же политику, успешно надувая Совет рабочих депутатов, но к концу постепенно освобождается от своего левого гипноза и даже разрывает с Керенским. Фабрики фирмы Коноваловых славятся блестящей постановкой рабочего вопроса, и А. И. Коновалов с большим основанием занимает пост министра торговли и промышленности. Но он еще скорее рвет с марксистским социализмом, переходит к нам, к.-д., - в момент крайней опасности для Керенского вдруг оказывается (в третьей коалиции) на посту его заместителя, отнюдь не имея для этого поста ни личных, ни политических данных. Дружба идет за пределы общей политики. Из сделанных здесь намеков можно заключить, какая именно связь соединяет центральную группу четырех. Если я не говорю о ней здесь яснее, то это потому, что, наблюдая факты, я не догадывался об их происхождении в то время и узнал об этом из случайного источника лишь значительно позднее периода существования Временного правительства.

   От состава первого Временного правительства перехожу к его деятельности в первое время. Она носит двоякий характер. С одной стороны, руководимое желанием дать стране первые основы демократического строя и связанное своим соглашением с Советом р. и с. депутатов, правительство спешит приготовить и опубликовать основные акты нового порядка. В этом отношении его работа облегчена богатым материалом законопроектов, давно уже разработанных законоведами партии Народной свободы и залежавшихся в Государственных Думах всех созывов. С другой стороны, правительство утопает в массе вопросов, возникающих ежедневно и требующих немедленного решения. В Думах это называлось "вермишелью", и с решениями не торопились; здесь ждать было нельзя, так как эти мелочи были связаны с созданием нового порядка. Министры собирались каждый день, днем и вечером; составлять повестки и готовить доклады было некогда. В. Д. Набоков взял на себя трудную задачу "управляющего делами", но упорядочить ход дел ему удалось далеко не сразу. Князь Львов оказался неудачным председателем: он не был в состоянии руководить прениями и большей частью молчал, не имея своего мнения. Единственный голос власти в заседаниях принадлежал Керенскому, перед которым председатель совершенно стушевывался. "Часто было похоже на какое-то робкое заискивание", - замечает Набоков. Мои стычки с Керенским приводили обыкновенно все собрание в конфуз и в состояние нерешительности. Нужны были особенные усилия, чтобы заставить собрание высказаться. Протоколов прений и голосований не велось с сознательным намерением сохранить фикцию единства правительства. Впрочем, прения, часто горячие, велись только по принципиальным вопросам в конце вечернего заседания, когда канцелярия удалялась. На дневные заседания министры приходили, уже утомленные работой в своих министерствах, опаздывали и в полусне выслушивали очередные доклады, не зная заранее их содержания.

   Из основных актов, изданных уже в течение первого месяца деятельности правительства, упомяну опубликование программы и всеобщую амнистию (6 марта), отмену прежней администрации (7-е), отмену смертной казни (12-е), обращение к крестьянам (17-е), отмену всех национальных и религиозных ограничений (20-е), создание особого совещания для выработки избирательного закона в Учредительное собрание (25-е); затем, по национальным вопросам - отмену всех нарушений финляндской конституции (6-е), провозглашение независимости Польши, первые меры для удовлетворения украинских стремлений (19-е). К некоторым из этих актов придется вернуться. Здесь я остановлюсь только на одном, связанном с деятельностью министерства внутренних дел.

   В своем ведомстве князь Львов был особенно угнетен и растерян. Ему предстояло изменить всю систему управления Россией. А сделать это сразу было, очевидно, невозможно. Тем не менее князь Львов на это решился. 5 марта он разослал по телеграфу циркулярное распоряжение Временного правительства: "Устранить губернаторов и вице-губернаторов от исполнения обязанностей", - передав временно управление губерниями председателям губернских земских управ - в качестве правительственных комиссаров. Пришлось сразу же признать, что мера эта была крайне необдуманна и легкомысленна - даже с политической точки зрения. Председатели управ были часто реакционерами, а иные губернаторы - либералами. Кроме того, отмена на местах законной власти вызывала путаницу во всех низших органах управления. В министерство посылались запросы: как быть? Приехали новые начальники за инструкциями, что делать. Князь Львов был застигнут врасплох. Никаких однообразных инструкций он дать не мог. И он прикрылся своей идеологией. Через день (7 марта) он дал интервью печати: "Назначать никого правительство не будет... Это - вопрос старой психологии. Такие вопросы должны решаться не в центре, а самим населением... Пусть на местах сами выберут". А дальше следовала обычная идеализация князя Львова. "Мы все бесконечно счастливы, что нам удалось дожить до этого великого момента, что мы можем творить новую жизнь народа - не для народа, а вместе с народом... Народ выявил в эти исторические дни свой гений!"

   Что же это означало? В провинции, вслед за столицей, "народ", вместо самоупразднившейся власти, действительно, уже создал свои самочинные организации в виде всевозможных "общественных комитетов", "советов" и т. д. Львов усмотрел в них "фундамент" будущего самоуправления и объявил правительственных "комиссаров" не "высшей инстанцией", а "посредствующим звеном" между центральной властью и этими "органами". Такая санкция власти, разумеется, еще усилила и оправдала продукты "революционного правотворчества". Власть на местах вообще исчезла, как исчезли жандармы и полицейские в Петрограде. Партийные организации приобрели могущественное средство пропаганды самочинных действий.

   Я очень подозреваю в этих необдуманных шагах влияние молодого Д. М. Щепкина, сделавшегося из товарища главноуправляющего Земским союзом товарищем министра внутренних дел. Конечно, так продолжаться не могло. Рядом с Д. М. Щепкиным трудился на помощь князю Львову более квалифицированный работник, H. H. Авинов, родственник по жене И. П. Демидова (они были женаты на дочерях влиятельного земца Новосильцева, у которого собирались первые земские съезды 1905 г.). И в конце второго месяца, 25 апреля, правительство могло сообщить, что "уже изданы постановления о выборах в городские думы и о милиции. Будут изданы в самом непродолжительном времени постановления о волостном земстве, о реформе губернских и уездных земств, о местных продовольственных органах, о местном суде и об административной юстиции". Подготовленное Временным правительством первого состава управление так и осталось недостроенным зданием.

  

  

   Итак, я получил во Временном правительстве первого состава пост министра иностранных дел, давно намеченный для меня общественным мнением и мнением моих товарищей. Мое положение казалось очень прочным, да оно таковым и было - вначале. Про меня говорили, что я был единственным министром, которому не пришлось учиться на лету и который сел на свое кресло в министерском кабинете на Дворцовой площади как полный хозяин своего дела. Я, кажется, был также единственным, который не уволил никого из служащих. Я ценил заведенную машину с точки зрения техники и традиции. Я знал, что в составе служащих есть люди, не разделяющие моих взглядов на очередные вопросы внешней политики, но не боялся их влияния на меня и полагался на их служебную добросовестность. Я собрал всех служащих при вступлении в министерство и указал им на единство нашей цели и на необходимость считаться с духом нового режима.

   Я, конечно, не считал это министерство "легким", как Штюрмер. Я хотел сам входить во все, и масса времени уходила на ознакомление с текущим материалом, с ежедневной корреспонденцией, с расшифровками "черного кабинета", не говоря уже о приемах нужных и ненужных посетителей и просителей. Часть дня уходила на ежедневные беседы с послами. У меня собирались Бьюкенен, Палеолог и Карлотти. Сполайкович тоже добивался участия в этих свиданиях, но "европейские" союзники хотели со мной беседовать наедине, и сербу я назначал отдельные свидания. Напомню, что дважды в день я участвовал в заседаниях министров, которые посещал аккуратно, а среди дня еще находил время заехать в редакцию "Речи", чтобы осведомить сотрудников о наиболее важных новостях дня и сговориться о проведении нашей точки зрения.

   При всем том я сам не считал своего положения прочным - дальше скажу почему - и не собирался переезжать в роскошную квартиру министерского помещения, занимавшуюся H. H. Покровским. Так как иногда приходилось работать в министерстве далеко за полночь, я велел поставить себе кровать в маленькой комнатке для служащих, по другую сторону коридора, и оставался там ночевать, обеспечив себе утренний стакан чая. Так сложилось мое ежедневное времяпрепровождение за эти два месяца моей министерской деятельности.

   Перехожу теперь к элементам непрочности положения. Мы все, решительно во всех областях жизни, получили тяжелое наследство от низложенного режима. Об этом достаточно говорилось раньше. К прежним затруднениям прибавились теперь новые, созданные специальной идеологией нового строя. В области экономической, финансовой, административной, в особенности социальной и национальной, нас ждали трудноразрешимые проблемы. Но не все они выдвинулись сразу на первую очередь. На первом плане стоял, напротив, с самого начала революции коренной вопрос о войне и мире, ближе всего касавшийся именно меня и военного министра. Мы знали, что старое правительство было свергнуто ввиду его неспособности довести войну "до победного конца". Именно эта неспособность обеспечила содействие вождей армии при совершении переворота членами Государственной Думы. Считалось, что освобождение России от царского гнета само по себе вызовет энтузиазм в стране и отразится на подъеме боеспособности армии. В первые моменты эта надежда разделялась и нашими союзниками - по крайней мере, левой частью их печати и общественного мнения. Но это длилось недолго и у них, и тем более у нас. Мы знали, что затянувшаяся война, в связи с расстройством снабжения, утомила и понизила дух армии. Последние наборы давали материал, неспособный влить в армию новое настроение. Так называемые "запасные" батальоны новобранцев, плохо обученные и недисциплинированные, разбегались по дороге на фронт, а те, которые доходили, в неполном составе,- по мнению регулярной армии, лучше бы не доходили вовсе. Раньше чем они прочли номер "Окопной правды" - листка, разбрасывавшегося в окопах на германские деньги с целью разложить армию, - и раньше чем появились в ее рядах в заметном количестве свои, русские агитаторы, процесс разложения уже зашел далеко в солдатских рядах. Десять дней спустя после создания правительства генерал Алексеев уже писал Гучкову, что он не в состоянии исполнить обязательство, принятое перед союзниками на совещаниях в Шантильи 15-18 ноября 1916 г. и в Петрограде в феврале 1917 г.:

   "Мы приняли обязательство не позже как через три недели после начала наступления союзников решительно атаковать противника... Теперь дело сводится к тому, чтобы, с меньшей потерей нашего достоинства перед союзниками, или отсрочить принятые обязательства, или совсем уклониться от исполнения их... Уже пришлось сообщить, что мы можем начать активные действия не раньше первых чисел мая... Придется высказать, что раньше июля они не могут на нас рассчитывать". И с противной стороны, генерал Людендорф свидетельствовал в своих воспоминаниях: "Если бы русские атаковали нас хотя бы с небольшим успехом в апреле и мае 1917 г., ... борьба была бы для нас необычайно трудной... Представляя себе, что русские успехи в июле имели бы место в апреле и мае, я не знаю, как справилось бы Верховное командование с положением... Только русская революция спасла нас в апреле и мае 1917 г. от тяжелого положения".

   Естественно, возникал вопрос: может ли Россия вообще продолжать войну? А если не может, то может ли она продолжать прежнюю политику? Оба вопроса, военный и дипломатический, тесно связывались вместе. Но так обнаженно они никогда не ставились. Поставить их так - значило бы выйти из войны посредством сепаратного мира. А это рассматривалось как позор, несовместимый с честью и достоинством России. И когда, в конце восьмимесячного периода существования Временного правительства, военный министр Верховский осмелился намекнуть на возможность сепаратного мира, он вызвал негодование моего преемника Терещенко и должен был немедленно уйти в отставку. Итак, прекратить войну признавалось возможным только путем заключения общего с союзниками мира. Но как настоять на таком мире, не заставив не только нас, но и их изменить свою политику? А это было, очевидно, невозможно, и защитники такого решения неизбежно попадали в заколдованный круг. В этом была сила моей позиции, и топтание на одном месте после моего ухода показало ее правильность. Надо было неизбежно продолжать и войну, и политику. Положение таким было и таким осталось бы (оно и оставалось таким фактически), если бы не вмешался новый фактор, который обещал разрубить гордиев узел вопроса. Этим фактором было воздействие русского циммервальдизма. Вместо проблемы: "Война или мир" - циммервальдисты (а такими признавали себя вначале и Керенский и Церетели) провозгласили лозунг: "Война - или революция". Циммервальдец Мартов, кажется, первый формулировал этот лозунг в воззвании к трудящимся массам всего мира, принятом на экстренном собрании всех находившихся в Швейцарии единомышленников в Берне, куда был перенесен центр будущего Третьего Интернационала. "Или революция убьет войну, или война убьет революцию" - так развертывался этот лозунг. Если война убьет революцию - это значит победит реакция, "контрреволюция". Если революция победит войну - а это возможно только в международном масштабе,- то, значит, революция достигла своей последней цели. Такая постановка была нереальна, как и мировой переворот; но для русских полу- или четверть циммервальдцев нереальность ее скрывалась в туманной дали, а между тем новая формула открывала возможность какого-то нового решения. Убедить союзников в этой возможности было делом международного пролетариата. Надо было "просто" изменить их взгляд на "цели войны".

   В такой постановке циммервальдский лозунг появляется у нас в первые же дни революции. В первом же номере советского органа "Известия", в манифесте ЦК большевиков мы находим его в развернутом виде. "Немедленная и неотложная задача Временного правительства (тогда еще не успевшего создаться),- диктуют "Известия",- войти в сношения с пролетариатом воюющих стран для революционной борьбы народов всех стран против своих угнетателей и поработителей, против царских правительств и капиталистических клик,- и немедленного прекращения кровавой человеческой бойни, которая навязана порабощенным народам". Большевики знали, о чем они говори