Павлищев Лев Николаевич - Воспоминания об А. С. Пушкине

ал на Кавказ, несмотря на просьбы приятеля, Павла Воиновича Нащокина, погостить в белокаменной подольше.

   Приняв же второе предложение Пушкина, 21 апреля 1830 года, будущая теща в то же время не упускала из вида и прошлогодних толков, подкреплявшихся, по-видимому, спорными беседами с женихом.

   Сообщив все это Ольге Сергеевне в Михайловском, брат ее выразился, что Наталья Ивановна часто принимала его далеко не радушно (elle me recevait bien souvent comme l'embleme de la fideiite dans un jeu de quilles), заводила с ним ссоры ни за что ни про что (des querelles d'al-lemand) и под разными пустяшными предлогами отложила тогда свадьбу до сентября, затем, как известно, до февраля следующего года, а дед невесты, Афанасий Николаевич, бомбардировал Александра Сергеевича разными скучнейшими поручениями по своим денежным делам и ходатайствам*.

   ______________________

   * О денежной субсидии писчебумажной фабрике при селе Полотняный Завод Медынского уезда Калужской губернии. В 1830 г. отец невесты Пушкина, Николай Афанасьевич, был очень болен, почему дед ее Афанасий Николаевич и был настоящим главою семейства.

   ______________________

  

   Впрочем, Пушкин сообщил свои неприятности только моей матери и Петру Александровичу Плетневу, ни промолвив ни Сергею Львовичу, ни Надежде Осиповне. В конце же августа, будучи огорчаем образом действий Натальи Ивановны и сомневаясь в успехе, дядя Александр сообщает письменно невесте, Наталье Николаевне, следующие мысли*:

   ______________________

   * См. т. VIII, изд. Суворина, Соч. Пушкина, стр. 378.

   ______________________

  

   "Если ваша мать решилась расторгнуть нашу свадьбу и вы согласны повиноваться ей, я подпишусь под всеми мотивами, какие ей будет угодно привести мне, даже и в том случае, если они будут настолько основательны, как сцена, сделанная ею мне вчера, и оскорбления, которыми ей угодно было меня осыпать. Может быть, она права - и я был неправ, думая одну минуту, что я был создан для счастия. Во всяком случае, вы совершенно свободны; что же до меня, то я даю вам честное слово принадлежать только вам или никогда не жениться".

   Коснувшись переданных мне матерью сведений о размолвках Пушкина с будущей тещей, я поневоле отступил несколько от последовательного изложения, к которому и возвращаюсь.

   Как посмотрела Надежда Осиповна на известие о помолвке сына - сказать не могу, так как ничего не слышал об этом от моей матери. Знаю только, что мой дед, получив от Александра Сергеевича окончательное письменное извещение о том, что он сделался женихом, был вне себя от радости и сию же минуту поскакал к дочери сообщить, под строжайшим, однако, секретом, отрадную весть и позвать ее к себе на семейный обед; но в то же время, опасаясь нахлобучек Надежды Осиповны, огорчил как нельзя более мою мать, обойдя приглашением Николая Ивановича. Кроме дочери, Сергей Львович пригласил находившегося тогда в Петербурге князя Петра Андреевича Вяземского, умолчав ему, однако, о причине экстренной трапезы; на обед явился и дядя Лев, сопровождаемый своим другом Соболевским. Оба они тоже еще ничего не знали.

   В конце обеда торжествующий хозяин приказывает раскупорить вторую сверхштатную бутылку шампанского и, возвысив голос, читает письмо сына. Принимая поздравления и пожелания и обнимая гостей, нервный хозяин плакал и смеялся...

  

   Весною 1830 года положение моего отца было незавидным и в экономическом и в служебном отношении. Не получая из обещанных тестем средств ни копейки, он, кроме весьма ограниченного жалованья в качестве чиновника Иностранной коллегии, не имел никаких постоянных источников дохода; литературные труды не представляли ему верного обеспечения, несмотря на довольно значительный спрос переведенных им романов; окончены были также его командировки в следственную комиссию над польскими мятежниками и в архив Главного штаба для пересмотра документов по турецким войнам; затем впереди не предстояло никаких шансов выпутаться из финансовых невзгод, почему Соболевский и советовал ему хлопотать о должности консула в Греции, но, как я уже говорил в первых главах моей хроники, старания не увенчались успехом. Вместо ожидаемого, отец получил должность столоначальника по турецким делам в Азиатском департаменте, а затем должность заведующего библиотекой того же департамента.

   Но он, не унывая, работал изо всех сил: продолжая сотрудничество в газете Дельвига, занимался переводами и, несмотря на все разочарования, подготовлялся к дипломатической деятельности, тщательно изучая языки - новогреческий, турецкий и персидский.

   Мать моя опасалась, подобно мужу, денежных долгов хуже огня; а потому весной того же года решилась, без дальних околичностей, заявить Сергею Львовичу, что коль скоро он не может облегчить положение ее и зятя, то дозволил бы ей провести лето в Михайловском. Дед согласился, и в июне Ольга Сергеевна туда уехала. Отец же, оставаясь на городской квартире, отдал две комнаты внаймы одному из товарищей по службе.

   Здоровье матери, во время пребывания ее в Михайловском, значительно поправилось, а общество ее соседей - Вульфов и Ганнибалов, было ей как нельзя более приятно.

   К этому же времени относятся письма к ней деда и бабки из Петербурга, откуда они выехали в деревню позже. Привожу в переводе на русский язык те из них, в которых говорится главным образом о Пушкине.

   В письме от 19 июля бабка сообщает:

   "Александра здесь еще нет, а госпожа Малиновская, приехавшая вчера из Москвы, сказала мне, что он очень озабочен; впрочем, его надо ожидать с минуты на минуту; он должен был отправиться после отъезда госпожи Гончаровой в Ростов. Лев едет завтра утром, и мы провожаем его до Царского Села, где находится теперь и Алексей Федорович".

   "Надеюсь, милая Ольга, - пишет между прочим 22 июля Надежда Осиповна, - что деревенский воздух тебе благоприятен, а твое здоровье восстановится совершенно. Александр наконец с нами. Приехал он в прошлую субботу - в тот самый день, в который я отправила на почту мое письмо к тебе. Проведя целый день вместе, мы простились со Львом. Наш храбрый капитан уехал в воскресенье; провожали мы его до Царского, возвратились сегодня ночью и начинаем уже готовиться к отъезду. С нетерпением ожидаю мгновения обнять тебя.

   Свадьба не состоится раньше сентября: говорить об этом с Александром я почти не имела времени: у нас были за обедом гости, днем принуждена была выйти из дома с княгиней Трубецкой, а вечером Александр ушел к себе отдыхать. Он очарован своей Наташей и видит в ней божество. В октябре располагает приехать с нею в Петербург. Александр очень рад, что ты в деревне, надеясь, что это принесет тебе большую пользу, а Михайловский воздух рассеет черные мысли. Вообрази, он совершил летом сентиментальное путешествие в Захарово; отправился туда один, лишь бы увидеть место, где провел несколько годов своего детства. Рассказывал он об имении старика Гончарова, которое можно назвать великолепным. Гончаров предоставляет своей внучке Наталье Николаевне триста душ в Нижнем, а мать - двести душ в Яропольцах. Малиновские отзываются о семействе Гончаровых как нельзя лучше, а по их словам, Наталья Николаевна - ангел. Поручаю тебе передать обо всем этом Прасковье Александровне*, будучи убежденной в ее участи. Не пишу ей сегодня, в надежде скоро с ней увидеться. Прощай, милая Ольга, здесь мне тебя не достает, и приеду в Михайловское тебя увидеть. Трубецкие, Талызины кланяются, а Леон, уезжая, поручил мне очень нежно тебя обнять".

   ______________________

   * Осиповой.

   ______________________

  

   "Александр приехал вчера, - прибавляет к письму бабки Сергей Львович. - Нашел он меня на Невском проспекте, когда я сидел на скамейке, близ Публичной библиотеки. Он только что выходил тогда из кареты, думая отправиться ко мне пешком. Тут стали мы обниматься, размахивать руками, разговаривать и пошли потом рука об руку к нам. Мама была очень удивлена, застав его, когда воротилась домой. Леон уехал в воскресенье, что прочтешь или уже прочла в ее письме. Дай Бог, чтобы мой старший был счастлив с любезной спутницей, которая, не сомневаюсь, постарается доставить ему жизнь, чуждую всяких огорчений, ибо этот славный малый именно создан для того, чтобы его любили. Даю ему часть моего Болдина; тут он хочет скоро ехать да хорошенько его осмотреть. Мое почтение Прасковье Александровне и всем девицам. Сердечно желая увидеть их всех в Тригорском, говоря сущую правду".

   "...Послезавтра мы наверное выезжаем (в Михайловское), - сообщает бабка от 25 июля, - и увидимся скоро, милая Ольга; но прежде отъезда было бы желательно получить письмо от Леона. Александр пробудет здесь недолго; тем не менее, до отъезда в Болдино, он хочет сделать нам визит в Михайловском дня на два. Свадьба состоится в сентябре; думаю возвратиться в Петербург пораньше, чтобы отправиться потом в Москву, потому что нам будут предстоять разные хлопоты. Вот все, что скажу тебе сегодня: следуем за этим письмом. Александр был у Герминии*, а вчера даже был в ее ложе. Простилась я с Трубецкими, которые поручают себя твоей памяти, точно так же, как и Дельвиги. Твой брат тебя обнимает. Спокойна ли ты? Имеешь ли все, что тебе нужно? Впрочем, все это сами увидим, и ставлю тебе, следовательно, праздный вопрос, так как это письмо последнее перед нашей встречей".

   ______________________

   * Фамилии этой знакомой бабка не проставила.

   ______________________

  

   Как видно из этих писем, брат поэта, Лев Сергеевич, по истечении срока своего отпуска выехал из Петербурга обратно на Кавказ - к месту расположения Нижегородского драгунского полка - на другой же день после возвращения дяди Александра и провел с ним не более суток. Путь дяди Льва лежал через Москву, почему Александр Сергеевич, расставаясь с ним в Царском, вручил "храброму капитану" следующее письмо от 20 июля для передачи Наталье Николаевне:

   "Имею честь вам представить моего брата, которого вы находите таким хорошеньким; независимо от того, что он мне брат, но при всем том умоляю вас принять его благосклонно. Мое путешествие было до смерти скучное. Никита Андреевич купил мне бричку, которая сломалась на первой станции - я починил ее булавками; на второй та же история, и так далее. Наконец, я нагнал в нескольких верстах от Новгорода вашего Всеволожского: у него сломалось колесо. Мы окончили путешествие вместе, толкуя много о картинах князя Г. Петербург мне кажется уже довольно скучным, и я рассчитываю сократить мое пребывание здесь, насколько могу. Завтра начнутся мои визиты вашим родным..." и проч.*

   ______________________

   * См. т. VIII Соч. Пушкина, издание Суворина 1887 г., стр. 374.

   ______________________

  

   Когда именно Пушкин заезжал в Михайловское - в последних ли числах июля, или же в первых числах августа, - сказать не могу. Кажется, впрочем, первое вернее, так как Пушкин уже 10 августа выехал из Петербурга в Москву.

   Встретясь в Михайловском с сестрой и вторично с родителями, Александр Сергеевич, как я упомянул выше, рассказал по секрету сестре своей обо всем с ним случившемся. Затем сколько дней он пробыл в Ганнибаловской вотчине - тоже наверно не знаю.

   Между тем Сергей Львович получил частным путем из Москвы известие о внезапной болезни своего брата и задушевного также друга - Василия Львовича. Дед не придавал этому известию особенного значения, а Надежда Осиповна, по-прежнему, не упускала удобного случая подтрунивать над некоторыми странностями, присущими характеру деверя. Одну лишь Ольгу Сергеевну посетило однажды предчувствие, что болезнь ее дяди не простая, - предчувствие, выразившееся в следующем ее - как она называла - пророческом видении, или сне:

   Сон моей матери был такого рода: ей пригрезилось, будто бы Василий Львович появился перед нею в костюме адепта одной из находившихся прежде в Москве лож "вольных каменщиков" (членом которой он в действительности состоял в начале двадцатых годов нынешнего века), одетый в белую мантию с вышитыми масонскими символическими изображениями. Василий Львович - вернее, его призрак - держал в правой руке зажженный светильник, а в левой - человеческий череп.

   - Ольга, - сказал призрак, - я пришел тебе объявить большую радость. Меня ожидает в среду, двадцатого августа, невыразимое счастие. Посмотри на белую мантию: знак награды за мою беспорочную жизнь; посмотри на зажженный в правой руке светильник - знак, что всегда следую свету разума; посмотри и на этот череп - знак, что помню общий конец и разрушение плоти. - На вопрос же племянницы, какое ожидает его счастие, призрак, исчезая, ответил: "ни болезни, ни печали", и ответил, как ей показалось особенно громко, отчего она проснулась и долго не могла опомниться под влиянием противуположных чувств: скорби, страха и радости.

   Не прошло трех недель после описанного сновидения, как Василий Львович Пушкин отошел в вечность, именно в среду 20 августа 1830 года.

  

   По возвращении из Михайловского Александр Сергеевич пробыл в Петербурге очень короткое время. Он отправился в Болдино и на пути своем посетил Москву, где и был свидетелем кончины горячо его любившего дяди поэта Василия Львовича Пушкина, "Нестора Арзамаса"*, который, будучи первым руководителем своих племянников, имел на них, подобно бабушке Марье Алексеевне Ганнибал, самое благотворное влияние и определил Александра Сергеевича в лицей, куда привез его из Москвы.

   ______________________

   * Александр Сергеевич с самых юных лет считал своего дядю искренним другом. Василий Львович очень радовался, когда узнал, что его племянник познакомился с музой в стенах учебного заведения, и написал ему по этому случаю послание, называя юного поэта "братом". На приветствие дяди Александр Сергеевич отвечал в декабре 1816 г., между прочим, следующее, поздравляя с новым годом маститого автора "Опасного соседа":

Тебе, о Нестор Арзамаса,
В боях воспитанный поэт,
Опасный для певцов сосед
На страшной высоте Парнаса,
Защитник вкуса, грозный Вот!
Тебе, мой дядя, в новый год
Веселья прежнего желанье
И слабый сердца перевод -
В стихах и прозою посланье.

"В письме вашем вы назвали меня братом; но я не осмелился назвать вас этим именем, слишком для меня лестным:

Я не совсем еще рассудок потерял,
От рифм вакхических шатаясь на Пегасе:
Я знаю сам себя, хоть рад, хотя не рад...
Нет, нет, вы мне - совсем не брат;
Вы - дядя мой и на Парнасе"...

   ______________________

  

   Василий Львович скончался еще не в очень преклонных летах; он переступил только четырьмя месяцами пятидесятилетний с годом возраст, так как родился 27 апреля 1779 года.

   Александр Сергеевич застал дядю на смертном одре, накануне кончины. Страдалец лежал в забытьи, но, как сообщал дядя в письме Плетневу от 9 сентября того же года, "узнал его, погоревал, потом, помолчав, сказал: "как скучны статьи Катенина""* и более ни слова.

   ______________________

   * Статьи Катенина помещались в "Литературной газете".

   ______________________

  

   При произнесенных умиравшим словах, - говорит в своих воспоминаниях свидетель последних дней Василия Львовича, приехавший тогда из Петербурга князь Вяземский, - Александр Сергеевич вышел из комнаты, чтобы "дать своему дяде умереть исторически; Пушкин, - прибавляет Вяземский, - был, однако же, очень тронут всем этим зрелищем и во все время вел себя как нельзя приличнее".

   Достоверность заявления старинного друга Василия Львовича подтверждается отчасти и вышеозначенным письмом Александра Сергеевича Плетневу, в котором он, приводя слова умиравшего, говорит: "Вот что значит умереть честным воином на пути" le cri de guerre a la bouche (с бранным кликом).

   Дядя Александр искренно оплакивал невозвратимую для него потерю родственника - первого наставника и друга, - причем, опасаясь, что роковое известие может подействовать на Сергея Львовича Бог знает как, написал о случившемся секретно в Тригорское Прасковье Александровне Осиповой, с просьбою подготовить как отца, так и Ольгу Сергеевну исподволь, и в то же время отнюдь не намекать об этом Надежде Осиповне, так как она могла бы проболтаться. Прасковья Александровна выполнила возложенное на нее поручение как нельзя дипломатичнее, на что дядя Александр и выразил ей признательность в сентябре из Болдина в следующих строках:

   "Я очень доволен, что мой отец, благодаря вам, благополучно перенес известие о смерти Василия Львовича. Признаюсь, я очень боялся за его здоровье и его расслабленные нервы".

   Пушкин, немедленно по кончине своего дяди, которому и закрыл глаза, в присутствии сестры покойного Елизаветы Львовны Сонцовой, мужа ее Матвея Михайловича и их дочерей девиц Ольги и Екатерины, принял на себя все распоряжения относительно похорон.

   Вся, что называется, Москва, в которой Василий Пушкин стяжал по своему христианскому добродушию и подвигам благотворительности общую популярность, сопровождала прах его к месту вечного упокоения. Отдать Василию Львовичу последний долг явились депутации от всех местных учебных заведений и литературные деятели всех направлений, как-то: Погодин, Полевые, Дмитриев, Языков, Шаликов, а во время отпевания в церкви Никиты Мученика служивший протоиерей, говоря в прочувствованной проповеди о христианских добродетелях усопшего, указал и на подъятые им труды на пользу отечественного слова.

   Опровержением попавшейся мне под руку немецкой статьи, напечатанной в современном лейпцигском издании "Die Petersburger Gesell-schaft" ("Петербургское общество" (нем.)) за 1880 год, будто бы "дядя Пушкина Василий Львович скончался в качестве дряхлого старика, с произведением Беранже в руках" (Der Oheim Puschkine Wassili Lwowitch starb als Greiss mit dem Beran-ger in den Handen), служит хранящееся у меня французское письмо его племянницы, Ольги Матвеевны Сонцовой, к моей матери. Извлекаю из него в переводе следующие строки:

   "Только сегодня, милая кузина, могу тебе писать. Нет уже на земле нашего ангела! Смерть его меня поразила до такой степени, что я сама тяжело занемогла; кроме того, не решалась первая сообщить тебе весть о жестоком ударе, поразившем всех нас, и Александр, по моему мнению, прекрасно поступил, что поберег Сергея Львовича, передав ему печальную новость через других, с соблюдением всевозможных предосторожностей.

   Покойный расстался с здешним миром как истый христианин. Будучи прикован к смертному одру, дядя не переставал взывать к божественной благости: он просил читать себе Священное Писание, и ни одна мирская мысль его не посещала. А потому в утешительных словах Евангелия он почерпал всю свою безропотность, которая не изменяла дяде до последнего издыхания. Дядю соборовали, и он не подвергся ужасным мучениям агонии"...

   "Бедный Василий Львович Пушкин, - пишет, между прочим, из Остафьева от 25 августа князь Вяземский, - скончался 20-го числа в начале третьего часа пополудни. Я приехал к нему часов в одиннадцать. Смерть уже была на вытянутом лице. Однако узнал меня, протянул уже холодную руку и на вопрос Анны Николаевны*, рад ли он меня видеть (с приезда моего из Петербурга я не видал его), отвечал довольно внятно: "Очень рад". После этого раза два хотел что-то сказать, но уже звуков не было. На лице его ничего не выражалось, кроме изнеможения. Испустил он дух спокойно и безболезненно, во время чтения молитвы при соборовании маслом. Обряда не кончили: помазали только два раза. Накануне он был уже совсем изнемогающий"...

   ______________________

   * Фамилия остается мне неизвестной.

   ______________________

  

   Характеризируя моего деда Василья Львовича, князь Вяземский говорит, "что черты младенческого его простосердечия могут составить любопытную главу в истории сердца человеческого: они придавали что-то смешное личности его, но были очень милы".

   Страсть же автора "Опасного соседа" прочитывать встречному стихи собственного изделия, а также и незлобивость кроткой души его начертал довольно удачно задушевный его приятель и собрат по литературному искусству И.И. Дмитриев в следующих стихах шуточной своей поэмы "Путешествие Василия Львовича Пушкина в Париж и Лондон" (стихи говорятся от имени героя этой баллады, т.е. В.Л. Пушкина):

  

   Я, например, люблю, конечно,
Читать мои куплеты вечно,
Хоть слушай, хоть не слушай их...
Люблю и странным я нарядом,
Лишь был бы в моде, щеголять,
Но словом, мыслью, даже взглядом,
Хочу ль кого я оскорблять?

  

   Моя мать, как я уже говорил, предчувствовала кончину Василия Львовича, а потому не особенно удивилась роковому известию, сообщенному ей Прасковьей Александровной Осиповой, которой и отвечала, что она таинственным образом была уже подготовлена к постигшему ее тяжкому удару.

   Об усопшем мать говорила мне следующее:

   "Дядя мой, Василий, был, могу сказать, ангелом-миротворцем между моими родителями, искренним другом моим и моих братьев, готовым для нас всем пожертвовать, и если бы он, силою судьбы, не был разлучен с нами в те именно минуты, когда его благодетельное слово могло послужить нам спасительным предостережением, то многое было бы этим самым словом предупреждено и устранено, а главное, он сумел бы доказать Надежде Осиповне всю несправедливость ее поступков с Николаем Ивановичем и тем самым избавить меня от нравственных страданий, которые я так долго и так безвинно переносила".

   До начала октября мать оставалась в Михайловском. Отец мой не выезжал из Петербурга. Будучи назначен начальником библиотеки Азиатского департамента, он имел тогда полную возможность изучать греческий и восточные языки, все еще в надежде получить консульское место в Афинах, или Константинополе, или же, по крайней мере, в Тегеране; дальнейшее пребывание его в Петербурге становилось невозможным, при ограниченном жалованье и отсутствии всякой материальной поддержки со стороны Сергея Львовича, а сотрудничество в "Литературной газете" барона Дельвига и переводы иностранных романов если и устраняли до некоторой степени его денежные затруднения, но не представляли собою ничего прочного.

   В конце концов, физическая натура отца, хотя и довольно крепкая, не выдержала: работая без устали по ночам, он в половине сентября заболел серьезно. Тут-то явились к нему на выручку барон Дельвиг и Петр Александрович Плетнев, неоднократно доказывавшие ему на деле свое особенное расположение. Дельвиг привел к нему доктора-специалиста и снабдил отца заблаговременно значительным гонораром за подготовленные и предположенные журнальные статьи, а Петр Александрович, приняв также к сердцу физические страдания отца, который, не желая тревожить жену, не писал ей о своей болезни ни полслова, счел необходимым, тайно от больного, уведомить по почте от себя Ольгу Сергеевну обо всем подробно, вследствие чего она выехала из Михайловского немедленно и, возвратясь к мужу, окружила больного самыми нежными заботами.

   Месяца через два отец поправился настолько, что мог приняться за труды с прежней энергией.

   Плетнев, будучи семью годами старше дяди Александра - он родился 10 августа 1792 года, - любил Пушкина всей силой своей возвышенной души.

   - Такие друзья, - говаривала мне моя мать, - рождаются веками. Едва ли кто любил моего брата в такой степени, как Плетнев, что и доказывал, можно сказать, беспрестанно; за то и брат платил Петру Александровичу такими же теплыми чувствами, делясь с ним задушевными тайнами наравне со мною, даже больше. Любя Александра, Плетнев был также искренно расположен к брату моему Льву и ко мне, показывал теплое свое сочувствие Николаю Ивановичу, а Дельвиг, в особенности Баратынский, Жуковский, князь Вяземский и Карамзин, видели в Плетневе образец всего высокого".

   По словам матери, Плетнев был богат друзьями (il etait riche en amis); благочестивый христианин, примерный муж, отец, уважаемый всеми воспитатель и наставник юношества, он не знал, в течение всей своей жизни, не только ни одного врага, но и ни одного недоброжелателя. Петр Александрович безусловно ни о ком не отзывался резко и, будучи снисходительным к человеческим слабостям, всегда умел открывать в каждом хорошие стороны.

   Однажды моя мать заметила Плетневу, что он, по всей вероятности, ради шутки изобразил себя в одном из своих стихотворений мрачным мизантропом, так как никогда общества не избегал, а, будучи приятным собеседником, слишком даже любил человечество. Эти стихи мать знала наизусть, никогда не могла вспоминать о них без веселой улыбки и выразила автору, что мысли, им изложенные, вовсе не "Плетневские", а скорее "кюхельбекерские". Плетнев на замечание Ольги Сергеевны сам рассмеялся.

   Привожу, кстати, помянутые стихи, напечатанные в подаренном Ольге Сергеевне Дельвигом альманахе его "Северные цветы" за 1826 год:

  
Я мрачен, дик, людей бегу,
Хотел бы иногда их видеть;
Но я не должен, не могу:
Боюсь друзей возненавидеть.

Не смею никого обнять,
На чьей-нибудь забыться груди;
Мне тяжело воспоминать,
Мне страшно думать: это люди...
........................................

  

   Говоря о Петре Александровиче Плетневе, не могу не сказать о нем несколько слов из моих личных воспоминаний.

   Петра Александровича я имел счастие встретить в первый раз в 1849 году у моей тетки, вдовы поэта, Натальи Николаевны, - тогда уже Ланской, - на даче Строгонова, близ Черной речки; будучи отвезен в Петербург отцом, который меня определил в закрытое учебное заведение, я провел в доме тетки все лето. В то время, как известно, происходила венгерская кампания, почему второй муж Натальи Николаевны, генерал-адъютант Петр Петрович Ланской, выступил в поход из Петербурга в западные губернии с вверенным его командованию лейб-гвардии Конным полком, а тетка, оказавшая мне приют, поселилась на Строгановой даче с детьми от первого и второго брака и с незамужней своей сестрой Александрой Николаевной Гончаровой*.

   ______________________

   * А.Н. вышла впоследствии замуж за барона Фризенгофа.

   ______________________

  

   Хотя я был весьма обласкан Натальей Николаевной, но отсутствие родителей, тоска о месте рождения, где я провел все детство, подействовали на мой характер: я подвергся ностальгии - в полном смысле слова ностальгии, которая промучила меня затем не один год.

   При всяком удобном случае я удалялся в окружающий дачу небольшой садик мечтать о покинутом мною месте родины, воображать себе знакомые мне иные сады, иные дачи, дома, улицы, иную реку, причем нередко давал волю самым горьким слезам.

   В одну из таких тяжелых минут, когда я сидел на скамейке под деревом и мучительно рыдал, закрыв лицо руками, меня потрепали по плечу и спросили доходившим до души, симпатичным, тихим голосом:

   - О чем плачешь, бедное дито?

   Таковы были первые услышанные мною слова от приехавшего посетить тетку Петра Александровича Плетнева, в то время ректора Петербургского университета.

   Я взглянул на его добрейшее лицо, бросился в объятия незнакомцу, и... пуще разревелся.

   Петр Александрович сел рядом со мною на скамейку, выпытал от меня всю мою краткую биографию и, узнав, что я сын Ольги Сергеевны, удвоил утешения и отрадные мне ласки.

   Плетнев остался у тетки обедать, а потом попросил у нее разрешения похитить на несколько часов четырнадцатилетнего меланхолика, чтобы разогнать его тоску на своей даче и возвратить мою личность назад под надежным, как он выразился, конвоем.

   Плетнев нанимал тогда летом уже более двадцати лет одну и ту же дачу Кушелева, за Лесным институтом, у так называемой Беклешовки, в деревянном, довольно невзрачном по наружности, доме; этой даче он оставался верен, как помню, до 1855 года включительно.

   Навсегда останется у меня в памяти проведенный у Петра Александровича вечер и оказанный мне радушный прием его второй супругой Александрой Васильевной.

   С Плетневым, его супругой и дочерью от первого брака, вышедшую замуж за г. Лакиера, встречался я затем нередко в 1850 и 1851 годах в доме Настасьи Львовны Баратынской, а после переезда моей матери на жительство в Петербург поступил, в 1852 году, в число студентов здешнего университета под начало незабвенного мне человека. С 1852 года до самого своего отъезда за границу Плетнев виделся очень часто с моею матерью, в особенности же в течение летнего времени с 1853 по 1855 год, когда Ольга Сергеевна проживала тоже на дачах Лесного института.

   Плетнев был, по отношению к моему дяде, с 1822 года до конца жизни поэта самым близким лицом и, повторяю, самым искренним другом. Принимая деятельное участие в издании бессмертных творений Пушкина, Плетнев подвергся вследствие этого тайному надзору (что видно, между прочим, из напечатанного в книге Я.К. Грота письма Дибича к петербургскому генерал-губернатору П.В. Голенищеву-Кутузову от 23 апреля 1826 года), взял на себя посредничество в деле снятия с нашего поэта опалы, издал в 1826 году мелкие стихотворения Пушкина, в 1827 году - "Евгения Онегина", в 1829 году немало содействовал разрешению появления в свет "Бориса Годунова" и всегда неусыпно заботился об улучшении материальных средств нашего поэта. Дядя же сообщал Плетневу свои планы, и в задушевных с ним разговорах, и в чистосердечных письмах извещал его о ходе своих поэтических занятий, не утаивая от этого преданного друга постигавшие поэта неприятности, а насколько ценил дружбу и высокую личность Плетнева, можно как нельзя лучше убедиться из следующих красноречивых строк посвящения дяди Петру Александровичу в 1828 году четвертой и пятой главы "Евгения Онегина":

  
Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюби,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты...

  

   После чрезвычайно жаркого лета 1830 года появилась страшная гостья - холера, которая шла с берегов Каспия в двух направлениях, а именно: с одной стороны - чрез приволжские губернии на Москву, а с другой - по Тереку и Кубани - в землю донских казаков, Новороссийский край, Подольскую губернию и Бессарабскую область. Появилась, наконец, она в Москве, и всякий, кто располагал какими-либо средствами, бежал оттуда. В числе спасавшихся в деревню оказались и сестра деда Сергея Львовича, Елизавета Львовна Сонцева, с мужем и общими дочерьми, приезжавшие в Москву по случаю предсмертной болезни Василия Львовича. Незадолго до вторичного отъезда их в свою отчину - село Коровино (Зарайского уезда Рязанской губернии), Елизавета Львовна писала племяннице, Ольге Сергеевне, об угрожающем Москве бедствии следующее*:

   "В Москве, на прошлой и на этой неделе, было очень много внезапных заболеваний холерой: умирают скоропостижно в ужасных судорогах. Из Москвы кто может - бежит. Наш добрейший (notre excellent) Голицын**, который поручил мне очень тебе кланяться, я его видела в прошлый понедельник, употребляет все меры (il se met en quatre). Заводятся больницы, будут устроены заставы. Приезжающие подвергнутся двухнедельному карантину; сообщаться, как от многих слышала, с подмосковными губерниями можно будет только чрез Коломну, Богородск и еще через два или три места - какие - не спросила. Скажу лучше: письма будут прокалывать и окуривать, а мосты скоро совсем снимут. Вообрази, что на днях пьяные мужики приколотили чуть не до смерти двух (другие говорят пять) докторов. Слышала еще, что на прошлой неделе полупьяный дьячок собрал, будто бы, на улице каких-то фабричных, и кричал: "Не лечитесь у немцев лекарей. Они-то самая болезнь и есть"***. Дьячка арестовали, но нашлись и другие подобные ему люди: народ застращивают вторым пришествием, а за эти россказни с дурачков еще деньги берут. Дай Бог завтра же нам выбраться, не то не выпустят".

   ______________________

   * Письмо это, написанное по-французски, хранится у меня.

   ** Бывший в то время московским военным генерал-губернатором.

   *** Фраза написана по-русски.

   ______________________

  

   Письмо это Ольга Сергеевна сообщила деду и бабке, которые стали сильно беспокоиться об Александре Сергеевиче, так как из письма Елизаветы Львовны не знали, виделась ли она с ним, и здоров ли он. Дядя же на их письма и в Москву и в Болдино не отвечал ни строчки. Конец тревоге положил Петр Александрович Плетнев: он написал Ольге Сергеевне, известив ее, что получил от Пушкина письмо из Болдино, куда Александр Сергеевич приехал из Москвы здравым и невредимым. В письме к Плетневу Пушкин подсмеивается над холерой следующим образом: "Около меня "колера морбус". Знаешь ли, что это за зверь? Того и гляди, что забежит он в Болдино да всех нас перекусает, того и гляди, что к дяде Василию отправлюсь, а ты и пиши мою биографию".

   В подобном же шуточном тоне Александр Сергеевич писал впоследствии из Болдина барону Дельвигу, посылая ему стихи для "Северных цветов". "...Посылаю тебе, барон, - пишет дядя, - вассальскую мою подать, именуемую "цветочною" по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесенного к нам крестовыми воинами, т. е. бурлаками, то в замке твоем - "Литературной газете" - песни трубадуров не умолкнут круглый год"*.

   ______________________

   * См. т. VIII сув<оринского> изд., стр. 167.

   ______________________

  

   Письмо это Дельвигу из Болдина от 4 ноября 1830 года оказалось последним: через два месяца и десять дней Антона Антоновича не стало.

   Неудовольствие же свое по случаю холеры, расстроившей его планы свидания с невестой, дядя высказывает в письмах к ней*:

   ______________________

   * Там же, стр. 379 и следующие.

   ______________________

  

   "...В окрестностях у нас cholera morbus (очень миленькая персона), и она может удержать меня дней двадцать лишних..."

   "...Будь проклят тот час, когда я решился оставить вас и пуститься в эту прелестную страну грязи, чумы и пожаров - мы только и видим это..."

   "...Наша свадьба, по-видимому, все убегает от меня, и эта чума с ее карантинами - разве это не самая дрянная шутка, какую судьба могла придумать? Мой ангел, только одна ваша любовь препятствует мне повеситься на воротах моего печального замка (на этих воротах, скажу в скобках, мой дед* некогда повесил француза, un outchitel, аббата, Николь, которым он был недоволен..."

   ______________________

   * Лев Александрович Пушкин (см. 4-ю часть настоящей Хроники).

   ______________________

  

   "...Мы окружены карантинами, но эпидемия еще не проникла сюда. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами. Ни соседа, ни книги.

   Погода ужасная. Я провожу мое время в том, что мараю бумагу и злюсь..."

   "...Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к вам через Кяхту или через Архангельск. Дело в том, что для друга семь верст - не крюк; а ехать прямо в Москву значит семь верст киселя есть (да еще какого? московского!). Вот, поистине плохие шутки. Je ris jaune*, как говорят пуасардки..."

   ______________________

   * Смеюсь желто.

   ______________________

  

   Желая выехать из Болдина, дядя за два дня до предполагаемой, но несостоявшейся поездки жаловался и Прасковье Александровне Осипо-вой, говоря, что "по случаю проклятой холеры он не может добраться до Москвы, как желает, так как его оцепляют со всех сторон карантины, и Бог знает сколько месяцев употребит на проезд 500 верст, которые, в обыкновенное время, проезжал в сорок восемь часов".

   Нашествие холеры, расстроившее поездку Пушкина и приковавшее его к Болдину до декабря, дало ему возможность проявить в полном блеске свой гений и подарить русскую литературу и общество многими замечательными произведениями.

   - Брат Александр, - заметила мне однажды мать, - будучи суеверным, не лишен был и мнительности, а потому, в сущности, совсем не легко относился к эпидемии, вызвавшей самые строгие правительственные меры. Напротив того, он обращал на нее серьезное внимание, стараясь избегать излишеств в пище, о чем и говорил мне при свидании в следующем году.

   Здесь будет кстати сделать, со слов моей матери, небольшой комментарий к "Летописи села Горохина", написанной Пушкиным также во время его невольного заключения в Болдине.

   При свидании с сестрою, по возвращении своем в Петербург, Александр Сергеевич сказал ей, что помещенное в "Летописи села Горохина" стихотворение мифического лица Архипа Лысого идет как нельзя лучше к беспечности и непрактичности в сельском хозяйстве Сергея Львовича. Вот эти стихи:

  
Ко боярскому двору
Аким староста идет.
Бирки в пазухи несет,
Боярину подает.
А боярин смотрит,
Ничего не смыслит.
"Ах ты, староста Аким!
Обокрал бояр кругом,
Село по миру пустил,
Старостиху подарил"...

  

   На вопрос матери, почему дядя не хотел подписать своего настоящего имени под прелестными повестями "Станционный смотритель", "Метель" и "Гробовщик", а приписал их небывалому "Белкину", Пушкин отвечал, что он так поступил, не желая подвергаться лаянью газетных шавок, что подтверждается и в одном из писем его к Плетневу. Наконец, относительно сочиненной Пушкиным в Болдине же "Родословной" Ольга Сергеевна заметила брату, что он напрасно потратил столько поэзии, так как вызвавшая ее ничтожная статья редактора "Северной пчелы", напечатанная в угоду личному недоброжелателю Пушкина (графу Уварову), не стоит торжественной выставки галереи предков, а "Родословная" вооружит только против дяди семейства М - х, Р - х, С - х, К - х и других лиц, родичей которых Александр Сергеевич затронул.

   Предсказание Ольги Сергеевны сбылось, и, как впоследствии выразился князь Петр Андреевич Вяземский, "распространение этих стихов ("Родословной") вооружило против Пушкина многих озлобленных врагов, и более всего вооружило против поэта, незадолго до его кончины, целую массу влиятельных семейств в Петербурге".

   Задерживаемый обстоятельствами в деревне, Пушкин два раза пытался выехать оттуда, но принужден был, вследствие принятых против распространения эпидемии мер, всякий раз возвращаться назад; в ноябре же был задержан в Платовском карантине, почему приехал в Москву не раньше первых чисел декабря.

  

   Осенью того же 1830 года отец мой, по выздоровлении, вновь принялся за служебные занятия и литературные труды, стараясь выйти, во что бы ни стало, из стеснительного материального положения. Надежды его на скорое получение консульского места в Греции не осуществились, вследствие неблаговоления начальника Азиатского департамента Родофиникина, о чем я уже говорил в первых главах моей хроники. Не осуществилось и намерение отца получить подобное же место в Северо-Американских Штатах, и он продолжал биться как рыба об лед.

   17 (29) ноября 1830 года вспыхнуло польское восстание, начавшееся, как известно, избиением многих русских в Варшаве. Подробные сведения о кровавых событиях этого дня дошли до Петербурга не скоро, за недостатком удобных средств сообщения. Мои родители ничего еще не знали, когда их неожиданно, поздно вечером, посетил большой приятель отца, Марков, товарищ по службе и музыкальному искусству - гитарист. Явился Марков очень встревоженный и показал полученное от знакомого письмо, извещавшее о насильственной смерти общего их друга, генерала Жандра.

   Отец и мать, знавшие очень хорошо покойного Жандра, были поражены и его смертию, и всем происходившим в Варшаве.

   Прочитав письмо знакомого, Марков сказал, что, по всей вероятности, мятежи придется подавить силою, а затем завести в Царстве Польском совершенно другой административный порядок, следовательно, потребуются уже не польские, а наши русские правительственные деятели.

   - Вот где бы тебе послужить недурно, Николай Иванович, - заключил Марков.

   Эти слова Маркова отец принял к сведению и воспользовался его дружеским советом.

   1831 год решил участь и дяди моего, и отца: Александр Сергеевич, в феврале, связал судьбу с избранной им спутницей недолговременного, но дорогого - для каждого русского - земного бытия, а Николай Иванович, в том же феврале, выехал на новую для него деятельность, в При-вислянский край, где и остался, сверх ожидания, на целых сорок лет.

   И для моего дяди, и для моих родителей 1831 год начался как нельзя печальнее: 14 января общий друг их, барон Антон Антонович Дельвиг, перешел в вечность, вследствие сильной простуды. Болезнь в скором времени приняла такой оборот, что не осталось никакого сомнения в злополучном ее исходе. Последнее время Антона Антоновича волновали неприятности с цензурою, обратившею особенное внимание на его "Литературную газету", после появления статьи Александра Сергеевича "О выходках против литературной аристократии"; в особенности же неприятно подействовал на Дельвига сделанный ему строгий выговор за четверостишие Делявиня "на памятник жертвам июльских дней" - четверостишие, о котором Пушкин в письме к Плетневу, еще до кончины Дельвига, отозвался, как о сущей безделице, называя ее "конфектным билетцем".

   Полагают, что эти неприятности и были, отчасти, причиной болезни, но, по уверению моего отца, Дельвиг обладал крепкими нервами, а перед болезнью, последовавшей, как я сказал выше, от простуды, он виделся оч