Павлищев Лев Николаевич - Воспоминания об А. С. Пушкине

анец или португалец, Дон Педро, обжора и Геркулес по части бутылочной. Откуда выкопал такого субъекта Михаил Иванович, неизвестно; знаю только, что в названном господине он души не чаял и привез в Варшаву. Расскажу кстати о прогулке их, в самый день приезда, по главной улице города Новый Свет:

   Навстречу приезжим попадается Паскевич в коляске, сопровождаемый конвоем линейных казаков. Было установлено правило снимать, под страхом гауптвахты, перед фельдмаршалом шапки, чего Глинка и Дон Педро не могли еще знать. Наместник крикнул кучеру зычным голосом "стоп", подозвал гуляющих и накинулся на злополучного Педро:

   - Знаешь, кто я? Шапку долой!

   Педро вытаращил глаза, ничего не понимая, а Глинка, спеша выручить приятеля, докладывает о фамилии спутника.

   - А вы сами-то кто?

   - Я - Глинка!

   - Ах, Боже мой, так это вы, Михаил Иванович? Вообразите, не узнал. Садитесь с этим шутом ко мне в коляску и отобедайте у меня; покорно прошу.

   Паскевич уважал талант покойного композитора и любил музыку (известно, что в предсмертных страданиях, происходивших от рака в желудке, заставлял он играть у себя в комнате военный оркестр, чтобы заглушить мучения). Глинка после обеда, за которым Педро по обычаю объелся, предложил фельдмаршалу устроить музыкальные вечера; Паскевич принял предложение с радостью, и вскоре произведения Глинки исполнялись, под магической палочкой самого Михаила Ивановича, в Королевском замке и Бельведере военным оркестром и хором превосходных певчих главной квартиры армии. Между тем Глинка, не жалуя большого света, посещал только нас, когда не исправлял у фельдмаршала музыкальной обязанности, а еще более любил сиживать дома в халате, предаваясь лени и беседуя с друзьями, упомянутыми мною выше, Корсаковым и Дубровским. Само собою разумеется, Педро вертелся тут же, воздавая честь музе Терпсихоре вообще, а Вакху в особенности.

   Почти в одно время с Глинкою завернул в Варшаву, на обратном пути из-за границы, друг Александра и Льва Сергеевичей С. А. Соболевский и, застряв в этом городе более года, никуда не показывался, а ездил так же, как и Глинка, единственно к моим родителям.

   Скажу о Соболевском несколько слов:

   Замечательный библиофил и сотрудник во многих журналах, Сергей Александрович колкими эпиграммами и бесцеремонным чересчур обращением в обществе высшего круга, в котором и стяжал прозвище "Mylord qu'importe" ("Милорд какая разница" (фр.)) (русского более соответственного перевода, кроме "боярин - черт всех побери", пожалуй, и не приищешь), нажил себе не мало врагов; в сонме их, на первом месте, находился известный Ф.Ф. Вигель, вследствие эпиграммы, законченной таким образом:

  

   ...Счастлив дом тот и тот флигель,

   Где, разврата не любя,

   Друг, Филипп Филиппыч Вигель,

   В шею выгнали тебя.

  

   Славился Соболевский амфигуриями и искусством рифмоплетства до такой степени, что подсказывал дяде Александру Сергеевичу рифмы, когда отдыхал у него на диване после обеда, наслаждаясь ароматом гаванской сигары.

   - Нут-ка, Сергей, Бога ради, рифму на "Ольга", - пристает Пушкин.

   - "Фолыа!" - разрешает задачу, зевая, Соболевский. Дядя продолжает писать и опять спрашивает:

   - Сергей, как мне подогнать рифму на слово "Мефистофель"? Думаю - "п р о ф и л ь".

   - Неправильно, - возражает Соболевский, - гораздо проще - картофель; но будет с тебя, Александр; спать хочу.

   Привожу следующий образец рифмоплетства "Mylord qu'importe", за который намылила ему дружески голову добрейшая Анна Петровна Керн, подруга матери, воспетая дядей в стихах "Я помню чудное мгновенье", а Глинкой - в романсе на те же слова.

   Анна Петровна, женщина умная, не обиделась на довольно пошлую выходку Соболевского, а только, сделав ему дружеский выговор, посоветовала не терять досуги на пустяки, а обратить талант рифмоплетства к чему-нибудь более путному.

   Вот выходка Соболевского, сообщенная мне матерью:

  

   Ну, скажи, каков я?

   Счастлив беспримерно;

   Баронесса Софья

   Любит меня верно,

   Слепее крота...

   Я же легче серны,

   Влюбленнее кота,

   У ног милой Керны...

   Эх!! как они скверны!

  

   В заключение не могу не вспомнить шутку Соболевского по адресу известной поэтессы Р.:

  

   Ах! зачем вы не бульдог,

   Только пола нежного!

   Полюбить бы я вас мог,

   Очень больше прежнего!

  

   Ах! зачем вы не бульдог

   С поступью, знать, гордою,

   С четвернею белых ног,

   С розовою мордою!

  

   Как не целовать мне лап,

   Белых, как у кролика,

   Коль лобзанье ног у пап

   Счастье для католика?..

  

   Быть графиней, что за стать?

   И с какою ручкою

   Вы осмелитесь сравнять

   Хвостик с закорючкою?..

  

   Дед, Сергей Львович Пушкин, приезжал два раза к дочери в Варшаву на все лето: первый раз в 1842 году, второй - в 1846 году; при нем тогда выдержал я экзамен в третий класс гимназии, по окончании которого дед сам надел на меня мундирчик и благословил иконой. Тогда видел я деда в последний раз: в 1848 году он скончался семидесяти семи лет от роду.

  

   После кончины Сергея Львовича моя мать ездила в Петербург определить меня в закрытое заведение, а также и для раздела наследства. Там встретила она в последний раз Льва Сергеевича, тоже приехавшего в столицу из Одессы, где, после перехода в гражданскую службу, он состоял членом таможни; умер дядя Лев в Одессе же, ровно четыре года спустя.

   Осенью 1851 года моя мать переселилась в Петербург, чтобы наблюдать за окончательным образованием детей. Отец же, связанный службою, остался в Варшаве.

   Прожив в Польше девятнадцать лет сряду, мать никак не могла научиться по-польски, уверяя, что ей слышатся звуки псковского наречия, с "дзяканьем" и "дзюканьем", - наречия, изучение которого показалось ей совершенно ненужным. Прислугу она приучала объясняться по-русски, причем вражду национальную считала непонятной мелочью, не постигая польского фанатизма и ненависти поляков к русским. "Господ поляков, - говорила она мне, - никак не убедишь в том, что русский, поляк, китаец, англичанин, эфиоп да немец - все одинаково рождаются, очень много страдают, очень мало радуются и, наконец, возвращаются к общему Небесному Отцу. Господь Иисус Христос искупил всех. Апостол же Павел сам сказал: Несть Эллин и Иудей, варвар и Скиф, раб и свобод, но всяческая и во всех Христос".

   Принцип этот не мешал ей, однако, быть патриоткой, но патриоткой в самом благородном смысле слова, без непостижимой ее философскому, христианскому взгляду ненависти к какой бы ни было народности. Любила она искренно всех и, будучи врагом так называемых "бабьих сплетен", ни о ком не отзывалась дурно, разве уже об отъявленных негодяях, о чем я говорил выше.

   Покинув Варшаву, она оставила по себе самую лучшую память и среди русских, и среди поляков. Все оценили ум ее, доброту, благочестие, отсутствие предрассудков и благотворительность, примеров которой могу привести множество.

   В Петербурге мать встретила свою невестку, вдову поэта, Наталью Николаевну, вышедшую замуж на генерал-адъютанта П.П. Ланского, и давнишних друзей, из которых стали ее часто посещать с супругами: Петр Александрович Плетнев, князь П.А. Вяземский, князь В.Ф. Одоевский литератор, царскосельский товарищ Александра Сергеевича С.Д. Комовский, шурин последнего и родственник матери граф Е.Е. Камаровский, Я.И. Сабуров, А.Н. Зубов, Алексей Николаевич Вульф с сестрами Анною и баронессою Евпраксиею Вревскою, Анна Петровна Керн, а также известная прежней литературной деятельностью, впрочем, осмеянная в эпиграмме Александра Сергеевича, Е.Н. Пучкова, наконец, задушевный друг матери Настасья Львовна Баратынская. Посещал часто ее и товарищ ее детства, граф Константин Николаевич Толстой, женатый на кузине ее, княжне Оболенской, а в 1855 году показался и престарелый Филипп Филиппович Вигель, сделавшийся обычным посетителем нашим по субботам, когда мать принимала своих старых подруг, сестра моя - молодых, а я - товарищей, университетских буршей. Вигель занимал общество чтением интересных воспоминаний (напечатаны впоследствии в "Русском вестнике"). Нервный, своенравный, он терпеть не мог, когда прерывали чем-нибудь чтение, сморканьем ли, чиханьем ли, или курением табаку, а к зелию такому, по его выражению, "вельми богопротивному", он чувствовал непреодолимое отвращение. Если что-либо прерывало чтение, Вигель уходил домой, ни с кем не прощаясь, что, впрочем, не мешало ему приходить в следующую субботу снова и опять читать. Не могу забыть, как рассердился Вигель за то, что в одну от суббот заснули под его чтение князь П.А. Вяземский и Я.И. Сабуров, вторя его красноречию старческим храпом. Вигель, заметив это, встал, раскланялся и исчез, не говоря ни слова. Не сносил Филипп Филиппович ни противоречия, ни похвалы своим антагонистам; так, он едва не ушел, когда моя мать, вовсе не думая его обидеть, похвалила за что-то врага его, Соболевского.

   - Madame! - вскричал он, вскочив со стула, несмотря на то, что вследствие болезни переменял место с трудом, - ne me parlez pas de cette obscenite de la tete aux pieds! (Сударыня, не говорите мне об этой неприличности с головы до ног!)

   Немало стоило трудов успокоить раздраженного старика.

   Надо заметить, что Филипп Филиппович, будучи чопорен до крайности, появлялся, даже среди своих самых коротких знакомых, не иначе как во фраке.

   Мать моя, находя удовольствие в обществе своих современников и современниц, беседуя с ними о брате, ужасную кончину которого не могла забыть, сосредоточила все заботы свои на детях; "для Лели и Нади только живу", - говорила она и, отказывая себе во всем, имела одну цель: сбереженное оставить нам; мысль, что дети будут нуждаться, давила ее подобно кошмару. Чтобы показать силу ее материнской любви, считаю священным для себя долгом привести следующие слова, сказанный ею мне в 1857 году:

   "Желаю от души видеть тебя счастливым, сын мой; молю Бога, чтобы тяжесть всех неудач и горьких разочарований, которые испытываешь, когда тебе не минуло еще и двадцати трех лет, легла не на тебе, а на мне, лишь бы в упорной борьбе, какую выдерживаешь, купить тебе спокойствие. Я всегда с тобою, сын мой; будь тверд и верь: всякая победа обусловливается твердостию духа и верою, а уныние и безверие влекут за собою жестокие поражения".

   Любимым предметом бесед матери с друзьями был мир духовный. Как я уже сказал выше, она занималась одно время столоверчением, полагая, что беседует с тенью брата Александра, который будто бы приказал сестре сжечь ее "Семейную хронику". Находясь под влиянием галлюцинации, мать увидала, якобы, тень брата ночью, умолявшего ее это исполнить, и на другой же день от ее интересных записок не осталось и следов. Случилось это при начале Восточной войны, когда многие были заражены идеями нового крестового похода против неверных, страхом о кончине мира и ужасами разного рода, предаваясь сомнамбулизму, столоверчениям, гаданиям в зеркалах. В это же самое время, осенью 1853 года, вскоре, как помнится, после битвы при Синопе, собрались в Москве у господ Нащокиных любители столокружения, чающие проникнуть в тайны духовного мира, друзья покойного Александра Сергеевича. Господа эти вызвали тень его, и тень, будто бы управляя рукой молоденькой девочки, не имевшей никакого понятия о стихах, написала посредством миниатюрного столика*, одну из ножек которого заменял карандаш на бумаге, следующую штуку, на вопрос любопытных: "Скажи, Пушкин, где ты теперь?":

  

   Входя в небесные селенья,

   Печалилась душа моя,

   Что средь земного треволненья

   Вас оставлял надолго я...

   По-прежнему вы сердцу милы;

   Но не земное я люблю

   И у престола высшей силы

   За вас, друзья мои, молю...

   ______________________

   * Столики эти продавались тогда в любых магазинах канцелярских принадлежностей за четвертак. Я сам, по приказанию матери, купил таковой на Невском проспекте.

   ______________________

   Впрочем, мать моя бросила столоверчение после того, как одна из коротких ее знакомых, занимавшаяся тем же, занемогла от расстройства нервов и едва не сошла с ума. Возвратилась эта знакомая к состоянию нормальному благодаря неумолимой логике доктора Здекауера.

   Мало-помалу мать разочаровалась и в Сведенборге, и в учении спиритов. (См. ниже: предсмертное стихотворение ее "Спиритизм".)

   Мать, после постигшего ее в 1846 году воспаления легких, стала страдать слабостью и периодическим потемнением глаз, а в следующем, 1847 году ездила лечиться в Фрейвальдау, в Силезию, у знаменитого Шрота. Лечение принесло пользу, но глазная болезнь возобновилась в Петербурге: яркого освещения мать не могла выносить, а вследствие глазной болезни естественным образом подверглась и расстройству нервов.

   Недуги с летами увеличились и 2 декабря 1862 года разразились страшным нервным ударом, которому предшествовали летом того же года головокружения.

   Нервный удар, лишив мать употребления ног, способствовал в свою очередь развитию глазной неизлечимой болезни "глауком а". Между тем к операции глаз приступить было нельзя без опасности для жизни, так как после удара у матери проявлялись беспрестанные обмороки. Так решил на консилиуме с окулистом Блесигом пользовавший мать доктор и друг нашего дома Н.И. Варенуха. Он не отходил от матери, занимая квартиру в одном и том же доме, и сумел продлить ей жизнь еще почти на шесть лет.

   Глазную операцию мать выдержала уже в конце 1863 года у профессора Юнге, когда организм ее несколько окреп; спасти же от окончательной слепоты возможно было только правый глаз; левый был мертв; но и после операции мать видела предметы правым глазом как бы сквозь густой черный флер, а ноги после удара остались парализованными, так что без помощи палки она не могла ступить.

   В период последней, тяжелой эпохи жизненного пути мать, несмотря на слепоту, написала собственноручно хранящиеся у меня стихотворения. Привожу некоторые по годам.

  

   1864

  

   Смерть! не страшилищем вижу тебя!

   Вижу тебя я с улыбкой приветливой:

   Очи исполнены нежной любви,

   Вижу тебя я в одежде сияющей

   Цветом весенних небес голубых,

   Крылья распущены благоуханные,

   Вея прохладою, белы как снег,

   Вижу вокруг тебя радугу ясную,

   Ветвь примиренья во длани твоей!

   Что же так медлишь полет твой, прекрасная?

   Скорее ж лети ты, скорее ко мне,

   И нежно возьми ты в объятья меня!

   20 марта

  

   Утешительница

   (Быль) (Написано после беседы матери с одною из ее знакомых, Т. С. В., рожденной княжной X. - существом, впрочем, добрейшим, которая, думая утешить ее, приводила многочисленные примеры слепоты. "Знаю, Темира, - отвечала ей мать, - что есть люди несчастнее меня, да от этого-то мне нисколько не легче".)

  

   Старушка больная, слепая, безногая,

   На лавке сидит у окна одинокая,

   Глаза неподвижные, тусклые, впалые

   Слезы роняли давно небывалые.

   К ней в горницу входит соседка дородная,

   На ней душегрейка алая, модная.

   Хоть стара, да румяна, бела, черноброва,

   Сурмится, румянится всякий день снова.

   "Здравствуй, Онуфревна! с праздником, кумушка!

   Что ты, мой друг? здорова ль, голубушка?

   Тебе принесла я на праздник подарочек,

   Медку сотового, красненьких яичек.

   Да какой же прекрасный у нас и денек!

   Солнышко греет, как зимой огонек;

   И тепло, и светло, и луга зеленеют,

   Скоро на них и цветки зажелтеют".

   Целует слепую, ей в руки кладет

   По два яичка, пред ней ставит мед.

   "Спасибо тебе, - ей сказала слепая,

   Дрожащей рукою глаза утирая, -

   Спасибо, кума, не на радость себе

   Добрые люди приходят ко мне".

   - "И, полно тужить, ты напрасно грустишь,

   Еще в такой праздник! ну, право грешишь!

   Вот недалеко слепую я знаю,

   А горя побольше у ней еще, чаю:

   Она без приюта, подаяньем живет,

   А всегда весела, часто песни поет".

   Старушка молчала, внимала словам,

   И слезы катились у ней по щекам.

   15 июня

  

   1865

  

   Что такое спиритизм?

  

   Нас спиритисты утешают,

   Что после смерти в другой мир

   Мы перейдем, и уверяют,

   Что все планеты, как трактир -

   Для временного пребыванья

   Одушевленного созданья;

   И что не только человек,

   Собака, мышь, и слон, и кошка,

   Но даже таракан и мошка

   Переселяться будут век

   Из мира в мир для улучшенья,

   Души и тела украшенья.

   А что земля грязна, скверна,

   И для того лишь создана,

   Чтоб поселить сперва чертей,

   Птиц хищных, лютых тож зверей,

   Мошенников, воров, злодеев,

   Клопов и блох, и жаб и змеев,

   Чем начинается наш род,

   То есть все люди и весь скот.

   А потому давно пора

   При смерти нам кричать "ура".

   25 февраля

  

   La pensee

  

   Nous faudra t'il toujours enchaTner la peusee?

   Et la soumettre au joug pour la voir abaissee?

   N'est-elle point semblable a l'aigle dans les airs,

   Qui plane sur l'abyme et traverse les mers?

   Qui plus prompt que le trait, parcourant les deserts,

   S'arrete sur les monts aux dessus des nuages?..

   Ah! laissons lui son vol et reservons les cages

   A ces gentils oiseaux, pares de leur plumage,

   Qui chantent dans les bois, pour qu'il soient entendus,

   Et s'abattent joyeux sur les filets tendus!

   Quand la pensee est grande, elle doit etre libre:

   Il faut briser ses fers, il faut qu'on la delivre;

   Alors son vol sera rapide, audacieux!

   Il lui decouvrira les arcanes des cieux,

   Ces mondes si brillants, mais caches a nos yeux,

   Qui, l'attirant toujours, la repoussent encore;

   Leur source etanchera la soif qui la devore!..

   Plus belle, rajeunie, et pleine de vigueur,

   Allumant ses flambeaux pour dissiper l'erreur -

   Ou pourraient la plonger les merveilleux mirages,

   Elle atteindra le but de ses lointains voyages...

   Et je revais pour elle ainsi la liberte;

   Mais revenue bientot a la realite,

   Par une voix secrete et cependant sonore,

   Qu'on craint presque toujours, que la passion abhorre,

   Cette voix me disait: "Homme stupide et vain!

   Toi meme dans les fers, esclave du destin,

   Creation imparfaite, et du ciel repoussee!..

   Est-ce atoid'elever jusqu'a lui la pensee?!!

   Si l'aigle sans frayeur traverse les deserts,

   C'est qu'il peut de son oeil en mesurer l'espace,

   Appercevoir son but, les monts couverts de glace;

   Mais ta pensee a toi, volant dans l'univers -

   Cet espace sans fin, - egaree, epuisee,

   Ou peut elle ployer son oeil fatigue?

   Ces mondes si brillants, qu'elle interrogerait,

   Seront muets pour elle, et partout le silence;

   Ne voyant que la mort aupres de l'existence,

   Sans espoir vers la terre elle rotoumerait"...

   1 Juillet

   (Мысль)

   (Неужели нам надо будет всегда сковывать мысль и покорять ее игу, чтобы видеть ее униженною? Не подобна ли она орлу в воздухе, который парит над пропастью и пролетает моря, - орлу, который быстрее стрелы пробегая степи останавливается на горах, выше облаков? Оставим ему полет и отдадим клетки тем красивым птичкам, разряженным в перья, поющим в рощах для того, чтобы их слышали; они радостно попадают в расставленные им сети. Когда же мысль велика, то должна быть свободна! Надо сломать ее оковы, надо дать ей волю, тогда полет ее будет быстр и смел. Он откроет ей тайны небес, миров блестящих, но сокрытых от наших взоров, - миров, которые, привлекая ее, отталкивают вновь! Источник этих миров утолит жажду, ее пожирающую. Тогда прекраснее, с обновленною молодостью, исполненная силы, зажигая свои факелы, рассеивающие заблуждения, в какие могли ее погрузить чудесные призраки, мысль достигнет цели своих далеких странствований. - И я такую воображала себе для мысли свободу. Но скоро возвратилась к действительности, услышав голос тайный, но, однако, звучный, голос, которого почти всегда боятся и которого страсть человеческая ужасается. Голос этот мне сказал: "Человек безумный и тщеславный! Сам ты в цепях, раб судьбы, несовершенное творенье, отверженное небесами!.. Тебе ли к ним возносить мысль? Если орел пролетает бесстрашно пустыни, то потому, что может глазом измерить расстояние, замечать свою цель - горы, покрытые льдом. Но мысль твоя, летая по вселенной, в этом пространстве без конца, - мысль, заблужденная, истощенная, где может опустить свое усталое крыло? Эти блистающие миры, которые она бы вопрошала, будут немы для нее, и везде встретит она безмолвие. Тогда, не видя смерти рядом с жизнию, она без надежды возвратилась бы на землю"...)

  

   1866

   Ангелу хранителю

   Не улетай, прекрасный Ангел мой,

   Не улетай, небесный утешитель,

   Души моей, томимой злой тоской,

   Кто, как не ты путеводитель!

  

   Не улетай, о сжалься надо мной,

   Под бременем моим уж я изнемогаю,

   Веди меня средь жизни роковой,

   Дай руку мне, тебя я умоляю!

  

   Опора мне нужна: опорою мне будь!

   Лучами светлыми и теплыми надежды

   Рассей ужасный мрак и озари мой путь,

   И пусть я при тебе мои закрою вежды.

   4 сентября

  

   Зачем не бьет мой час желанный,

   Зачем дышу, страдаю я?

   Зачем у гроба клир печальный

   Не молит Бога за меня?

  

   Не потому ль, что искупаю

   Страданьем счастие детей?

   Да будет так! Благословляю

   Тяжелый крест судьбы моей.

  

   И донесу его радушно

   Я до могилы; там усну...

   Там будет мне легко, не душно,

   И я от жизни отдохну...

   20 ноября

  

   1867

   Буря

   Солнце исчезло, тучи бегут

   Одна за другой все мрачнее...

   Белые волны по морю плывут

   К высоким скалам все сильнее.

  

   Лес содрогнулся, в нем ветер шумит,

   Качает деревья, их с корнем срывает,

   С природы гигантом сразиться летит,

   И дуб вековой на земле издыхает...

  

   Но к лесу на помощь вот туча спешит

   Молнией, громом его осеняет,

   Дождь водопадом шумящим кипит,

   Ветер в испуге пред ним умолкает.

  

   И синее море недвижно опять.

   Любуясь собою, в нем шар золотистый,

   И блестки игривые стали сиять,

   И в роще запел соловей голосистый...

  

   Все тихо, но живо, и зелень лугов,

   И зелень деревьев; и как благовонны

   В воздухе чистом дыханья цветов,

   Как ярки цветы, как жизнию полны!

  

   ..................................

   Так в юноше буря души исчезает.

   Надежда с улыбкой приходит к нему!

   Счастьем грядущим его утешает,

   Он жадно ей внемлет, он верит тому...

  

   Рукою своею она подымает

   С очей его черный тяжелый покров,

   Долину прекрасну пред ним открывает,

   В долине той радость и дружба, любовь...

  

   ..................................

   Но ветер в пустыне когда забушует,

   Он страшен, ужасен, удушлив и жгуч,

   Не с дивной природой земли он воюет:

   Он борется с небом, с мириадами туч!..

  

   И вот он устал; но победой гордится

   Над морем, дождем, над свирепой грозой!

   На желтую, рыхлую почву ложится,

   Чтоб с новою силой стремиться на бой!

   10 мая

  

   Моя эпитафия

   * * *

   Отдых от жизни тяжелой

   Могила одна лишь дает;

   Пусть же с улыбкой веселой

   Страдалица к смерти идет...

   9 июля

  

   С января 1868 года силы физические окончательно стали покидать мою мать; она таяла как свеча, пожелтела как пергамент, но сохранила свежесть умственных сил. В последние минуты бытия земного написала она три следующие стихотворения.

  

   I

   Фатализм

   * * *

   Фатализм мой закон: он меня утешает,

   С небом, землею меня он мирит;

   Ропот в страданьях моих заглушает,

   Совесть тревожную даже щадит...

  

   Голос его как мне звучен, приятен!

   Для сердца бальзам, для ума светлый луч!

   Почто же не всем, как мне, он понятен?

   И ясен, как майское небо без туч?

  

   Не гордость ли разум людей помрачает?

   Боясь унижаться, поверив судьбе,

   Скорей в неудачах себя обвиняют,

   В успехах "спасибо" гласят лишь себе...

  

   II

   * * *

   Я смерти жду, как узник ждет свободы,

   Но дни текут, и месяцы, и годы;

   Она нейдет, глуха к моим мольбам,

   Безжалостна к томленью и слезам!

   Она нейдет, и долгой жизни бремя

   Так стало тяжело! и почему же время

   Для всех других быстрее рек бежит,

   Лишь для меня недвижимо стоит?

   Но жалоба моя быть может и напрасна:

   Кто знает? не она ль судьбе, как мы, подвластна,

   Которая ведет ее своей рукой,

   Косить, не ведая, что видит пред собой?

  

   III

   * * *

   Уж холод струится по жилам моим...

   Не вестник ли смерти моей он желанной?..

   Спеши же ко мне, оставь жизнь молодым,

   Жизнь их лелеет надеждой отрадной;

   Надежда ж моя - вся в тебе лишь одной.

   Ты прекращаешь страдальцев стенанья,

   Ниспосылая им вечный покой,

   Сном беспробудным, забвеньем страданья...

  

   19 марта 1868 г.

  

   В четверг, 2 мая 1868 года, в четыре часа пополудни, мать моя скончалась на моих руках, приобщившись Святых Тайн. По настоянию Е. Л. Симанской, ее соборовали за две недели до кончины.

   6 мая, в понедельник, последовал вынос тела в Новодевичий монастырь, на кладбище которого мать изъявляла неоднократно желание быть погребенной. Литургию, отпевание и погребение в сослужении с местным духовенством совершал маститый протоиерей Преображенского собора М. Спасский, давнишний знакомый матери и Александра Сергеевича.

   Мир праху ее...

  

   4 мая 1834 года, С.-Петербург

   Милостивый государь Николай Иванович! благодарю вас за ваше письмо. Оно дельное и деловое, следовательно отвечать на него не трудно.

   Согласясь взять на себя управление батюшкиного имения, я потребовал ясного расчета долгам казенным и частным и доходам. Батюшка отвечал мне, что долгу на всем имении тысяч сто, что процентов в год должно уплачивать тысяч семь, что недоимки тысячи три, а что доходов тысяч двадцать две. Я просил все это определить с большею точностью, и батюшка не успел того сделать сам; я обратился в ломбарды и узнал наверное, что долгу казенного 190 750, что процентов ежегодно 11 826, что недоимок 11 045. (Частных долгов полагаю около 10 000.) Сколько доходу - наверное знать не могу, но, полагаясь на слова батюшкины и ставя по 22 000, выйдет, что за уплатою казне процентов, остается до 10 000. Из оных, если батюшка положит по 1500 Ольге Сергеевне, да по стольку же Льву Сергеевичу, то останется для него 7000. Сего было бы довольно для него, но есть недоимки казенные, долги частные, долги Льва Сергеевича, а часть доходов сего года уже батюшкой получена и истрачена.

   Покамест не приведу в порядок и в известность сии запутанные дела, ничего не могу обещать Ольге Сергеевне и не обещаю; состояние мое позволяет мне не брать ничего из доходов батюшкиного имения, но своих денег я не могу и не в состоянии приплачивать. Надеюсь получить (место в письме вырвано). Из них пришлю вам долг Льва Сергеевича.

   С истинным почтением и преданностью остаюсь

   Ваш покорнейший слуга А. Пушкин

   P. S. Я еще не получил от батюшки доверенности. За один месяц из моих денег уплатил уже в один месяц 866 за батюшку, а за Льва Сергеевича 1330, более не могу.

   На обороте: Его высокоблагородию милостивому государю Николаю Ивановичу Павлищеву. В Варшаву. Помощнику статс-секретаря Государственного совета. (Штемпель почтамта С.-Петербурга, 1835, мая 5-го.)

  

   3 июня 1835 года

   Милостивый государь Николай Иванович! вы желаете знать, что такое состояние батюшки; посылаю вам о том ведомость: В селе Болдине душ по 7-й ревизии 564.

   В сельце Кистеневе (Тимашеве тож) 476.

   Покойный Василий Львович владел другой половиною Болдина, в коей было также около 600 душ. Эта часть продана спустя 3 года после отречения от наследства самого наследника. Я не мог взять на себя долга покойника, потому что уж и без того был стеснен, а брат Лев Сергеевич, кажется, не мог бы о том и подумать, ибо на первый случай надобно было бы уплатить по крайней мере 60 000. Жаль, что вы в то время не снеслись со мною; кабы я мог думать, что вы примете на себя управление этим имением, я бы мог от него не отступиться.

   Вы хотите иметь доверенность на управление части Кистенева, коего доходы уступаю сестре - с охотою; напишите мне только: переслать ли вам оную, или сами вы за нею придете. Переговорить обо всем не худо было б.

   Весь ваш А. Пушкин

   На обороте: Его высокоблагородию милостивому государю Николаю Ивановичу Павлищеву. В Варшаву, г. помощнику статс-секретаря. (Штемпель почтамта С.-Петербурга, 5 июня 1835.)

   2 августа 1835 года

   Милостивый государь Николай Иванович! я вам долго не отвечал, потому что ничего утвердительного не мог написать. Отвечаю сегодня на оба ваши письма; вы правы почти во всем, а в чем не правы, о том нечего толковать. Поговорим о деле. Вы требуете сестрину законную часть; вы знаете наши семейственные обстоятельства; вы знаете, как трудно у нас приступать к чему-нибудь дельному или деловому; отложим это до другого времени. Вот распоряжения, которые на днях предложил я батюшке и на которые он, слава Богу, согласен. Он Льву Сергеевичу отдает половину Кистенева, свою половину уступаю сестре (т. е. доходы) с тем, чтоб она получала доходы и платила проценты в ломбарды. Я писал о том уже управителю. Батюшке остается Болдино. С моей стороны это, конечно, не пожертвование, не одолжение, а расчет для будущего. У меня у самого семейство, и дела мои не в хорошем состоянии. Думаю оставить Петербург и ехать в деревню, если только этим не навлеку на себя неудовольствия.

   За фермуар и за булавку дают 850 рублей. Как прикажете?., не худо было бы вам приехать в Петербург, но об этом успеем списаться.

   Я до сих пор еще управляю имением, но думаю к июлю сдать его. Матушке* легче, но ей совсем не так хорошо, как она думает; лекаря не надеются на совершенное выздоровление.

   Сердечно кланяюсь вам и сестре. А. Пушкин.

   ______________________

   * Надежде Осиповне.

   ______________________

   13 июля 1836 года

   Я очень знал, что приказчик плут, хотя, признаюсь,